Текст книги "Литература как жизнь. Том I"

Однако от дедов и отцов приходилось слышать, насколько радикальной им казалась перемена галса государственного корабля после кончины Сталина. «Наконец-то мы на правительственном уровне слышим русскую речь», – сказал Дед Вася, когда глава государства заговорил без акцента. Нерусские «сталинские наркомы» в глазах бывшего сельского учителя выглядели хунтой, захватившей страну (что тоже можно сравнить с нынешней российской олигархией – гротескный элитизм вместо действительного величия). Правильное произношение на твоем языке кажется мелочью, но деды и отцы чувствовали чужой акцент своими боками, а себя – гражданами второго сорта у себя в стране. Я себя нередко чувствовал второсортным. «Мне, – говорю в редакции прямо против наших окон через улицу, – переступить ваш порог труднее, чем автору из Средней Азии!» «Ещё бы!» – услышал я в ответ, а мою рукопись заворачивал сам главный редактор. Так и не знаю, что он имел в виду, мою ли непригодность, или хотел сказать, что ему «задвинутое» положение русских известно.

Сталин ушёл навсегда – мое чувство послесталинских годов, но всё – до поры до времени, минует и возвращается: вернулись и портреты Сталина, и сочинения Троцкого. Троцкого придерживали, чтобы самим выглядеть оригинальнее. Высказывались его словами без кавычек. Сейчас говорят о Сталине языком сталинской эпохи, проклиная и прославляя вождя, так до сих пор ещё пишут о Библии, исходя из библейских мифов.

«То было прекрасное время, то было ужасное время; то был век мудрости, то был век глупости; то была эпоха веры, то была эпоха безверия; то была пора света, то была пора тьмы; мы жили в радости, мы были в отчаянии; нас вдохновляли надежды, нам не на что было надеяться; перед нами открывались райские врата, перед нами разверзалась адская бездна…»

Чарльз Диккенс, «Повесть о двух городах».

Чудесное и чудовищное время – диккенсовская, точнее, карлейлевско-диккенсовская формула Французской революции. О сталинской эпохе говорить другими словами – говорить не о том времени. Жили, свидетельствую, словно бродячая кошка Сетона-Томпсона: осторожное существо, затаившись у полотна железной дороги, надеется, что пышущее дымом и огнем, несущееся мимо одноглазое чудовище не заметит её и не раздавит. Люди сталинского времени существовали словно по учению Святого Августина: молись и не спрашивай, спасешься или будешь проклят, ибо неисповедимы пути Господни. Сквозной иррационализм, и постичь сего ни истинная мудрость, ни дьявольская изворотливость ума не в силах – таков дух сталинского времени, чего, мне кажется, не чувствуют нынешние, даже усердные и достаточно объективные исследователи. Искупительным методом, пытаясь кого-то оправдать, а кого-то осудить, нельзя постичь того, что тогда творилось. Страх, в котором держали нас при Сталине, с помощью которого Сталин нами управлял, уже нельзя себе представить, как не ощутить силу средневекового фанатизма, сколько бы мы о Средневековье ни читали. Ещё труднее совместить со страхом радость, что и сегодня можно увидеть на документальной ленте, а мы сами радовались и видели радость вокруг – не в кино. То была реальность: время скромных ожиданий, хотя и те часто не оправдывались.

Помню, как отзывались взрослые на сталинские «Марксизм и вопросы языкознания». Недовольства не было, было смиренное недоумение. «О чём он?!» – таков был глас тех, кто влачили повседневное существование при нехватках самых необходимых продуктов и бытовых вещей, ютились в коммунальных квартирах, обходились без водопровода, часами стояли в очередях, подолгу не видели ни масла, ни мяса, жили на картошке. «Мир перегружен проблемами и разрываем противоречиями, а товарищ Сталин занимается вопросами языкознания», – сказал мой дядя-электрик. Не берусь за Дядю Костю решить, говорил ли он иронически или всерьез, но уверен в одном: советский гражданин, научный работник выразил свою озадаченность: почему вождь считает нужным показать, что озабочен вовсе не тем, чем озабочены все?

Сталинские «Экономические проблемы СССР» озадачили ещё больше. Размеренная, талмудистская манера рассуждать, четкие формулировки. Всё, вероятно, так и есть, с точки зрения марксизма, но разве нам было до высокой теории? Нет забот, кроме уточнения формулировок? Из сталинского текста, не вживаясь в то время, выхватывают несколько фраз о поправках к положениям Маркса и утверждают, будто Сталин отрекался от марксизма, что кажется чрезвычайно важным – теперь. Тогда о том не было слышно ни слова. А по существу говорить об отречении от марксизма могут люди, представления о марксизме не имеющие, но раз они Сталина уважают, им бы не следовало ему навязывать своего неведения. Сталин был сыном позитивистского века. Позитивизм раскритикован и отжил свое, но марксизм вышел из того же источника – эволюционизма, их общая вера – в эмпирические факты, короче, необходимо знать из первоисточника, о чём толкуешь. Чего не знаешь, если на том поймают, не жалуйся! Знаниями манипулируют, манипулировал и Сталин, зная, чем манипулирует. Был он в марксизме начитан, о чем не раз давал оппонентам понять во внутрипартийной полемике.

Веяние послесталинского времени мы почувствовали, когда на первой странице «Правды» прочли: «Не знаю». Отозвался незнанием Булганин, назначенный Министром обороны. Иностранный корреспондент спросил его, одно из первых лиц в государстве, известно ли ему какое-то высказывание Маркса, и Булганин ответил, что высказывание ему не известно. А Юрка Малов, будущий дипломат, уже следивший за политикой, восклицал: «Был бы на его месте Сталин!» По мнению Юрки, Иосиф Виссарионович не только бы разъяснил, как следует понимать данное высказывание, вождь спросил бы корреспондента, а известно ли ему ещё и такое высказывание?

Когда газеты сообщили о сталинском выступлении на Девятнадцатом партийном съезде, мне в тот день вкатили пару. Пришёл домой, отдал отцу на подпись школьный табель, безработный отец говорит: «Сталин выступает, а ты получаешь двойки!» Пристыженный, прочёл я речь… Всё та же сталинская ритмическая проза, но о чём это? Уж так совпало, что, получив двойку, оплошал я в день великого события, но оказался свидетелем тихого разочарования в речи вождя.

Сохранившиеся в истории легендарные речи не производили потрясающего впечатления на современников. Речь Линкольна в Геттисберге на исходе Гражданской войны слушали плохо, восторгались не слышавшие, а прочитавшие речь в газетах, сам же Линкольн остался недоволен своим выступлением, зато теперь его «Геттисбергское обращение» – символ американского самосознания. Радио-речи Черчилля времен Второй Мировой войны тоже слушали плохо, самую известную речь, которую и сейчас вспоминают «Пусть пот и кровь, мы не сложим оружия», продекламировал актер, заменивший премьера по причине и даже ряду причин, их называют по-разному: у Черчилля из вставной челюсти выпал зуб и нарушилась дикция, Черчилль находился в отъезде, был занят, болен… чем? Об одном из его выступлений говорили: «Премьер выступал, кажется, выпимши». Современники не слышат того, чего ожидали услышать, а потомство слышит, чего современники и не ждали услышать. Для исторических речей, как видно, не существует единой аудитории, и мы не прочли, о чем жаждали прочитать.

Сталина долго не слышали, и вот он высказался… Сталинская речь, как его брошюры, лингвистическая и экономическая, не имела отношения к повседневности: свидетельствую – ждавший вместе со всеми, что скажет великий вождь. Историческую речь можно посмотреть и послушать: в Интернете помещена кинохроника, ожившая фотография, которую мы видели на первой странице «Правды». В газете лица слушающих были плохо различимы, теперь их можно рассмотреть и увидеть напряженно-угнетенное выражение глаз. В глазах я вижу тот же вопрос, какой мы обращали к вождю: «О чем он?!» Ведь на съезде Сталина слушали отборные сталинские кадры, несущие на себе бремя советской власти, и что же они слышали? Поэтическое напутствие: несите в мир коммунистическую веру! Обращено даже не к ним. «Речь о задачах международного коммунизма» – стараясь уловить цель сталинских слов, сказал мой отец. А услышать хотели о коммунизме не международном, домашнем! И что же от вождя, великого вождя, который молчал и наконец решил высказаться, услышали они, те самые, что на просторах Родины, в грязи и в бездорожье, бьются за урожай и повышение норм на трудодни? Однако вождь через их головы обращался к лидерам братских коммунистических партий.

Сталинские слова теперь толкуют как предостережение: не думайте, что у них там, на Западе, совершенная демократия и полнейшая свобода, не стройте иллюзий! Что ж, пусть не прямая, а представительная демократия, и республика олигархическая, но разница была едва ли ощутима для людей, которые своим хребтом ощущали, слушая Сталина, расхождение у нас понятий о социалистической демократии и повседневной действительности. Сталинская Конституция, слов нет, составлена образцово, не то, что конституции других стран: там четких определений нет, все расплывчато и двусмысленно, толкуй, кто как хочет и может. А наша конституция прямо и ясно даровала нам все права, однако не помню, чтобы кто-нибудь, хоть раз, воспользовался каждому безоговорочно предоставленным правом демонстраций, свободы слова и совести.

«Демократия – дело трудное», – в 80-х годах при случайной встрече сказала мне Таня Николаева, соученица по МГУ, жена Андрея Михайлова, сказала с упреком, догадываясь, что я не очень сочувствую тому, что у нас водворяется под именем «демократии». Трудность для меня состояла в том, что невозможно верить, заведомо зная – замешано на лжи.

«Человек проходит как хозяин».

«Песня о Родине».

У каждого из моих сверстников множество воспоминаний, у меня выделяются три символа времени. Моему отцу, пока не очутился он в опале, полагался в праздники билет на Красную площадь, он брал меня с собой, видел я и пережил моменты, о которых в Университете мы заговорили на латыни. Ave Caesar…![122]122
  Да здравствует Цезарь!


[Закрыть]

Одинокая фигурка в большой фуражке возникала на трибуне ленинского Мавзолея и, всматриваясь в гудящую толпу, человечек будто спрашивал: «А что вы тут делаете?» В ответ вздымался такой ураган, что флаги, казалось, начинали трепетать с умноженной силой уже не от ветра, а от восторженного крика. Не сразу, а как бы удостоверившись, что неистовый шквал обращен к нему, человечек неторопливо, словно на замедленной съемке, поднимал руку. Все ликовали, как в песне:

 
Чтобы ярче заблистали наши лозунги побед,
Чтобы руку поднял Сталин, посылая нам привет.
 

Устроен был парад и в День танкистов, первый и (думаю) последний. Вот почему думаю: едва колонна грохочущих машин миновала Мавзолей, один танк задымил и загорелся… Вместо белого ангела, как в балете Большого, черный пролетел над толпой. На смену всеобщему восторгу пришел единодушный ужас. Страх объял нас: «Что танкистам за это будет?». Не «Вдруг сгорят?!», нет, дрожь при мысли, как их накажут.

Те же годы. В подмосковном колхозе, где научился я ездить верхом, прыгает возле конюшни грач с перебитым крылом. Мой наставник и сверстник, сын конюха, хочет его отогнать. «Не трожь, – говорит ему тут же стоящий отец-конюх, – вечор мы его сворим». Ментор мой покраснел, смутившись, что я услышал и, уж конечно, понял, в какой они живут нужде.

Университетские годы. Вскоре после смерти Сталина, когда сохранялись прежние порядки, всей группой мы поехали на дачу к одной из студенток готовиться к экзаменам. Дача ведомственная, за высоким забором, всё там же, под Москвой. Решили сделать перерыв, пошёл я побродить в поисках лошадей и у колхозной конюшни разговорился с конюхом. «Как за колючей проволокой живем, – говорит, – паспорта у нас поотнимали, чтобы не разбежались». Иначе было нельзя? Нельзя, но нельзя и забыть: ведь этому труженику обещали, что он будет по своей стране проходить «как хозяин», а «хозяин» оказался подневольным. Это под Москвой, на крышу или на березу забраться, Кремль видать, а что творилось далеко от Москвы, и не спрашивай. Помня о допущенных недопустимостях, нечего оспаривать, что у нас перерождение пережила идея народовластия, а воплощение великой идеи в свою противоположность называется иронией истории.

Со сталинским временем связано у меня ещё одно, совсем раннее воспоминание. Не смейтесь, с детского сада. Стоит мне вспомнить, уж не говоря увидеть детский сад, в моей душе воскресает страх. Плохо со мной обращались воспитатели? Обращались идеально. Обижали сверстники? Ни разу. Чего же я боялся? Неволя! Гнетущее чувство несвободы: привела мама, оставила, и уйти отсюда я неволен. Пятилетний ребенок может то же чувство испытать в любое время, но в наше время страх, вызванный чем угодно, сливался с духом времени.

Из того же времени у меня перед глазами художник Сластников, худой, костистый, разводит длинными руками, похож на черно-белую иллюстрацию. Где Сластников работал, не знаю, но время от времени приходил к нам, показывал свои рисунки, подарил один рисунок матери: ужас войны, этюд экспрессионистический, под Барлаха. Таких рисунков у Сластникова была целая серия, и показывал он их, видно, не одной матери: вскоре он бесследно исчез. А рисунок мать, оказывается, спрятала среди своих набросков, после её смерти я рисунок обнаружил и понял причину исчезновения художника: в то время и ужас войны должен был изображаться в установленных пределах.

Пределы необходимы. Истина бывает неуместна, мы знаем, начиная с Лисабонского землетрясения, то есть полемики Достоевского с Добролюбовым. Как сказал Немирович-Данченко, сказать правду о нашем героическом времени будет возможно не раньше, чем через шестьдесят лет. Хотели правды о войне во время войны? Мечтали о Победе. «Василий Теркин» это выразил: «Хорошо когда кто врет весело и складно». А фильм Довженко «Украина в огне» оказался осужден и закрыт: немыслимо философствовать о природе фашизма, когда идёт с ним схватка не на жизнь, а на смерть. Соблюдать права человека, бросавшего на тебя бомбы, как предлагал Оруэлл, невозможно. Но есть пределы пределов, и если они преступаются, это не требования обстоятельств, а порок конструкции.

Какие бы мотивы ни приводили сегодня стремящиеся определить роль Сталина и, в известном смысле, оправдать его, он действовал как деспот. Определение «деспот» не умаляет роли Сталина, однако окрашивает им совершенное хорошо знакомым нам цветом. Составляя счет жертвам сталинизма, учитывают погибших, но сталинизм тотальное условие существования, все испытывали сталинизм, как не было семьи без шрамов войны. Такова природа явления. Сталинизм – деспотизм, и нечего словами играть. Конечно, всё надо рассматривать конкретно: умный деспотизм лучше глупой демократии. Объяснить деспотизм можно, нельзя определить иначе, кроме как насилие. Особое насилие, безразличное к своим жертвам, деспоту нужны подданные и жертвы, а кто в их число попадет, деспоту всё равно.

В беседе с Эмилем Людвигом Сталин определил свою задачу: укрепление государства, рабочего, социалистического, интернационального. Ужас сталинизма подтвердил: величие болезненно для обыкновенных людей. Величие, насилие и неволя – так мы жили, кто скажет, что в сталинское время не жили с ощущением неволи, отвечу: «Значит, мы с вами жили в разные времена». Чувство несвободы распространилось на мое время, протекавшее при Сталине и под сталинской тенью, растянувшейся и дальше на много лет. Брат Сашка родился сразу после войны, сталинская тень накрыла его, и даже явившийся на свет совсем в другие времена сынишка мой, чувствуя в наших семейных разговорах сталинское присутствие, перетолковал бодрый романс – гимн молодости в старой России, в наше время ту же песню передавали по радио, у мальчика получалось:

 
Вышива-а-ал-серди-итый-Ста-лин…
 

Давно «Сердитого» не было, однако по канве им вышитой давались непререкаемые установки. И вот, в пору горбачевского-ельцинского развала, упразднившего всякие скрепы, Сашка говорит: «Пусть прежнее упразднено ценой обмана, я чувствую себя свободным. Предложи прежнее вернуть, ни за что!». Со словами брата я согласен (довели до тошноты), но необходимо сознавать обман. Со временем пусть постараются доказательно объяснить, почему, вместо реформы устроили грабёж государственного имущества и в результате развал страны, и это при «командной системе». Кто же стал разрушительно командовать, когда все хотели перемен, понимая, что дальше так жить нельзя? Но кто и чего хотел? Сойди Горбачев с кремлевских высот, вдохнови примером опрощения и поведи за собой народ, за ним бы двинулась вся громада, однако у манипулятора, видно, было нечто иное на уме.

Мы с женой оказались за границей в положении Плиния, наблюдавшего извержение Везувия из лодки на воде. Всё, что до меня дошло из первых рук: большому кровопролитию помешал генерал Исаков – остановил танки (уйдя на пенсию, Николай Васильевич возглавил Всероссийское Общество рысистого коннозаводства, но Запад его всё равно страшился – не дали генералу посетить Международный Рысистый Конгресс). Сашка, уже отец семейства, испытал шоковую терапию, и когда приехал в Америку на конференцию, а я стал его расспрашивать, отвечал неохотно. Тогда задал я прямой вопрос: интересует ли его подоплека перестройки? Сашка ответил: «Меня интересует, как выжить с тремя детьми». Перестройка оставила его, научного сотрудника исследовательского института, с нищенской зарплатой, и ту не выплачивали. Какую получили мы свободу, ответ получен: правление капиталистов. Говорят, так устроено ради симметрии, чтобы находить общий язык с богатыми во всем мире.

Отрубленная голова и сломанная челюсть

«Это была величайшая революция из всех до тех пор пережитых человечеством».

Энгельс об Эпохе Возрождения.

«Потрясение этого века».

Подзаголовок книги Sputnik. The Shock of the Century by Paul Dickson (2001).

После смерти деда-воздухоплавателя, которого Главный Конструктор не забывал поздравить с каждой юбилейной датой, остались редкие книги о межпланетных сообщениях. Несколько книг были отправлены в Королевские Подлипки по почте, но исключительно редкие (их не имела даже Ленинская Библиотека) хотел я передать с рук на руки, если не прямо Главному, то кому-то из его ближайших сотрудников. Но пока после смерти деда разбирали мы его книги и бумаги, Королев скоропостижно скончался.

Погиб из-за челюсти, некогда сломанной на допросе. «Для того, чтобы дать наркоз, нужно было было ввести трубку, а Королев не мог широко открыть рот». Написано биографом и доверенным лицом Королева Ярославом Головановым, другом моих школьных лет, капитаном нашей ребячьей футбольной команды. Ярошка обладал обаянием лидера, властвовал, не распоряжаясь, а располагая к себе. Не удивляюсь, что он сумел заслужить доверие человека, который побывал «у жизни в лапах». Дочь Королева, Наталья Сергеевна, как следует из её телевизионных выступлениий, с Ярошкой согласна: её отцу челюсть сломали, а разжать не решились[123]123
  Ярослав Голованов, Королев. Факты и мифы, Москва, «Наука», 1994, С. 252–253.


[Закрыть].

Сломанная челюсть покорителя космоса встанет в ряд символов советского времени, вроде отрубленной головы Томаса Мора. Казнь мыслителя-гуманиста, которому на эшафоте пришлось подбадривать оробевшего палача, – эмблема Ренессанса, эпохи открытия человека. Прецедент отдаленный, тем яснее то время видится нам в цельности. Сегодня читаю: при Сталине был у нас Ренессанс. Возможно, трактат Макиавелли, изданный в переводе, когда в политической борьбе решалось, кто – кого, был намеком на ренессансные времена. «Красный ветер возвращает нас во многих отношениях к эпохе Возрождения», – писал Троцкий уже за рубежом, и даже там его писание сочли нужным прервать, что было вполне в ренессансном духе[124]124
  Лев Троцкий, Сталин. Том I. Под ред. Ю. Г. Фельштинского, Thalidze Publications, 1985, стр. 10.


[Закрыть]. Но что мы возрождали? Какие времена и нравы? Ивана Грозного? Петра Великого?

«Возврат к 18 и даже 17 веку», – мнение историка Д. П. Кончаловского (1872–1952). Его книгу «Пути России», вспоминая своего двоюродного деда, Андрон Кончаловский называет «великой». Мемуары Андрона (мы с ним были в отношениях приятельских) я читал как хронику своего современника: одно за другим имена общих знакомых, но как историософия книга его деда – вторична: веховский неоконсерватизм. Идею Бердяева двоюродный дед Андрона выразил своими словами: «Деятельность большевиков лежит целиком в русле русской истории». Так, почти слово в слово, рассуждал Бердяев. Автор «Путей России» признал: «Не вышло ни одного настоящего идейного протеста против большевизма». (Надо бы это учесть тем, кто сегодня пытается возродить идеи, витавшие в атмосфере предреволюционной России, идей либо не было, либо идеи были бесплодными.) Подобно Бердяеву, Кончаловский полагал: «Ни в Советской России, ни среди зарубежных русских за тридцать два года (написано в 1949 г. – Д. У) существования советского режима такой идеи не появилось». Какую же идею предлагал Кончаловский? Опять-таки подобно Бердяеву, христианскую, словно ни он, ни Бердяев не помнили, какова была вера, закованная в омертвевшую догматику церковности. Конечно, если за новообращение принять поход бывших партийцев к Патриарху в переделкинскую «Каноссу», и признать за «вновь родившихся» членов КПСС, что носили у сердца красную книжечку, а теперь, осеняя себя крестным знамением, со свечой стоят, и если массовая ханжеская набожность есть вера истинная, то можно бердяевско-кончаловскую идею считать осуществившейся[125]125
  См. Д. П. Кончаловский. Пути России. Размышления о русском народе, большевизме и современной цивилизации. Paris, YMCA-Press, 1969, С. 9, 25–27, 185227.


[Закрыть].

Однако, называя сталинское время нашим Ренессансом, имеют в виду не возрождение, а пышный расцвет. Словоупотребление удивило бы педантов исторической терминологии, но нам понятно, что хотят сказать, только хорошо бы пережитый нами промышленно-культурный подъем определять не дискретно – с одной стороны, с другой стороны, а целиком, жили, как во всякие времена, не частично, а неразрывно: Октябрьская революция-ленинизм-сталинизм-террор-ГУЛАГ-победа в Мировой-и-Отечественной-войне-сверхдержава-застой-перестройка-распад. Не значит, что победа и подрыв под видом реформы заслуживают одинаковой оценки, но они взаимообусловлены причинно-следственно, как обусловлены, это еще предстоит понять. А пока подходят с одной стороны – с другой стороны.

Мой брат Андрей, современник, свидетель и участник политических событий, о которых он пишет в своей книге, и пишет со знанием дела, разделяет надвое основного виновника совершившегося: Горбачев I и Горбачев II. Первый проводил политику советскую, второй – антисоветскую[126]126
  А. Ю. Урнов. Внешняя политика СССР в годы «холодной войны» и «нового мышления». Москва: РФК-Имидж-Лаб. 2014, С. 466–500.


[Закрыть]. А я вспоминаю разговор с Окинклосом, американским писателем. Говорили мы о генерале Арнольде. По льду под пулями Арнольд вел своих солдат в одной из решающих революционных битв, а потом оказалось, что он перекинулся на сторону англичан. Наш с Окинклосом врезавшийся в мою память разговор был обменом репликами.

Окинклосс: Он – предатель!

Я: Позвольте, он стал предателем, потому что…

Окинклосс: Он – предатель!

Я: Его сделали предателем, недооценив его за…

Окинклосс: Он – предатель!

Нам с Окинклосом надо было идти на заседание последней встречи американских и советских писателей, и мы не договорили, стал ли герой предателем или же был предателем по натуре. Даже консерватор Константин Леонтьев, для которого анафемой служили слова равенство, демократия и свобода, в молодости был либералом. Но мы мало знаем, и только с его слов, каким либералом он был, значит, не вполне понимаем его яростный консерватизм. Ставший предателем генерал, возможно, и был предателем, даже совершая героические поступки. Нерасторжимость порока и добродетели провозглашал ещё Святой Августин, но продвинулись в постижении вопреки и благодаря совсем немного. Гегель устранил «и», а дальше?

Меня с началом работы в ИМЛИ, когда открылись ресурсы московских библиотек, потрясла как откровение статья академика-медиевиста Косминского «Являлась ли эпоха феодализма временем упадка экономики»[127]127
  Ещё до революции академик Е. В. Тарле напечатал статью «Была ли Екатерининская Россия экономически отсталой страной», статью он включил в свой сборник «Россия и Европа» (1918), который едва ли остался неизвестен Косминскому.


[Закрыть]. Оказалось, не была или, точнее, была или не была, но понятие упадок не подходит. После того, что я прочёл у Косминского, время в моем представлении пошло вспять. У автора статьи не было простого ответа на вопрос, но была убедительно описана проблема. К прочитанному, мне казалось, можно было отнести характеристику, какую сам же Косминский дал одному из своих учителей: «… Долго и тщательно подготовляет свое исследование, производит длинные и точные вычисления, собирает огромную массу доказательств – и только тогда решается сделать очень осторожный, даже нерешительный вывод… Каждому шагу предшествовала колоссальная работа. Зато нам почти никогда не приходится проверять, мы можем вполне положиться на выводы и спокойно их повторять». Если хотеть не концепуцию сляпать и не мысль любимую протащить, а получить представление о времени, не полное и не окончательное, но всё же в основных чертах надежное, нужна такая работа. Советской истории подобного уровня, насколько я знаю, ещё не существует. Нет ответов объемных, охватывающих природу произошедшего.

Скажем, исследуя российскую колонизацию, академик Любавский Матвей Кузьмич пользовался понятием расселение, но коллеги-историки, затеявшие «дело академиков», усмотрели в том порочное смягчение имперской агрессивности и стали добиваться исключения Матвея Кузьмича из академиков, советские власти коллег поддержали, и Матвей Кузьмич очутился принудительно в краях, которые раньше по своей воле пытливо обследовал. Постсоветские историки, вместо завоевания, колонизации и расселения усматривают в миграции взаимовыгодное освоение, вражды будто бы не было.

А ведь что было, то было, но у нас пока не находится слов охватить бывшее целиком. Шел процесс мировой и возникали проблемы всё те же. На «незанятой земле» оказывались люди, занимавшие незанятую землю уже много лет и даже веков, поэтому заселение, так же как огораживания и секуляризация, сопровождались экстрадицией, деприватизацией и экстерминацией. По ходу процесса, где не мешала мелочная цензура, появлялись разоблачительные сочинения, подобные книге «Архипелаг ГУЛАГ», разве что лучше написанные. В США это – «Столетие бесчестья» (1881) Элен Хант Джексон, государственной чиновницы, составившей обстоятельный отчет о том, как поселенцы нарушали один за другим договоры с индейцами, если же аборигены сопротивлялись, уничтожали их: обычная практика колонизаторов, различие если и бывало, то количественное, не в методах, а в масштабах.

Американской честной контролерше показалось недостаточно документальной хроники. Помня о воздействии на ход политических событий «Хижины дяди Тома», возбудившей, по легенде, Гражданскую войну, контролерша тоже написала роман, хороший роман, но время оказалось неподходящим. Отчет увидел свет, когда «всё уже произошло» (сказано в предисловии к переизданию книги), а роман «Рамона», хотя успех имел, но фурора не вызвал[128]128
  Впечатление, произведенное «Хижиной Дяди Тома», восстановил Дэвид Рейнольдс в книге «Мощнее меча» (David S. Reynolds. Mightier than the sword. New York: Norton, 2011). Дэвид осторожен, признавая полулегендарность слов Линкольна «Маленькая женщина, начавшая большую войну». В оправдание заголовка своей книги Рейнольдс воссоздал обстановку, когда появился роман и потряс общественное сознание. Историк показал, насколько реальной сделал легенду грандиозный взрыв чувств, вызванных книгой «маленькой женщины». Другие труды Дэвида Рейнольдса о Джоне Брауне, Уолт Уитмене, временах Президента Джексона – убедительные демистификации демистификаций, радикальных пересмотров, просто отбрасывающих устоявшиеся мнения. Следуя принципу непротиворечивости и дополнительности, Дэвид Рейнольдс воскрешает, как и что было на самом деле.


[Закрыть]. Впоследствии был экранизирован неоднократно, в том числе, с Лоретой Янг. В новом кинофильме мексиканца Алехандро Инарриту «Пришелец с того света» геноцид индейцев изображен, и в статье о фильме геноцид назван геноцидом: «Так была создана нация» (The New York Times, December 25, 2015, p. C14).

Мы, расширяя границы Империи, будто бы обошлись без широкомасштабного геноцида и без тотальной экстерминации, но всё же нельзя забывать и об относительно скромных подвигах наших конкистадоров, а также о нашей национальной особенности: неосвоение. Покоряя туземцев, обходились в силу обломовской инертности без делового использования захватываемых земель. «Крымский поход был бесполезен для России», – отметил Пушкин о результатах стремления Петра «идти в Крым». Завоеванные Азов и Очаков за невозможностью удержать их были разрушены. И это при царе-реформаторе! Придет время – продадим Аляску и даже денег, положенных по договору, не получим.

У нас дома была книга «Против исторических концепций Покровского». Начал я в эту книгу заглядывать, когда ещё мало что понимал. Уже в старших классах стал кое-что понимать, но, пытаясь читать ту же книгу, не мог понять, почему же были против Покровского, если в нашем учебнике несколько другими словами говорится то же самое. Сейчас читаю академическую многотомную «Историю СССР», вышедшую в 1966-1971-м году, издания 6070-х годов, на каждом шагу, пусть без ссылки, Покровский. Сейчас Покровского опять взялись уничтожать, пользуясь поводом, лишний раз лягнуть его источник – Маркса. Призывают Покровского к ответу за «склонность к социологизму» и за «преувеличение роли торгового капитала». Чем плоха «склонность к социологизму», не совсем понимаю, преувеличение «торгового капитала», допустим, ошибка, но все-таки не преступление. Упреки Покровскому мне и тогда казались зашифрованными – часто бывало в наших дискуссиях так зашифровано, что и не поймешь, о чем спорят.

Теперь пытаются писать историю заново, будто что было, того и не было. Раньше охвату любого явления мешало низззя, с приходом свободы спешат высказаться, на советское время льют потоки грязи, либо идеализируют, забвение или незнание того, что же действительно было. Прошлое нужно пересматривать, но отречься от него невозможно: современность есть следствие проклинаемого или превозносимого прошлого. О том, что было, никак нельзя сказать, что того не было, но и было сказать надо так, чтобы былое оказалось восстановлено в наивозмножной полноте.

Не было уничтожения генетики говорят, не упоминая про сессию ВАСХНИЛ, а если упоминают, то, как видно, не понимают о чем шла речь и в чем заключалась борьба[129]129
  Отнести к мифам разгром молекулярной генетики можно разве что ради современной коньюнктуры, требующей сглаживать острые конфликты в нашем прошлом, которые у многих на памяти. Разговоры о Сессии ВАСХНИЛ – одно из потрясений моего детства. О том, что происходило, я уже в зрелом возрасте услышал от свидетеля – биолога-генетика Александра Александровича Малиновского. Он бывал у моего отца, когда в Издательстве Иностранной литературы печаталась в его переводе книга Шредингера «Что такое жизнь с точки зрения физика». Уже в годы гласности, я говорил с Малиновским после обсужденияч в ЦДЛ «биологических повестей». Неудержимого «потомка двух большевиков» (как А. А. себя называл) старались и не смогли не допустить на Сессию, в дискуссии не давали слова сказать. Примером уравновешенного подхода мне показалась передача Дмитрия Дроничева «ВавиловЛысенко: мифы и реальность» (канал «День ТВ»). Участники передачи после рассказа о том, сколько правды и сколько неправды в представлениях о судьбе генетики в нашей стране, назвали несколько книг о том же, книги я постараюсь прочитать и попрошу сына ознакомиться с ними, чтобы свое впечатление проверить.


[Закрыть]. Лысенко занимался эпигенетикой – около-генетикой, а разгромлена была генетика молекулярная, собственно та наука, которая и получила название генетика – изучение генов, носителей наследственности. «В настоящее время существует две генетики – старая и новая. Они резко противоположны в своих исходных положениях», – сказано в статье «Генетика» в томе Большой Советской энциклопедии, подписанном к печати в феврале 1952 года, на исходе сталинского времени. Автор статьи – Т. Д. Лысенко. Насколько новая генетика являлась наукой, не моего ума дело. Во всяком случае, основоположником новой генетики в статье назван Мичурин, а его продолжателем стал автор статьи. Насколько противоположны две генетики, становится ясно из помещенной в том же томе статьи «Ген», начинается статья с определения, что такое ген: «Мифическая элементарная единица наследственности».

На Сессии сторонники «старой генетики», с…ы дети, изучавшие «мифическую элементарную единицу», держались до последнего и, кажется, брали верх, но были сражены и повергнуты в прах ссылкой на авторитет непререкаемый – на Сталина. Так и не выяснено, почему же Сталин, про себя смеявшийся над лысенковщиной, о чем говорят его пометы на полях доклада Лысенко, счел нужным поддержать его. Во всяком случае, без ссылки на вождя Лысенко не смог бы перебороть этих с…х детей, которые его уличали в неосведомленности и даже непонимании генетической терминологии. Трофиму Денисовичу оставалось театрально распахнуть окна и с ворвавшимся ветром в закрытой ученой атмосфере как спасительный сигнал прозвучало сталинское имя.