Текст книги "Сергей Есенин. Навсегда остался я поэтом"

Уф, вот и представил второго участника настоящего издания. Дело осталось за малым – обозначить и достойно представить разноплановыми суждениями и предположениями оставшиеся четыре дюжины респондентов. Хотя, пожалуй, для удобства можно их и торжественным списком представить, как при выдвижении в дежурный Почётный президиум. Своеобразный междисциплинарный коллоквиум, посвящённый великому поэту. (Такой список смотрите в начале настоящей книги. – Прим. ред.)

…А теперь – о самом наболевшем. Ведь терзания из разряда вечных, проклятых вопросов: «А стоит ли участвовать в ещё одном “есенино-рассматривающем”» опусе?» – смущали меня не один день! Что, мол, можно в принципе написать такого, что до меня никто – ни из классиков, ни из современников – не обозначил? Имеет ли смысл плодить перепевы одного и того же? Ответ на первый взгляд очевиден. Но мой юношеский максимализм (на шестом-то десятке!) не позволил так вот, без боя, спасовать.

И потому – представляю заветный алгоритм «подачи материала», найденный в муках и терзаниях. Пусть многочисленные исследователи и ценители жизни-творчества Есенина (а заодно – и осторожные в формулировках оппоненты) высказывают свои заветные мысли вслух. Почему именно вслух, а не письменно, что привычнее? Прежде всего чтобы, не дай бог, не выдать ненароком «на-гора́» подобие заунывной филологической диссертации (где основными инструментами выступают ножницы и клеящий карандаш, пусть и в их виртуальном аналоге: настрогал цитат из чужих книжек, скрупулёзно переклеил на новые листы… Главное – не забыть проставить сноски. И указать цитируемые источники, общим массивом до полутысячи). А так – всё же будет хоть какая «добавочная стоимость» у издания – широкий срез мнений современников. А я, со своей стороны, всё аккуратно зафиксирую, перенесу на бумагу… и постараюсь подбить под общий знаменатель. Ну… и всё на этом!

Итак, резюмирую: перед вами, уважаемый читатель, книжка-интервьюшка. Что наговорили на диктофон мои уважаемые собеседники – то я и вставил в конечный текст. (Как традиционно оговаривается в шаблонно-газетной традиции: «Оригиналы аудиозаписей в редакции имеются!»)

В результате формат книги можно попытаться обозначить как «актуальные беседы о жизни и о творчестве на примере Сергея Есенина»). Если нужно уточнение, пожалуйста: «о нём», «на тему него», «вокруг да около некоторых его качеств». А всё остальное (жизнь-любовь-творчество-гибель и прочее) – это сопутствующий повествованию креатив. Без этого не обойтись, но сразу оговорюсь: слишком уж разный, не похожий один на другого, у моих собеседников получается Есенин. Не знаю даже, увы или к счастью, довольно много набралось разношёрстных да разномастных Сергеев Есениных! И каждый – со своим колоритом, особенностями, талантами и странностями.

Иногда, особенно когда только начинал брать интервью, я недоумённо перебивал собеседников: «Это вы сейчас про кого, про Есенина рассказываете?!» Иногда получал утешительный ответ: «Нет, это уже о Троцком, который Есенина особо привечал…» Тогда я облегчённо вздыхал: «Уф, от сердца отлегло!» Но порой слышал и обескураживающее: «Да, про него, про Сергея Александровича, – а что именно вас смущает?» Тогда старался совладать с дрожью в голосе и открывал личный сезон соглашательских киваний: «Нет-нет, продолжайте!»

Порой в один день случалось взять два совершенно разных – не просто непохожих интервью, но, как казалось, не имеющих даже общих точек соприкосновения. Во всяком случае, такими получались ответы на вроде бы одинаковые вопросы. Но в результате создавалось ощущение, будто беседуем не только о разных людях, но и про совершенно не похожие друг на друга культурные эпохи… В такие моменты ускользающий облик Сергея Есенина представлялся сугубо мифическим, выписанным в разной цветовой и смысловой гамме. (Правда, потом вечером переслушивал записи… и судорожно размышлял: как вот «это всё великолепие» сшить в некое единое целое? Есенин представлялся мне то двуликим Янусом, то тысячеликим Шивой, а то – по всем правилам нигилизма – растворялся в безучастной вселенской пустоте. Впрочем, обо всём этом и будет подробно рассказано в книге).

Ещё раз подчеркну, но без этого никуда: повторов в книге планируется много. По идее – каждый новый ответ моих уважаемых соавторов должен «ощупывать» требуемую панораму с разных фокусных точек. Магистральный подход к изложению полученного материала будет следующим: существует некий «чёрный ящик» с аббревиатурой «С.А.Е.» на боках (наподобие тех, что находят на дне океана после трагических авиакатастроф). Ящик повреждён, долго пролежал на илистом дне… но существуют сонмы специалистов по аэронавтике, баллистике, записывающим устройствам, криптографии, моделированию полётных ситуаций, – что смогут попытаться дешифровать отловленные данные.

Конечно, степень удачности предприятия заранее не известна, и реконструкция событий сможет произойти лишь в некоем приближении. Ведь исчерпывающую информацию мог бы дать лишь сам командир величественного трансконтинентального лайнера «С.А.Е.». Но тот уж больше чем девять десятков лет назад трагически закончил свой суборбитальный полёт в питерском «Англетере». Сам ли вывернул руль в безвозвратный «штопор» или его предательски «сбили» – так до сих пор и не ясно. За давностию лет уже ничего не доказуемо в той степени, что не допускает сомнений. Разве что может быть высказано в качестве предположения, с большей или меньшей степенью убедительности. Но все версии выслушаем, факты и догадки аккуратно задокументируем. И, как говорят на Востоке: «Пусть расцветают тысячи цветов…» Тем более что распускаются эти цветы-мнения на могиле великого поэта.

Глава II. Биографии – или сами произведения? Любовь к поэту – или к личности? Книги… или музеи?

«Читай непосредственно стихи – чего тебе дадут противоречивые версии биографий поэта?» – признаюсь, подобную мысль, в самых разных формах, я выслушал не меньше дюжины раз. Поэтому даже и не буду указывать авторство данного тезиса – не знаю, указать с десяток имён собеседников через запятую или оставить здесь как некий новый городской фольклор.

Хотя резче всех высказались по этому поводу самые молодые консультанты издания. Первый – знаковая фигура питерского поэтического андеграунда, Илья Сёмкин: «Есть что-то порочное в желании представить жизнь поэта через какие-то происшедшие с ним события, через призму сомнительных высказываний его критиков или современников, зачастую абсолютно некомпетентных исследователей или банальных сплетников. Важны не жизненные обстоятельства и даже не трагический конец, а та энергия, что тридцать лет проходила через Есенина, выливаясь в идеально законченные стихотворные строки».

Второй – Максим Замшев, возглавляющий знаменитую «Литературную газету»: «Копаться в личной жизни великих творцов – не дело писателей, наше дело – литература. Чтобы заниматься изучением чужой личной жизни – нужно поднять массу документов, проверить их подлинность! А как у нас обращаются с документами – мы знаем. Как много необъективных современников, плохо скрывающих своё злопыхательство, – мы тоже знаем. Так что это дело литературоведов: это они – за зарплату! – изучают разного рода обстоятельства жизни. А литераторам должно быть больше интересно само творчество!»

Ну и третий, Александр Чистяков, – не только поэт, но и цепкий куратор, организатор сценического литпроцесса: «И всё-таки судьба поэта – это прежде всего его произведения. Вообще считаю, что подробные биографии поэтов нужно запретить публиковать, чтобы не отвлекали от главного – за поэта должны говорить его стихи! Да, про Есенина многое чего говорят, но народ не читает эти заумные книжки, где скрупулёзно перечисляют его любовниц или дебоши. Считаю, что обычному читателю не надо выкладывать всю подноготную. Например, как опубликовали книжку про Высоцкого, там по минутам последние дни перед смертью зафиксированы. Зачем?»

И ведь действительно: Сергей Александрович Есенин оставил столь обширное наследство из художественных произведений, что даже жалко времени на размазывание по концептуальному полю разного рода фактов-слухов-преданий о его земной жизни. И правда тогда – зачем? И возразить тут, в общем-то, нечего.

Но вот что говорит известный прозаик Евгений Водолазкин: «Всякий поэт не то чтобы актёр, скорее, он усиленно заботится о своей биографии – той, что представляет публично. Для прозаика, скажем, биография не играет столь важной роли. А для поэта она важнейшая составляющая его творчества. И так было всегда: вспомним биографии Байрона, Пушкина, Лермонтова. Все известные поэты имеют биографию, которая в определённой мере – некий “сертификат” его поэтической состоятельности. Если человек способен уйти воевать или вызвать обидчика на дуэль, то та кровь, которая сочится из его стихов, – настоящая. Это не клюквенный сок!»

Как вариант: будем рассматривать в этой связи если не всех деятелей искусства, то хотя бы поэтов? Их творческие изыскания – в непосредственном сочетании с «публичной биографией»?.. Впрочем, тут вряд ли можно прийти к единому мнению…

Можно рассмотреть и такой довод: два моих давних приятеля, придерживающихся буддийского вероисповедания, утверждают без тени сомнения, что получают некое «истинное духовное наслаждение», скрупулёзно изучая сохранившиеся предания о жизни и деяниях Будды. Мол, одних только текстов его сутр-проповедей как-то маловато! Если не знать о царском происхождении Будды, земной жизни, просветлении, – то и высказанные им бессмертные станцы как-то бледнеют, размываясь в неясном историческом контексте. Если, мол, не вошёл царевич Сидхартха Гаутама в Нирвану, то и его бессмертное речение «сарва дуккха» («Всё есть страдание, искажение» – из учения о Благородных Истинах) – не более чем удачная поэтическая находка.

А ведь есть же ещё и христианство, где деяния Иисуса Христа, рассказы о его земной жизни не менее значимы, чем его проповеди и притчи. А хадисы Пророка Мухаммада? Мои знакомые, исповедующие Ислам, уверяют, что изучение жизнеописаний Пророка помогает находить тонкие, скрытые смыслы в священном Коране!

Наверное, скажете, сравнение явно неудачное? Конечно, никто не спорит: сами явления – разного порядка и явно не одного масштаба! Но законы человеческого восприятия, видимо, всё же схожи. Обычная, земная жизнь неумолимо вносит особые обертона в Небесную миссию. Божественный дар может быть выражен не только в духовном служении, но и в других, не столь ярких, но, тем не менее, – также важных атрибутах. Таких, скажем, как художественное творчество. К тому же я услышал столько утверждений об особом «провидческом даре» Сергея Есенина, о его «вневременном значении», – что теперь как-то и не возьмусь утверждать что-либо обратное.

Ну и потом, – я сам немало удивился, узнав, что существуют люди, которые уже прочитали все известные нам стихи Есенина, причём не по одному, и не по два раза. И даже заучили наизусть довольно объёмный пласт его творчества. И потому, за неимением надежды на обнаружение новых, не изданных доселе есенинских рукописей, – питают страстные надежды на обнародование свежеотысканных фактов из его биографии. Они увлечённо спорят, азартно обсуждают, скрупулёзно сопоставляют, – нагнетая такой ментальный драйв, который несопоставим с большинством унылых образцов словотворчества, гордо именуемых «современная литература». Так что в этом смысле Сергей Есенин продолжает свой венценосный творческий путь на Земле: через своих преданных почитателей и пытливых изыскателей.

Но это если попытаться окинуть взглядом общую тенденцию. А если перейти к частностям, то специалисты-есениноведы могут доходчиво объяснить необходимость более серьёзного отношения именно к «скрытой структуре» творчества поэта, запрятанной от беглого нетерпеливого взора.

Елена Самоделова: «Считаю, что нужно не просто читать произведение писателя, а пристально изучать. Поэтому и пишутся многочисленные комментарии, словари и так далее. Да и потом: возникает вопрос, что за человек скрывается за этими стихами? То, что произносит лирический герой, – это совпадает с позицией автора или противоречит ей? Писатель – копия своих героев или намного шире? Хочется увидеть эту разницу. Очень важно и социальное положение автора, и место рождения, жительства, и образование… Если интереса к автору как к личности не возникает – значит, и стихи его исчезнут, уйдут в небытие».

Как-то так – ни больше ни меньше. Действительно, если автор «ничем не цепляет», то не будут интересны и все сопутствующие с ним обстоятельства. Что он там хотел кому выразить, посредством каких форм и приёмов, какой была тайная «предыстория» у творчества… Всё – мимо, мимо. А вот если вдруг строка «схватила и не отпускает» – то тут совсем другое дело. Будешь вчитываться, вдумываться, размышлять. Захочешь узнать побольше. Не заметишь, как уже тебя «захватит» – и творчество, и личность – окончательно. Будешь искать хоть что-то об объекте своего нового увлечения. И вряд ли когда насытишься. Во всяком случае, пока вспыхнувшие чувства не покинут окончательно – тут всё как взаправду: «полюбил-разлюбил».

Во всяком случае, среди отказов от интервью (среди потенциальных, но так и «не случившихся» соавторов данной книги) на первом месте стояло что-то вроде: «Я уже Есениным давно переболел, в юности».

К непонимающим – вернёмся чуть позже. Сергей Александрович мог бы как никто другой похвастаться крепкой массой «непонимающих и не принимающих» – особенно из числа коллег по литературному призванию. А сейчас неплохо бы предоставить слово беззаветно влюблённым, хранящим безусловную верность своему Мастеру.

Читаем выдержки из интервью Светланы Шетраковой, директора Московского Государственного музея Сергея Есенина: «Любовь к Есенину повлияла на всю мою жизнь. Я поступила на филологический факультет именно благодаря любви к Есенину. А ещё до этого, в десятом классе, пошла заниматься в Школу юных филологов, также только из любви к нему и к его творчеству. Учась на втором курсе филфака, всё бросила и уехала в Константиново. И, не объясняя ничего, – жила ли я раньше в деревне, есть ли у меня необходимый опыт и так далее – стала просить оставить меня в есенинском музее-усадьбе: хоть дворником, хоть сторожем. И Владимир Астахов, тогда он там работал директором, взял меня экскурсоводом как настоящую почитательницу Есенина. Уверяю: всех, кто приезжал в Константиново, объединяла безграничная любовь к Великому поэту. Спрашивали, в основном о том, какой он был в жизни. И все разговоры – про Серёгу, парня «своего в доску». Я работала в музее день и ночь: топила печь, клеила обои в избе поэта… Чистый энтузиазм, зарплата – мизерная. Я хорошо помню это необычайное время – меня все мои родственники воспринимали как сумасшедшую».

Именно так: «сумасшедшая» любовь, даже одержимость – для всех тех, кому этого чувства не понять. И подвижничество, служение – для тех, кому свойственна «безграничная любовь к поэту».

Кстати, можно понять, почему для всех поклонников Сергея Есенина стал так важен музей на его малой родине, в рязанском селе Константиново. Это, если хотите, место паломничества и поклонения – олицетворённый символ проникновенных есенинских строк. Ведь там можно осуществить мечту о встрече с людьми, близко знавшими поэта! А плюс к тому – лично пройтись той заветной тропинкой в поле, по которой, возможно, ходил сам Есенин.

Валентин Сорокин: «Я печататься начал рано, в 18 лет. И твёрдо решил: как буду издавать первую свою поэтическую книжку, то обязательно приеду на родину Есенина. В 19 лет я, молодой и наивный, приехал в Константиново. Меня потрясло, что домик стоит простой, как и все крестьянские. Смотрю, всё так тоскливо, сел на траву. Я взял бутылку водки, на всякий случай соли немного и хлеба буханку – сижу напротив домика Есенина. Идёт бабушка: “Мила-ай, ты к Есенину приехал?” – “Да”. – “Ты что, стихи его любишь?” – “Да, много знаю”. – “Не надо, он был плохой человек, хулиганил, говорят”. – “Давай выпьем по рюмочке”. Посидели, выпили, она и говорит: “Мало ли чего там про Есенина наговорят!”. Ещё выпили: “Знаешь, сколько на него налгали? А какой это был добрый, светлый человек, бывало, приедет к нам, всех соберёт, угостит, потом поём песни, а он с нами поёт”. Выпили в третий раз. Она и говорит: “Никому не верь. Только негодяи о нём плетут нехорошее, а народ наш его любит: он добрый, скромный. А я в молодости, наверное, ему нравилась: всегда меня приглашал. Подруги вспоминают, что я тогда красавицей слыла”. Тогда шёл 1959 год. А когда я уже приехал в Москву, то стал ежегодно ездить в Константиново и познакомился там с сёстрами Есенина – Екатериной и Александрой. Они на лето приезжали в Константиново и жили там летом. Приезжала туда и Татьяна, племянница Александры. Потрясли они меня: настолько показались родными, простыми, крестьянскими, поэтическими душами».

Вот такой эпический сказ, по всем законам жанра: «И в третий раз закинул старик невод…» А, впрочем – почему бы и нет?

И подобных воспоминаний в процессе работы над книгой набралось немало. Есенинское Константиново предстаёт некой поэтической Меккой, к которой обязательно должен совершить паломничество каждый ценитель есенинского гения, да и любой уважающий себя ценитель русской культуры. В Константиново ездили и в одиночку, и с друзьями, и целыми экскурсионными ватагами. Как вспоминает тот же Валентин Сорокин: «Привёз я в Константиново автобус молодых поэтов, москвичей – июль-месяц на дворе шёл – и сёстры Есенина нам навстречу вышли. Ворота все цветами заросли, а сёстры Есенина распахивают их, говорят: не бойтесь, мол, проходите все – прямо через цветы. И слёзы у них на глазах!»

Слушаем рассказ Николая Кошелева, в прошлом руководителя всего армейского комсомола. Аккурат про те времена, когда он служил ещё обычным молодым лейтенантом: «Ежегодно по два-три месяца курсанты Рязанского военного автомобильного училища проводили в учебном центре “Сельцы” – под Рязанью, на берегу Оки. Хорошо помню этот обычный палаточный полигон, где в весенне-летнюю пору, с утра и до вечера шли полевые занятия. Самыми радостными становились минуты отдыха, но больше всего радовались курсанты экскурсиям в село Константиново, в гости к сёстрам Сергея Есенина. Это светлое, зелёное, привольное село находилось на противоположном берегу Оки, его было видно из наших лагерных палаток. Сёстры Есенина постоянно проживали в Москве и на даче в городе Сходня, но в летнее время частенько наведывались в родную деревню Константиново и останавливались в небольшой избе, принадлежавшей деду по материнской линии, то есть – напротив музея. Узнав о появлении в деревне сестёр, мы спешили к ним, чтобы предварительно договориться об экскурсии. Вообще-то они изрядно уставали от наплыва многочисленных туристов, но нам, военным, проявляя уважение, никогда не отказывали. В качестве сувениров мы привозили им армейские “сухпайки” с банками тушёнки – им нравились эти незатейливые гостинцы. Каждое лето, начиная с 1968 года, курсанты училища почти еженедельно посещали село Константиново: ездили на экскурсии поротно. А это примерно по 80–90 человек за лето!”

Конечно, не всех гостей Музея сёстры Есенина встречали столь приветливо. Как тут ещё раз не заострить внимание на фразе Николая Кошелева о сёстрах поэта: «Вообще-то они изрядно уставали от наплыва многочисленных туристов…» А вот что по этому поводу вспоминает литературовед Александр Руднев: «Екатерина Александровна Есенина, родная сестра поэта, будучи уже в почтенном возрасте, рассказывала мне, что в 70-х годах многие повадились ездить в ресторан “Русская быль” – что находился на родине Есенина, в Константиново – и пьянствовать там. А затем многие, в подпитии, непременно хотели видеть самолично сестру Есенина. Когда Екатерину Александровну заставали дома и о чём-то спрашивали, то она неизменно ответствовала: мол, “сестры Есенина нет, а я здесь – домработница”». Наверное, это более чем правильно, что разное бытовало отношение к настоящим почитателям творчества поэта и к праздно скучающим зевакам (они же «туристы»).

Как тут не вспомнить, что речь идёт о тех временах, когда официозные идеологи и функционеры от культуры зачастую воспринимали имя Есенина, мягко говоря, настороженно? В открытую пусть и не запрещали, но всячески, как могли, «придерживали да не допущали» популяризацию его творчества. Слушаем Светлану Шетракову, много лет проработавшую в Музее поэта в Константиново: «В то время отношение к Есенину со стороны государства было прохладным. Мы сами всё делали, никто нам со стороны власти не помогал: собирали музей Есенина, ездили по деревням, обустраивали».

Хотя со стороны научного сообщества всё же чувствовался устойчивый интерес: скорее даже вопреки действующим на тот момент идеологическим установкам в сфере культуры. Светлана Шетракова: «Однажды в Константиново приехала директор Государственного литературного музея, и они взялись за меня серьёзно – привезли в Москву, сказали, мол, будешь Есенина теперь здесь читать и изучать. В тот момент я занялась более основательно научной работой, стала писать диссертацию по Есенину».

Конечно, радует, что Есенин не относился к совсем уж «таким замалчиваемым поэтам», как, к примеру, казнённый «пламенными революционерами» Николай Гумилёв. Сергея Александровича вполне открыто изучали представители академических кругов, писали научные работы, монографии, защищали диссертации. Может быть, даже как некая научная фронда с царящим официозом. Всё – на чистом энтузиазме, на беззаветной любви к творчеству.

Николай Кошелев: «Помню, курсанты с огромным желанием тянулись к сёстрам Сергея Есенина. С болью в сердце они вспоминали о длительном и трудном для них периоде, когда в стране несправедливо угасала память о великом русском поэте. Обустройство музея начинали буквально с нуля. Сёстры Есенина с горечью вспоминали, например, в каком запущенном состоянии находились все есенинские места, которые требовалось привести в подобающее состояние, чтобы появился музей. Например, настоящий родительский дом Есениных сгорел ещё в августе 1922 года – из-за того, что рядом с ним вспыхнул дом священника Смирнова. Сёстры поэта часто упоминали неугомонного Владимира Астахова, практически “из ничего” создавшего мемориальный Дом-музей Есенина и ставшего его первым директором. Не сходила с их уст и фамилия первого секретаря Рязанского обкома КПСС – Николая Приезжева, который, будучи поклонником Есенина, много сделал для создания его музея в Константиново, а ещё своим решением присоединил к территории музея поместье Кашиной».

Тут, конечно, не всё могло благополучно разрешиться лишь указанием всесильного «главного коммуниста» Рязанщины. Ведь время уже безвозвратно упущено: многое, если не почти всё, в воссоздаваемом музее представляло собой лишь позднюю реконструкцию, близкую к прототипам стилизацию. Остаётся большим вопросом: что же из представленной экспозиции сам Есенин мог действительно видеть при жизни? Ответ, думаю, неутешительный. Даже природа, которая – казалось бы! – никуда уж не могла деться, и то совсем не вся ощущала взгляд великого поэта.

Елена Самоделова: «У меня сложилось впечатление, что родственники Есенина – в частности, его племянницы – пытались рассказывать о своём дяде, стремясь к предельной объективности. Например, Наталья Наседкина рассказывала о тополе, посаженном возле дома Есенина. Все экскурсоводы до сих пор упрямо уверяют, что когда сгорел дом, то Есенин самолично посадил тополь возле усадьбы: что это дерево, мол, видело Есенина, сохранило тепло его рук, является достопримечательностью Константинова и так далее. Так вот, Наседкина рассказывала, что тополь этот никакого отношения к Есенину не имеет, а был посажен лишь спустя год после смерти поэта. Спрашивается, если мы знаем об этом из уст Натальи Васильевны, кому мы поверим: ей или экскурсоводам? Я склонна доверять Наталье Васильевне. Существует такой момент, как мемориализация любых объектов, связанных с тем или иным выдающимся человеком. Научные сотрудники могут написать, что это типологический экспонат, поскольку “серебристый тополь под окном” фигурирует в творчестве Есенина. Я помню ещё те тополя, которые описывал поэт, но которые находились в других частях Константинова. Лет десять назад они ещё существовали. Но я склонна доверять Наталье Васильевне, потому что есть такой указанный факт, а есть – всего лишь красивая легенда».

Темы спонтанной мемориализации, а также осознанной мифологизации, будут рассмотрены в этом издании в соответствующей главе. Обещаю, что на прижизненных мифах, посмертных домыслах и современных «фейках» мы ещё подробно остановимся. Ну а пока – от естественного природного окружения – к материальным музейным артефактам.

Николай Кошелев: «Сестра Есенина, Екатерина Александровна, рассказывала мне: “Напротив нашего дома выделялась когда-то своей красотой церковь Казанской Божьей Матери. По праздникам здесь собиралось не только всё наше село, но на звон колоколов подтягивались жители других деревень. Ещё до войны колокольню снесли, а после войны под сводами основного здания появился склад горюче-смазочных материалов”. Трудно забыть, что полуразрушенное здание церкви производило удручающее впечатление. А ещё помню, что уже после открытия самого музея Есенина безобразный вид имела и расположенная напротив огромная усадьба Кашиной: последней помещицы села Константиново. По названию есенинской поэмы именуемый селянами “дом Анны Снегиной”. А ведь на этой территории юный поэт проводил много времени! В барском доме оставались нетронутыми только стены и крыша, а всё, что находилось внутри, – комнаты и коридоры – варварски переоборудовалось под производственные площади, на которых долгое время располагался так называемый “комбинат бытового обслуживания”. Естественно, что и о какой-либо прежней мебели или деталях интерьера речь не заходила: этого просто негде было найти! Сёстры Есенина поведали мне о том, как летом 1967 года – в Москве, на проспекте Вернадского – они повстречались с Георгием Кашиным, сыном помещицы Кашиной. Долго искали его адрес, а когда нашли, то узнали, что здоровье Георгия – уже очень плохое. Но, тем не менее, он нашёл силы, чтобы помочь восстановить по памяти схему родительского дома: нарисовать образцы мебели в основных комнатах своей мамы. В дальнейшем барский дом Кашиных влился в общий есенинский музейный комплекс».

То, что большинство вещей в музее Есенина непосредственного отношения к нему не имеют, – не суть важно. Наверное, главное – это передать дух эпохи, показать типичный быт, в котором рос будущий поэт. Что-то, конечно, и сохранилось из того, что принято называть «аутентичным». Пусть даже родственники поэта и не спешили выставлять это «за стекло над табличкой».

Елена Самоделова: «В музее-заповеднике Константиново Светлана Петровна Митрофанова-Есенина рассказывала о том, что у неё дома хранится сервиз, из которого ел и пил сам Есенин. Она, мол, его решила “потом как-нибудь” обязательно передать в музей. Поступил вопрос из зала: а почему уже сейчас она этого не сделала? И Светлана Петровна ответила: мол, это для вас он экспонат, что связан с великим поэтом Есениным, а для неё – это всего лишь наследственный фамильный сервиз, так же как в доме у каждого человека есть предметы, которые сохраняются от бабушек, дедушек, прабабушек и так далее. И она его рассматривала не как нечто важное для есениноведения, а как привычный предмет быта».

…Великий поэт обессмертил родное село – потому многие захотели отметиться в воссоздании мемориала. Отстроили, берегли, возглавили, направляли и обустраивали.

Елена Самоделова: «Интересно то, что музей в Константинове создавался самими односельчанами и родственниками Есенина. Рядом с домом Есениных находится крестьянская усадьба Воробьёвых. Старшее поколение исследователей ещё помнит Елену Ивановну Воробьёву, которая хорошо знала всю жизнь семьи Есениных, была непосредственным свидетелем многих событий. У Елены Ивановны – три дочери, я с ними общалась часто, и они многое рассказали: и про фольклор села Константиново, и про самого Есенина. Меня поразило то, что одна из этих сестёр, Марья Дмитриевна, стояла у истоков есенинского музея: работала и библиотекарем, и смотрителем, и экскурсоводом».

Впрочем, можно предположить, что односельчане великого поэта стали чувствовать себя «профессионалами», ведь это «односельчанство» давало им особый статус в глазах многочисленных приезжающих паломников. И едва ли их можно в этом упрекать: ведь быть очевидцами – статусными носителями ярких эксклюзивных свидетельств – это тоже своего рода призвание.

Елена Самоделова: «Марья Дмитриевна всегда очень много рассказывала о Есенине, и всегда – в пафосных, в возвышенных тонах. Я помню беседу с ней о фольклоре. Правда, перед этим я прочитала книгу Анатолия Панфилова “Константиновский меридиан”, где представлены рассказы о Есенине его односельчан. Там приводился и рассказ Марьи Дмитриевны о Есенине. Так как я книгу эту очень люблю, то хорошо помню и тот её рассказ. Но стало обидно, что она рассказала мне эту свою “дежурную” историю дословно – точно теми же самыми словами. Создалось впечатление, что в ходе многолетних экскурсий у неё выработался определённый выверенный текст на все случаи жизни: очень литературный и грамотный. А мне ведь как молодому учёному хотелось рассказа более непосредственного! Да и лучше – чтобы он звучал на родном ей рязанском диалекте».

Ну что же – есть ведь и такое мнение: когда начинается «профессионализм», тогда заканчивается вдохновение. Хотя, может быть, дело в другом – давил груз особой ответственности от «сопричастности»? Ведь и задача поставлена соответствующая: возвещать благоговейным соотечественникам и любопытствующим зарубежным гостям о великом русском поэте!

Но ведь неслучайно село Константиново стало особым «есенинским островком», на котором можно отыскать всё, что душе угодно. Не нравится «такой» Есенин – так пожалуйте, нате вам другого!

Елена Самоделова: «Рядом с Марией Дмитриевной жил ещё один дедушка – местный житель, Николай Иванович Ефремов. Его старший родственник фигурирует в повести Есенина “Яр” – как Ваньчок. Он рассказывал о Есенине вещи совершенно уникальные, причём на чистом рязанском диалекте. Например, о том, как его земляки подвозили Есенина к родному дому со станции. И при этом рассказчик оснащал речь разными фольклорными оборотами – так что мне было гораздо интереснее, как исследователю, слушать именно его речь. Думаю, объективность повествования сильно зависит от личности рассказывающего: иногда не родственники, а соседи или даже сторонние любители творчества с придыханием говорят о Есенине. А другие люди – неважно, родственники, земляки или исследователи – могут быть более объективны и обращать внимание на какие-то факты, которые кажутся мелкими, но они добавляют новые, неожиданные порой штрихи в наше общее знание о Есенине».