Электронная библиотека » Дмитрий Урнов » » онлайн чтение - страница 10


  • Текст добавлен: 31 мая 2021, 22:20


Автор книги: Дмитрий Урнов


Жанр: Языкознание, Наука и Образование


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Всё это есть и было повсюду: универсально. У нас доходило до гротеска, до излишеств, задерживалось дольше положенного, образованность вызывала подозрение как подрывная сила: изучать и знать – расшатывать устои. Запрещали всё – и либерализм Сперанского, и мракобесие Жозефа де Местра. «У нас все не на своем месте», – записал Вяземский. Когда в 61-м году я впервые оказался на Западе, меня поразило соответствие между использованием и названием вещей: в дом входишь через парадную дверь, а у нас «Вход за углом». Перед падением Советского Союза Москва была запружена знающими людьми, которым применить свои знания было не к чему, кроме расшатывания status quo, а среди расшатываюших усердствовали представители партийно-правительственной и культурной элиты. Здравомыслящему и лояльному советскому человеку притулиться было негде.

Ах, да, всему причина жидомасонский заговор! Вы попробуйте создать коммунистический заговор в Америке, на вас первый же лавочник донесет, а не то пристрелит на месте[85]85
  Стало мне известно от сына Б. В. Томашевского – Николая, перевод– чика-итальяниста, с которым мы по-приятельски сошлись, заседая в Приемной Комиссии Московского Отделения Союза писателей.


[Закрыть]
. Возьмите Американскую Войну за Независимость: политическая активность и не вождей, а простых колонистов, которые ещё и подгоняли вождей. Генри Адамс как историк отметил: едва сложившиеся Соединенные Штаты опередили государства Европы на сто лет, сбросив многовековые путы сословных разграничений. Въевшийся в американское сознание запанибратский демократизм меня коробил каждый раз, когда студенты говорили просто «Джек» (о Джеке Лондоне) и даже всего лишь «Билл» – о Вильяме Шекспире. Их, молодежь, только с вожжей спусти, они тебя, вместо профессора, «Митей» назовут.

Примерно треть поселенцев стояли за независимость, зависимость не позволяла им делать дело, торговать и производить, и они действовали политически. Поднявшие революционную войну заокеанские колонисты – современники Пугачева, тому энергии было не занимать, но на него обрушилась вся мощь Российской Империи, чтобы движение остановить, а надо бы погонять и погонять – гнать крепостное право.

Для меня символ умелой власти и как надо управлять – езда Вильяма на Романисте. Вильям Кейтон, выступавший на Московском ипподроме и считавшийся «королем призовой езды», на сбоистом рысаке сделал по дистанции семнадцать перехватов, не давая резвому, но нестойкому жеребцу сбиться с рыси. Наездник не сдерживал готового сфальшивить ходом коня, а высылал, как бы нес его на вожжах и выиграл Большой Всероссийский приз 1914 г. Даже Бутович, патриот и противник метизации (прилива американской крови к орловцам), говорил: «Талант, как у Кейтона». У нас были свои наездники талантливейшие, у них не хватало выдержки и системы. Открывший Крепыша Василий Яковлев спился с круга, Иван Барышников страдал обжорством, и король русских рысаков Крепыш, переданный Барышникову в езду, тащил лишний вес, а ведь сам Кейтон о Барышникове держался высокого мнения. Это я своими ушами слышал – рассказал «Джимми», родившийся в России сын Кейтона, тоже наездник, внешне – копия отца, только пониже ростом.

Сейчас, словно при Екатерине Великой, видят в бунтах разбой, в призывах народных вожаков отсутствие конструктивных предложений. «Революция врывается, как смерч», – писал Карлейль. «Revolution comes in a storm» переводили поэтично и неточно: «Революция приходит опоясанная бурей». Не «опоясанная», революция и есть буря, сметающая всё на своем пути. Карлейль считал: единственное средство избежать революции – не доводить до революции, иначе – не жалуйтесь. Когда Бенкендорф докладывал Николаю I о революционной угрозе, юный Лермонтов писал исторический роман о том, как его пензенские родственники и соседи, которых вздернул Пугачев, довели до бунта, и Пушкин в «Истории Пугачевского бунта» составил, по его словам, «список дворян, которых перевешал Пугачев». Уцелевшие выводов не сделали. Сейчас говорят, будто Пугачев и тем более Разин главным образом грабили. А кого они грабили, те не грабили? Уверенные в своих правах и привилегиях пытались раз и навсегда захлопнуть за собою дверь, ведущую наверх, раз они через ту дверь уже вошли. «Революция – синтез всех движений», – с этими словами анархиста Прудона соглашался реакционер Константин Леонтьев и добавлял от себя: Неудержимо стремятся. Расходясь по вопросу «Что делать?», российские либералы и консерваторы сходились в понимании происходящего: идёт к взрыву и развалу. Поток непреодолимый, источник потока – состояние общества. Даже Илья Ильич Обломов был непрочь нарушить вековой порядок и чем-нибудь заняться, если ему подскажут – чем. Великий Князь Кирилл ходил с красным бантом. Революционный процесс вовлек Россию сверху донизу. Допустим (нам предлагают думать), на русских людей нашла одурь и масоны мутили. Нас, советских, тоже мутили, пережили развал, а до развала жили с чувством «Так дальше жить нельзя».

Назревающая революция – надвигающаяся буря, со школьной скамьи нам метафора стала известна по классике. Нам преподавали неотвратимость революции, но не рассказывали о том, что отвратимость была возможна, если бы кто-то оказался способен на вдумывание. Лишь революционная партия знала, что делать, и действовала.

Наша классика, на каком уровне ни возьми, отражает неотвратимость краха, если читать, а не вычитывать, выдумывая. «Всё переворотилось и только укладывается» – напишет Толстой о пореформенной России, однако – не укладывалось, и вместо «укладывается» писатель скажет: «Будет революция». Литографически отпечатанное анонимное письмо Толстому с требованием одуматься и прекратить пропаганду своих воззрений, подливающих масла в разгорающийся революционный пожар, я обнаружил среди бумаг Деда Бориса с его пометой: «Распространялось по редакциям» – в начале 1900-х годов. Показал я письмо Громовой-Опульской. Лидия Дмитриевна говорит: «Интересно, но не знаю, куда поместить».

Не знаю было сказано всезнающим специалистом эпохи веры, что ныне обозначается словом догматизм, тот догматизм отличался большими знаниями. Лидия Дмитриевна всё знала по первоисточникам, отдала жизнь изучению текстов Толстого, Достоевского и Чехова. Когда в Библиотеке Конгресса оказался я рядом с ней, не знавшей иностранных языков, то почувствовал себя несмышленышем. На днях искал толстовскую цитату – как провалилась! И спросить не у кого, уже не было на свете Лидии Дмитриевны.

Мы застали их, обладателей систематической учености времени веры. Так, подразумевая обязательные убеждения, внедряемые под натиском Веры Степановны Нечаевой, определил научную атмосферу Борис Викторович Томашевский[86]86
  Стало мне известно от сына Б. В. Томашевского – Николая, переводчика-итальяниста, с которым мы по-приятельски сошлись, заседая в Приемной Комиссии Московского Отделения Союза писателей.


[Закрыть]
. Власти у Нечаевой не было, но подобно Нечкиной и Панкратовой среди историков, она в литературоведении являла тип ученого, поддавшегося конъюнктуре и требующего того же от других. Для Томашевского – младшая, для нас – старшая, Вера Степановна, способная и знающая, ещё в конце 20-х стала признанным специалистом по русской литературе XIX века, особенно по Белинскому и Достоевскому, однако она же сделалась в своей специальности авторитетом напористым. У Лидии Дмитриевны не было агрессивности, но для неё же не существовало исключаемого догматикой веры. Знать – знала, однако обстоятельства заставляли сглаживать острые углы. Не могла найти места для обвинительной критики Толстого. Мы с ней и с американцами затевали совместный проект «Толстой и Америка», наши руководящие авторитеты решили, что исключим из проекта… что? Религиозные проблемы – в проекте о Толстом! Зачем исключать? Чтобы не поднимать вопроса о преследовании сектантов. Всё то же неделание – исключать и не поднимать…

Критика Толстого началась с революцией и не утихла после революции – «Из глубины», сборник веховских авторов, ставших эмигрантами. Со временем прочёл я книжку профессора Котсовского «Толстой, Достоевский и революция» (Нью-Йорк, 1955), повторяются те же претензии: этих-то двоих и следует винить за развал России. А кого не винить? Слабость в предреволюционное время олицетворял Император. На стекле одного из окон Зимнего Дворца сохранилась вырезанная им надпись: «Смотрел в окно. Nicky». Смотрел в окно, однако уклонялся от необходимости смотреть собеседнику в глаза, когда собеседник докладывает о тревожном или плачевном положении дел, и – на происходящее. Гниль гнездилась везде: в том, что современники называли юродством Толстого (их мы тоже застали пожимавших плечами, когда они упоминали о «причудах» великого писателя), в безыдейности Чехова, что он сам признавал, в безжизненности Блока, им самим осознаваемой, в радениях у Вячеслава Иванова, интеллектуальной импотенции Мережковского, в умничаньи в самом деле умной, но больше кривлявшейся Зинаиды Гиппиус: нет, нет, и нет! Распутинщина – вульгарное выражение той же ненормальности. Стилизаторы Кузмин и Клюев готовы были это за собой признать, и Розанов вертелся вокруг Распутина. «Как, братишка, ни толкуй, а Россией правит…» – сообщил мне Дед Вася солдатско-матросскую поговорку своего времени. Вот что чувствовали простые люди: у них есть требования к власти, а власти нет! Теперь говорят: преувеличено! И даже – искажено. Если в самом деле преувеличено и искажено, то почему появлялись такие преувеличения и такие искажения? Царица-немка ведет переписку с родственниками во время войны, с немцами – это ли не гротескное преувеличение в самой реальности? О чем бы царица ни переписывалась – это ли не искаженное представление о долге?

«Надо было веровать, веру иметь!» – говорят. Про веру и церковь стоит почитать Розанова, его мнение: дух отлетел, казенщина. Положим, Майский тогда же, ещё меньшевиком, в падении веры винил русскую литературу. Как будто догматическая вера и государственная церковь мало компрометировали сами себя![87]87
  В пору гласности, когда о религии стало возможно рассуждать вполне серьезно, мы выпустили спецномер по церковно-религиозной проблематике, коснулись и мнения В. В. Розанова о состоянии православной церкви и веры. См. «Вопросы литературы», 1991 № 8.


[Закрыть]

Сейчас раздаются призывы отречься от нашей классики, либо подвергнуть её перетолкованию и читать совсем не то, что обычно читали: взять и деполитизировать барское ничегонеделание. Сопротивление литературе, что со временем стала классикой, началось когда ставшее классикой было текущей словесностью. Если нельзя было отрицать высоких достоинств новейших произведений, как «Мертвые души» или пьесы Островского, их старались нейтрализовать положительным истолкованием. Ап. Григорьев обещал объяснить, почему «Гроза» не осуждение «темного царства». Последователен оказался лишь реакционер Константин Леонтьев. Он утверждал, что лучшее в русской литературе ниже российской действительности, а люди, как граф Вронский, по мнению Леонтьева, нужнее России, чем великий писатель, создавший эту фигуру. Причем, Леонтьев не уклонялся от выводов и последствий, неизбежных при его логике: кровь – так кровь, война бодрит и оздоровляет (а теперь на него ссылаются как радетеля русской культуры!) Если Вронский сражался не в интересах своей страны, то Леонтьев, участник проигранной Крымской войны, призывал воевать Стамбул, то есть настаивал на военной авантюре, которая обернулась бы последствиями ещё более катастрофическими. Запад, преследуя свои интересы, извлекал для себя выгоду даже из поражений, Россия и после победы не использовала своих преимуществ.

Леонтьевские мысли о соотношении литературы и действительности подхватил Розанов. У нас на глазах розановское проклятие русской литературе, не умевшей ценить Россию, переросло в предложение удалить классику как болезненный нарыв на теле нации. После книги В. Ф. Иванова «Русская интеллигенция и масонство от Петра I до наших дней», вышедшей в 1934-м в Харбине и переизданной у нас в 90-х годах, принялись думать, будто наши великие писатели были врагами своего народа, а их произведения – пасквили на Россию. Книга Иванова – публицистика на историческую, несомненно злободневную тему, подобна ересям, что укрепляют верующих в борьбе за веру: автор же опровергает самого себя.

Из книги следует, что путь России – это непрерывное отклонение от своей самобытности под напором чуждых сил. От подобных проблем нельзя отмахиваться, как поступали во времена веры, цензуры и догматизма, но разве не формировались все страны и нации под напором чуждых сил? Даже Китай, веками служивший символом застывшей самобытности, менялся под нажимом извне. А кто и когда отклонился от самобытного пути у нас? Собравшийся эмигрировать в Англию творец российской государственности Иван IV, он же Грозный? Возможно, и уехал бы, согласись английская королева принять его предложение руки и сердца.

«Все разрушительные силы объединяются против православия и самодержавия», – сквозная идея Иванова. А помещичьи крестьяне со времен отмены Юрьева дня не объединялись против самодержавия?

Лишь внешние силы вызвали в православии раскол, который Иванов называет величайшим несчастьем России?

Умолчаний в книге Иванова полно, умалчивается о том, что мешает ему провести любимую мысль. Если в идиллической картине безмятежного супружества Императора Павла не названа фаворитка, то не упомянуто, что Пушкин продолжал называть великим вольнодумца-масона Вольтера. Не упомянут и тот последний личный доклад Родзянко царю, когда председатель Думы решился высказать императору предостережение, зато говорится: «Родзянко шлет в Ставку ложную информацию», а что за информация не сказано. Очевидно, депеша о начале революции. Сообщение о начале революции Иванов, возможно, счел ложью, поскольку сообщать было преждевременно – ещё не начался штурм Зимнего Дворца, хотя стоило взглянуть в окно и посмотреть, что происходит на столичных улицах.

Взявший на себя роль главнокомандующего царь, по утверждению Иванова, не проявлял ни малодушия, ни растерянности. Надо думать, имеется в виду хладнокровие, с каким царь положил в карман телеграмму о Цусимском разгроме и продолжил в игру теннис или отложил в сторону телеграмму о падении Порт-Артура и продолжал завтракать. Или за отсутствие малодушия и растерянности принять упование государя на волю Божью?

По Иванову, врагами России являлись выдающиеся русские люди, сбитые с толку масонами. Однако даже исключения, сделанные Ивановым, и те не подкрепляют его тезиса. Крупнейшее вроде бы исключение – Пушкин. Но о Пушкина разбиваются все построения, предвзято воздвигнутые ради любимой мысли. Пушкина не склонить к одному лагерю, он, говоря словами Данте, сам своя партия. Между тем Иванов, говоря о Пушкине, не сводит вместе все хорошо известное. Он не отрицает, что с молодости поэт был соучастником вредных сил, однако не упоминает о том, что Пушкин до конца своих дней чтил бунтовщиков-декабристов как духовных братьев и оставался сторонником Петровских реформ, проделанных, согласно Иванову, в интересах масонов.

Свою любимую мысль Иванов провести торопится, у него для исследования многослойных ситуаций мало документации, источники вторичны, для изучения не оказывается ни времени, ни печатного пространства. Масон Кутузов хотел, согласно Иванову, проиграть брату-масону Бородино: «битва проходила без участия Кутузова, он ничем не руководил, ничем не распоряжался, все делалось другими, помимо его»[88]88
  В. Ф. Иванов. Русская интеллигенция и масонство от Петра I до наших дней. Москва, 1997, С. 262.


[Закрыть]
. Сказанное о полководце, которого считают спасителем Отечества, это – допущения, и возникли допущения не на пустом месте, о чем говорит уклончивое отношение к славе Кутузова такого современника, как Пушкин, и его же не однажды самим подчеркнутое преклонение перед Барклаем, который, согласно мнениям, приведенным Ивановым, и явился победителем Наполеона. Однако Пушкин поспешил корректировать свое мнение о Кутузове и его «мудром деятельном бездействии». Затем Кутузовское кажущееся неделание как фактор моральной победы оправдал потомок участников битвы – Толстой, чьи предки с обеих сторон, отцовской и материнской, на поле Бородина сражались, и сражались с отличием. Видимую кутузовскую пассивность создатель «Войны и мира» сделал аргументом в своей философии истории. Сопоставление пушкинской сдержанности в оценке Светлейшего с толстовским оправданием его было бы достаточно для исследования того же объема, что и обзорная книга о пагубном воздействии масонства на Россию. Между тем у Иванова в книге ни одного доказательства влияния масонов на Кутузова, а его допущения историк счел недоказанными, одно из допущений – «до смешного легковесным»[89]89
  Н. А. Троицкий. Фельдмаршал Кутузов. Мифы и факты. Москва: Центрполиграф, 2002, С. 90, 89, 150, 234, 279, 312, 234.


[Закрыть]
.

Где Иванов ушел от вопроса о Пушкине, там авторы другого направления подхватывают: «Пушкин по духу был и оставался масоном, не оформляя принадлежности к Ордену в силу тяжелых политических обстоятельств тогдашней России»[90]90
  Олег Соловьев. Русские масоны, Москва: «Быстров», 2006, С. 160. Автор, по-моему, не всегда осмеливается сделать выводы из охваченного им материала. Разворошив осиное гнездо, он словно опасается, как бы его не ужалили. В частности, указывает на «практику общения между масонскими центрами одной державы с главой администрации другой» (С. 201). В Америке много пишут о том, что сейчас политикой распоряжаются никем не назначенные и ни перед кем не отвечающие закулисные персоны. Что это не игра воображения, у нас свидетельством служат события и фигуры первых постсоветских годов.


[Закрыть]
. Если в самом деле разберутся в (допустим) масонской символике пушкинских произведений, то, я думаю, получат результат, который получают авторы, занятые изучением рубежа XVIII–XIX веков: лучшими умами тогда написанное, несомненно написано в духе масонства, но и масонство было в духе времени. Не одни же масоны пропагандировали права человека[91]91
  С масонством были связаны стоящие у начала и конца Века Просвещения Даниель Дефо и Томас Пейн, которыми я занимался. Как связаны? Дефо жил при зарождении современного масонства и писал о масонстве, но – служилый человек, правительственный агент, вел двойную игру, писал и против и в пользу масонов, нельзя быть уверенным в истинных мотивах его действий и слов. Томас Пейн дружил с масонами, жил под одной крышей с масонами, а был ли масоном, ни один надежный биограф того не утверждает.


[Закрыть]
. Не союзники Иванову даже славянофилы: насквозь пропитаны чуждым влиянием, которое и внушило им идею самобытности. Ведь сколько раз было сказано: славянофильство – наизнанку вывернутое западничество. Если «Недоросль» и «Горе от ума», согласно Иванову, пасквили на Россию («Мертвые души» им лицемерно не упоминаются[92]92
  «Мертвые души» не упоминаются В. Ф. Ивановым не потому, что не «пасквиль», а потому что Гоголь написал покаянную «Переписку с друзьями». Однако не будь «Мертвых душ» и «Ревизора», читали бы мы Гоголя? Уже на исходе нашего времени немало было измышлено о «Переписке с друзьями», и большего лицемерия, достойного Фомы Опискина, трудно себе представить: выверт подцензурной мысли, по условиям того времени не нашедшей способа коснуться неприкасаемого религиозного вопроса.


[Закрыть]
), то почему же не появилось талантливых апологий?[93]93
  А. П. Потемкин, руководитель организации, где я состою консультантом, обратился ко мне с просьбой называть достойную чтения книгу, в которой Россия изображена в положительном свете, а к нему с тем же самым вопросом обратились американцы. Наша литературная традиция исключает happy end, и представление о положительном у нас совершенно иное, исключающее идеализацию.


[Закрыть]
Разоблачающий лучших людей России как её наихудших врагов не отрицает, что Фонвизин, Грибоедов и даже «космополит Герцен», люди «огромного таланта». Что же их заставило тратить свои таланты на пасквили?[94]94
  Это – злободневный момент. Современные раскрепощенные умы, если их упрекают в русофобии, заносчиво отвечают, что в таком случае русофобами надо считать и Чаадаева, и Чехова, и… и… кого только из классиков не назови! Сопоставление своей собственной персоны с классиками свидетельствует о несравненной скромности, но русофобы бывают разные, были и такие, как Джозеф Конрад, который однажды изобразил русского с такой симпатией, как не изображали и русофилы. Поэтому граница между русофобами современности и «русофобами»-классиками должна быть соблюдена.


[Закрыть]

Классика, от Фонвизина до Чехова, не укладывается ни в неоконсервативную историософию, ни в прогрессизм. Остается либо послушаться новейших наследников гоголевского истязателя, Отца Матвея, и отречься от русской классики, либо прочесть, что в классике написано. Классики не поносили и не прославляли России, они выражали истину о стране и народе: говоря могучая, имели в виду мощь, говоря бессильная, подразумевали бессилие. Это нерасторжимое сочетание получило множество воплощений неотразимой истинности. Классика – полное представление, что же мы есть такое, если вспомнить вопрос Чаадаева. В том и состоит творческое отличие русских классиков от русофобов современности, не давших ничего, кроме тенденциозности, выражаемой произведениями, лишенными художественной объективности, все у них плоско, одномерно и бесталанно.

Читая в книге Иванова и во многих других патриотического уклона книгах, что нам не давали жить нашим самобытным укладом, хотел бы я задать авторам таких книг вопрос: уверены ли превозносящие самобытность авторы, что русские люди были довольны своим укладом? Мой отец, спасаясь от коллективизации и покидая деревню, порты топтал. Это – мальчишкой. Но даже Ап. Григорьев, почвенник, предупреждал духовных собратьев, славянофилов: «Русский быт уже не так глядит…».

Оказался я однажды восприемником поразительного признания. Под Москвой в селе Михайловском, где мы жили летом, напротив от нас процветало единоличное хозяйство: прочной постройки дом, сад, огород. С хозяином, конечно, мы были знакомы: советский Бирюк. В тот раз стоял он возле своей калитки, ко мне спиной, взгляд его был, очевидно, устремлен на поднимавшиеся вдали городские пятиэтажки. Решил я посмотреть на выражение его лица: наверное, смотрит с презрительной ненавистью на агрессию урбанизма. Подошел, поздоровались. И сосед произнес, словно обрадовался случаю разрядиться от переполняющих его чувств: «Все отдам, хотя бы комнатенку там получить». Что на это сказал бы Константин Леонтьев, имевший обыкновение апеллировать к таким прочным хозяевам, «рассудительным мужикам», в леонтьевских глазах – опора традиционного порядка? Фантазировать не стану, но помню, что Леонтьев сказал, выражая свое основное желание: иметь хорошую комнату.

Мировая линия развития устремлена к униформному комфорту с вкраплениями самобытности, и русские мужики это понимали, но не имели возможности претворить свое понимание в двистительности. Надо было видеть ликование и гордость работников подмосковного конного завода, на территории которого установили будку с телефоном-автоматом. Один за другим конюхи и наездники подходили и звонили друзьям и родственникам: «У нас теперь телефон есть! Те-ле-фон!» Возможности позвонить из автомата радовались работники образцового предприятия, которое посещали вожди нашей страны и главы других государств. Разве что аппарат красной линии, водруженный в служебном кабинете номенклатурного начальника, способен был так поднять настроение. Не фантазирую. Мне рассказывала секретарша моего предшественника на посту главного редактора: нам не полагалось прямой связи с правительством, но стояло два служебных телефона, и, как будто развлекаясь игрой, мой предшественник выдавал за вертушку один из аппаратов.

Прочность государству, говорил Руссо, придает «сближение крайних ступеней», и это цитировал Пушкин. Социальная устойчивость обеспечивается не равенством, которое всегда декларативно – нереально, однако возможна относительная однородность условий существования: телефон у всех, сверху донизу. У важного лица пусть будут десятки телефонов, но аппарат должен быть у каждого, протянул руку и – поговорил. Жилища – хижины и дворцы, но в хижине есть горячая вода и прочие минимальные удобства, отсутствию которых удивился управляющий американского ипподрома, которому на пути в краснодарский конзавод «Восход» захотелось воды со льдом, и он был удивлен, когда ему предложили одной воды.

Иначе, без непременных условий, устойчивости нет и не будет. Ни национальное единство, ни самобытные традиции, ни духовное богатство не удержат, если будет, по Пушкину, продолжаться notre martyre, «наше мученичество».

Если же взглянуть на вершины русской литературы переломного времени: «Братья Карамазовы» – Иван сходит с ума, Митя собирается эмигрировать в Америку, христианский смиренник Алёша должен по замыслу стать террористом; «Смерть Ивана Ильича» – не жизнь, а фальшь (популярнейшее из толстовских произведений в Америке); «Живой труп» – умирание заживо. Последняя, художественно выраженная Толстым истина о наступающем ХХ столетии: «Хаджи-Мурат» – сопротивление человеческой личности авторитарной силе. «Три сестры» и «Дядя Ваня» – поголовный самообман; «Вишнёвый сад» – вам говорят, а вы не понимаете, и если не выручат «величайшего ума люди» из-за рубежа, то, пока не поздно, придется самим уехать за границу. То – вершины, за ними классика малая, но добротная, и все, либералы и консерваторы, говорят об одном и том же: «Жизнь выбита из колеи…» («Гарденины»).

Всё это продиктовано масонами? Таких сотрясений и сдвигов происками не создашь, но способствовать распаду можно. Внешние силы вредили и вредят нам, мешают придерживаться, как говорят теперь, «традиционного русского мировоззрения». Но надо бы это традиционное мировоззрение представить себе и понять. Американские поселенцы, как и русские мужики, что шли за Пугачевым, искали справедливости, одни её получили на Бункер-Хилл, другие получили расправу на Болотном поле.

Чехов, как Шекспир, одаренный сын разорившегося провинциального лавочника, бежавший в столицу и покоривший её, признал, что идейного выхода он не знает. Разве что доктор Чебутыкин у Чехова говорит, и в голосе его, как всякого чеховского персонажа-врача, слышится голос самого автора: «Вот тебе мой совет. Надень шапку, возьми в руки палку и уходи без оглядки». Толстой, хотя и ругал чеховские пьесы, однако совету младшего собрата последовал: ушёл – от проблем. Уход Толстого – итог всеобщего беженства, это уже позднее определил Сергий Булгаков, а Достоевским ещё раньше было сказано: Россия бежит от самой себя. По наущению со стороны? Народ, должно быть, распропагандированный иностранцами, не забывал Стеньку Разина, «Дубинушку» петь учился у зарубежных лазутчиков, пугачевщину, само собой, подстроили иноземные провокаторы. Потемкин намекал на провокаторов, прикрывая свой недосмотр. Что после потемкинских новшеств оставалось? Беспорядок такой, что приходилось его устранять с усилиями, превышавшими время и средства, брошенные на нововведения. Если и были провокаторы, мы же видели, как бывает, когда идёт к развалу: словно для них все приготовлено, чтобы легче было разваливать.

Обломовской пассивности противопоставить могли призыв «Терпите!» Что ж, приходится терпеть, но какое угодно терпение может в конце концов лопнуть. Даже Библейская притча о долготерпении Иова – позднее вкрапление в канонический текст, составлена из разных источников, проповедь сбивчива и, по мнению библейских комментаторов, две части священного текста между собой не согласуются, в Книге Бытия не согласуются два сказания о Сотворении мира: заветы Всевышнего оставляют вопросы открытыми!

Символ нашего исконного уважения к личности обнаружен в «Русской Правде», где за конокрадство положена та же пеня, что и за увечье человеку. Это – цена на словах, на деле разницу между людьми и лошадьми не соблюдали. Если и за лошадь, и за человека во времена Владимира Мономаха брали три гривны, то в Пушкинскую эпоху приговаривали к четвертованию и миловали к повешению. А кем у нас описано, как бьют лошадку по глазам, чтобы вскачь шла? Мой отец в детстве видел, как ударом ножа их сосед выколол лошади глаз и с рыданием бросился ей на шею: зверский взрыв затравленного человеческого существа, выместившего свою уязвленность на безответом животном.

Мне рассказывал наездник, служивший кучером у Ермоловой, как брался он за кнут и гнал в кабак жажду утолить, спустив данное ему сердобольной артисткой на чай. От Некрасовского Саврасушки, служившего хозяину, требовали, чтобы крепче натягивал гужи, а овса не ожидал. Щедринский Коняга получал резку из прелой соломы, а на ноги его поднимали жердями. Не кушала овса и та лошадка, с которой поделился болью сердца чеховский извозчик. Художественные вымыслы? Слогом не поэта – историка определяется: «В большинстве районов Европейской части России земледелие и животноводство переживали к 1860-м годам явный упадок…»[95]95
  История СССР с древнейших времен до наших дней, том четвертый, С. 247.


[Закрыть]
При царизме (почитайте Бутовича)[96]96
  Когда, читая трехтомник «Воспоминаний коннозаводчика», натолкнулся я на слова «плохо кормили» и даже «не кормили», то не поверил своим глазам и подумал, что это ошибка, допущенная при расшифровке рукописи. Оказалось, действительно и определенно Бутович говорит, что хорошее содержание лошадей, в том числе кормежка, были редкостью, и это на частных конных заводах, принадлежавших богатым и обычно высокородным владельцам. См. в однотомном варианте: Яков Бутович. «Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика». Составители Д. Урнов и Ю. Палиевская. Редактор Л. Заковоротная. Москва: Издательство им. Сабашниковых. 2013, С. 148–155, 284–285.


[Закрыть]
и социализме лошадей кормили плохо и просто не кормили, при советской власти на Московский ипподром поступал породистый молодняк, шатавшийся от недокорма и бескормицы. Если держали лошадей в чем жизнь теплилась, то как же людям жилось? Или этого не было? Всё неправда? Были и лошади гладкие, и люди, кому жаловаться не на что, всё было, но всего было мало для огромной страны.

«В 1909 г. летом я с экскурсией народных учителей с образовательной целью ездил за границу и посетил Турцию, Грецию, Италию, Австро-Венгрию».

Из автобиографии Деда Васи.

Предреволюционное время подняло моих крестьянско-рабочих дедов до международного кругозора. Они привезли сохранившиеся у нас гравюры и каталоги галерей Дрездена и Амстердама, Италии, Греции, Турции. Hagia Sophia, «Мадонна» Рафаэля, «Ночной дозор», росписи Микеланджело, Сикстинская капелла, вилла Боргезе, галерея Уффици, Собор Святого Петра, Pieta. Сто лет спустя, мы с женой, ступая по тем же ступеням, смогли неизменное увидеть ценой распада государства, созданного революцией, которой способствовали мои деды, а деды жены – сопротивлялись.

Предок моей супруги служил у Дубельта, тому есть документальное подтверждение: упомянут в дневнике главы Тайной канцелярии. У Толстого тип службиста – Николай Ростов, но Дубельт, ветеран войн и страж порядка, сложнее Ростова.

Кто решится сказать, будто Толстой упростил тип правоверного патриота, если Николай Ростов, не шутя, выражает готовность, если прикажут, рубать своих родственников? Толстой знал непосредственно, как мы уже представить не можем, покорность сословнослужебной преданности, но Николай Ростов показан простоватым, прямо сказать, ограниченным. А Дубельт, как говорил о нем Герцен, похоронил под воинской шинелью множество противоборствующих переживаний и разнохарактерного опыта. Николаю Ростову многое не приходит в голову, Леонтию же Васильевичу – приходит, он всё обдумывает и делает свои выводы. Видит балы и парады, там же видит изнанку, гадость, грязь и говорит: «Срам». За поэтом Пушкиным нужен надзор – в этом уверен. Боготворит царя, подчиняется верховной воле, и он же растерян, не в силах объяснить, почему же русская политика поручается иностранцам, а те действуют против интересов России. Служит беззаветно, однако в душе у него гнездится горечь от сознания, что направленность ума и предрасположенность сердца множества таких, как он, не встречает сочувствия. Дубельт сам себя спрашивает, ибо ему не у кого больше спросить, в чем же тогда заключаются интересы русских людей? О западных нравах и свободах управляющего Третьим Отделением лучше не спрашивать. Дневниковые записи Дубельта – манифест, который сегодня нашел бы массовую поддержку. Из-за исчерпанности больших идей, кто ныне способен серьезно, до самоотвержения, верить в диктатуру, самодержавие, демократию, парламентаризм, в религию? Но людям присуще желание верить, как установил Вильям Джеймс, и на желании спекулируют власти.

Сейчас сильна неприязнь к революции. Снобов, Иванов, не помнящих родства, множество среди поносителей их же собственного советского прошлого, будто отношения к своему прошлому они не имеют. Для литературы это – источник материала для создания отступника. В случае Генри Адамса была поза, о чем написал его младший брат, свидетель придумывания старшим братом личной неудачи, а на самом деле необычайно удачливого, за исключением нехватки жизненной силы и капризов избалованного барчонка. Одним словом, стерильность.

А в чем гнездятся мотивы поведения наших отступников? Нет у революций, по словам Бальзака, ожесточеннее врагов, чем люди, преуспевшие благодаря социальным переворотам. Русская революция вынесла на поверхность семя их породившее, однако Октябрь яростно поносят именно те, кто своим нынешним положением обязан катаклизму Семнадцатого года. На этом я поссорился с небездарным детским писателем, который при советской власти сделался и богатым и знаменитым, но поносил советскую власть так… Подчеркиваю, как поносил – будто не имел никакого отношения к условиям, которые вынянчили его, сына номенклатурного советского чиновника.

С другой стороны, можно, хотя и трудно, себе представить, если взять от противного, до чего были сильны революционные настроения в 17-м году и у тех, кому, вроде моих уже поднявшихся социально дедов, революция и не была нужна. Но едва они поднялись, их захлестнуло следующей социальной волной.

Вращаться колесо истории не перестанет. Будет ли осознана повторяемость настроений? Ленин сомневался в научаемости, следуя Гегелю и считая «оч. умной» его мысль: каждое новое поколение воображает себя уникальным. Мы в плену «политики памяти», как это называют современные западные меморологи, изучающие «парадоксы исторических представлений».


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации