Текст книги "Литература как жизнь. Том I"
Автор книги: Дмитрий Урнов
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Родные арабески
«…В каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ».
Марш Военно-Воздушных сил.
Когда начались налеты на Москву, дед-воздухоплаватель решил, что для нас с матерью безопасным убежищем будет подмосковный засекреченный авиазавод. В первую же ночь немцы стали бомбить секретное предприятие, и если попадается мне война, вспоминаю: уханье взрывов, трясется земля, вспышки, мать положила меня на пол и накрыла своим телом. Рядом с мамой не боялся, чувствовал, как она дрожит, я – нет. Вспышки, озарявшие комнату, напоминали кино – «Огни большого города». Мы с Марусей несколько раз смотрели. Вместо гуляния на свежем воздухе шли от нашего дома прямо через площадь в «Центральный». Взрывы, от которых тряслась земля, у меня смешались с раскатами хохота, от которого дрожали стены кинотеатра.
«Бутылка кахетинского помогла нам забыть о скромном числе блюд».
«Герой нашего времени».
На конном заводе в горах Кавказа дали мне лошадь под седлом, вместе с табунщиками я поднялся к утесу, на одном из этюдов запечатленному Лермонтовым. Табунщики разъехались по своим участкам, спускаться вниз мне предстояло в одиночестве, к тому же в сумерках, и я опасался потерять дорогу. На удачу нашелся попутчик – домой собрался закончивший смену. Это был тип толстовский из «Казаков». Рослый, сухощавый, широкоплечий, он ещё как бы раздался в плечах, когда накинул бурку. Мы тронулись. Вожатый мой пустил свою лошадь крупной рысью, всё прибавляя и прибавляя. Спускались с гор, на нас опускалась темнота. Гнали по ущелью. Слева вздымался обрыв, уходящий в небо, и справа обрыв уходящий в небо. Сверху звезды. Луны не было. Я держался следом за черным пологом бурки, слегка вздымавшейся над крупом передового коня. Неслись минут сорок. «Пошли вечерять», – сказал мой ведущий, когда мы достигли цели и расседлали лошадей, почти не вспотевших, хорошо втянутых.
Приглашение вызвало у меня в памяти цитату из «Героя нашего времени». Мы ещё в школе, поедая на большой перемене свои бублики (каждому бублик, бесплатно), потешались над аристократической привередливостью Печорина: попутчикам, вынужденным из-за непогоды остановиться в горах, пришлось за ужином удовольствоваться всего лишь фазаном и кахетинским. У меня же от приглашения табунщика разыгралось воображение, в мечтах рисовалась трапеза в лермонтовском роде. Появилась дочь хозяина, девушка лет семнадцати (местная Бэла), было, кому сготовить ужин, но, видно, готовить было нечего. Какое там кахетинское! Что за жаркое? Хлеба не было! Девушка принесла небольшой арбуз. Табунщик разрезал арбуз, четвертинку, прежде чем предложить мне, зажимал в широкой ладони и с яростью, да, с яростью ударял кулаком по столу. Стол сотрясался, из арбуза, словно выбитые зубы, разом выскакивали черные косточки. Получил я две четвертинки, он взял две других. В горах табунщики питались лапшой, это я уже знал, а вот какова оказалась вечерняя трапеза труженика, который провёл день в седле.
Бывал я и на праздничных пирах. В 60-х годах в горах Киргизии мы с табунщиками «убрали» за один вечер барана. Но в будни даже в Грузии, кроме банки килек, в доме у научного сотрудника, пригласившего меня зайти к нему, не оказалось больше ничего.
«Родина слышит, Родина знает,
Где в облаках её сын пролетает»
Песня Долматовского и Шостаковича, которую пел, приземляясь, Гагарин.
Когда полетел Гагарин, восторженное было настроение, однако это настроение сам же Гагарин испортил. Во время торжества на Красной площади мы огромной толпой стояли напротив от площади, на углу Горького, возле «Националя», готовые разделить восторг непосредственно-зримого, ощутимо-живого, выпавшего на долю советского человека триумфа. А Гагарин возьми и скажи, что в полете он думал о Коммунистической Партии. «Больше ему не о чем было подумать», – с горечью сказал голос возле меня. Реплика обозначала нарастающий, безнадежный разрыв с официозом, шли годы, разрыв увеличивался, оказалось достаточно искры, чтобы горючая смесь вспыхнула, и на ту же улицу выйдут тысячи лояльных в отношении к советской власти людей, которые чувствовали себя обманутыми и обойденными.
После церемонии я пошёл в Институт, там никого не было, кроме вахтера Дяди Феди Купченкова. Свою фамилию Дядя Федя читал каждый день на мемориальной доске в память погибших во время войны, в списке павших значился его сын. Сказал я Дяде Феде, что встречал Гагарина. А вахтер сообщил, что Гагарин земляк ему, он тоже из Гжатска. Говорю, и мой отец из гжатского уезда, на кафедре работает в Полиграфическом Институте. «Еще бы! – отозвался Дядя Федя. – Из наших голодных краев куды не закинет, хошь на кафедру, хошь в космос».
В те же годы прибыл директор американского ипподрома выбрать нашего рысака для Приза Организации Объединенных Наций. В автомобиле директора нашего ипподрома мы ехали от Бегов по Тверской (бывш. Горького). Красный свет застал нас в наших краях, возле Пушкинской. Рядом в черной «Волге» остановились Юрий Гагарин и Герман Титов – на расстоянии протянутой руки. Через дорогу, за площадью, виден был наш старый дом на Страстном. Там, у Деда Бориса видел я книгу «Утро космической эры» с дарственной надписью этих двух первопроходцев космоса…
Дали зеленый. «Волга» с космонавтами рванулась по направлению к Кремлю. А попутчик мой, вижу, внимания не обратил на сидевших в соседнем автомобиле. Говорю ему: «Рядом с нами были Гагарин и Титов». Гримаса возмущения исказила лицо моего спутника: «Почему же ты мне раньше не сказал? Я бы дома деньги брал, чтобы позволить на меня посмотреть!».
«Старь новину держит».
Из выступления О. В. Волкова.
Новгородская Конференция «Тысячелетние корни русской культуры». Участвуют вместе с нами академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, певец Иван Семенович Козловский и писатель Олег Васильевич Волков. Председательствует Секретарь Горкома Кузьменко. Присутствие партийца символизировало отношение власти к нашему начинанию: нельзя запретить и невозможно без присмотра оставить националистический консерватизм. Секретарь после конференции скончался от инфаркта, но конференция прошла образцово: нас принимали, словно иностранцев, в собственной стране.
Иду на завтрак. Столовая белоснежная. У дверей пораженный чистотой и порядком стоит местный житель и смотрит на ослепительное чудо крахмальных скатертей и столовых салфеток. Зрит невиданную благоустроенность. В его сон наяву вторгается привратник. «Ты куда? – страж заветных дверей гонит задержавшегося. – Тут по специальному назначению!» Новгородский житель сжимается и обращает к привратнику мольбу: «Мне бы только посмотреть! Я же не претендую!» Лихачев и Козловский подходят к дверям. С тех пор у меня в ушах: «Я же не претендую!» Из тех мгновений, когда советолог Симмонс говорил и повторял: «Русские люди, эти русские люди!»
«На льдине Папанин смастерил самогонный аппарат, с помощью которого из двух литров коньяка получал литр спирта».
Игорь Осипчук. «Факты».
«Я хочу, чтобы всем было хорошо!» – ответ полярника на вопрос, почему он с благожелательной готовностью согласился выступить у нас в ИМЛИ. Выступление не состоялось ни по его, ни по моей вине, но остались в моей памяти интонация и слова, определившие принцип коллективного выживания, на себе Папаниным проверенный после того, как Иван Дмитриевич, в прошлом рабочий, матрос, комиссар, девять месяцев с тремя попутчиками провел среди белых медведей на дрейфующей льдине.
«Которая беднота, может, и получила дворцы, а Ивану Савичу дворца, между прочим, не досталось».
Из рассказов Михаила Зощенко.
Происшествие в манере Зощенко, хотя вы едва ли мне поверите, если я расскажу, как в меня, между прочим, стрельнули. Попали, надо отметить, в голову.
Иду по Ленинскому проспекту, кажется, до сих пор не переименованному, а я помню проспект как Большую Калужскую улицу. Конец 60-х, уже стал я человеком семейным. Со Страстного бульвара, где я родился и вырос, перебрался я в Замоскворечье, к тетке, последнему могиканину из наших в тех краях, там же стали жить мы с женой и сыном. С Большой Якиманки по Большой Калужской ходил я поблизости в Редакционно-Издательский Совет Академии Наук и тем же путем возвращался. Шагал по краю тротуара или прямо по мостовой, чтобы не сталкиваться с прохожими.
И вот иду я себе иду, никого не толкаю, однако чувствую, что-то коснулось моих волос, у самого темени, будто клюнуло в голову. Продолжаю идти. Возле Комитета мер и весов останавливает меня дворник и сообщает: «У тебя спина в кровище». Сочувственный глаз усмотрел яркую полосу, струившуюся по моим волосам на светлый плащ.
Городская больница тут же, через проспект. Пересек я проспект и по-прежнему ничего не чувствуя, задержался перед памятником хирургу Спассо-Кукоцкому: он Деда Васю осматривал. Пошёл дальше, зашёл в Неотложную помощь. Сделали мне рентген. Оказалось, у меня в голове засела пуля. Врачи позвонили моей жене и говорят: «Ваш муж будет парализован ниже пояса». Услыхав это, я даже не успел лишиться чувств и установить, что там произошло на другом конце телефонной связи, как мне говорят: «Сделаем ради проверки ещё один снимок под другим углом». Под другим углом установили: пуля застряла между кожей и черепом. Даже вынимать не требуется: «Пусть закапсулируется». Прежде чем отпустить меня домой, рентгенолог произнес речь. «Этого так оставлять нельзя!» – говорил врач, просветивший мою голову насквозь под всевозможными углами. Глядел на меня требовательно, словно я сам был виноват. «По направлению вхождения пули, легко определить, откуда стреляли», – продолжал врач. Стреляли, по его словам, из дома хорошо известного, особого, квартируют там «высокие люди», как я понял, вроде того небожителя, который удивлялся ненасытности советских граждан, хватающих, что ни выбросят.
Обещая сообщить в милицию о «факте выстрела», врач взглянул на меня ещё требовательнее: «Надо спросить с тех, кто стрелял». Не какой-то молодой болван, который стрелял, а кто за ним стоял, вот с кого надо спрашивать. Врач сдержал обещание, сообщил. На другой день вызвали меня в милицию: «Вы видели, откуда был произведен выстрел?» Как же я мог видеть: стреляли в спину! Судя по выражению лица следователя, мой ответ удовлетворил его, определять, откуда вылетела пуля, он, видно, и не собирался. Больше меня не вызывали. Прошло времени сколько нужно, чтобы пуля обросла моей плотью, и стало целесообразно её удалить. Удалили в ЦЕКУБУ, академической клинике, где некогда Михаил Гершензон и Вячеслав Иванов вели послереволюционную «переписку из двух углов».
Классические предшественники, хворая в едва установившихся советских условиях, испытали потребность обдумать метафизику истории. А я на полувековом рубеже тех же условий почувствовал физически, на собственной шкуре, разрыв между словом и делом – дознанием и наказанием, точнее, отсутствием того и другого. О том, что у нас существуют люди, живущие поверх закона, я имел представление. Позднее узнал: явление универсально-повсеместное, для такого странного явления в цивилизованных странах существует термин afluenza, богатопатология. В состоятельной семье ребенок с ранних лет оказывается избалован до того, что неспособен отвечать за свои действия: сбил кого-то автомобилем элитной марки, а как за это спросить с него? Установить «афлуенцу» суд может, а засудить жертву богатопатологии невозможно: ведь жертва дурного воспитания не сознает, что творит. Кого же привлекать к ответственности?
Спросили бы меня! Помня внушение врача, просветившего мои мозги, я бы сразу сказал – родителей. В самом деле, не иначе, некий Митрофанушка, получивший в подарок от любвеобильного, высокопоставленного папы ружье с оптическим прицелом, смотрел в окно с верхотуры, среди копошащихся внизу голов приглянулась ему моя башка, и лично ничего против меня не имея, а так, от нечего делать баххх!!! Шарахнул. Почему, хотя бы из чувства превосходства, не стрельнуть, если можно стрельнуть?
Больнее пули поразил меня взгляд у стража закона, когда он услышал: «Не видел». Следователь, судя по глазам, тоже знал, откуда стреляли, но, в отличие от врача, его успокоила моя нежажда возмездия.
В отличие от Тома Сойера, пулю я на шею себе не повесил. Спрятал в ящике письменного стола, а при переезде с Якиманки на Полянку, в новый дом, не уследил, и пуля куда-то задевалась. Но рентгеновские пленки уцелели, и на негативе ясно видно, что опасаться паралича ниже пояса было в самом деле нечего: между пулей и моим черепом отчетливо видно едва заметное расстояние. Повезло мне, между прочим.
«…Всё волки мерещатся – пуганая ворона куста боится».
«Волки и овцы».
Включили меня в программу телевизионной передачи, вроде круглого стола, за которым каждый должен был рассказать нечто интересное, передавали нас в прямом эфире – видео ещё не появилось. Решил я говорить об интересе Шекспира к лошадям. Моя очередь выступать была за публицистом, Александром Яновым, который вскоре после этой передачи выехал как еврей и диссидент, преследуемый за религиозные верования и политические взгляды. Речь его по сути была близка Раисе Максимовне Горбачёвой. Кто читал её диссертацию, те рассказывали, что диссертантка, философ-социолог, проводила мысль «о новых чертах быта колхозного крестьянства», и заключалась новизна в желательности роспуска колхозов. В ту пору об этом нельзя было всем и каждому говорить прямо, поэтому мой предшественник по передаче рассуждал на несомненно занимательный сюжет, двигаясь окольным путем, и в то же время было вполне понятно, куда он гнул. А мне из-за кулис шепнули: «Молчите!».
Так я и промолчал до конца передачи. «Что же ты молчал, как идиот?» – предъявили претензии мои знакомые. Их репутация пострадала, успели они раззвонить, что знают человека, который «будет выступать по телевизору». Предшественник мой, наговоривший, хотя и обиняками, но доходчиво об упразднении колхозов, готов был принять вину на себя, он сказал: «Возможно, я превысил свой лимит времени». Нет, не превысил, и не в его выступлении было дело. Истинную причину снятия моей речи объяснил режиссер передачи. В последнюю минуту начальство пересмотрело программу круглого стола: «Ставить Шекспира в один ряд с лошадьми политически рискованно».
«Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт».
Стих Архилоха. Перевод В. Вересаева.
Не всегда лошади меня вывозили. В постсоветскую пору с лошадьми попал я впросак. Предложили мне что-нибудь свое переиздать. Отнес им «Похищение белого коня», повесть, некогда вышедшую в «Московском рабочем». Нет, говорят, устарело, нет к вашей тематике интереса. Что же, думаю, пришлось им против шерсти? Повесть выдержала два издания в двух разных издательствах и даже выпущена (без моего ведома) «звуковой книгой». Лазарь Карелин, из писателей-фронтовиков, писал на повесть внутреннюю рецензию для «Московского рабочего». Навел критику и в то же время обратил внимание на персонажа второстепенного, но, как он выразился, «фигуру зловещую». То был тип нашего раннего компрадора, напористо пробиравшегося вперед и наверх – народившийся энтузиаст рыночной экономики.
С такими типами я соприкоснулся в начале 70-х годов через Трумана Кингсли. Труман, по поручению Папы Сайруса, должен был продать бычков работникам Внешторга. Дело не сладилось, им предложены были лучшие, а они старались взять худших, чтобы разницу в цене прикарманить.
Отвечая на предложение чего-нибудь переиздать, я не рассчитал: власть-то оказалась в руках у компрадоров или компрадорам сочувствующим, может быть, зависящим от компрадоров как спонсоров. От имени главного редактора частного издательства, предложившего мне творческое сотрудничество, так и сказали: «Вы написали давно, а теперь читать неинтересно». «Давно», очевидно, означало те времена, когда обогащение за счет грабежа государственного имущества считалось преступлением.
«Лица».
Евгений Замятин.
…Столкнулся я лицом к лицу с Михаилом Андреевичем Сусловым, даже не столкнулся – встретился глазами. Шел я по улице, а он проезжал в черном лимузине. Произошло это недалеко от ИМЛИ, в Столовом переулке, одной из узких арбатских артерий, машина двигалась едва-едва, и я случайно попал в поле зрения серого кардинала нашего руководства. Глаза пронзили стекло автомобиля.
Лысенко видел я там, где видел многих достопримечательных личностей, на конюшне. Мы с Трофимом Денисовичем встретились глазами, и мне показалось, будто даже стена у меня за спиной оказалась обожжена горящим взглядом. А Костя Скрябин, знавший о делах и людях Академии из первых рук, сказал: «Лысенко – фанатик». Да, Савонарола советской науки.
Встретился я глазами и с Андроповым, опять же вблизи лошадей. На Московский конный завод, вокруг которого располагались правительственные дачи, вела узкая асфальтированная дорога. Асфальтирована, само собой, прекрасно, однако ехать по ней надо было осторожно, дорога извилистая, гладкое ущелье. В тех же краях у кого-то украли машину, воры дали газ и врезались в ворота дачи Шверника, там их и взяли.
Это была та самая дорога, по которой Бабель, снимавший избу в соседней деревне, ходил к Горькому в Горки 10, а прежде чем предстать перед Алексей-Максимычем домогался внимания уборщицы. По той же дороге отступали войска Наполеона, и когда дорогу в очередной раз ремонтировали, выкопали порядочно солдатских черепов, строители разложили их по обочине, и даже стало боязно той дорогой ходить. Но я шагал на конный завод летним сияющим днем. Сверху медленно спускался черный лимузин. Иногда нам везло, правительственные шофёры нас, бывало, подхватывали, и нам удавалось, не ожидая автобуса, быстро добраться до станции Жаворонки или Перхушково, а то и до Москвы. Однажды повезло Брату Сашке, и он потом говорил: «Заберешься в такую машину и меняется взгляд на мир».
В тот раз автомобиль двигался мне навстречу. Смотрю: на заднем сидении расположился довольный жизнью пассажир. Почему довольный? О том говорило выражение его лица: то ли его радовала чудесная погода, то ли размягчило одиночество, а быть может, вносила облегчение удаленность от забот. Не исключено, ехал он к соседу по даче или же от соседа, и встреча обещала быть или была неформальной. На нём рубашка с короткими рукавами и расстегнутым воротом, что подчеркивало благодушную расслабленность. Проезжала машина так близко от меня, что и присматриваться было нечего: Андропов! Взгляд правительственного пассажира скользнул по моей фигуре. Если глаза Суслова и Лысенко пронзили и прожгли меня, то андроповские погладили. Взгляд откинувшегося на заднем сидении роскошного автомобиля приглашал разделить с ним чувство комфорта, глаза говорили: «Не правда ли, как сказал наш поэт, и жизнь хороша, и жить хорошо?» Жгли глазами фанатики, погладил – прагматик, приспособленец, родоначальник развинчивания, после него пришли перевертыши.
Их приход не причина, а признак распада, если вспомнить, что говорил Гиббон о падении Римской Империи. Не могу похвастаться, будто прочел его многотомный труд, но в личной библиотеке Горького, получив доступ к полному (тоже, мне показалось, не особенно читанному) комплекту, вычитал: писать свой труд Гиббон закончил в один год с началом распада Империи Британской и отпадения американских колоний, удержать которые у англичан не было ни сил, ни политической воли. Так и у римлян распространение христианских добродетелей началось, когда древнеримские доблести и без того ослабли.
Партия, правившая вместо советов, продолжая называться Коммунистической, воплощала сплошное лицемерие, под прикрытием которого набирала силу преступность. Перерожденцы, приспособленцы и просто проходимцы, с партийными билетами в кармане, успевшие сделать советские карьеры, в своих интересах торопили распад. Не нашлось им способных противостоять, не оказалось наделенных коммунистическими доблестями. Один облеченный властью партиец, представляя собой зрелище невиданное, плакал, наблюдая происходящее. Если у кого и были доблести, то уже не той выделки, в меру готовности умереть в борьбе.
Вадим иронически пел и эту песню: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!» И после паузы ставил деконструирующий вопрос: «Если все умрем, кто же будет жить при Советах?» Признак выхолощенности призыва, который представлялся некогда само собой разумеющимся. «Историю дряхлеющего порядка нельзя не рассматривать как длительное самоубийство, подобное жизни человека, который, поднявшись на самый верх высоченной лестницы, выдергивает у себя из-под ног опору, что его же поддерживала» (Ипполит Тэн. «Старый порядок»).
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?