Текст книги "Нести свой крест"

Богородицы и истово молила о помощи: дай мне сил, наставь на путь истинный!

Спустя три недели Деда вновь оказался дома. Еще через пару месяцев к нему вернулась

способность ходить, и он смог самостоятельно передвигаться из комнаты на кухню, в

ванную и туалет. А главное, мог теперь вернуться к работе, которой посвятил свою жизнь.

Он снова встречался с людьми, снова писал статьи в газеты и журналы, снова ощутил вкус

к жизни.

– Спасибо тебе, солнышко, – он, как в детстве, гладил ее по голове и улыбался, памятуя, что только ей обязан возвращением в этот мир, в котором еще многое не успел сделать.

Он никогда не жаловался на болезнь, но все больше и больше выказывал недовольство, все

больше придирался к тому, что Ксю пыталась для него делать. А она старалась потакать

его капризам, исправлять ошибки, устранять недоделки и радовать его, радовать, радовать… Сама же по ночам плакала в подушку, жалея и себя, и Деда.

Второй звоночек прозвучал вскоре. Опять инсульт! Снова «скорая», снова слезы, вновь

страх потери, неврологическое отделение, где скорее мертвые, чем живые. Снова пеленки, утки, капельницы. Опять безжалостные слова лечащего врача:

– Следующего удара ваш дедушка не переживет…

Три недели в больнице, а затем домой. В этот раз Деда не смог восстановиться полностью.

Ухудшился слух, практически пропало зрение, частично оказалась парализована правая

сторона. Исчезла возможность писать и читать. Худо-бедно он мог сам себя обслуживать, и Ксю благодарила Бога за это: его можно было оставить одного, он сам мог разогреть еду

и сходить в туалет.

Ксю окончила институт и устроилась на работу. За год поднялась по карьерной лестнице и

стала неплохо зарабатывать. Научилась невзирая ни на что всегда быть красивой и

обходительной. Она стала объектом вожделения многих мужчин, но никогда не обращала

на них внимания. Ведь у нее есть Деда, который нуждается в ней.

Подруги крутили пальцем у виска и говорили:

– Ты хочешь положить свою жизнь на алтарь этого старика? Найми ему сиделку…

Они не понимали. Они родом из другого измерения.

– Это мой крест, и я должна пронести его до конца…

А крест с каждым днем становился все тяжелее, и нести его оказывалось все труднее. Деда

старался не досаждать ей, ценил заботу, но старый и больной, практически беспомощный, расстраивался все больше, закатывая истерики. Всю свою жизнь отдавший труду,

знакомый со многими уважаемыми и даже великими, человек деятельный, не

позволявший себе лишний раз расслабится, чрезвычайно требовательный, прежде всего к

себе, перед лицом смерти он оказался совершенно беспомощным. И беспомощность вкупе

с бездеятельностью доводили до исступления остававшийся острым ум. От того обиднее и

больнее было угасать.

Застав его перед телевизором, Ксю весело улыбалась и задавала вопрос:

– Ну, что там новенького?

В ответ он грустно отрывал глаза от экрана:

– Ты же знаешь: моя голова пуста. Я не запоминаю больше информацию.

И у нее сжималось сердце. Понимая, что дни его сочтены, она старалась скрасить каждый.

Старалась не обращать внимания на его упреки, старалась угодить во всем. А глядя с

балкона, как при хорошей погоде Деда вяло шагает на лавочку возле подъезда и

прищурившись, смотрит на солнце, думая о чем-то о своем, она молила Всевышнего

только об одном: дай мне сил дойти до конца, дай сил выстоять, не оступиться в конце

пути!

Теперь он все чаще предавался воспоминаниям, рассказывая о своей трудной, но

насыщенной событиями жизни, жизни достойной, в которой никогда не было места лени, и она узнавала его совсем с другой стороны. Но заканчивалось все всегда одинаково:

– Как же я устал, Ксю, – Деда тяжело вздыхал, снимая очки, тер переносицу. – Зачем такая

жизнь? Пора бы уже на покой…

И Ксю вновь было очень больно. Она видела, что своей заботой уже ничем не может

помочь, Деда и вправду потерял всяческий вкус к мирскому существованию. Для него

ничего не осталось на земле, и он только обуза…

Она пыталась спорить, но Деда стоял на своем:

– Я умру, и тогда ты будешь счастлива.

Он был благодарен ей за все, что было. Но они все больше ругались и выясняли

отношения. Стараясь ее не обижать, он, тем не менее, стал по-стариковски безжалостен.

Он больно ранил ее словами, а она тщетно старалась доказать казалось бы очевидные

вещи. Конец был всегда один: она разворачивалась и хлопала дверью, оставляя его одного

в комнате. А он хотел бы уронить скупую слезу и не мог понять: как же так случилось, что

они кричат друг на друга?

Утешая себя, Ксю всегда говорила: это мой крест!

Однажды весной, когда город покрылся молодой изумрудной зеленью, когда приторный

запах пробуждения наполнял грудь, когда теплые вещи были повешены в шкаф, а дышать

стало легко и приятно, Ксю встретила Его. Сразу поняла, что Он и есть ее суженый.

Свободное время сжалось до размеров игольчатого ушка, и Деда сразу заметил перемену.

– Ты счастлива? – он вновь улыбался.

– Да! – она кидалась ему на шею, спеша заключить его в объятия.

– Как зовут?

– Борис…

А потом они вновь ругались из-за какой-то ерунды. Боже, дай мне сил!

Когда это случилось, Ксю знала, что третий раз будет последним.

В приемном покое до старого пенсионера, доставленного «скорой», не было никакого

дела. Молодой врач занимался другими – молодыми и неплохо обеспеченными. Пришлось

ругаться, выяснять отношения и давать денег, чтобы Деда определили в палату.

– Я все понимаю, это твой крест, но нельзя же ставить крест и на себе! – Борис держал ее

за руку и заглядывал в глаза, целиком и полностью разделяя ее горе.

И Ксю сдалась, наняла сиделку, аккуратную и приятную в обхождении женщину в

возрасте, медсестру со стажем, приехавшую в город из глубинки заработать на хлеб

насущный. Теперь Деда был всегда под присмотром, умыт, помыт и опрятно одет. Плохо

только, что почти не говорил, и для введения пищи ему вынужденно поставили катетер.

Часто метался в бреду, его кидало то в жар, то в холод, воздух проникал в легкие со

страшным хрипом, а врачи не хотели или действительно не могли ничего сделать, чтобы

облегчить страдания.

Ксю старалась бывать у Деда как можно чаще, но личная жизнь, в которой все

складывалось как нельзя лучше, отнимала все больше времени. Она готова была

воспарить над землей, но болезнь любимого Деда якорем тянула вниз.

Видя его нечеловеческие муки, она вновь молила Господа: освободи его от страданий, облегчи боль, позволь умереть…

Однажды, когда Деду стало совсем плохо, Ксю схватилась с врачом, которого совершенно

не волновала судьба старика. Разнесла наглого и самодовольного павлина в пух и прах, и, поддавшись напору, тот сделал единственный укол.

Сначала Деда трясло, и он молил согреть его. Ксю накрывала его двумя одеялами и

обнимала, стараясь одарить своим теплом. Затем ему стало жарко, он вспотел, и пришлось

делать холодный компресс. Потом укол, наконец, подействовал, хрипы пропали, дыхание

наладилось, и Деда открыл глаза. Осмысленный взгляд проник в ее душу. Слов не было

слышно, только едва заметно шевелились обескровленные пересохшие губы:

– Как же не хочется умирать…

Ксю снова плакала…

Телефонный звонок застал ее в любящих объятиях Бориса. Она специально взяла на

работе отгул, чтобы провести со своим мужчиной целый день.

– Ксения, дедушка просит вас приехать, – сиделка была спокойна и даже чувствовала себя

немного неудобно, передавая такую просьбу. – Ему хотелось бы, чтобы вы подстригли ему

бороду…

Ксю молчала, не зная, что ответить. Покидать Бориса так не хотелось…

Понимая всю нелепость ситуации, сиделка продолжила:

– Я, конечно, могу и сама все сделать…

– Сделайте!

Ксю повесила трубку, возвращаясь в постель.

А в полночь Деда не стало. Сочувствующий женский голос в телефонной трубке произнес

короткое:

– Отмучился…

Он ушел в иной мир легко и непринужденно. Боль отступила, даже силы вернулись на

мгновение. Их хватило, чтобы открыть глаза и увидеть перед собой лицо незнакомой

женщины, которая ухаживала за ним дни и ночи напролет, чтобы набрать полную грудь

воздуха, чтобы в последний раз ощутить, как пахнет жизнь, кончиками пальцев

почувствовать ее твердость.

– Как там Ксю?

– Она счастлива.

– Я рад…

Его лицо озарила сияющая улыбка, и глаза закрылись навсегда.

– Молитвами святых отец наших… Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Царю Небесный…

Трисвятое по Отче наш. Господи помилуй… Господи помилуй… Господи помилуй…

Ксю не слышала зычный голос священника, читавшего отходную. В ее руках потрескивала

свеча, и капли раскаленного парафина капали на ничего не чувствующие руки. В глазах не

было слез, она их выплакала ранее, бессонными ночами. Борис стоял здесь же, за левым

плечом, но не мог унять уничижающей печали. В душе разверзлась пустота, в ней не было

больше ничего. Деда забрал все с собой, оставив только добрые воспоминания ее детства

и юности. Что делать если в самый последний момент ты сдалась? Силы оставили тебя и

произошло то, чего ты всегда боялась: ты споткнулась. Споткнулась на последнем шаге. А

надо было пройти всего чуть-чуть, потерпеть несколько дней. Что значит это время в

сравнении с вечностью?

Когда гроб уже опускали вниз, в зияющую чернотой яму, она вдруг отчетливо осознала, что больше уже никогда его не увидит. Уже ничего не будет, с ними все уже было! Ксю

кинулась вперед, упав на колени, и никто не смог ее удержать.

– Прости меня, Деда…

Не думая о героизме

…Стояли возле Гудермеса уже около месяца. После череды боестолкновений можно было

считать это время отдыхом. Соседство выдалось спокойное, но не слишком комфортное: с

тех пор как Сулим вместе со своей нешуточной армией перешел на сторону федералов и

передал Гудермес под контроль федеральных сил, местные жители ночами с автоматами

по горам не бродили, на представителей власти под покровом темноты не бросались. Но

бойцы подсознательно ожидали выстрела в спину, ежечасно ощущая на себе враждебные

взгляды.

В первую чеченскую Борису Штурмину, дослужившемуся, наконец, до двух просветов и

одной звезды на погонах, уже довелось бывать здесь, и тогда они смотрели друг на друга

по разные стороны баррикад сквозь прицел калашникова, готовые шквальным огнем

ответить на огонь. За прошедшее время многое изменилось, но главное, что прежние враги

стали не друзьями, но союзниками. Изменился расклад сил в республике, в умах лидеров

и в федеральном центре, и в стане сепаратистов возобладал здравый смысл, активная фаза

КТО сменилась эпизодическими столкновениями и спецоперациями. Война не

закончилась, но стала вялотекущей, ушла из городов и сел в горы, позволив людям

вспомнить о мирных профессиях. Бандподполье неумолимо теряло сторонников, многие

из тех, кого называли боевиками, охотно складывали оружие и, пользуясь объявленной

амнистией, возвращались в лоно семьи.

Это стало переломом в долгом противостоянии.

Официальная легенда их пребывания в Гудермесе была такова: обеспечить соблюдение

законности и конституционный порядок в подконтрольном регионе, не допускать

провокаций со стороны пособников террористов. Но даже самые неискушенные прекрасно

понимали, что три дюжины бойцов федерального центра брошены сюда, чтобы не

противостоять бандитам, а сдерживать намерения местных элит. Их присутствие

символизировало неразрывную связь с Россией, видимую готовность подчиняться Москве.

Являлось определенной гарантией, что Сулим с братьями не вернутся к прошлому. В

соответствии со старой пословицей, командование считало его тем самым волком, хоть и

одетым в российскую форму, которого сколько не корми, а он все в лес смотрит.

Штурмин же, потерявший за последнюю командировку двух убитыми и трех ранеными, чувствовал себя и вверенное ему подразделение жертвенной овцой, отданной на заклание

каким-то высшим целям и задачам, прекрасно понимая, что в случае конфликта

противопоставить пяти тысячам стволов Сулима кроме трех БТРов ему нечего. Потому

известие о смене места дислокации поначалу воспринял как избавление, хотя не раз уже

на собственной шкуре испытал, что после штиля неминуемо приходит шторм. И чем

длительнее затишье, тем страшнее разразится буря.

– Твоя задача оперативно перебросить силы в Турпал-Юрт…

Турпал-Юрт – крупное селение более чем с тремя тысячами жителей, зажатое меж двух

почти отвесных гор, главной достопримечательностью которого была большая мечеть, выстроенная еще в девятнадцатом веке. Удивительным образом война и разруха всегда

обходили село стороной. Может, потому что местные, издревле занимавшиеся на

каменистых почвах земледелием и скотоводством, никогда не были враждебно настроены

к окружающим – будь то русский, ингуш, чеченец или ногаец – а возможно, им

миролюбивым покровительствовал сам Аллах.

– Есть информация, что в мечети укрылся Малик Агроном со своими боевиками. Твоя

задача: выкурить его оттуда и доставить в Махачкалу.

По самым скромным подсчетам, изрядно похудевший отряд Малика Дадаева мог

насчитывать до двадцати – двадцати пяти бойцов, отъявленных отморозков, хорошо

подготовленных и отменно экипированных. Но основная проблема заключалась в том, что

сам Малик родом из Турпал-Юрта.

– Почему не поручить это Сулиму? – осознавая всю невыполнимость поставленной перед

ним задачи, Штурмин прекрасно знал, кому она по силам. – Ему перечить не посмеют.

Сначала в эфире раздались ругательства, потоком лившиеся из динамика радиостанции, красноречиво пояснявшие, что майору недолго осталось носить погоны, указывавшие на

его место и на направление движения, а закончилась тирада коротким:

– Агроном нам живым нужен!

Слова прозвучали как аксиома, не требуя доказательств. В свой последний визит в

здешние края Малик Дадаев порядком наследил: его, улепетывающего от федералов, не

пустили в Гудермес, и в результате скоротечного боя погибли четверо местных жителей.

Так что не стоило питать иллюзий: попади он в руки личной гвардии Сулима, головы ему

не сносить точно. Закон мести в горах непререкаем!

Дадаев закончил сельхозинститут по специальности агроном как раз в тот момент, когда

время перемен настойчиво стучало во все двери. Зарабатывать грабежами и похищением

людей оказалось проще и выгоднее, чем возделывать поля. Собрав вокруг себя

энергичных и амбициозных, но не желающих зарабатывать себе на хлеб трудом молодых

людей, он сколотил банду, напрочь лишенную каких-либо принципов и представлений о

морали, впоследствии ставшей костяком его отряда. С оружием проблем в республике не

было, и вскоре деньги потекли рекой. С заложниками особо не церемонились, причем не

разделяя их по национальному признаку, – если выкуп не поступал вовремя, то жертве

сначала отрезали уши или пальцы, чтобы родственники стали сговорчивее, а затем

убивали. Единственным критерием отбора жертвы служила платежеспособность его

родственников, а не верность заветам пророка Мохаммеда. Выучив две суры из Корана, и

выгравировав на автоматном стволе еще одну, Малик проливал реки крови, прикрывая

творимый беспредел борьбой с неверными и их приспешниками. Когда совершаемые им

зверства вышли за любые допустимые рамки, республика как раз оказалась на грани

войны, и пришла пора получить какой-либо легитимный статус. Он со своими

отъявленными головорезами вступил в батальон «Борз», в котором и воевал в первую

чеченскую кампанию, прославившись крайней жестокостью, от которой кровь стыла в

жилах даже у видавших виды командиров. Агроном никогда не чурался насилия и с

удовольствием совершал акты устрашения: позировал перед камерой, расстреливая в упор

пленных солдат и офицеров федеральных сил или перерезая им глотки. Видеоролик с его

участием облетел когда-то все федеральные каналы.

Когда в стане сторонников независимости республики наступил раскол, Дадаев, не

колеблясь, занял сторону арабов. Там больше платили. Участвовал в рейде на Дагестан, в

стычках с силами самообороны в Гульрипшском районе Абхазии. Несмотря на то, что

регулярно совершал намаз, в реальности признавал только одного бога – Золотого Тельца.

И отдаться готов был любому, в чьих руках шелестят купюры.

Теперь, когда наиболее одиозные арабские наемники и их сторонники были уничтожены в

результате спецопераций ФСБ, когда после тучных лет наступили худые, и с

финансированием возникли ощутимые проблемы, Малик вынужден был скрываться в

горах, постоянно меняя норы, чтобы не оказаться настигнутым своими преследователями.

Времена, когда его отряд организовывал похищение иностранных журналистов, когда

полевые командиры преклонялись перед ним, ушли безвозвратно. Приходилось

довольствоваться редкими набегами на села, вернувшись к банальному разбою.

Количество его сторонников неумолимо сокращалось и рядом остались только самые

преданные, либо те, кому путь домой был давно заказан. Зато количество людей,

желавших Агроному смерти, увеличивалось с каждой вылазкой в геометрической

прогрессии. И были среди них те, кто ни за что не отправится на покой до тех пор, пока

собственноручно не отрежет Дадаеву голову.

Кое-как пережив суровую зиму, Малик Агроном прекрасно понимал, что дни его сочтены.

Оставалось все меньше и меньше мест, где он мог бы чувствовать себя в безопасности, подобно загнанной в угол крысе, искал последнее убежище. Потому возвращение в лоно

родительского дома казалось вполне предсказуемым…

– Мне нужно подкрепление, – настаивал Штурмин.

– В твоем распоряжении тридцать шесть подготовленных бойцов, а не институт

благородных девиц, – в ответ орала рация. – Выполняй приказ, майор! За провал ответишь

головой! Привезешь Агронома – сверли дырку под Орден Мужества.

Сплюнув от досады, Штурмин вышел на улицу и взглянул на белый диск солнца, точно

ища поддержки у Всевышнего. Но безоблачное голубое, почти мирное небо не спешило

давать советы.

– Собрать личный состав! Выдвигаемся в Турпал-Юрт!

То, что за провал операции придется отвечать, не подлежало сомнению. Только не перед

полковником Гайдуковым – завзятым штабистом, не нюхавшим грязи и вони войны – а

перед Богом. Так уже было в девяносто шестом, в преддверии подписания

Хасавюртовских соглашений, когда готовился штурм Грозного федеральными силами.

Тогда тоже обещали Орден Мужества за вылазку в город, полный боевиков, а получали его

в основном посмертно. Вот и из Турпал-Юрта вернуться живыми им уже не придется: каждый мужчина на Кавказе, охваченном войной, имеет оружие и – что самое главное! –

умеет с ним обращаться, а любую агрессию встретит ответной агрессией. У них нет

танков и вертушек, но есть гордость и злость. Дадаева – каким бы преступником он ни

был в глазах окружающих – земляки никогда не сдадут русским.

Здесь в лоб идти нельзя, смекалку проявить надо.

Услышав о поставленной задаче, затянутый в камуфляж, с беретом под погоном, высокий

и крепкий капитан, весь состоящий из бугров могучих мышц, недоуменно тер подбородок:

– Командир, это шутка?! Кроме пятницы дней на неделе больше нет? Когда местные

собираются на пятничную молитву, пытаться взять террористов прямо в мечети? Да там

каждый второй еще вчера – боевик или сочувствующий. Так мы только людей против себя

настроим, а нужного результата не добьемся. Может, лучше сразу найдем скалу повыше и

сиганем с нее прямо на БТРе? Зачем мучить и себя, и пацанов?

Ответа у Штурмина не было. Конечно, он прекрасно знал, что каждую пятницу мужчины

съезжаются в родное село со всей республики, чтобы помолиться бок о бок со стариками, и народу на площади соберется – не протолкнуться. Людская река будет течь до самого

вечера. Все равно, что в рождество вломиться в христианский храм.

Как поступить? Выманить Агронома на улицу? Устроить недалеко засаду и терпеливо

ждать? Должен же он рано или поздно выйти из укрытия.

– Это если он и впрямь в мечети. А если нет?! – капитана терзали те же сомнения. – Я бы

не стал доверять в очередной раз Гайдукову. Что он, не кидал нас ни разу?

– Кидал, – согласился Штурмин, презрительно сплюнув под ноги, и не углубляясь в

дальнейшее обсуждение, скомандовал, – по машинам!

Застучали солдатские берцы по раскалившейся на солнце броне, взревели во всю мощь, изрыгая клубы дыма, трехсотсильные двигатели, и тяжелые БТРы, клюнув носом, один за

другим выехали на пыльную дорогу, ведущую в сторону гор, провожаемые

неоднозначными взглядами местных жителей. Кто-то про себя желал удачи, кто-то слал в

спину проклятия – все знали, что неожиданный отъезд может быть связан только с

постановкой боевой задачи. Откуда вернуться далеко не все…

Как въехали в Турпал-Юрт, шутки и разговоры на броне утихли как по команде, точно

отряд попал на недружественную территорию. Толпа собравшихся возле мечети

превышала все возможные представления Штурмина. Людское море бушевало в

благоверном религиозном порыве. Федералам, вооруженным до зубов в разгар молитвы, здесь не были рады, и скрывать своего отношения не собирались.

Взъерошенный, с черными блюдцами внимательных глаз, мальчонка лет восьми, одиноко

сидевший на обочине, вытянул вперед руку, сложив пальцы пистолетом, и чуть дернул, имитируя выстрел. Штурмин вздрогнул, точно почувствовав себя в седле прицела, ведь

импровизированная пуля предназначалась именно ему. На лбу выступил холодный пот, а

спина покрылась испариной. В памяти всплыли картинки из далекого прошлого, из

солнечного, пропитанного кровью и потом Афганистана. Там он впервые увидел в руках

несмышленыша автомат. И тогда, и сейчас совсем недетские глаза ребенка глядели на него

с лютой холодной ненавистью, с вполне осознанным желанием убить врага.

Не выдержав, Штурмин отвел взгляд в сторону, спрыгивая на землю.

– Что будем делать, командир? – неохватная фигура капитана глыбой возвышалась рядом, ожидая указаний, калашников в его руках казался безобидной игрушкой.

Глядя в широкое добродушное лицо подчиненного, Штурмин коротко бросил:

– Работать! – он вдруг понял, что капитан стоит посреди улицы именно так, чтобы в случае

неожиданной атаки успеть закрыть его широкой спиной. – Мне нужно поговорить с

имамом…

Имам местной мечети оказался пожилым невысоким чеченцем с изборожденным

мученическими морщинами лбом и ухоженной бородой с седыми прядями. Несмотря на

внешнюю худобу, звериная сила гибкого тела ощущалась даже на расстоянии,

скрашиваемая кротостью духовного сана. Выслушав до конца объяснения русского

офицера, ни разу не перебив его монолог, он тихо произнес:

– У нас нет тех, кого вы ищите.

– У меня другая информация, – не согласился Штурмин. – И я не могу уйти без Агронома. -

Его бойцы уже отцепили по периметру площадь и контролировали все выходы. –

Попросите, пожалуйста, никого не покидать территорию.

– В храме только верующие. Мирные прихожане, а не боевики, – стоял на своем имам, не

повышая голоса и не сводя взгляда с вооруженного гостя, который грозился принести

много бед в случае неповиновения. – Вы можете убедиться сами, пройдя со мной… только

без оружия.

– И, тем не менее, я бы попросил всех выходить через организованный нами коридор, чтобы иметь возможность досмотреть подозрительных лиц.

– Хорошо, – безропотно согласился имам. – Идем?

Оба понимали, что сейчас Штурмин получил большой подарок, позволивший на первом

этапе избежать кровопролития. Конечно, федералы в его лице не могут отступить, но

любое сопротивление со стороны прихожан вызовет конфликт, который выльется в бойню, и в ней уж точно не будет победителя.

Капитан неодобрительно крутил пальцем у виска, наблюдая, как командир снимает

бронежилет, избавляется от пистолета и короткоствольного калашникова.

– А ведь я – ваш заложник, – сказал Штурмин, когда они плечом к плечу с имамом, как нож

сквозь масло, проходили через скопление черноволосых мужчин и более агрессивно

настроенных подростков – детей войны.

– Вы – наш гость, – улыбнулся имам, и в глазах его сверкнула мудрость веков. – Вы

должны видеть в нас не только врагов…

Без тяжести бронежилета, без упирающейся в бок кобуры, без плотно завязанных вокруг

щиколотки берцев, в одном только камуфляже Штурмин ощущал себя голым на лобном

месте, всходящим на эшафот под восторженные выкрики зрителей. На него смотрели, показывали пальцем, от него шарахались, как от чумного.

В горле пересохло, конечности одеревенели, пульс грохотал в голове, как дизель-молот, забивающий сваи. Любое неосторожное движение, слово, жест или взгляд, и мирные

крестьяне растерзают его на части, видя в нем виновника всех бед, вершащихся на

чеченской земле.

– Не бойтесь, – имам едва коснулся его руки, чувствуя крайнее нервное напряжение. – Вы

можете удостовериться, что среди нас нет никаких бандитов.

Он обратился к верующим с призывом проявить смирение и терпение, не подчиниться

вооруженным людям, а пойти навстречу солдатам, получившим ложную информацию,

помочь им убедиться, что жители Турпал-Юрта не несут угрозы и не жаждут войны. Не

мусульманин враг русского, и не русский враг мусульманина. Враг тот, кто нарушает

законы, соблюдать которые предписано свыше. Враг тот, кто не чтит Всевышнего, не

почитает семью, несет миру хаос, разрушение, зло вместо добра. Он говорил, и Штурмин

чувствовал магическую силу его слов, видел, как люди ему внемлют, слышал, как ноты

Истины отражаются от стен мечети.

Осмотр не занял много времени, и окружающим он уже не казался волком, ворвавшимся в

овчарню отведать свежего мяса. Вопреки данным разведки, ни Агронома, ни его людей не

оказалось под крышей храма, вокруг были только люди, всем сердцем желавшие строить

свой дом и растить ребятню, уставшие от кровопролития. Желающие, чтобы их оставили в

покое и федералы, и сторонники мнимой независимости.

Когда на улице послышались звуки подъезжавших машин, имам напутствовал его на

выходе:

– Иди с миром, и пусть тебе воздастся за проявленную мудрость…

Трехосные тяжелые «Уралы» российской армии цвета хаки выкатывались на прилегающие

к площади улицы, высыпавшиеся из них желторотые юнцы, с бритыми затылками в

мешковатой форме, выстраивались вокруг бойцов Штурмина вторым кольцом оцепления, оттесняя прибывающих к мечети жителей Турпал-Юрта. Людская молва стремительнее

любых СМИ разнесла по селу весть, что русские взяли в заложники имама и его

прихожан.

В руках взбудораженных сельчан появилось оружие – от стародавних берданок до

безотказных калашниковых.

В воздухе почувствовался сладкий запах адреналина и едва уловимый – пороха и

оружейной смазки – предвестников большой беды. За какие-то полчаса площадь

превратилась в заряд сокрушительной силы, которому не хватало пока только детонатора.

– Майор, что за балаган ты тут устроил?! – полковник Гайдуков спрыгнул на ходу с

подъезжающего штабного «УАЗа», уронив в придорожную пыль фуражку.

Перед его глазами из мечети сквозь узкий живой коридор, устроенный Штурминым,

ручейком вытекали люди, досматривались портативным металлоискателем, не прижимая к

себе руки и стараясь не делать резких движений. Взвинченное состояние с обеих сторон в

любую секунду могло спровоцировать взрыв.

– Выполняю приказ, – коротко и сухо ответил Штурмин, застегивая широкий ремень с

кобурой и принимая из рук капитана автомат.

Полковник побагровел и пошел пятнами от негодования. В его понимании выполнение

приказа о захвате банды боевиков должно было быть стремительным и неприклонным. Ни

разу не участвовавший в открытых боестолкновениях, он прибыл в Чечню за новыми

звездами на груди и на погонах, да за выслугой лет, и терпеть не мог, когда подчиненные

показывали свой норов.

– Твой приказ – взять Дадаева, а не миндальничать с черножопыми! – Гайдуков сорвался

на визг, взбешенный самоуправством младшего по званию и по статусу.

Находившиеся рядом прихожане недовольно зашумели. И если только что они в коротких

фразах благодарили бойцов за проявленное благоразумие, то теперь в их глазах не было

ничего кроме лютой ненависти.

– В мечете нет боевиков, – сквозь зубы процедил Штурмин, стараясь понизить градус

общения. – И не уверен, были ли. В этот раз разведка ошиблась.

Раздув щеки, выкатив глаза, Гайдуков оттолкнул Штурмина в сторону и направился ко

входу в мечеть, где возле дверей стоял имам, из-под полуопущенных век наблюдавший за

разворачивающейся между двумя федералами баталией. Его длинные узловатые пальцы

медленно перебирали костяшки четок, вторя едва шевелящимся в молитве губам.

– Я сам разберусь! – рука полковника легла на клапан кобуры.

Ситуацию могло спасти только чудо, и то ли просьбы имама были услышаны, то ли

Всевышний сам решил остановить творимую на земле глупость, то ли проведение дало

людям шанс, но в спор вмешался громогласный окрик:

– Отставить!

Все, как по команде, обернулись назад. Штурмин инстинктивно подобрался, бойцы

вытянулись в струнку, Гайдуков вжал голову в плечи, точно получив хорошую затрещину.

В трех метрах от них в пыльном камуфляже и лихо заломленной на затылке фуражке стоял

командующий СКВО, с посеревшим лицом и проницательным взглядом.

– Какого черта здесь творится?

От тона, каким был задан вопрос, присутствующим показалось, что солнце вмиг село за

горами и посреди лета неожиданно наступила зима. В армии такое редко, но случается.

Гайдуков, лебезя, поспешил с объяснениями к командиру. Теперь-то в присутствии

старшего по званию с него снимается всякая ответственность за происходящее, и можно

вздохнуть спокойно.

Пока его обвиняли во всех смертных грехах, Штурмин стоял в стороне, понурив голову, наблюдая, как последние прихожане покидают стены мечети. Утешением,

перевешивающим любые невзгоды, оставалось то, что ему удалось избежать конфликта, удалось сохранить жизни бойцов и местных жителей. Вот и имам в знак признательности

кивнул ему головой, перед тем как скрыться за дверью: спасибо, а между собой вы уж как-

нибудь сами.

Резким взмахом руки оборвав Гайдукова на полуслове, командующий спросил:

– Вы что тут одну победоносную войну решили устроить, подполковник?!

– Полковник… – по инерции позволил себе поправить командующего полковник Гайдуков, еще не поняв, что тучи сгустились над его головой.

– Подполковник! – голос командующего лязгнул, как жернова мельницы, стирая любые

противоречия, и с желчью продолжил, – или вы думаете, я не умею считать звезды на

погонах? – И, повернувшись к Штурмину, сменил гнев на милость. – Докладывайте, подполковник…

Между небом и землей

Солнце лилось сквозь цветные витражи узких арочных окон, распадаясь разноцветной

мозаикой по каменному полу, отшлифованному за многие годы ногами не одной тысячи

прихожан, рисуя на стенах причудливые узоры разнообразных оттенков. Солнечный

зайчик задорно плясал под сводами храма, словно поддразнивая недвижимую фигуру, распятую на деревянном кресте, которая взирала на происходящее со скорбью и

укоризной, застывшей в искусно вырезанных неизвестным мастером глазах.