Электронная библиотека » Дмитрий Урнов » » онлайн чтение - страница 14


  • Текст добавлен: 31 мая 2021, 22:20


Автор книги: Дмитрий Урнов


Жанр: Языкознание, Наука и Образование


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 14 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Мое время

«Дабы держать свой народ в единстве и преданности, государь не должен тревожиться о том, что его могут счесть жестоким».

Никколо Макиавелли.

Экземпляр книги Макиавелли, который был у нас дома, нёс следы изъятий: предисловие вырезано, на титуле имя автора предисловия вымарано. Эта книга будто бы лежала у Сталина на столике возле кровати. Лежала или не лежала, но как отклик оппозиции на утверждение сталинской власти была выпущена в 1934 г. издательством Academia, которым руководил оппозиционер Каменев. К нам книга попала изуродованной из Иностранки – Библиотеки иностранной литературы, там в молодости работал мой отец, а книги «обезвреживал» его приятель В. С. Рубин. В мое время Владимир Семенович, первый мой наставник по реферированию, состоял консультантом Иностранной Комиссии Союза писателей, с 30-х годов застыла у него в глазах тоска, будто руки ещё не отмыл. Совесть в нём ропщет, оттого и безутешен, сознавая, что прощения ему не будет.

Выражением глаз Рубин напоминал нашего давнего соседа – Лёвки-цыгана старший брат. Говорили про брата: работал палачом, расстреливал. У него в глазах, кроме мрака, виднелось… нет, не зверство, мертвечина, словно и сам был неживой. Жил у нас за стеной, на темной лестнице с ним страшно было встретиться глазами. Говорили, взялся он за такую работу, чтобы свои жилищные условия улучшить. Среди палачей могли быть и мстители, сыновья жертв послереволюционного террора. Ситуация универсальная, Грэм Грин ситуацию описал: «Правда ли, что у вас портсигар из человечьей кожи? – Правда, из кожи того, кто насмерть замучил моего отца».

Жили Левка с братом без родителей, и никто не знал, почему. Помещались они во флигеле, занимали чердачную комнату. Когда Лёвка высовывался из окна, его черно-кудлатая голова торчала из-под самой крыши. А мы, переставая пинать ногами пустую консервную банку, которой за неимением мяча играли в футбол, пытались соблазнить его спуститься, если не хватало у нас вратаря или защитников: каждый хотел быть форвардом, вроде Бескова или Боброва, играть в нападении. Левка в ответ сверкал зубами, улыбаясь, ему во двор выходить было запрещено. К вечеру, после футбола, в который мы гоняли дотемна, жутко было возвращаться домой: входишь в неосвещённое парадное и видишь неживые глаза.

Рубин «казнил» книги: ещё не были созданы книжные тюрьмы с «закрытыми» отделениями, вредное не прятали – обезвреживали. Ножницами и бритвой резал Рубин, изымал титульные листы с не теми именами, удалял неприемлемые абзацы и страницы. На вопросы привык отвечать словно на допросе. Выражался отчётливо, как врач, принимающий участие в консилиуме. Когда я вспоминаю его продуманные рекомендации, в ушах у меня звучат слова из песенки моих друзей: «Слово скажешь – трупом ляжешь», скажешь не то слово. Рубин оказался первым, кого я близко наблюдал и видел, как высказываются люди, отвечающие за свои слова. Сколько себя помню, видел я отца, искавшего нужные слова, но в своем отечестве пророков не бывает, зато у постороннего я сразу обратил внимание на особое отношение к словам: будто за спиной стенка, и не осталось времени сказать «я думаю» или «моё мнение», надо в считанные секунды выпалить отчетливое определение, чтобы отвести от себя удар. Отец, оберегая меня, не советовал усердствовать в поисках чересчур точных наименований, а Рубин привил мне привычку определять. Вызвала у меня головокружение английская пьеса «Оглянись во гневе», мне казалось, герой пьесы, молодой парень, мечущий обличительные речи, это новый Гамлет, протестант, провозвестник наших чувств. В сущности то была ошибка – слепота суждения. Рубин остудил: «Маленький человек заявляет о себе». В голосе авторитетность, в глазах тоска.

Рубин определял в документах закрытых, я же открыто следовал его советам и нередко слышал: «Зачем так говорить?» Как зачем? Так это называется! С нас, филологов, спрос. Роман спуску нам не давал, если не знали мы точных названий. Попробовали бы мы не отличить декаданс от модернизма, неоклассицизм от классицизма! «Пусть нас определяют в отдаленном будущем», – предложил в полемике пожилой поэт. На себе, видно, испытал, как определения превращались в обвинения. Вернадский записал в дневнике: приверженность дарвинизму стала «мерилом политической благонадежности». Это в науках естественных, а в науках «неестественных», как называли гуманитарные дисциплины, мерило – верность реализму. Модернизм превратился в ругательство, кто ругался терминами, а кто утверждал, что, присмотревшись к модернизму, мы увидим, что это вовсе и не модернизм, это подлинный реализм. Современный! Шла сплошная игра словами без зазрения совести и без понимания смысла слов, в результате ареопагитика сделалась неквалифицированной. Раз не может быть модернистом советский поэт, делали вид, будто поэт-модернист отношения к модернизму не имеет. Так о Пастернаке писал Синявский А. Д. (он же Абрам Терц): в стихах поэта – сама природа. Однако Андрей Донатович (мы работали вместе), вероятно, знал: не «природа», а эйдетическая редукция, опосредование сознанием, уроки Марбургской школы, которую поэт прошел в молодости: «И пахнет сырой резедой горизонт». Но попробуй дать определение! Что последовало бы в ответ, причем, со всех сторон, если взять и написать: «Борис Пастернак, псевдоклассицист, испытал воздействие модерниста-протонациста Стефана Георге»?

Мастера противоположного толка, цепляясь за определения как обвинения, выдвигали политические поклепы. Те и другие преуспевали, не проясняя вопроса и пользуясь путаницей, одни говорили о писателе лучшее, но выдуманное, другие говорили худшее, тоже вымышленное. Одни судили, чтобы писателю не навредить, другие – навредить. Одни защищали, другие нападали: ложь во спасение против лжи на уничтожение, произвол в ответ на произвол, произвол определений и оценок.

Сталинская школа фальсификаций была квалифицированной. Сталинские фальсификаторы, уничтожавшие Троцкого, который сам умел фальсифицировать, знали, что фальсифицировали, антисталинская школа моих времен стала страдать либеральным невежеством. В борьбе за свободу выражения воцарилась конъюнктура безнаказанная. Если в средневековых спорах о единосущии выросли горы неясностей, то и в нашем полемическом словаре образовались завалы из кривотолков вокруг понятия партийность. Об этом я бы не смел писать сейчас, если бы не пытался о том писать раньше, и теперь, надеюсь, мне соврать не дадут отказавшиеся печатать мою рецензию, которую пришлось поместить в Приложениях. Мыслящие свободно в пределах корпоративного единомыслия меня упрекали в том, что я защищаю тех, кто некогда кое-кого вытеснил из литературоведения. Было дело, но почему? Шла схватка стенка на стенку, те и другие, сгруппированные по принципу свойства, не допускали несвоих, с переменным успехом свои вытесняли несвоих, однако нынешние свободомыслящие, подобно любым либералам, признают правду о ком угодно, кроме самих себя и своих.

Кривотолки неизбежны, раз предрешен исход спора. Богословам нельзя отрицать существование Творца, нам было запрещено усомниться в том, что литература у нас сплошь советская. Сомневались советологи, нам сомневаться было не позволено. Кем? Негласным сговором литературных деятелей, от которых мы слышали: «Между собой не спорьте, до добра не доведет», – учитывали опыт своей молодости, и те же самые люди свой междусобойный консенсус выдавали за волю властей. Власти, несомненно, выражали свою волю, но смотря по тому, кто им подсказывал, и приняв чью-то сторону, давал директивные указания. Кто же подсказывал? Кто, играя закулисную роль, вырабатывал формулировки, до нас доходившие волей властей? Партаппаратчиков обычно называют строгими блюстителями литературного порядка, но партаппаратчики служили передатчиками писательских настроений. Считается, что партаппаратчики только тем и занимались, что держали и не пущали. Нет, кого держали, а кого пущали. Выбор выглядел необъяснимо-парадоксальным, как выбор осуществлялся, почти ничего неизвестно, а кто пишет так было, пишет, как не было[118]118
  «Так это было» – книга директора издательства «Советский писатель» Н. В. Лесючевского. Насколько было не так, скажем, в спорах вокруг Михаила Булгакова, доказал, обратившись к стенограмме дискуссий, мой соученик по филологическому факультету Виктор Петелин.


[Закрыть]
.

Давление являлось обоюдным. Разрешали или запрещали сверху, однако снизу, предупреждая нажим инстанций, каждая группировка старалась воздействовать на руководство ради того, чтобы превратить свои пристрастия в официальную политику. Группировки нажимали на верх, верх принимал оргмеры, вызывая нажим других группировок, – так действовала пружина литературной борьбы.

В «Новом литературном обозрении», органе олигархической среды, появился обстоятельный обзор так называемой «русской, или консервативной партии». На мой запрос в редакцию, собираются ли они поместить материал о группировке, которую называли «либеральной», ответа я не получил, и обзор литературной борьбы остался односторонним. Главного редактора журнала, которая была студенткой у моей жены, мы видели по телевидению, она, печатая журнал на средства новой элиты, сменившей прежнюю номенклатуру, убеждает всех в своей непредвзятости.

Когда я приобщился к литературному миру, то увидел, как писательская среда затягивала и обрабатывала присяжных руководителей литературной политики, им нашептывали решения, которые становились волей властей. Связанные с литературным миром (иногда родственными узами) партаппаратчики были опутаны сетями групповых интересов, и сами, наслушавшись, продолжали плести те же сети. От этого симбиоза возникло смешанное потомство партаппаратчиков и протестантов, из бунтарей и запретителей сложилась среда страдавших пустоутробием. В обход закручивания гаек следовали либеральные уловки, отбивая вкус к реальным представлениям. Верить на слово стало нельзя никому: каждому важно не определить, как можно точнее, явление литературы или философии, а лишь бы протащить – в печать.

То же самое происходит и на Западе – цивилизованно. Неудобные проблемы обходят стороной, не говорят, о чем надо бы сказать, либо переименовывают, облекая в обтекаемую словесную формулу. У нас говорили, но – как? В «Библиотеке атеистической литературы» вышел перевод «Золотой ветви» Фрезера, книга, доказывающая необходимость религии, была издана (переиздана с 20-х годов) как антирелигиозная пропаганда. Апологию веры удалось протащить под маской атеизма, и нет числа примерам лжи во спасение. Лифщиц называл это идеологической контрабандой и, конечно, был прав. Как говорилось? «Кого разоблачаешь, того и любишь». Горы псевдоразоблачений нагромождались во имя «любви», то была не любовь, а ложь, вещи не назывались своими именами. Читаешь старые полемики и затрудняешься решить, что ближе к истине: тайная любовь или откровенная ненависть, резавшая правду матку, резавшая грубо, зато по существу. В поисках точных названий я обращаюсь к справочникам самых догматических времен: снимаешь демагогическую накипь и получаешь зерно достоверности, ведь что называлось реакцией, то было реакцией, правое является правым, левое – левым, не взирая на обстоятельства, суть определений остается, меняется отношение к неизменному по существу. Однако обычно и чаще всего, меняя оценку, переименовывают суть, скажем, идеализм перестает быть идеализмом – смысла не доищешься. Меня спросят, правильно ли в таком случае, моего деда заклеймили космополитом. Неправильно, что по отношению к нему добились оргвыводов и административных мер после того, как заклеймили, а он, мой дедушка, вышедший из рабочих инженер, специальное образование получивший за рубежом и затем трудившийся по мере сил на благо своей страны, конечно, был космополитом по культуре и кругозору. Сейчас идёт борьба или, лучше сказать, возня (поскольку к прояснению ситуации никто из противоборствующих не стремится) вокруг ставропольского писателя Ильи Сургучева – был он или не был во время войны коллаборационистом. Сургучев приветствовал нападение Германии на Советский Союз (о том говорят его дневники), ушел в эмиграцию и, оказавшись в оккупированном Париже, сотрудничал с немецкими властями. Можно ли простить ему коллаборационизм? Речь может идти только об этом, и как раз об этом речь не идёт, всевозможные усилия прилагаются к тому, чтобы не называть коллаборационизм коллаборационизмом. А моего деда назвали космополитом, лишили преподавательской должности, не дали защитить диссертации на тему «Генезис русской воздухоплавательной мысли в трудах Менделеева» и, своим чередом, получить профессорское звание, которого, по мнению тех, кто его хорошо знал (среди них был С. П. Королев), дед заслуживал.

В путанице политических понятий, как в переплетении превратных литературных оценок с несправедливыми политическими обвинениями и неоправданными похвалами, образовался узел, который не удастся разрубить, пока не уйдут заинтересованные в запутывании вопроса. Инерция велика, будет действовать долго. Кто получил ученую степень за уход от существа дела, к существу не вернётся. Дожив до другого времени, путаники кожу меняют, мимикрируют, не раскаиваясь, настаивают, что и тогда были правы. Правнуки первокурсников, внимающих самомнящим путаникам, освободятся от скверны – не раньше.

Получая уроки у Рубина, о его палачестве я не знал, о «Государе» не спросил, но уже в ИМЛИ спросил у бывшего Ответственного секретаря издательства Academia Я. Е. Эльсберга. «Невский» – буркнул Яков Ефимыч, отвечая на вопрос и называя реального автора вступительной статьи, подписанной именем Каменева (сам Я. Е. помогал Каменеву писать статьи и примечания к «Былому и думам» в трехтомном издании Academia, а затем всю жизнь занимался Герценом[119]119
  Книга Эльсберга о Герцене вышла четырьмя изданиями, каждое из которых он дополнял и дорабатывал. Им же написано предисловие к «Былому и думам» в Библиотеке Всемирной литературы. В те времена отношение к Герцену как бесспорному классику ещё не устоялось, и немало оставалось сомнений, высказываемых, в том числе, со ссылками на ленинскую статью «Памяти Герцена». Всё это уже трудно себе представить, но это было.


[Закрыть]
). Невских, удалось установить, было два, оба пали жертвами репрессий, однако Эльсберга уже не было в живых, чтобы уточнить, скрывалась ли за выпуском «Государя» политическая интрига.

Кому удастся отыскать книгу нетронутой, тот, я думаю, в предисловии прочтёт, что эта книга – картина борьбы за власть. Предисловие, подписанное именем Каменева, начинается с наводящего вопроса о том, «кому удалось захватить [советскую] власть». В конце предисловия перечисляются авторитеты, раскрывшие природу всякой власти, первым из раскрывших назван, понятно, Маркс, последним в списке, как практический итог, стоит Сталин. Хорошо бы на контртитуле проверить (я читал текст на Интернете), когда была книга подписана в печать, ведь в том же году, в феврале, «Правда» оповестила о ходе Партийного Съезда, на котором под гром аплодисментов раздавались крики «Да здравствует Сталин!»

Нынешние упреки власти, закрывшей издательство Academia, делаются либо наивными, либо нечестными людьми, называющими самих себя знатоками книжного дела. Знатоки знают: пустили под нож тираж «Бесов» Достоевского, но не знают или делают вид, будто не знают, что дело не в «Бесах», а в тех, кто изданием «Бесов» и сочинений Макиавелли хотел подразнить взявших верх. Но разве среди дразнивших не было Нечаевых и Верховенских, таких же, как и те, которые прикрывали? А думать, будто взявшие верх испугались «Бесов», значит не понимать триумфаторов.

Достоевский злободневнее всех злободневных. В мое время держали его под подозрением, вооружившись перетолкованными словами Ленина, Ильич будто бы назвал Достоевского «скверным». Надо же опуститься до такой фальсификации! Ленин имел в виду скверное подражание скверному у самого Достоевского. Разве такого нет?

Надо бы выяснить, кто внедрял боязнь «Бесов» и распространял страх перед Достоевским, какие и кому из идей Достоевского представлялись опасными. Лермонтовскими стихами на смерть Пушкина оказались возмущены и взбудоражены стоявшие у трона, а не тот, кто сидел на троне.

«Можно ли противостоять легенде? Легенда привлекательнее правды. Люди нам лгут, и мы их слушаем. Зачем противиться и мучить себя видом незаживших ран? Мы сами невольно начинаем лгать. Сначала лжём, чтобы не обидеть и не раздражить тех, кто ждёт от нас ответов на вопросы, затем продолжаем лгать, чтобы не удручать самих себя. И наступает момент, когда мы уже не знаем, что же мы знаем. Легенда торжествует победу над нами».

Жюль Ромен. «Люди доброй воли» (1939).

«Какая счастливая жизнь!» – читаю в своём дневнике школьных лет. Написано в то время, когда у деда-космополита «зарезана» диссертация, потерявший политическую бдительность и отовсюду исключённый отец, как «негр», переводит за других – его не печатают, мать-художница, оставшаяся без диплома, выполняет работы малярные, под нашими окнами маячат фигуры в черных пальто, на лестничной площадке нищий, с разметавшимися волосами старик играет «Тоску по родине», хорошо играет, за душу берет, но, видно, кроме лестницы, другой площадки подыскать не мог. Тогда же сделавший старика персонажем писатель Андрей Платонов в пяти минутах ходьбы от нас умирал в матрацной могиле и в литературе не существовал. Но меня теневая сторона времени, хотя я слышал о ней, не касалась психофизически. Возрастной оптимизм!

Этим парадоксом я делился с моей женой, она, чье раннее детство прошло в нацистском трудовом лагере, вспоминает то время, несмотря на страх и голод, как полосу особой доброты: маленькую девочку все окружающие, родные и соотечественники, по возможности, берегли, и такого благорасположения в отношении к себе она больше никогда не видала, а в жизни главное – сила переживаний («Шильонский узник» Байрона).

Когда кончилась война, её семье после освобождения из лагеря предлагали ехать в Австралию, они же поехали на родину, на границе должны были их перегрузить из австрийского товарного состава в другой, чтобы отправить в лагерь отечественный, но семью с четырьмя детьми пожалели пограничники, отпустили, правда, без документов, патриоты пересекли границу отечества как бы не существующими.

Добрались до Москвы, старуха, мать семейства, не чаявшая увидеть их живыми, свалилась без чувств, родственники, рискуя собственной свободой, их спрятали, а они, предатели родины, до конца режима ждали наказания. Поэтому моя жена подумала, что я ошибся, вспоминая довоенный вой сирены черного ворона, они всей семьей и без сирены вздрагивали, если похожий на милицейскую машину фургон видели недалеко от их парадного. Тещу по ночам мучили кошмары.

 
Страшнее криков матери во сне
я с той поры не слышал и не знаю.
 

Написал стихи младший сын, Михаил, по душе поэт. Все-таки на него, работавшего в «Комсомолке», донес человек доброй воли, друг-сотрудник, с которым Мишка был неосторожно откровенен, и карьера международника оказалась загублена.

Когда моей жене предстоял первый выезд, она сама на себя донесла, обратилась в Иностранный Отдел: что писать? Ей было сказано: «Вы являлись ребенком, сознавать не могли. Пишите в плену не находилась». «Власти не пустили», – так сейчас обычно говорят. Нет, на кого попадешь!

Осознавалось ли противоречие между тем, что я слышал дома и что мы слышали в школе? К двойственному душевному состоянию и привыкать не надо было, с этим родились и выросли, воспринималось, как нечто тебе присущее, носили, по выражению Оскара Уайльда, словно собственный пиджак. Слышал я и оставался невосприимчив к тому, что слышал от старших, хотя доверял им. Разоблачительные речи на меня не действовали, как в раннем детстве оставался глух к требованиям не лазать по крышам. В школу, наслушавшись дома критических речей, шел и вместе со всеми, без задней мысли, кричал «Ура!». У меня и эксцесс просталинского славословия случился. Проходили мы по химии доменный процесс, задали нам сделать сообщение о том, как варят сталь, в химии был я слаб и к своему сочинению «приварил» отрывок из Барбюса о связи имени Сталин и слова сталь. У нас дома была эта книга, я притащил её в школу и на уроке зачитал с полстраницы. Пока читал, меня мучило выражение на лице химички. Она моей декламацией была то ли возмущена, то ли напугана. Оказывается, книга считалась изъятой, химичке это, очевидно, было известно, а я узнал лишь в годы референтуры, получив доступ в спецхран.

Мы с ранних лет жили в состоянии само собой разумеющегося оруэллианского двоедушия, осознавать которое начинали лишь с возрастом. В чем отличие от универсального лицемерия, без которого люди не живут нигде? На Западе неназывание вещей своими именами – сложная система (изначально в конституции и до сего дня рабство заменено своеобразным учреждением), а мы просто знали – низззя!

Испытанное мной в «зеленые годы» я понял, когда много позднее прочел разбор романа «Война и мир» Константином Леонтьевым. Не мог он, толстовский современник, не заметить анахронизм: персонажи 12-го года, Болконский или Безухов, думают и говорят, как люди шестидесятых годов. Испытывают они муки и сомнения в духе позднейшего времени, когда самоугрызения сделались обязательными среди людей мыслящих, послуживших материалом для русского гамлетизма. А Леонтьев предлагал вспомнить «Капитанскую дочку»: от Пугачевского бунта Пушкин находился по времени ещё дальше, чем Толстой от войны с Наполеоном, однако, словно переселившись на шестьдесят с лишком лет назад, воссоздал психику людей «осьмнадцатого столетия», лишенных резиньяции. Петруша Гринев, ставший клевретом бунтовщика, двусмысленность своего положения переживает «не по-гамлетовски». В сталинское время большинство из нас чувствовали и мыслили по-гриневски, и ушел Сталин до наступления нашего гамлетовского возраста.

Случалось, бывал я нонконформистом, но в границах лояльности. Взрослые, окружавшие меня, особенно деды, «дети позитивистского века», стояли за факты, и к этому я привык, загипнотизированный словами, какие слышал от старших: подлинник, первоисточник, оригинал – подтверждаемая правда. Не считаться с фактами для меня всё равно, что сидеть на гвозде. Факты, упрямая вещь, мешают полету той или иной фантазии. Непризнание факта – черта людей, которым факт, как кость, стоит поперек горла и мешает их убеждениям. Отец рассказывал: он выступал оппонентом по защите диссертации и диссертанта поддерживал, однако указал на некоторые неточности, в частности, ссылки на Ленина, когда надо бы ссылаться на тех, на кого сам же Ленин ссылался. Поражен был отец вспышкой яростной злобы, с какой диссертант стал ему возражать: «Мы узнали это от Ленина и будем ссылаться на Ленина!» А мне пришлось от аспирантки услышать: «Я узнала это от Юрия Михайловича Лотмана!». Ошибка аспирантки простительна: Юрий Михайлович не указал, от кого он сам узнал об идее жизненного эксперимента, что в наше время называют творческим поведением[120]120
  Де Квинси начал принимать наркотик, романтически идя на риск, но когда он стал страдать ревматическими болями, то опиум, или laudanum, сделался ему необходим как болеутоляющее. «Исповедь английского опиомана», замечательная по выразительности фантазия, демистифицирована биографами. Де Квинси поменял местами причины и следствия: видения возникают не от опиума, а из-за того, что опиум перестают принимать, видения – результат воздержания, род «белой горячки», в художественном произведении – вымысел. Всё же, как ни верти, история «Исповеди английского опиомана» воспринималась будто реклама наркотиков. Мой очерк «Дитя, видевшее ад» блуждал по редакциям, возвращаясь с приговором: «Все-таки пропаганда!» В академической обертке с доработкой текст удалось опубликовать в сб. «Контекст-1982» («Соотношение творчества и жизненного материала», С. 136–163).


[Закрыть]
. У Юрия Михайловича попадается немало открытий, открытых другими, разве что переименованных, и младшему поколению его поклонников это незаметно. Почему переименований не замечают литературоведы, которым по возрасту полагалось бы замечать переименования? Что спрашивать! Всё, по Ливису, взаимосогласовано в меру единодушия. Несогласных нет!

«Тов. Капица! Все Ваши письма получил.

В письмах много поучительного…»

Сталин, 1946 г.

Борьба с космополитизмом – фон моих школьных лет. У нас в районной библиотеке обсуждали ура-патриотическую книгу «Крылья Родины», популярная история отечественной авиации. Книгу о русских инженерах того же автора, как теперь известно, академик Капица рекомендовал Сталину. Надежный ли источник «Русские инженеры», не знаю. Заметил, что принижен, чтобы возвысить соотечественников, американский инженер Джордж Уистлер. Претензия с моей стороны, каюсь, предвзятая: инженер-американец, отец художника, проложил под Петербургом железнодорожную ветку, по которой водил товарные поезда мой прадед. А «Крылья Родины» видел я у Деда Бориса с пометами «Вранье!» и «Ложь!» На обсуждении выступил и говорю: «Не Можайский первым полетел на планёре, а француз…» Что за француз, не помню, помню – француз.

Председательствующий спрашивает, откуда мне известно. Говорю: от дедушки. «А кто твой дедушка?». Отвечаю. «Мальчик, – говорит председательствующий, – дедушку твоего мы знаем. Иди домой и скажи дедушке, пусть он попробует опубликовать свои мнения». Дед не отрицал отечественных приоритетов, у него была особая записная книжка с именами наших воздухоплавательных пионеров, и почти ни о ком, насколько я могу судить, написать ему не удалось. Дед знал, кто и когда достиг чего раньше всех, но вместо того, чтобы изучать истинных пионеров летания выдумывали «первых».

Так говорил дед, и для меня то был первый пример ненужности правды людям, преследующим свои интересы. Дед видел, кто у нас поднялся в небо раньше других, знал тех, кто строил наши первые аэропланы, был лично знаком с зачинателями отечественной авиации, и это знание мешало тем, кто знал о его мнениях. Деду было известно: летательный аппарат Можайского подпрыгнул. Чего там подпрыгнул! Пиши – полетел. Что видел и знал современник, отличалось от версии, апробированной патриотическими конъюнктурщиками. Требовалось поскорее подтвердить: «Мы были первыми», вот и выдумывали, чтобы развязать языки и руки, свидетель-очевидец мешал: может, и не лжет, но помнит не то, что нужно. Безосновательность обвинений была беспардонной. Некогда дед спорил с Пуришкевичем, который считал финансирование едва народившейся авиации пустой тратой денег, их обмен мнениями тогда же попал в печать, но не читавшие дореволюционных газет и журналов приписали деду согласие с Пуришкевичем и противодействие созданию отечественного воздушного флота.

А председатель – добрый человек! Отправил меня всего лишь к дедушке, ведь мог и до папы с мамой добраться, сам тоже рисковал: хорошо, не донесли, что не пресек антипатриотических высказываний советского школьника. Председательствовал на дискуссии главный редактор журнала «Техника – молодежи» Василий Дмитриевич Захарченко. Впоследствии мы нередко заседали вместе, но ему я не напоминал, что я – мальчик, посланный им к дедушке. Как воспринял бы он напоминание о проявленной им нетвердости в борьбе с космополитизмом? Ведь те же люди старались обличение псевдопатриотической демагогии выдать за выражение безродного космополитизма.

Уже в послесталинские времена мой дедушка сделал на исходе своих дней попытку опубликовать записки, если не обо всем, то хотя бы о летании. Рукопись приняли, но просили снять… по тем же пунктам, что двадцать лет назад вызвали на него донос как лжеученого. А дед скончался. Сорок лет спустя, уже в годы гласности, понёс я ту же рукопись в знакомый мне с детства Музей авиации, думал, они поддержат, поддержать они были готовы, но попросили снять… «Знаете, – говорят, – читал наш Ответственный секретарь…» Секретарь да ещё Ответственный доноса не писал, однако держался версии, защищённой доносом, поэтому лично не был заинтересован в ниспровержении псевдоприоритетов. Ответсекретарь хотел правды, само собой, всей, лишь за вычетом той, что противоречила правде, перенятой им от предшественников. Мне так и было сказано: «Ваш дедушка помнит – капитан Руднев, а у нас значится Сергей Уточкин».

Дед Уточкина знал: «Пиво вместе пили». Но были времена, когда о легендарных личностях чего-то не знали, были и такие времена, когда не хотели знать, а когда и запрещали знать известное. Понимаю, насколько услышанное мной от деда противоречит репутации разностороннего спортсмена, не укладывается в легенду, всю правду, без изъятия, ещё труднее уместить в облике одного и того же человека. Дед говорил, что «Уточкин» – перевод немецкой фамилии, вроде «Унтертаген», а летал Уточкин под кокаином, вкалывал через пиджак и летал по прямой, не умея делать повороты. Работники музея не опровергали дедовых записок, уже не разрешалось запрещать, просто попросили: «Заберите рукопись»[121]121
  Рукопись долго лежала без движения. Наконец, договорились с издательством им. Сабашниковых, издательству выделили государственную дотацию, мой сын, правнук Деда Бориса, к тому времени уже получал зарплату достаточную, чтобы доплатить за издание, и рукопись, подписанная автором для отправки в издательство «Наука» в 1965 г., была опубликована в 2015 г.


[Закрыть]
.

«Никто из писателей не сыграл в моей жизни, в моей собственной судьбе роли столь значительной, как Владимир Дмитриевич Дудинцев».

Главный редактор журнала «Нева».

В той же районной библиотеке обсуждали статью Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», очевидно, подражание «Об искренности в критике» Чернышевского. Статья подписанная малоизвестным именем, появилась в «Новом мире» в конце того года, когда умер Сталин. Впервые в советской подцензурной печати прочли (между строк), что наша литература полна лжи. В обсуждении участвовал автор статьи и писатель Владимир Дудинцев, который сказал, что после этой статьи ему стыдно называть себя писателем, и, вероятно, в порядке покаяния, три года спустя, вскоре после доклада Хрущева о культе сталинской личности опубликовал в том же «Новом мире» первый антикультовый роман «Не хлебом единым». Слабость романа и сила произведенного им впечатления – знамение времени. На обсуждении выступал и я, пожилые слушатели в первом ряду сидели с выражением на лицах «Ишь чего захотел!». Если бы меня спросили, чего же я хотел и что пытался сказать, затруднился бы ответить. Хорошо, «Серега» (Бочаров), хотя не выступал, но присутствовал. По его словам, я выкрикивал, что статья неискренняя, говорить надо, называя вещи своими именами, не об искренности, а правдивости. В самом деле: чего захотел!

«Прощай, отец».

Шолохов о смерти Сталина.

Похороны Сталина, как и процессы 37-го, проходили недалеко от нашего дома. Однако в день похорон, думая дойти до Колонного зала в Доме Союзов минут за пятнадцать, едва я высунулся из парадного, подхватил меня людской шквал и, ударив о грузовики, поставленные стеной, забросил обратно в парадное. Дом Союзов – ещё ближе от нашей школы, в Октябрьском зале, где Вышинский обличал врагов народа, мы поздравляли учителей. До школы я добрался дворами, и оказалось, что по случаю траура в школе приготовлен венок, и нас, взявшихся нести венок, пропустили пройти мимо гроба.

После похорон было официально объявлено о создании Сталинского музея, а в школе по распоряжению дирекции мы, само собой, начали собирать материалы для выставки о Сталине. Нанесли фотографии, книги, редкое издание со сталинскими стихами, о которых ничего не знали, и грампластинку со сталинским голосом, которого наше поколение не слышало. Вдруг новое директивное распоряжение: «Не ко времени».

«На другой день о нём перестанут говорить», – Дед Вася сказал. То же самое моя будущая жена слышала от своего отца. Старшие помнили исчезновение мозоливших глаза фигур и забвение непрестанно повторяемых имен. Мой отец рассказывал, как «всюду висели портреты Троцкого», а мое поколение не знало, как он выглядит. Нынешнее незнание, когда всё можно посмотреть, тем не менее проявляется у ревизионистов, пересматривающих приговоры времен, которых они не помнят по молодости. Можно ли было, говорят они, не арестовать Ландау в конце 30-х годов, если он распространял листовки с обвинением Сталина в фашизме? А эта листовка – раскавыченная выдержка из Троцкого. Если бы в листовке не троцкизм сказывался, а в самом деле фашизм, тогда бы и заступничество Капицы не помогло. Но троцкизм в стране уже ликвидировали, физика, тоже по молодости опрометчиво пустившегося в политику, с год подержали и отпустили.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации