Текст книги "Литература как жизнь. Том I"

В фильме моей сверстницы Джеммы Фирсовой о её супруге – кинодокументалисте Микоше, запечатлевшем военное время, в уста его, лауреата трех Сталинских премий, вложены, так сказать, раздумья над схваткой – мысли о «нелепости войны» и о сходстве Сталина с Гитлером. Нельзя отрицать возможности подобных размышлений – под занавес, когда в сознании ветерана-документалиста уже сказывалось влияние вольномыслящей супруги, но едва ли нечто подобное приходило в голову сталинскому лауреату, когда посланный в Америку представлять советскую культуру, он вальсировал на балу с первой красавицей Голливуда Лоретой Янг.

Какие мысли в такой момент могли роиться в сознании советского человека с умом и совестью, представляю по своему отцу: при всем старании исполнить служебный долг предвидел неизбежность возмездия за относительную устроенность при всеобщей разрухе, наказание за безопасность рядом с бесчисленными потерями и поголовной бедностью. «Уж слишком вы чистенький!» – приходилось слышать отцу от благожелателей. И удар последовал. Утешением за потерю неплохо оплачиваемой службы стал вынужденный, в поисках средств существования, возврат к занятию, какому мешала ответственная должность. Отец перестал трястись над корректурами и терзаться, выправляя чужие рукописи, он стал сам писать – переводить. Несчастье помогло перейти от службы – к творчеству. Тоже мучительный труд, но удовлетворение приносила присущая отцу способность подать зарубежного автора так, чтобы в хорошем русском переводе он оставался иностранцем (выучка Ольги Петровны Холмской).

В том же фильме Микоши кадры из фронтовых съемок: с криком «За Родину! За Сталина!» идут в атаку и падают убитыми советские солдаты. Судя по тексту за кадром, вмонтированном позднее выпускницей ВГИКа, зря идут и ни за что умирают. Так, по замыслу, должны думать оставшиеся в живых благодаря павшим. О войне создательница фильма, помнила, вероятно, не меньше, чем помню я, поэтому её картина, созданная методом ретроспективной обработки памяти, меня озадачила. Если нельзя придерживаться прежних взглядов, считая их односторонними, то и радикальная ревизия неправомерна. Когда победа становится поражением, каратель – освободителем, вожди народных восстаний – ворами и разбойниками, а колониальная экспансия – хозяйственным освоением, такой пересмотр au rebour, наоборот, гарантирует противоположную односторонность, едва историческое колесо повернется.

«В современном информационном мире изучать историю можно только историографически».

Е. Ю. Спицын. Полный курс истории России (2018).

К проблемам, обсуждаемым сегодня, возвращает меня семейная переписка столетней давности, когда бабушка в Лозанне слушала лекции Парето, а дедушка в Финляндии печатался в местной леворадикальной «Народной газете». Бабушка запрашивала дедушку, что думает он о новой брошюре Каутского, где сказано, что, следуя Марксу, «социализм можно построить только на основе крупного промышленного производства», а Ленин, вроде бы соглашаясь и с Марксом и с Каутским, тем не менее напечатал статью, в которой смеялся над меньшевиками и эсерами, рассуждавшими «о невозможности построения социализма из мелкого крестьянского производства», то есть на уровне тогдашнего экономического развития России.

Своевременного дедушкиного ответа среди уцелевших писем я не нашел, но обнаружил позднейшую отмычку в книге Сидорова, Аркадия Лавровича, одного из учеников Покровского. К тому времени ответ на спорный вопрос о возможности построения социализма сделался догмой, и ученику пришлось стать противником учителя, потому что учитель «поддерживал немарксистскую концепцию об экономической незрелости страны для социалистического переустройства».

Что же немарксистского в представлении о незрелости России?[105]105
  Русских революционеров Маркс, кажется, предупреждал, чтобы переворот не путали со строительством социализма. Такое у меня сложилось впечатление от чтения переписки Маркса с русскими марксистами, которое сейчас проверить не могу: книга мне недоступна, одна из тех книг, какие были у нас дома, они успели появиться в промежуток после кончины Ленина и до утверждения сталинской власти. Книга с таким же составом и похожим названием «Переписка Маркса и Энгельса с русскими политическими деятелями», вышедшая в 1953-м году и неоднократно переизданная, подвергалась коньюнктурной обработке.


[Закрыть] Стал я дальше вычитывать о том, как полемика шла в рамках проблемы узко-специальной – мера финансовой зависимости России от иностранного капитала. Но, как разъяснил Сидоров, «академический вопрос о характере империализма в России связывался с вопросом ленинской теории о возможности победы социализма в одной стране и о “зрелости” русского капитализма в плане создания предпосылок для такого строительства»[106]106
  См. А. Л. Сидоров. Исторические предпосылки Великой Октябрьской социалистической революции. Москва: «Наука», 1970, С. 20–24.


[Закрыть].

У Ленина, как нас учили ещё со школьной скамьи, была теория о возможности социалистической революции в отсталой стране. Ленин признавал, что страна действительно отсталая, зато капитализм развит, пусть неравномерно, с феодальными пережитками, но тут и возможен революционный прорыв, который будет подхвачен в других, высокоразвитых странах, те страны пойдут во главе мирового движения к социализму, а Россия, уступив им лидерство, пойдет за ними.

В самооправдание собственной поспешности Ленин уже задним числом сослался на авторитет Наполеона: «Надо ввязаться в бой, а там видно будет». На студенческой скамье у нас начали возникать (открыто невысказываемые) сомнения, уместно ли было стороннику научного социализма ссылаться на авторитет международного авантюриста? К тому же Наполеон такого не писал, говорил ли, тоже не доискались, возможно, в голове держал (есть у него сходные суждения), и это дорого ему обошлось, особенно под Москвой. Но такова теория ленинская: «Ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т. п. И в настоящее время уже нет сомнений, что в основном мы одержали победу». А теория о строительстве социализма в одной отдельно взятой стране была не у Ленина. Мы знали, у кого была такая теория! Знал и Сидоров, он рассказывает, как ему пришлось совершить существенную натяжку при расчете российских финансов.

Покровский дал ему совет поработать в архивах, хотя сам изысканиями не занимался. Ученик, превзойдя учителя, провел изыскательскую работу и получил цифры, которые показывали, что Россия перед революцией оставалась вассалом западных стран. Однако, ради оправдания строительства социализма в одной отдельно взятой стране, требовалось подтвердить теорию о зрелости русского капитализма, и пришлось Сидорову отрицать самого себя: меру зависимости он назвал преувеличенной.

Человеческую меру дореволюционной зависимости русских предпринимателей от западных сил я нашел, когда мы с женой готовили для Сабашниковых издание мемуаров коннозаводчика Бутовича. Его близкий друг, крупный российский капиталист (упоминаемый Спицыным), являлся со-директором русско-французского банка, этот полуфранцузский банк, как установил Сидоров, держал в своих руках российские железные дороги. Друг Бутовича был убежденным патриотом, он противился приливу американской крови отечественным рысакам, но, заседая в правлении полурусского банка, и вполовину не управлял. К нему и любовницей, выражаясь слогом шекспировским, подпущена была француженка, непривлекательная, однако обладавшая, по словам Бутовича, скрытыми достоинствами. Финансист-патриот из правления фактически французского банка в конце концов вышел. Удалось ли ему освободиться от чар француженки, Бутович не сообщает, зато описывает красочным пером свои встречи с финансовыми «королями», петербургскими и зарубежными. Короли совместно проделывали денежные операции, повторившиеся во времена распада Советского Союза, когда продавали страну на вынос[107]107
  Яков Бутович. «Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика», С. 220–224.


[Закрыть]. Дважды за двадцатый век великая наша держава становилась зависимой.

Курс Спицына, который я читаю и слушаю в чтении автора, построен в соответствии со значением термина историография: разноречие специальных мнений. И ради историографии я читаю не только Спицына, но и советские книги о предреволюционных временах. Будто читаешь о временах нынешних: мы – должники Запада, с кем воюем, для тех производим оружие на своих заводах, финансовый капитал не служит стране, нищающий народ требует перемен, под нажимом протестов происходит переназначение высших чиновников, но ни в коем случае не перемена гиблого политического курса, цены на предметы потребления растут, взяточничество распространяется до такой степени, что глава департамента вынужден давать взятки своим подчиненным, иначе дело не двинется и распоряжения останутся невыполненными[108]108
  Из Особого журнала Совета министров, 17 июня, 1916 г., цит. по кн. В. С. Дякин. Русская буржуазия и царизм в годы Первой Мировой войны. Ленинград: «Наука», 1967, С. 207.


[Закрыть]. Знакомо?

Однако, по мнению постсоветских историков, советские историки не заметили или ничего не знали о «просвещенной бюрократии», которая, действуя в недрах царского правительства, старалась вывести страну на путь прогрессивного развития. Это я прочел у Пыжикова Александра Владимировича, а Спицын ему доверяет и на него ссылается[109]109
  Александр Пыжиков. Взлет над пропастью, 1890–1917. Москва: Концептуал, 2018, С. 390.


[Закрыть]. Герой книги Пыжикова «Взлет над пропастью» – министр финансов Коковцов, сменивший Витте, он у Пыжикова называется «представителем интеллектуальной модернизационной элиты». Но в двенадцатитомной «Истории СССР», под редакцией члена ЦК КПСС Б. Н. Пономарева, Коковцов представлен не более чем усердным бюрократом, находившимся в зависимости от зарубежных банкиров. Не предлагаю выбирать между Пономаревым и Пыжиковым, но опровергает ли Пыжиков тезис советских коллег о колониальной зависимости страны? Оперирует он процентами зависимости, по его мнению, незначительными, однако советские авторы, тот же Сидоров, а также Дякин (на него и Пыжиков и Спицын ссылаются), и ещё Маевский (на него ссылок я не нашел), установили, что при каких угодно процентах иностранные партнеры продолжали занимать главенствующее и даже командное положение в российских финансах и российской промышленности. Так ли это? Без ответа на такой вопрос трудно говорить о взлете.

Согласно Пыжикову, у начал осторожно-органического прогресса стоял Бунге, тот самый министр финансов при Александре III, что обнадежил крестьян обещанием выкупа земли к 1931 году, и как раз к тому времени большевики землю обобществили, и опять не осуществились ожидания крестьян, которые стали колхозниками.

А кому следовали передовые дореволюционные бюрократы? Пыжиков сообщает, что «просвещенная, модернизирующая царская бюрократия» питалась идеями немецкой исторической школы, адепты которой «резко и последовательно критиковали Маркса, чьи взгляды вдохновляли на насильственные действия», а у исторических историков «в отличие от марксизма, речь шла о гармоничном сочетании частной инициативы и потребностей общества, то есть акцент делался на социальной стороне экономического развития»[110]110
  Александр Пыжиков. Взлет над пропастью, С. 72–73.


[Закрыть].

Прошу прощения, но в этом пункте Александр Владимирович мне напоминает Александра Николаевича, то есть Яковлева, который винил Маркса в разрушении России. Но не стану отвлекаться, приведу, что удалось прочесть в одном из томов трехтомной «Истории русской экономической мысли». Трехтомник вышел во времена брежневские и, возможно, авторы – из тех, кого Пыжиков называет «брежневской челядью», чего не знаю – не знаю, но читаю сказанное авторами трехтомника: «Широкое распространение в России получила так называемая [немецкая] историческая школа вульгарной политической экономии… Истинное назначение её состояло в том, чтобы оправдывать капиталистическую эксплуатацию…»[111]111
  История русской экономической мысли. Под редакцией А. И. Пашкова, том третий, часть первая, Москва: «Мысль», 1966, С. 28.


[Закрыть] Так что же, сочетание или эксплуатация?

Из тех, кого Пыжиков называет «интеллектуальной модернизационной элитой», у меня есть некоторое представление о Ковалевском и о Тимашеве, известных социологах. О Ковалевском я читал у Сказкина. Чехов дружил с Ковалевским, называл его живым, интересным, большим человеком. Важно свидетельство Ковалевского «об отношении [Чехова] к русской действительности»: «Предстоящая рубка “Вишневого сада” его не беспокоила… Он желал видеть Россию свободной, чуждой всякой национальной вражды, а крестьянство – уравненным в правах с прочими сословиями… он сознательно стремился к лучшему будущему и ждал его близкого наступления». Ковалевский, как следует из его книги, написанной им по-английски и опубликованной в Америке, тоже был устремлен к лучшему будущему, однако предупреждал: надо учитывать, насколько нескоро дела делаются в России, и не предвидел скорого наступления перемен. Россия, по его мнению, нуждалась в дальнейшем развитии местного самоуправления, намеченного реформами Александра II, а бюрократия, многолетняя и многослойная, не поддающаяся модернизации, препятствовала дальнейшему движению, «стремясь сохранить свою власть и удержать Россию от дальнейшего развития»[112]112
  Maxime Kovalevsky. Russian political institutions. Chicago: The University of Chicago Press, 1902. с. IX.


[Закрыть].

Тимашев был представлен на нашей выставке в Колледже Нассау, о нем я соответственно начитался, он упрекал Ковалевского за эволюционизм. Тогда, как и теперь, далеко не все, отрицавшие эволюционизм, имели (имеют) надежное и непредвзятое представление об эволюционизме, будь даже это такой авторитет, как Тимашев. Он же вообще отрицал единый принцип развития, а раз нет единого принципа, то, на мой взгляд, никакого принципа нет, есть поиск «пятого угла» – уход от проблемы. Тимашев, мне кажется, социалист-книжник, бездна бесплодной учености, чеховская «Скучная история»: изобилие знаний и ответ «Не знаю» на запросы жизни.

Кому же верить? Называемое постсоветскими историками «просвещенной бюрократией» у советских историков называлось «сращиванием банков с государственным аппаратом». Выбирать между просвещенной бюрократией и сращиванием банков не предлагаю, но надо бы рассмотреть подробнее это сращивание, что мне сделать не под силу. Знаю лишь, что уроки исторической школы, у которой учились прогрессивные бюрократы, советские историки называли ложью и лицемерием в интересах финансистов. Постсоветские историки предпочитают говорить об «интересах страны», но разве в стране у всех одни и те же интересы? Дякин в 1957-м году формулировал так: «Вынужденный, с одной стороны, делать шаги в сторону превращения в буржуазную монархию, а с другой – стремящийся сохранить в первую очередь классовые интересы помещиков, царизм лавировал между обоими эксплуататорскими классами». Тогда же у Маевского было указано, что зависимость российской промышленности от иностранного капитала составляла свыше шестидесяти процентов. Процент завышен? Но Маевский проверил статистику и убедился: «В экономических отношениях России с союзниками проглядывали явные отношения неравенства, отношения господства и подчинения».

Учитывая результат взаимодействия различных сил, то есть потрясений 17-го года, всё-таки хотелось бы уточнить, о чем идет речь. В советское время говорилось про «оправдание капиталистической эксплуатации», а в постсоветскую пору говорят о «гармоничном сочетании». Получается, советские историки находили эксплуатацию там, где постсоветские нашли сочетание. А все-таки каков вышел результат? В семнадцатом году модернизирующая царская бюрократия, совершавшая взлет над пропастью, приземлилась на другом берегу, а все остальные остались в пропасти, откуда их большевики вытаскивали – как могли, если сказать словами из песни о победе в Отечественной Войне.

Сейчас доказывают, что к 1913 году мы превзошли всех и могли бы победить в Первой Мировой войне. Полагаются на французского статистика Эдмона Тери. Почему не полагаться? Но Терри, полагаясь на Коковцова, составлял обзор России с целью уговорить свое правительство не заставлять российского министра кредиты выпрашивать, а видеть в русских надежных должников-союзников. Уговаривал ради того, чтобы Россия, боже упаси, не прекратила воевать – в интересах монополий. Эти интересы, среди прочего, при избытке чугуна и высоком уровне сталелитейного производства, выражались в ружьях без пуль и оставляли солдат без сапог. Вывод советских историков: монополии довели страну до катастрофического состояния. Неправда? Допустим, не вся правда. Что ж, добавьте и доскажите ради полноты истинной картины.

У нас ко множеству фактов доступа не было, а теперь, при обилии фактов, появились возможности восстановить прошлое, дописывая историю – не переписывая. Прежняя односторонность основана на фактах, далеко не всех фактах, тем не менее, фактах, добавим ещё, сколько сможем, фактов, сложим всё вместе. А то у современных экспертов слишком заметно желание, о котором некогда говорил Джон Стюарт Милль: «Подхватить с пол идеи и скорее бежать на улицу, чтобы там доставить ей торжество».

По словам из аннотации к «Российской Истории» Спицына, появилось немало искателей успеха у постсоветской публики, они называют себя историками, однако не имеют ничего общего с научной интерпретацией фактов. Действительно, свобода сплетен не свобода мысли, и языка не хватает. Не принимать же за язык псевдонаучный жаргон, куда ещё и англицизмов понапихано.

У называющих себя историками сведения приводятся по непроверенным источникам, выдержки из романов цитируются как документы, мифы принимаются за факты, зарубежным деятелям приписываются высказывания, каких те не делали, во вражеские уста вкладываются целые речи, каких вражеские уста не произносили (произносили речи ещё свирепее, но свирепых речей не принимают во внимание), заметна склонность обтесать и сгладить классовые конфликты, непонятно – почему и зачем сглаживать, выворачивая наизнанку в угоду очередной конъюнктуре и упрекая раньше искажавших историю. Если советские историки своими изысканиями должны были подкрепить (обслужить) теорию о возможности построить социализм в отдельно взятой стране, и это всем нам было ясно, то неясно, какую теорию обслуживают постсоветские историки или хотя бы называющие себя историками. А без теории нельзя – не бывает. Преобладание публицистического элемента над научным анализом стало заметно сразу, как только советские историки с кончиной Сталина вздохнули свободнее[113]113
  Полемика А. Ф. Яковлева с А. Л. Сидоровым, см. А. Л. Сидоров. Финансовое положение России в годы Первой Мировой войны, С. 114.


[Закрыть]. При нынешней свободе обнаружат прежде неучтенный факт и ради сенсации перечеркивают прежние воззрения. У нас рынок, как и на Западе, требует сенсаций, читаешь в газетах и с экрана телевизора слышишь нечто рассчитанное на некритическое сознание, которое не обратится к серьезным работам, не сопоставит одни серьезные работы с другими серьезными работами.

Конечно, придет время, остынут личные страсти, о сталинской эпохе напишут книги, какие тот же Покровский, его учитель Ключевский, дед нашего Ю. Б. Виппера, называемого ЮрБором, Роберт Виппер и Зимин написали о временах Ивана Грозного. По направлению такие книги начали появляться, но дает себя знать крикливость во «всей правде»: какая вся правда? Опомнитесь! Вопрос остается, о чем же шла речь, когда спорили, – о готовности России к революции или же о способности построить социализм? Ленин по-наполеоновски совершил бланкистский переворот и затем начал строительство социализма, который достраивал Сталин согласно выдвинутой им теории о построении в одной стране. Что смог, то и построил, как бы это ни называть. Их противники тоже оказались правы, что не умаляет достижений сталинизма, колоссальных достижений. Однако, согласно народной мудрости, что посеешь, то и пожнешь. Чего достичь не удалось, того не удалось, и случилось с нашей советской страной то, что случилось, в конечном счете. Как в сказке про трех поросят: построенное из камней устояло, а из прутиков и соломы – разлетелось.

Были горячие головы, готовые последовать за Троцким ради проведения марксистской перманентной революции в троцкистском варианте. Марксистская перманентность происходит по законам истории, троцкистская проделывается в ручном режиме. Напомню словами самого Троцкого, что это значило, что предвещало. Ради ясности лишние слова уберу, оставлю тезисы, в чем состоит «перманентный характер социалистической революции, как таковой»: «В течение неопределенно долгого времени и в постоянной внутренней борьбе перестраиваются все социальные отношения… Общество непрерывно линяет… Один этап преобразования непосредственно вытекает из другого… Процесс развертывается через столкновения разных групп перестраивающегося общества… Взрывы гражданской войны и внешних войн чередуются с периодами реформ… Революции хозяйства, техники, знания, семьи, быта, нравов, развертываются в сложном взаимодействии друг с другом, не давая обществу достигнуть равновесия».

Таков путь, пройденный, например, Францией, где чередование внешних и гражданских войн с периодами реформ продолжалось почти сто лет от штурма Бастилии в 1789 году до Парижской коммуны 1871 года, результатом явилось равновесие до сих пор поддерживаемое – Третья (по счету) Республика. В России, не знавшей революций до начала ХХ века, нашлись головы и силы противостоять воплощению троцкистского варианта нескорого будущего. Сам Троцкий, владевший пером, противостояние сил описал, и эти выдержки показывают, что у Троцкого были основания упрекать Сталина в политическом плагиате: «Борьба, начавшаяся с искусственного оживления исторических воспоминаний и с фальсификации отдаленного прошлого, привела к полной перестройке миросозерцания правящего слоя революции… Эта переоценка ценностей производилась под влиянием социальных потребностей советской бюрократии, которая становилась все более консервативной, стремилась к национальному порядку, и требовала, чтобы уже совершенная революция, обеспечившая за бюрократией привилегированные позиции, была признана достаточной для мирного построения социализма… Бюрократия глубочайшим образом сознает связь своих материальных и идейных позиций с теорией национального социализма. Это ярче всего выражается именно сейчас, несмотря на то, или благодаря тому, что сталинский аппарат, под натиском противоречий, которых он не предвидел, изо всех сил забирает влево и наносит довольно суровые удары своим вчерашним правым вдохновителям… Сталинская бюрократия обнаруживает чисто тактический характер левого поворота при сохранении национал-реформистских стратегических основ».

Революционная политика – всё та же политика, разница заключается в том, кто будет революционную политику проводить. Результат революции, признанной достаточной, осуществился три четверти века спустя: партийно-государственный аппарат, выстоявший в борьбе с внешним врагом, распался под натиском внутренних противоречий, несмотря на грандиозные победы и колоссальные достижения пришел к поражению. Суть в нерасторжимом сочетании: победы-достижения-коллапс. Такова проблема нашего развития: неприемлемость западного пути, который ведет к устойчивому результату ценой, какую даже русскому народу не под силу заплатить, а с другой стороны, чуждые социализму, не говоря о коммунизме, потребности советской бюрократии, унаследованные и усугубленные постсоветской бюрократией.

Ни ленинским, ни сталинским противникам не посчастливилось увидать осуществления своей правоты, но хотя бы со значительной задержкой все-таки сбылось, о чем они предупреждали и что предсказывали. Социализм ста лет не продержался по тем причинам, о которых противники говорили: недостаточная развитость капиталистической основы, незрелость рабочего класса и превращение сельского населения в подобие колониальных рабов. Революция-гражданская-война-реставрация – обычный цикл соблюдается не всегда и не везде, но соблюдается. Американцы после победы своей революции отсрочили гражданскую войну на семьдесят пять лет, мы за такой же срок, совершив революцию, выдержав войну гражданскую и мировую, дожили до реставрации.

В сталинские годы страна избавилась от полуколониального положения, но было бы лицемерием или неведением забывать, что это было достигнуто ценой перманентного дефицита, отсутствия водопровода в деревнях и горячей воды в провинциальных городах, чего у нас нет до сих пор, и ни крестьяне, ни рабочие не вышли на улицы защитить образ жизни, каким они жили. Обогатившаяся псевдо-советская верхушка начала пилить сук, на котором сама же держалась, а народ, проявляя ребяческую доверчивость, осмеянную ещё Аристофаном, вышел поддержать псевдосоветскую власть, не замечая, что власть подрывает себя – в своих интересах. Адепты самовлюбленца Шумпетера совершили творческий слом, что по-нашему означает ломать – не делать.