Текст книги "Литература как жизнь. Том I"

У железного занавеса

«Железный занавес это, пожалуй, самый заметный и значительный термин времен холодной войны».

Майкл Корт. Справочник по холодной войне, Нью-Йорк: Изд-во Колумбийского Университета, 1998.

На исходе войны моя мать работала в Художественных мастерских Большого театра, в числе прочих поручений красила, обновляя, советский герб над сценой. К матери я приходил после уроков, в театральной проходной приходилось и слезу пустить, чтобы разрешили пройти – было строго. Сидел в сумрачном пустом зрительном зале, на сцене репетировали балет «Раймонда» – музыка Глазунова, любимца Маленкова. Был ли выбор репертуара предвидением обозримого будущего, то есть правления Маленкова, нельзя сказать, мне было не до балета, звуки музыки усиливали чувство голода, казалось, конца этому не будет, хотя то были наши танцевальные звезды, однако уж очень хотелось есть, и я ждал, когда же мать спустится с колосников, можно будет идти вниз, в буфет, днём работал как рабочая столовая, по талонам выдавали обед.

Из разговоров в столовой я узнал, что на ночь в Большом во все зеркало сцены опускается противопожарный железный щит. Тогда же первый поджигатель войны, как стали называть Черчилля, заговорил о железном занавесе, но мне и в голову не пришло, что это предохранительный заслон, о котором я услышал в буфете Большого. Много лет спустя, когда я уже работал в Институте мировой литературы, мне удалось прочитать «По большевистской России», книгу пацифистки леди Сноуден, она побывала у нас в 1921 году с делегацией Красного Креста. В её книге, вышедшей в 1923 г., попалась фраза: «Мы оказались за железным занавесом». Прочёл я в спецхране и Розанова, его «Апокалипсис нашего времени», вышедший в 1918-м. У Розанова символом России, не понимающей происходящего, служил Большой театр и чистая публика партера. Пока эта публика (иронизировал Розанов) наслаждалась музыкой, пением и танцами, из гардероба стащили шубы, «и со скрежетом и грохотом опустился железный занавес русской истории». Могла ли леди Сноуден прочесть Розанова? Ответ пришел ещё немало лет спустя.

«Русские люди мне нравятся».

Джон Бойнтон Пристли.

«Был такой писатель Пристли».

Константин Симонов (при жизни Пристли).

Начало холодной войны сразу дало о себе знать у нас дома. С Пристли, который во время войны вёл на БиБиСи просоветские передачи и за послевоенный визит которого в СССР отвечал мой отец, было разорвано (разрыв, похоронив Пристли заживо, спровоцировал Константин Симонов), журнал «Америка» и газета «Британский союзник» исчезли, «Песенку английского бомбардировщика», которая в исполнении Леонида Утесова звучала чуть ли не каждый день по радио, перестали передавать.

Вину за послевоенную конфронтацию никто среди американских и английских историков сейчас целиком на нас не возлагает. Консервативных убеждений британец Альфред Джон Тейлор упрекает своих соотечественников и за горячую войну. В самом деле, главы ведущих западных держав выражали намерение стравить нас с немцами[114]114
  Пересмотревший историю Второй Мировой войны Виктор Суворов– Резун рассуждает так, будто войны нам не навязывали и вовсе не думали способствовать взаимоуничтожению сталинского социализма и гитлеровского национал– социализма. Когда вышла первая книга Суворова-Резуна «Ледокол», я отправил ему письмо, оставшееся без ответа. Среди американских историков сейчас идёт, как выражаются рецензенты, ревизия ревизионистов, и всё больше склоняются к убеждению, что холодную войну начал Запад. Разделение Германии, а затем и всей Европы – идея союзников, Сталин и не думал опускать железный занавес, но в конце концов оказался вынужден отвечать на агрессивный внешний нажим.
  «Разве План Маршалла не был задуман именно ради того, чтобы Сталин его отверг, и сталинская тирания над Восточной Европой была бы разоблачена, экономически “больные” страны, а также “сталинская” часть Европы оказались бы неотвратимо отторгнуты от Запада? Для тех, кто разрабатывал План, худшее время наступило, когда Советский Союз выразил намерение к Плану присоединиться, зато с невероятным облегчением вздохнули после того, как Вячеслав Молотов, сталинский министр иностранных дел, в 1947 вышел из предварительных переговоров. Чехословакия и особенно обессиленная войной Польша отчаянно нуждались в помощи по Плану Маршалла, но Москва их вынудила отказаться от этого, и Джордж Кеннан с беззастенчивой радостью торжествовал, отмечая, что ‘русским испортили их взаимоотношения с их странами-сателитами”» (The New York Review of Books, May 24, 2018, p. 53).


[Закрыть]. Звучат австралийские, прочерчиллевские, нарочито антисталинские голоса, и я хорошо себе представляю их положение по аналогии с нашей пропагандой, ничего другого, вне зависимости от фактов, они говорить не могут. Но есть уровень предвзятости, до которого мы не опускались. У нас было общепризнано, что союзники тоже воевали.

Некоторые зарубежные голоса до сих пор продолжают сообщать о намерении Сталина (очевидно, на радостях выжившего из ума) принимать Парад Победы верхом на коне. Это пишут называющие себя историками, не сочли они нужным проверить, как возникла нелепая легенда – была вписана литобработчиком в издание мемуаров Жукова, вышедшее после смерти полководца. О чем думал литобработчик, занимавший в Союзе писателей заметное место, кто знает, но источником ему будто бы послужил сын Сталина. Лишним доказательством придуманности этой версии служит приведенный в псевдомемуарах разговор, будто бы состоявшийся между Жуковым и Василием Сталиным. О намерении престарелого вождя научиться верховой езде они говорят не языком конников, это – Жуков, окончивший Кавалерийское училище, и Василий Иосифович, занимавшийся конным спортом с юношеских лет.

А сам Сталин? Шестидесятисемилетний, перенесший инсульт и инфаркт, сухорукий инвалид, не ездивший верхом, будто бы решил взобраться в седло и гарцевать перед рядами войск и бескрайней толпой зрителей, причем, не на полудохлой кляче, а на полукровном жеребце. Желающим верить в подобную нелепость, видно, в голову не приходит: маршал сдавал парад генералиссимусу, а если бы генералиссимус, верхом или пешком, парад принимал, кому бы он парад сдавал? В первом, прижизненном издании мемуаров Жукова рассказывается о предложении генералитета парад принимать, и принимать верхом, никому иному, а Сталину. В том же издании говорится, что предложение оказалось отклонено вождем: «Стар!».

Жуков, долго не имевший практики верховой езды, и тот был неуверен, сумеет ли усидеть! Слышал я об этом от свидетеля, Павла Алексеевича Туркина, ветфельдшера, служившего в кавалерийском спецэксадроне, которым командовал берейтор, полковник Череда. Под руководством полковника «точили» коней к параду. Светлосерый Кумир и вороной Полюс были выезжены так, что на них и ребенок бы усидел, но полковник доложил высшему начальству: если маршал ни разу не сядет в седло, спецэскадрон будет вынужден снять с себя ответственность. Маршал, нашедший пятнадцать минут провести в спецэскадроне, спросил полковника: «Думаете, усижу?». Усидел, хотя с непривычки несколько висел на поводьях.

Через океан

«Если судьба позволит мне возвратиться когда-нибудь на родину, я расскажу об этом путешествии, хотя мне никто не поверит».

«Путешествие Гулливера в Страну Игогогов».

Возле лошади оказался я в начале войны, оказался и – напугался. Случилось это на подмосковной станции Удельная, откуда были видны вспышки залпов из орудий противовоздушный обороны, боялся же я не залпов, а лошади. «Чернушка» была моей любимой игрушкой, но с настоящими лошадьми я и рядом не бывал, кавалерию видел из окна, в зоопарке детей катали на пони, и вдруг передо мной оказалась не игрушечная лошадка, которую веревочками запрягал ракетчик, и не пони, которым правил большой мальчишка (и я ему завидовал), а черный, огромный конь, содержался при школе, где работала сестра Тети Жени – тоже учительница.

Уже после войны – дружба с Ванюшкой Барановым, сыном колхозного конюха, он научил меня ездить верхом, без седла, потом был я принят в конно-спортивную школу по рекомендации летчика-лошадника Михаила Михайловича Громова, его просил об этом Дед Борис. Получил я разряд, попал на Московский конный завод благодаря Ваське – у него дача рядом с конзаводом. Писать о лошадях и не думал. Дядя Юра, физик, наделенный, кроме того, способностями певца и юмориста, защищал меня от родительских попреков, что я «пропадаю на конюшне». Дядя знал по себе profession manque, горечь неиспользованного шанса, и предсказывал, что лошади послужат мне источником вдохновения. Но я стремился в конюшню, чтобы забыть о книгах. Мучали меня головные боли, а как в конюшню войдешь, так сразу в мозгах светлело: самолечение по рецепту графа Альфьери (которому в езде подражал Пушкин) и графа Орлова. Когда от государственных дел графа Алексея Григорьевича отставили и стала его угнетать ипохондрия, он вывел свою породу рысаков, а взявшись за вожжи ни о чем, кроме лошадей, думать не станешь: на вожжах кипят, подхватят, возьмут на унос и расшибут вдребезги.

Писать я попробовал благодаря настояниям Димки Жукова и по указанию охраны дочери Брежнева. Дмитрий Анатольевич Жуков, отец зампреда, писатель в основном исторический, мы с ним вместе принимали участие в заседаниях Общества Охраны памятников, когда же мы с ним отдыхали, он послушал мои устные лошадиные истории и говорит: «Хватит воздух колебать, пиши!». А Галина Леонидовна работала в Агентстве «Новости», у нас с ней были общие знакомые, они просили показать им лошадей. Поехали на конный завод, по дороге я рассказывал, что знал о лошадях, и в конце поездки охранники, сопровождавшие Первую дочь страны, велят: «Всё, о чем вы языком мололи, изложите в письменном виде».

Однако в лошадиную литературу не протиснешься, находится «на страшной высоте Парнаса» – измерение Пушкина. Уровень этого рода литературы, увенчанной именами Толстого и Свифта, мало того, недосягаемо высок, классики были убежденными конниками. Толстой не слезал с седла до самого бегства из дома, коня и вели за ним, когда он вернулся уже в гробу. Конь пережил хозяина, а как только пал, похоронили в том же Старом Заказе, писателя положили напротив оврага, а коня – в овраге. Свифт прекрасно держался в седле и ему предлагали поступить в кавалерию. Предложению он не последовал, но «Путешествия Гулливера» обдумывал, говорят, верхом.

Следом за великими идут большие таланты на небольшие дела: пишущие о лошадях знатоки, такие, как дочь лесничего Ольга Перовская и писатель Лев Брандт, он и жил на конзаводе, Еланском, ходил у конников под кличкой «Еланский немец». И конечно, писатель-ковбой Виль Джемс. Книгам этих литературно одаренных авторов конный профессионализм придает неповторимый аромат. Не имеющие сил очеловечить лошадей, на что способны лишь литературные гиганты, знатоки заразительно описывают им прекрасно известное – человеческое чувство лошади.

«Чубарый» Ольги Перовской, по-моему, лучшая лошадиная история советского времени. Мое мнение нынешние читатели, к сожалению, лишены возможности проверить: рассказ не переиздают[115]115
  Рассказ «Чубарый» исключен из постсоветского издания книги Ольги Перовской «Ребята и зверята». Впервые эта книжка с иллюстрациями Ватагина вышла в 1934 г. и переиздавалась до 1944 г., когда начались преследования её автора. Муж Ольги Перовской, писатель Григорий Замчалов, фронтовик, пропал без вести, подозревали предательство. Со временем имя Замчалова появилось в доме Литераторов на мемориальной доске в числе погибших, подозрения должны были отпасть, но помешала биологическая Сессия ВАСХНИЛ. Некогда Перовская вместе с мужем написали повесть о заповеднике Аскания-Нова, в этой повести обнаружили сочувствие генетике. Была и зависть, не имеющая сроков. Осталось выяснить, кто же завидовал и продолжает завидовать.


[Закрыть]. Хорошая книжка «Декрет 2-й» Брандта испорчена переименованием в «Браслета» – дамская безделушка вместо приметы послереволюционных лет. О «Дымке» Виля Джемса мне на Интернете попался отзыв: «Лучше ничего не читал». Очевидное преувеличение, но книга редкостная. Автор, чех по происхождению, трансформировался в американского ковбоя и писал о лошадях так, что у Хемингуэя вызывал зависть.

Мне посчастливилось знать американского издателя, наследственного, его отец напечатал «Дымку», а Виль Джемс, создатель книги, он же иллюстратор, приходил к ним домой. «Каким он был»?» – я спросил. Ответ: «Простой ковбой, жевал табак, плевал прямо на пол». В «Дымке» все это есть – опоэтизировано, конечно, не плевки на пол, но пот ковбойского труда, жизнь заодно с животным, без всякой слюнтявой любви к лошади.

Жаль, у нас испортили обложкой последнее переиздание прекрасного перевода «Дымки», сделанного Гершензоном, творцом русского «Братца Кролика». В первом издании перевода 30-х годов сохранили авторские иллюстрации и обложку, а в условиях свободы иллюстратор, видно, хотел показать себя и нарисовал, пусть лихо, но вопреки духу повести озлобленную лошадиную морду: присоветский классицизм сменился постсоветским барокко. Типичная черта безыдейного времени – измышление вместо мысли. Виль Джемс, когда рисовал необъезженного дичка, и то не видел в нем злобы. Найти повествовательную лазейку помогли мне попреки конников. Мастера призовой езды полагали, что я не только лошадью управлять неспособен, но и подмести конюшню, как следует, не умею. «Ни рук, ни головы у тебя нет, только язык привешен», – говорили волшебники вожжей. Тут и открылся прием: устами профана.

Первые мои попытки в жанре иппическом показал я матери моего друга. Судья безжалостный на этот раз не смеялась, не разносила, пощадила одну-две фразы, от сих и до сих, не дальше абзаца, всё прочее – за борт. У читателей успех выпал на мою долю, когда в текст прокралась опечатка: вместо «поднимаю хлыст» напечатали «поднимаю хвост», а читатели подумали, что так и надо, что это из языка конников.

Преимущество оказалось источником неудобства: попал я в никуда, вне жанра. Конники говорили: «Как может писать о лошадях, кто ничего в лошадях не понимает?» А литераторы игнорировали: «Ну, раз про лошадей, это не литература». Меня бы сразу затоптали, если бы не редактор Миша Лаврик, благодаря которому увидели свет одна за другой две мои книжки «По словам лошади» и «Железный посыл». Миша обладал гипнотической способностью внушения, умел убедить в том, чего не было и быть не могло, он уверил издательское начальство, будто среди конников я считаюсь авторитетом литературным. Конное начальство мне действительно благоволило: хотя рук не имеется, зато язык привешен да ещё иностранный. «Лошадям переводите?» – обращались ко мне остроумные люди. Иностранный язык ипподрому стал нужен по мере развития зарубежных связей, иногда надобился и лошадям.

Привели американского рысака, директор ипподрома говорит: «Пойди скажи ему по-ихнему, а то наши с ним по-матушке, он и в толк не берет»[116]116
  На ипподроме с рысистым американцем общий язык нашли, а при переводе производителем на конный завод участь жеребца оказалась ужасной. См. «Участь Апикса» в кн. «На благо лошадей» с. 117–120.


[Закрыть]. Допустили меня к езде на призы, сажали на «безногих», у которых ноги есть, но резвости в ногах нет. С трибун кричали: «Хватит темнить!» Публика думала, будто я нарочно приезжаю последним, чтобы в один прекрасный день рвануть на удар. По конным заводам странствовал переводчиком, сопровождая иностранцев-конников. Как бы в награду за службу мне доверили сесть на козлы, и с ветврачем Шашириным Евгением Вячеславовичем мы зимой 1968–1969 гг. на грузовом океанском корабле доставили в США тройку, государственный подарок железнодорожному магнату Сайрусу Итону, который протянул нам руку и стал налаживать деловые отношения. Не стану отвлекаться к подробностям рейса, о том – книжка «Кони в океане» («Советская Россия», 1983), с которой связан, к сожалению, болезненный конфликт. На меня обиделась вдова доктора, моего друга и спутника. Описать его я, как мог, описал, но… не назвал по имени. Почему – не мог и не могу ответить сам себе: рука не поворачивалась. Сгладила столкновение Ада Перепелицкая – редактор. Выписала обиженной вдове гонорар за фотографии, сделанные доктором и вошедшие в книжку иллюстрациями.

«…Государь был в Роттердаме, где заметил он статую Эразма».

Из Пушкинской «Истории Петра».

Из Мурманска шли через Балтику, нас крепко качало, даже тревожились за лошадей, держали их в стойлах, обитых кожей. Первая стоянка в Антверпене – нас на берег не выпустили, не удалось увидеть «Ночной дозор», о картине я слышал рассказы Деда Бориса: входишь в затемненный зал и на тебя… идут люди.

В Роттердаме выпустили. В дневнике у меня записано: «Ходили по городу. Эразма не видно». От лошадей отлучиться надолго нельзя, до статуи так и не добрались, зато успели в музее посмотреть на череп гуманиста – вместилище мозгов, которыми ворочал ум, создавший «Похвалу глупости» – начало самосознания Нового времени. Не критика глупости – предмет ниже критики, как говорил гуманист, а глупость ума, себя оглупляющего и себя же обманывающего, – ума ученого, ума писательского, ума государственного, ума грубо-безбожного и ума лицемерно-набожного.

Затем – Ле Гавр, который доктор называл «Лягавром». Следующая стоянка была уже за океаном в Монреале, а в Америку нас доставили трейлером, привезли на ферму под Кливлендом, в штате Огайо, возле Великих озер.

Моим первым желанием было – увидеть ковбоев, и мы, как по заказу, с рук на руки сдали тройку в точности такому, каким в «Дымке» выведен объездчик Клинт. Нашего ковбоя звали Труман, но друга его звали Клинт, копия рисунка из книжки, а в доме Трумана, как только я вошел, увидел «Дымку».

При первой же запряжке наши рысаки, с настоя, взяли на унос и нас расшибли. Пока не перевернулась пролетка и не постигла меня участь Ипполита, доктор, пассажиром сидевший с ковбоем у меня за спиной, кричал: «Переводи ему! Переводи!» Хотел, чтобы Труман тоже взялся за вожжи и помог мне птицу-тройку удержать. Но пролетка перевернулась и, как у Расина, «запутался в вожжах несчастный Ипполит».

«Розанов неожиданно вдохновил Лоуренса».

«Апокалипсис. В. В. Розанов и Д. Г. Лоуренс» (1956).

Чтобы установить, как в иностранную печать проник «железный занавес», я решил позвонить прямо с конюшни американскому профессору английской литературы, он, Гарри Т. Мур, был знаком с моим отцом через Ричарда Олдингтона. Звонил утром, после уборки. Тут же ответили, но вроде недовольные звонком. «Имел ли Розанов влияние в Англии?» – задал я вопрос. Голос взорвался: «Конечно, имел, но почему об этом надо спрашивать в шесть утра?» – профессор находился в другом поясе, разница между нами в три часа. Объяснил: убираю лошадей, и при слове лошади, как обычно бывает, голос смячился, и получил я нужные сведения.

Между Россией и Англией посредничал Семён Котелянский, свой человек в литературной среде[117]117
  С. С. Котелянский (1880–1955), говоря слогом гамлетовским, из тех «славных кротов», что роют невидимые подземные ходы, по которым устанавливаются культурные связи. Институт Мировой литературы выпустил книгу, где есть о Котелянском, см. О. А. Казнина. Русские в Англии. Русская эмиграция в контексте русско-английских связей в первой половине XX века. Москва: «Наследие», 1997.


[Закрыть]. Заметной фигурой в той среде являлась леди Сноуден. А Котелянский, или Кот, как его называли, на волне помешательства на русских, интереса к нашей классике, вспыхнувшего на исходе XIX века, проталкивал имена и названия, созвучные настроениям английской intelligentsia, в том числе розановский «Апокалипс», перевести который ему помог Д. Г. Лоуренс (и сам заразился Розановым). Книга леди Сноуден вышла, когда её супруг стал членом Британского правительства, и, по-моему, эта книга подсказала Черчиллю пустить «железный занавес» в оборот как символ вражды между прежними союзниками. Его речь американские историки и называют «Речью о железном занавесе».

Наша с Шашириным лошадиная миссия была актом доброй воли, но была и боевой операцией. Противостояние дало о себе знать с первых же вопросов на таможне, не паспортных – политических вопросов. Стали меня спрашивать, знаком ли я с книгой дочери Сталина. От таких вопросов я онемел, не от страха, не ожидал, что станут спрашивать о слишком хорошо мне известном. «Мы с ней работали в одном и том же Институте» – говорю. Тут, мне показалось, смешались таможенные чиновники.

У «Папы Сайруса», как называли старика Итона, нас окружила благожелательность. Возник конфликт лишь из-за различия слов ковбои и конники, спор шел о приемах верховой езды. Мы ездили а I’Angles, у ковбоев – Western: спорт и работа, забава и труд. Конфликт быстро разрешился и завершился дружбой с Труманом Кингсли из Северной Дакоты, который в хозяйстве Итона отвечал за разведение быков, черной шерсти, короткорогих.

С Труманом же связано у меня первое из впечатлений чисто американских – их понятие о времени. «Мы со временем переведем ваших лошадей в стойла получше», – сказал ковбой. Обещание «со временем» прозвучало на мой слух песней слишком знакомой, я про себя удивился: «Куда мы попали? И это Америка?». Отлучился я в туалет, через несколько минут вернулся, чтобы взглянуть, как чувствуют себя наши жеребцы, а их и нет! «Я же сказал, переведем», – объяснил Труман. «Вы же сказали со временем!» – «А несколько минут не время?»

Поразили меня отношения между хозяином и работником, прямо по Гегелю. Пока скотовод работал на хозяина (работал круглые сутки), хозяин слушался работника. Железнодорожному магнату ковбой указывал: «Сделаем, как я решил!» Как только хозяин скончался, на ферме умерло увлечение черными короткорогими, ковбой получил расчёт и вернулся в свою Дакоту.

При всем окружавшем нас у Итона миротворении, держались мы начеку, ни лишнего слова, ни случайного жеста, ни шага непродуманного. Давали интервью для прессы, выступали по местному телевидению. Одно из выступлений шло по программе «Встречи с необычными собеседниками». В очереди из «необычных» были мы поставлены первыми, но подошла передача, и нас попросили пропустить вперед необычного, стоявшего за нами и с виду очень обычного. Он, видите ли, торопится! Подозреваю, потеснить хотят. Что совершил он сверхнеобычного, что мы должны ему очередь уступить? Объясняют: в одиночку под парусом пересек Атлантический океан. Мы с Шашириным пересекли океан на корабле, и нам не нужно долго объяснять, что значит плавание по тем же водам в утлой посудине. Через Атлантику шли словно по озеру, а у Нью-Фаундленда – волны до небес. Такая волна, капитан объяснил, сорвет привязанный на палубе контейнер величиной с вагон и швыряет как спичечный коробок, срывая палубные надстройки, в предыдущем рейсе смыло капитана. Согласились мы пропустить без очереди водоплавающего субъекта.

Внешне ничем не примечательный, быстро, торопясь, рассказал перед камерой, как он ставил паруса и тянул шкоты, когда же перед камерой усадили меня, я ожидал, что и мне станут задавать вопросы специальные – иппические. Мореплаватель говорил о парусах, меня как кучера спросят о зге или о дуге. А спросили, как у нас расценивается политическая линия господина Итона. Такого натиска я не ожидал и говорю: «У нас мистер Итон ценится на более высоком уровне, чем политическое руководство, его уважает наш народ». Ляпнул, а потом ночь не спал: в моих словах наши инстанции могли усмотреть попытку вбить клин между народом и Партией!

Каждое наше слово и каждый наш шаг неисповедимыми путями доходили до Москвы и становились известны ипподромному начальству – это мы с доктором узнали, когда вернулись домой. Но про телепередачу, как ни удивительно, не задали ни одного вопроса, зато добивались, проверяя поступившие к ним сведения, сколько мы позволяли себе лишнего. Мы, если и позволяли, то во имя мира и дружбы! На ферму приходили к нам эмигранты-соотечественники, завязались знакомства.

С тех пор знакомства у меня расширялись по мере того, как мне поручили контактировать уже не по линии Московского ипподрома, а налаживать научные связи под эгидой Института Мировой литературы им. Горького, но американцы затруднялись понять, где же я работаю: к ним попал не критиком – кучером. Письма они адресовали на Ипподром им. Горького. Получил письмо: «Дмитрию. Цена без конверта четыре копейки», – ответ на моё новогоднее поздравление. Товарную спецификацию приняли за обратный адрес, и – дошло!

Сколько у меня было связей, я ощутил, когда связи оборвались, и меня словно штормом выбросило на густо населенный необитаемый остров: участь ветеранов, хотя и холодной войны, одиночество в толпе, описанное Дефо в никем нечитанной третьей части «Робинзона Крузо», где речь идёт о жизни в огромном городе – Лондоне.