Текст книги "Литература как жизнь. Том I"

Еще не существовало телевидения и никто не видел, что происходило на Сессии, но теперь все виртуально присутствуют на самых высоких собраниях и представляют себе, насколько общение с высшей властью напоминает игру в одни ворота: нельзя переспросить, нельзя возразить.

Почти одолевший Лысенко профессор Жуковский пал духом и, словно падая на колени, стал молитвенно убеждать противника, что больше никогда-никогда спорить с ним не будет: все это есть в тогда же опубликованной стенограмме[130]130
  У нас было советское издание в переводе на английский, существовало ли оно на русском языке и если существовало, то был ли в нем такой же текст, не знаю.


[Закрыть]. Говорили, будто ученый, признавая позор своего поражения, думал о дочери, по другим сведениям – заботился об учениках.

Последствия разгрома известны: генетику, разработка которой продолжалась за рубежом, у нас со временем пришлось восстанавливать – отстали на десятилетия, а были среди советских генетиков ученые, едва не опередившие Уотсона с Криком.

Со свободой началось вулканическое извержение фактов, и постсоветские историки попали, можно сказать, в пушкинское положение не знающих, что и думать, как это осознал поэт, допущенный к секретным архивам Петра. Но на историков не находится Дантеса, чтобы избавить их от исполнения непосильной обязанности писать историю, которая бы прежние представления увязала с открывшимся и продолжающим открываться. Упрощая себе задачу, нынешние историки поносят советских предшественников, впрочем, и превозносят, делают это выборочно, кого поносят, а кого превозносят, но выбор оказывается необоснованным. Знающие предшественники не ошибались, они были односторонними. Покровский преувеличивал роль торгового капитала, но разве торговый капитал не играл значительной роли? Говорят, Маркс, а за ним и советские историки всё сводили к классовой борьбе. У Маркса устами Энгельса сведение специально оговорено: в конечном счете, дальше сказано – ещё нужна большая работа, которая, однако, сделана не была и остается несделанной.

Трудно смотреть на современность с рассудительным спокойствием, как сказал Чернышевский. Итоги текущих событий в отличие от «давнишних происшествий» неведомы. А не зная итогов, не имея представления о том, куда и к чему шло или идёт, невозможно судить ни о прошлом, ни о будущем. Историкам ориентиром всегда служит уже известный результат, историю рассматривают, приняв нечто за устойчивый итог. Дореволюционным историкам итогом служила Российская Империя, дореволюционные историки изучали, как Империя создавалась, не допуская, что Империя потерпит крах, соответственно дореволюционные историки не замечали всего того, что к этому краху, то есть революции, вело. Для советских историков отправным пунктом был конец старой России, итогом – «Союз нерушимый республик свободных». Изучая прошлое, советские историки обращали внимание на признаки кризиса и упадка царизма, а с другой стороны, исходя из торжества социализма, не замечали признаков постепенного разложения советского строя. Последняя из фундаментальных советских историй, двенадцатитомная «История СССР», неполна – нет приближения неизбежного конца[131]131
  В 1921 году в Америке вышла однотомная «История человечества», в сущности история европейцев, остальной мир охвачен с точки зрения европейцев, – так человечество выглядело в глазах автора, датчанина Генрика ван Луна. Так было общепризнано, если судить по участникам и решениям созданной в те годы Лиги наций. Но уже следующие издания своей книги ван Луну пришлось дополнять и переписывать, особенно касательно Германии.


[Закрыть].

Постсоветское время только началось, направление и цель ещё не определились, мы сейчас в освещении отечественной истории получаем либо эмпирическую описательность, либо нигилистический ревизионизм, который вовсе отрицает прошлое: ничего и не было! Ни Киевской Руси, ни Монгольского ига, ни победы над Наполеоном, ни над Гитлером.

Тут же – полумистицизм: предлагают, по примеру нашего последнего царя уповать на веру, и не упоминают, насколько не помогли благие упования Николаю Александровичу Романову.

«Мы изучаем Библию», – услышал я от соседа-американца, который ведет религиозный кружок. Спросил у него: «Изучаете или проповедуете?» Ответ: «То и другое». Это – совмещение несовместимого, поэтому дальше вести разговор с руководителем полусектантского кружка было бесполезно, но меня подмывает спросить историков-соотечественников: «Веруете или изучаете?» Верить можно во что угодно, но изучающему и претендующему на знание негоже говорить, что религиозный раскол не имел экономической подоплеки и классовой природы, а нечто в этом роде приходится слышать от называющих себя историками и даже несовсем отрекшихся от исторического материализма.

Ослабление умственных скреп, вызванное распадом Советского Союза, перекраивание, переписывание и переименование общепринятого, напоминает мне происходившее в 1950-60-х годах за рубежом. В ту пору, начиная мою службу в ИМЛИ референтом и читая английскую прессу, я видел последствия упразднения Британской Империи, у британцев это вызвало шок. Вызвало и взрыв суверенитетов, а с ним своевольное освобождение от принятых понятий. Английских писателей ирландского, шотландского и уэльского происхождения стали называть писателями ирландскими, шотландскими и уэльскими, хотя ни один из хорошо известных поэтов-ирландцев или валлицев не писал ни на ирландском, ни на валлийском. Писали с оттенками локальной стилизации, как Роберт Бернс, гордость Шотландии, но, судя по языку, не шотландский поэт, если сравнить его с бардами, творившими на своем языке, малоизвестном за пределами Шотландии[132]132
  Об этом я написал в плановой работе для коллективного труда «Историческая поэтика: итоги и перспективы изучения» (Москва: «Наука», 1986, С. 168–187), что у одних вызвало тревогу, у других возглас «Давно пора!». У нас существовала совершенная нестрогость в определениях и оценках особенностей советской многонациональной литературы, и одни этим пользовались, другие все-таки хотели установить какой-нибудь порядок. Начинались проблемы с национальных языков, о многих писателях и не знали, на каком языке они пишут, если вообще пишут, в печати они фигурировали в переводах на русский, и что собой представляли оригиналы, оставалось практически неизвестно.


[Закрыть]. Что сказали бы шотландцы Вальтер Скотт и Стивенсон, если бы узнали, что они – шотландские писатели? И что сказал бы Джеймс Джойс, узнав что он – ирландский писатель, тот, который писал: «Я не буду служить тому, во что я больше не верю, как бы это ни называлось, моя семья, моя страна или моя церковь»? В Индии я увидел, как Киплинга, английского писателя с индийской подкладкой, пинают по всей стране из города в город, из штата в штат, и на мои недоуменные вопросы получал один и тот же ответ: «Не наш». В Таиланде, сын мне рассказал, съездив в научную командировку, не хотят помнить Джозефа Конрада, приходившего в Бангкок под флагом той же Империи. с тем же отвержением, неагрессивно выраженном, пришлось столкнуться на Кубе, кубинцам было трудно представить себе, насколько в литературном мире они существуют как место жительства американца Хемингуэя. Отвержение – реакция на века притеснений, но это не восстановление правды, а водворение очередного мифа, будто во власти современных людей отрешиться от своих исторических корней.

В Америке сейчас дошло до драки, увечий и даже смертей в спорах о памятниках героям Американской Гражданской войны Севера и Юга. Вместо того чтобы мордовать друг друга, обсудили бы и выяснили, кому и чему поставлены памятники. У нас споры о том, ставить ли памятник Ивану Грозному, кипят впустую, нет надежно определяемого представления об Иване IV. Одни превозносят творца державы, другие – поносят изверга человечества, между тем изверг державу и сотворил, однако определений, охватывающих эту фигуру в целом, нет. Словесные формулы для усложнившихся исторических представлений пока не выработаны, есть с одной стороны – с другой стороны, но ведь стороны действовали не попеременно, а вместе. Половинчатый памятник, вроде раскрашенной надвое партийно-государственной головы, возможно, и годится стоять надгробием, но это торопливое обозначение, а не скульптурное воплощение того, что было сотворено по воле той головы. Глядя на Медного Всадника, не ограничиваются же разглядыванием конского хвоста, а потом – вздернутой лошадиной морды. Скульптор-итальянец, следуя своей богатой монументальной наследственности, воссоздал сложившуюся память о Петре, что, с подсказки Вяземского, понял и выразил Пушкин: вздыбленная над бездной страна. Однако описать ту же фигуру в целости не удается даже беспристрастным историкам. А писать иначе – и языка нет.

Так отнялся язык у физиков, когда им открылся мир с квантовой точки зрения и поколебалось представление о причинно-следственных связях. «Материя исчезла» – стали говорить. Кто стал говорить? «Кто не нашел правильного языка, чтобы очертить сложившуюся ситуацию, и в печати стали появляться неверные утверждения, вызванные восторгом перед новыми открытиями, это и создавало всевозможную путаницу»[133]133
  Werner Heisenberg. Physics & Philosophy. The Revolution in Modern Physics (1958), New York: HarperCcllins, 2007, P. 141.


[Закрыть].

С квантовой физикой материя не исчезла, не исчезли ни объективность, ни реальность, но об окружающем мире стало известно столько, что перестало умещаться в прежних определениях. Брат Сашка, астрофизик, мне говорил, что у него под грузом новейших астрономических сведений ум за разум заходит и бросает в мистику. Сейчас то же самое можно услышать от физика того же поколения Игоря Острецова[134]134
  См. youtube «Непознанное: взгляд в будущее» и другие беседы о философских проблемах физики доктора технических наук И. Н. Острецова.


[Закрыть]. Но физики, если им не хватает слов, прибегают к языку математиков, пользуются символам, у гуманитариев, кроме слов, других описательных средств нет, а новые исторические представления требуют обогащения языка.

«Но какова ирония истории!»

Энгельс – Каутскому.

Помните черного мальчика в кинофильме «Цирк»? Фильм завершается «Песней о Родине» – «Широка страна моя родная…» Вместе с матерью того мальчика, Джима Паттерсона, художницей Верой Араловой, моя мать была студенткой в Училище 905 года. Отец Джима, американец-негр, приехал к нам в 30-х годах, погиб на фронте. Младший брат Джима попал под машину, к счастью, уцелел. И вот встретилась моя мать с подругой, спрашивает, как жизнь, та говорит: «Ночью прислушаюсь – ребята мои дышат, и хорошо». Жили они не хуже и даже лучше многих, художница хорошо выразила, что это была за жизнь: нечеловеческого напряжения и невероятного богатства человеческих чувств.

Ирония истории сказалась в том, что после развала Советского Союза русский советский поэт-полунегр вернулся на землю своих отцов. Двойная ирония: и там не прижился. Письмо от Джима я получил в 1999 году, мы готовились к Пушкинскому юбилею, с тех пор ничего от него не слышал. Услышал о нём от руководителя Фонда Русско-Американского культурного сотрудничества Александра Петровича Потёмкина: у него побывал Джим, невесел и неприкаян. Но ведь пишущему всё полезно, а русской поэзии африканская кровь не чужда. Полурусский, афро-американский поэт, быть может, найдёт силы описать свой переход от энтузиазма к духовной энтропии.

Житейские уроки истории

Мой дом родной

«…То было деяние Господне, ни в древней, ни в новой истории от возвращения иудеев из плена Вавилонского не бывало такой реставрации».

Дневниковая запись англичанина в 1660 г.

Королевский коновал, мистер Форбс, у которого летом 1955 года я был переводчиком, говорит под впечатлением от череды гробниц Архангельского собора: «У вас опять может быть царь!» Нет, говорю, не может: у нас революция была! Англичанин покачал головой: «У нас, как вы знаете, тоже была, а потом была реставрация…». У вас – не у нас. Мы идём другим путём – помню свою неспособность думать иначе.

Тринадцать лет спустя, вскоре после полувекового юбилея Октября, в конце 60-х, побывал я впервые за океаном и в Канаде встретил Александра Андреевича Ливена, из семьи потомственных министров, послов и военных стратегов, но, главное, бывшего владельца моего дома на Страстном. Вернувшись, о встрече рассказал соседке, их бывшей экономке. А старушка вспомнила, как ей пророчила старуха-графиня, «Бабушка Ливен», запечатленная на полотне Серовым. Отправляясь в эмиграцию, Бабушка кастеляншу предупредила: «Ничего у вас не получится!». Соседка говорила едва слышно, она не боялась (то было время развязавшихся языков), она произносила вслух повторяемое про себя, как бы проверяя предсказание графини. Рассказ я записал, записывая, испытывал чувство двойственное: «Не получится»? Как будто у них получилось! Ошиблась Бабушка! И тут же спрашивал себя, неужели невозможное возможно?

Разуверило меня отношение бывших владельцев к своим утратам. Супруга Александра Андреевича, Елена, урожденная Буткевич, приезжала в Москву, мы увиделись с ней. Показал ей мой домродной, принадлежавший её мужу. Даже не один, а два дома, и номер шесть, и номер восемь, на котором, со стороны нашего двора, красовался вензель L. Вот, говорю, всё ваше. Елена бросила коротко: «Ничего себе домик!». Законная наследница не стала рассматривать, что у них было, а принятое мной за небрежение выражало чувство невозвратности. Александр Андреевич не приезжал, но мы переписывались, преимущественно о лошадях, он приходился родственником Стаховичам, из семьи, где зародился сюжет «Холстомера»[135]135
  В издании 2013 г. мемуаров Я. И. Бутовича под называнием «Лошади моего сердца», которое мы подготовили с женой, из-за моего недосмотра писатель Михаил Стахович назван сыном, а был братом Александра Стаховича. Как я проглядел и почему вкралась ошибка, ломаю голову и не понимаю, сам же опубликовал эту часть рукописи Бутовича ещё в 1980 г. в альманахе «Прометей», и там всё правильно. Едва ли не в каждой моей книге и даже статье есть промашка, которая не дает заснуть: спешка! Причина спешки – разнохаратерность обязанностей в Институте и его окрестностях. Бывало, звонят из ИМЛИ или издательства, требуя рукописи. Отвечаю: «Скоро сдам, остались мелкие недоделки» А там ещё и черновика не набросано.


[Закрыть]. Своей утраченной недвижимости А. А. не упоминал, а ведь едва не дожил до времени, когда мог бы приехать, прийти на Страстной бульвар, зайти во двор дома 6, указать на вензель и потребовать назад мой дом. Но судя по письмам, ему и в голову не приходила мечта вернуть свое. Немыслимые мысли я тоже отгонял, а теперь из головы не выходят и предостережение мистера Форбса, и предсказание Бабушки Ливен.

На Шипке неспокойно

«То был поворот к национальному самосознанию».

Олег Михайлов

Олег, постарше меня, соученик по Университету, входил в делегацию, посланную в семидесятых годах на заседания Советско-Болгарского Клуба творческой молодёжи. Заседания проходили в Болгарии, советские участники встречи, вернувшись домой, выпустили сборник «Шипка»; и сборник, и книги – в основном исторические романы, которые написал Олег – вдохновлены болгарскими впечатлениями. За той делегацией последовали другие, в одну из делегаций и я попал. Клуб был учреждением замечательным с одним недостатком – возрастным ограничением. Других ограничений не было. Одному из молодых болгарских басов, что прошли выучку в Италии, в ответ на вопрос, можно ли в присутствии членов Политбюро исполнить песню «Жили двенадцать разбойников», Тодор Живков ответил: «Можно, всё можно». И по всем правилам bel canto прозвучало: «Вдруг у ррразбой-ника лю-ютого со-весть Господь про-бу-удил!!!». Всё же свободой советские участники Клуба перепользовались, в наши инстанции поступил донос с болгарской стороны, а нам в назидание дали его прочитать. Советские участники Клуба, отмечал информатор, выражают взгляды не советской, а старорежимной интеллигенции. Доносчик не клеветал. Сам я, когда назначили меня в сопредседатели Клуба, то и дело ошибался, говоря Русско-Болгарский, вместо Советско-Болгарский, и меня поправляли, чтобы устранить оттенок национализма.

Наши встречи в Болгарии, как и Новгородская конференция Общества охраны памятников, были началом поворота, нашего поворота к проклятому прошлому. Болгария явилась открытием России, которой мы себе не представляли, как некогда Вальтер Скотт открыл Шотландию через немецкие переводы шотландских баллад, а славянофилы поняли Россию под влиянием немецкого идеализма и с подсказки повидавшего нашу страну Гакстгаузена. Можно, конечно, утверждать, что органический взгляд на культуру у нас и зародился: Гердер жил в Риге, когда Рижская губерния являлась частью Российской Империи, в Риге был поставлен его бюст, там были изданы его труды и положено начало представлению о народности – органическом единстве национальной культуры.

Для нас посредницей послужила Болгария. Имена и названия, со школьной скамьи знакомые, но мало что нам говорившие, заиграли красками: Скобелев, Гурко, Шипка… В Москве нашим отправным пунктом был памятник Павшим под Плевною, возле ЦК Комсомола. С детских лет, рассматривая памятник, я себя спрашивал: что за Плевна? Но взглянул иначе на тот же малый мавзолей после того, как по всей Болгарии повидали мы русских костей – саркофаги с останками наших солдат времен Русско-Турецкой войны. А когда смотрели мы на поле под Плевной, дрожь пробирала: равнина, открытая обстрелу, и по ней генерал Скобелев восемнадцать раз водил солдат в атаку.

Говорят, Сталин с Жуковым не щадили солдат. А сколько Александр II и его полководцы положили солдат не за Россию? Перед поездкой мне главный редактор журнала «Вокруг Света» А. В. Никонов, с которым меня познакомил Толя Ланщиков, предлагал для них написать. «О болгарах трудно писать», – говорю. «О нас писать еще труднее», – заметил Анатолий Васильевич.

В самом деле, как писать, если нельзя писать по существу, называя вещи своими именами? Автор поопытнее, возможно, нашел бы способ высказаться, но я не мог ума приложить, как сказать основное: мы дали болгарам, чего сами не имели, свободу и конституцию. Двинули освобожденных впереди себя, а сами остались без конституции. «Война за Болгарию 1877–1878 гг. […] была формой обороны русского феодализма от буржуазного строя, надвигавшегося на него в образе “Европы”. В этом смысле война была проиграна, – пришлось согласиться на превращение последних углов, где мог найти себе убежище “славянский дух”, Сербии и Болгарии, в буржуазные государства шаблонного типа, с конституцией, свободой печати и тому подобными “дурачествами”, употребляя счастливое выражение одного из советников Александра II»[136]136
  М. Н. Покровский. Дипломатия и войны царской России в XIX столетии. Сборник статей. Предисловие Михаила Геллера. London: Overseas Publications, 1991, С. 345.


[Закрыть].

Это я прочитал у Покровского много позже, а болгарские участники Клуба нам говорили, уважая и недоумевая: вассалы стали свободнее сеньора! Со времен вступления в 1814 г. в Париж, очередной неразвязанный узел нашей истории – благодаря нашему жертвенному триумфу все пошли вперед, а мы остались на месте и ещё попятились. Надо было слушать о болгарах Константина Леонтьева и не проливать русскую кровь за чужую свободу, либо, хотя и не по Леонтьеву, освободиться от пут феодализма и самим принять конституцию. Окраины Российской Империи, Польша и Прибалтика, сделались либеральнее Петербургской и Центральной России. Что же горевать о развале социалистического лагеря? Как управлять венграми или чехами, сколько бы ради них ни положили советские люди своих жизней, если у них раньше и задолго, отменили крепостничество? Мы для них являлись игом, освободительным, но все-таки игом. Выхода у нас не было? Не было. Остается осознавать: что посеяли, то и пожали.

Мы не исключение, так у всех, разве что компромиссы разные, и каждый народ расплачивается за действия неизбежные и обреченные на неудачу. Наши беседы с болгарами на заседаниях Клуба были очень дружескими, а устремления разнонаправлены. Мой визави, сопредседатель Клуба, архитектор и русофил Костя Мрянков сказал: «Все хотят вашу культуру, никто не хочет вашего образа жизни». Болгары смотрели на Запад, они всегда смотрели на Запад. Об этом писал Леонтьев, об этом нас предупреждали в ЦК КПСС: в двух Мировых войнах Болгария оказалась не на нашей стороне. «Болгары не сделали ни одного выстрела в русских», – оправдывались наши балканские друзья. Секретарь Болгарского Комсомола меня спросил: «Знаете, сколько у нас памятников благодарности русским?» Это – саркофаги с костями солдат. Я не знал: триста тридцать семь (337). А где саркофаги теперь? Помню лицо и голос умного функционера, сообщившего о мере признательности. О чем говорило выражение его лица и тон речи? Выражали недоумение: как же так, столько жертв вами принесено, ваши жертвы признаны и почитаемы, но у вас движения нет в ту сторону, куда идёт мир, и вы ставите нас (их, болгарских функционеров) в невыносимо-нелепое положение?! Помню и свое незнание, что ответить и что думать. Болгары удивлялись: «Как вы не понимаете? Мы европейские мещане!». Они читали Леонтьева, когда мы ещё не читали.

Камень преткновения

Камень преткновения (библейск.) – препятствие на пути решения проблемы.

«Энциклопедия крылатых слов».

Читаю столетней давности письма Марии Максимовны, мной неузнанной бабушки, и все та же коллизия Россия и Европа предстает передо мной в семейном кругу. Пишет бабушка своему будущему супругу, моему деду, пишет о чувствах, но пишет и о вечной несовместимости: мы и они. Шлет письма из Лозанны, описывает чистоту и порядок, не отрицает свободы, которая, однако, оказывается тесна для неё, приехавшей из царства тирании и мракобесия: «В Лозанне я чувствовала сильную потребность в людях». Так из письма в письмо: там тирания, тут свобода, а бабушке не живется.

Эти семейные документы – приватные комментарии читателя герценских «Концов и начал» и написанных после разговоров с Герценом «Зимних размышлений о летних впечатлениях» Достоевского. Не могу сказать, соотносила ли бабушка в двадцать три года свои переживания с размышлениями писателей, ею прочитанных (книги сохранились), или же она безотчетно вторила им. Но всё те же раскалывающие голову впечатления, о них сообщает живущая за границей соотечественница русских классиков, российская интеллигентка космополитического воспитания, не впадает ни в консерватизм, ни в мракобесие, а просто не знает, что и думать.

Апория

«Апория (греч.) – непреодолимое противоречие.

Словарь иностранных слов.

Михаил Жванецкий, с которым я оказался в одном самолете, вез после своего первого посещения Америки каламбур, облетевший эстраду и страну: «Жизнь у них, а люди у нас!» Наблюдательный острослов повидал устроенный быт и, возвращаясь к домашнему б-б-б-беспорядку, убедился в неразрешимости противоречия.

Мотив мировой, блуждающий сюжет: сухость, та самая, что Пушкин хотел бы увидеть своими глазами, но, оказавшись «невыездным», судил по рассказам друзей, подолгу живших за рубежом, и рассудочному порядку противополагал notre martyre, наше мученичество. На ПЕН-КЛУБе познакомился я с Хан Суин, англокитайской писательницей (сотрудничала с Оруэллом в БиБиСи), прочитал два её романа: невозможность сделать выбор между формальным порядком Запада и неостывшей человечиной остального мира. «Вы теплые», – сказала нам с женой американка, прожившая с мужем шестьдесят лет, как мы могли видеть, без теплоты. Они приглашали нас по выходным на обед или ужин, и каждый раз мы приезжали позже назначенного срока, минут на десять-пятнадцать опаздывая, и наконец услышали: «В следующий раз можете не приезжать». Хозяева чувствовали себя оскорбленными, а мы… мы не чувствовали себя виноватыми. «Работаем по двойному времени, американскому и русскому», – услышал я в IREXe, организации по научному обмену: они приспособились к нашим опозданиям. Подобную ситуацию взял сюжетом Питер Устинов в послевоенной комедии «Любовь четырех полковников», полковники, американский, английский. французский и русский – им приходится приспосабливаться к особенностям друг друга. Начинается комедия с опоздания нашего полковника.

Всё квантуется, и человечности всем и каждому отпускается в известную меру, у одних душевные силы уходят на соблюдение сроков, у других за счет несоблюдения сроков накапливается избыток теплоты.

Однажды на Старой Калужской дороге, на сорок девятой версте, я видел своими глазами: осенняя ночь, идёт дождь, у дороги лежит пьяный, под него ручейком течёт вода, а он поёт «Мы с тобой два берега у одной рее-ки-и-и!» Едва поворачивающийся язык выговаривает, что на душе у человека, который, лежа в канаве, рвется к звездам.

А вот картина из опыта моей жены: после окончания Московского Университета она работала переводчицей в Интуристе, с англичанами приехала в колхоз. В деревне ни души, все на работе, попался им колхозник, коллективным трудом не занятый. У него спросили, нельзя ли посмотреть, как он живет. Неколлективный колхозник тут же предложил следовать за ним. Но на дверях его собственного дома висел амбарный замок, предусмотрительно оставленный супружницей гостеприимного, но не достойного доверия хозяина. Иностранцы скисли, однако хозяин и без ключа нашел выход – принес из сарая топор, изрубил дверь и пригласил гостей в свое жилище. При виде такой способности к самосокрушению, англичане отказывались верить своим собственным глазам, как это описано у Конрада в романе «На взгляд Запада». В том же романе незъяснимы, на взгляд западного наблюдателя, поступки русского кучера: запил и сорвал революционную конспирацию, а как только протрезвел, со стыда повесился. Ещё один персонаж, студент, объясняет собеседнице свой уход в терроризм: «Сударыня, я был одержим!»

Хватило на благоустройство людей Запада, однако у нас оснований задаваться перед ними нет, мы порядка у себя пока не навели и поэтому не знаем, насколько неисчерпаемы ресурсы нашей душевности. А каков порядок на Западе, это ещё Шаляпин с Рахманиновым в эмиграции почувствовали: природа кажется упорядоченной и даже искусственной. Теодор Драйзер побывал у нас, повидал нашу жизнь, имел дело с неразберихой, тратой времени впустую, но, присмотревшись к людям, задал самому себе вопрос: займутся они (мы) делом и – станут похожи на нас (американцев)? Создатель «Американской трагедии» и трилогии о Каупервуде не ответил на вопрос, заданный самому себе, но счел нашей привлекательной чертой склонность «бросить работу и поговорить о тайнах бытия». Действительно, мы говорили: «Если выпивка мешает работе, брось… работу!!!»