Текст книги "Дальний берег Нила"

И каким зрением углядел слепой клошар улыбку, лишь чуть-чуть тронувшую губы Нила?

– Фил, я хотел тебе сказать, но ты не дал мне и слова вставить… Понимаешь, Жажа… она здесь, внизу, ее не надо искать, она сама нашла меня у входа в корпус, и я сказал, что это моя собака…

– Ты сказал, что это твоя собака… И ты действительно готов заботиться о ней, когда я… когда меня не станет?

– Готов.

– И ты не сдашь ее на живодерню, не пристрелишь, не утопишь, как утопили ту русскую собаку… ну, ты еще рассказывал…

– Я рассказывал? Про Муму?

– Да, да, ее звали Муму… Ты клянешься?

– Я? Да, Фил, я дам ей все, о чем только может мечтать собака.

– Не врешь? Ладно, ступай, приведи мне ее. Ты должен повторить это в ее присутствии… Да, и позови этого адвокатишку пархатого, он тоже нужен.

Чувствуя себя полным идиотом, Нил вышел в коридор.

У окна маялся без дела адвокат Зискинд.

– Он просит вас, – сказал ему Нил. – А я иду вниз. Помните, та псина, что у входа облизала мне ботинок, а вас облаяла? Так вот, это его собака, он просил привести ее…

Нил замолчал. По коридору деловито трусила Жажа.

И такое мудрое создание – на живодерню? Да никогда!..

– Итак, вы, господин Нил Баренцев, проживающий в городе Париже по адресу… в присутствии двух свидетелей, госпожи Софи Пейрак, медицинской сестры, и господина Мохаммеда Диба, служащего охраны, добровольно принимаете на себя все обязательства, сопряженные с обеспечением достойного содержания особы, известной под именем Жажа, собаки, женского пола, порода неизвестна, цвет белый, возраст шесть лет?

– Принимаю.

– Распишитесь вот здесь… и здесь. Свидетели, распишитесь. Благодарю вас. Переходим ко второму документу.

Адвокат Зискинд поправил очки, поднес к глазам исписанный лист гербовой бумаги, откашлялся.

– «Я, Филипп Корбо, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю все свое движимое и недвижимое имущество единственному моему наследнику Баренцеву Нилу…» Мсье Корбо, подпишите, будьте добры…

Адвокат положил завещание на разлинованную дощечку, на которой регистрировалась температура больного. Охранник-араб поднес дощечку к груди Филиппа, медсестра вложила ему в руку авторучку и подвела руку к нужному месту.

Филипп поставил закорючку и в изнеможении откинулся на подушку.

– Господа, теперь вы, – обратился адвокат к свидетелям. – Подпишите здесь и здесь, все вы свободны, благодарю вас. Господин нотариус…

Вызванный по этому случаю штатный больничный нотариус, пожилой, с бархатной бородавкой на носу, с важным видом скрепил документ надлежащими печатями и расписался.

– Вот так, парень, вступай в права наследства… – прошептал Фил, хотел рассмеяться, но только закашлялся.

Кашлял мучительно, долго; прибежавшая по звонку медсестра брызнула ему в рот из ингалятора и сделала укол. Фил схватил ее за руку, по лицу его пробежала судорога. Посиневшие губы шевелились, будто он силился произнести одно короткое слово, но все не получалось.

– Жажа, – догадался Нил. – Он хочет попрощаться с собакой. Жажа!

Он приоткрыл дверь туалета, оттуда пулей выскочила Жажа и прыгнула на грудь Филиппа, перепачкав простыню своей грязной шерстью.

– О! – Медсестра чуть не грохнулась в обморок. – Это неслыханно! Вы привели с собой в палату этого грязного пса и все время прятали его здесь! Это вопиющее нарушение наших правил…

– Да наплюйте вы хоть раз на эти правила! – прошипел Нил. – Вы что, не видите, человек умирает…

– Но антисанитария!

– Черт побери, вот вам на дезинфекцию!

Нил, не глядя, выгреб из кошелька несколько купюр, сунул медсестре, оторопевшей от такого напора.

Жажа лизала впавшие щеки Филиппа, заострившийся нос. Его тощие пальцы перебирали ее густую, серую от грязи белую шерстку. Потом рука его дернулась, замерла на мгновение, бессильно упала на одеяло.

Жажа тихо завыла.

– Все кончено, – тихо сказал адвокат. – Пойдемте, мсье Баренцев, и заберите вашего пса…

Куча тряпья, среди которой Нил узнал бывший свой шарф, горсть мелочи, рваная пятидесятифранковая купюра да обшарпанная плоская жестяная коробочка с двумя старыми фотографиями – вот и все, что осталось от старого клошара, единственной, если разобраться, родной души в этом чертовом чужеземье…

– Имущество покойного, – сказал администратор. – Можете забирать.

– Я возьму только фото, на память, – сказал Нил. – И еще, пожалуй, шарф.

– Насчет похорон вы не беспокойтесь, мсье, мы все возьмем на себя. Хорошее кладбище, в Малаков, недалеко от стадиона. Вы только оставьте адрес, по которому мы могли бы выслать счет…

В вестибюле Нил неожиданно для себя увидел адвоката Зискинда.

– Вы меня ждете? Но я думал… Ах да, конечно, ваш гонорар…

– Гонорар подождет, мсье Нил. Прежде надо отрегулировать еще один вопрос. Не знаю, как вы, а я чертовски голоден. Не заехать ли нам в «Амбассадор»?

– Знаете, честно говоря, я предпочел бы что-нибудь поскромнее. Знаете ли, забыл захватить из дома деньги…

– Пустое, друг мой, пустое. Я угощаю…

За устрицами и стейком-тартар, под отменное розовое бургундское, адвокат поведал Нилу любопытнейшую историю жизни своего покойного клиента, отнюдь не всегда бывшего старым клошаром.

Когда-то Филипп Корбо имел процветающий строительный бизнес, его специализацией были курортные отели, и он мотался по всему миру, редко бывая дома. Первая жена его умерла рано; со второй сразу не поладил единственный сын, ушел из дома, пристрастился к наркотикам и вскоре умер от гепатита в далеком Катманду. Жена завела себе любовника и открыто жила с ним, проматывая деньги, заработанные мужем, и он не мог ничего поделать – так был составлен брачный контракт. В конце концов, беды надломили Филиппа, он запил, послал к чертям и бизнес, и семью и со временем опустился на самое дно. Но и жене его удача улыбалась недолго. По доверенности, полученной от Филиппа, она продала его предприятие за кругленькую сумму, но распорядиться деньгами так и не успела – отдыхая с любовником на горнолыжном курорте в Альпах, вместе с оным (не с курортом, с любовником) рухнула в пропасть при аварии на канатной дороге. Единственным ее наследником, согласно тому же брачному контракту, оставался Филипп, но разыскать его удалось лишь недавно, когда старик загремел в больницу и данные о нем попали в компьютерную сеть. Все это время деньги висели на текущем счету, процентов не приносили, а только обесценивались, зато портфель ценных бумаг, собранный еще в бытность Филиппа активным бизнесменом, за последние десять лет подорожал раза в три, так что даже после вычета громадного налога на наследство и немалых затрат на все необходимые процедуры получалась вполне пристойная сумма в пятьдесят два миллиона франков – больше восьми миллионов долларов. И сумма эта теперь всецело принадлежала Нилу…

На другой день окончательно решилась дальнейшая судьба Жажа. Доминик была несказанно обрадована подарку; она без устали тискала Жажа, подстриженную, завитую, благоухающую лучшим собачьим шампунем. От восторга она не находила слов и только повторяла:

– О, Нил… о, Нил… о, Жажа, моя маленькая, моя сладенькая Жа-жа… О, Нил, какой же ты все-таки чуткий, галантный мужчина! О, Жажа…

Благоразумно выждав минут десять, Нил все-таки сменил тему:

– Доминик, милая, а как насчет моей просьбы? Ты не забыла?

– О, дорогой, я, конечно же, ничего не забыла, я не могла забыть, в твоем голосе звучало такое отчаяние! Я даже смирю свое любопытство и не стану выспрашивать, в чем тут дело… Ты останешься на ночь?

– Так когда я смогу повидаться с Элизабет Дальбер?

– Боже, какой нетерпеливый! Завтра в четырнадцать тридцать тебя ждут в комиссариате девятнадцатого округа, это у входа в парк Бют-Шомон, найдешь?

– Найду.

– Выедешь утром, часиков в десять, и как раз успеешь… А теперь будь хорошим мальчиком и обними свою девочку…

Нил, даром что шестой год жил в царстве подлого чистогана, денежным фетишизмом так и не заразился. Поэтому, отдыхая после первой порции ласк, он честно и откровенно рассказал Доминик про свалившееся на его голову наследство и спросил, на какую долю она хотела бы рассчитывать – в конце концов, она взяла на себя всю заботу о Жажа, да и сам он вряд ли без ее помощи довел бы дело до конца.

Очень хорошо, что он затеял этот разговор, когда они, лежа в постели, пили белое вино, а не, скажем, горячий чай, потому что жидкость из стакана Доминик выплеснулась ему прямо в лицо.

– Негодяй! – воскликнула она и, вскочив, убежала в слезах.

Теряясь в догадках, Нил устремился вслед за ней.

Она лежала ничком поперек широкой софы в гостиной и заходилась в рыданиях.

Нил робко подсел рядом, тронул ее за плечо.

– Ну что ты, что ты, я не хотел…

Она сбросила его руку.

– Не смей прикасаться ко мне! Мерзавец! Предлагать мне деньги за любовь, как шлюхе! Как последней шлюхе!..

Этой ночью Нил превзошел себя, и под утро Доминик сменила гнев на милость:

– Так что ты там говорил про мою долю? Нет, лично мне от тебя ничего не надо, но надо же обеспечить будущее детишек…

Нил от удивления чуть сигарету не проглотил.

– Каких еще детишек? Ты мне ничего не говорила…

– Все-таки вы, мужчины, удивительно ненаблюдательный народ. Ты даже не заметил, что моя девочка, моя ненаглядная Жажулечка, ждет прибавления семейства.

Доминик схватила Жажа, нахально разлегшуюся между ними, и чмокнула в черный носик.

– Угу… – Нил дождался паузы в нежностях. – Ну что, Жажка, распутница этакая, опять нагуляла?

Ответом ему была ленивая собачья улыбка…

– Да, я что-то не вижу Жака, ты его отпустила в отпуск? – уже у машины вспомнил Нил.

– Ой, я же тебе не рассказала. После гибели Базиля. Он разбился на машине по дороге от нас в Париж. Говорят, отказали тормоза. Такое горе… Жак уволился сразу после этого трагического случая и уехал к племяннице в деревню. С тех пор ничего от него не было слышно. Вот, я совершенно одна осталась.

Доминик скорчила трагическое лицо. Но тут же бросилась к кустам, где Жажа, найдя что-то вкусное для себя, нахально грызла.

– Нельзя, брось немедленно эту гадость.

Доминик схватила покорную собаку, прижала к себе как ребенка и, целуя ее в хитрую мордочку, пошла прощаться с Нилом.

Ввели девушку. Она равнодушно посмотрела на Нила и покорно села напротив. Конечно, это была не Лиз. Общее в облике, безусловно, имелось, хотя ни рост, ни фигура не имели и приблизительного сходства с его любимой. Девушка была небольшого роста, худая, но не хрупкая. Некрасивые руки с короткими пальцами и грубоватые черты лица выдавали ее пролетарское происхождение. Лицо действительно было похоже, только оно, казалось, не было вылеплено до конца, будто черновой вариант скульптора, бросившего модель, не доведя ее до совершенства.

– Как ваше настоящее имя? – Сделанное открытие и обрадовало Нила, и огорчило. – Говорите правду, я не из полиции и не собираюсь вас закладывать.

– Да мне плевать, откуда ты, я все равно ничего не скажу.

Голос у нее был грубый и прокуренный, но акцент Нил услышал и сразу почему-то перешел на русский:

– Ты давно из России приехала?

Девушка побледнела и, секунду подумав, кивнула:

– Уже полгода.

– Где ты взяла ее документы? Учти, ты меня совсем не интересуешь, а вот настоящая Лиз – очень. Гарантирую, что чистосердечное признание спасет тебя на некоторое время, пока французы сами тебя не раскроют. Здешняя тюрьма – просто курорт по сравнению с нашими зонами, в книжках, наверное, читала? Так что выбирай сама.

– Закурить дай!

Девушка жадно затянулась предложенным «Голуазом» и, устремив взгляд куда-то в угол, заговорила:

– Это долгая история. Она сама отдала мне свой паспорт… Как-то мы зашли в театральный магазин и начали мерить парики. Когда я нацепила парик с точно такими же волосами, как у Лиз, наше сходство стало совсем очевидно. Вот я и решила, что можно попробовать съездить ненадолго, посмотреть Францию, Париж. Так-то фиг выпустят. Я с детства знаю язык, потому что мать преподом работает. А потом все так закрутилось… В общем, остальное ты знаешь, раз пришел сюда. А свой паспорт я Лизке отдала, чтобы менты не прикапывались и прочие. А где она, я не знаю, но должна быть в Питере. Она снимала у кого-то, а так все у нас тусовалась, в общаге да в «Сайгоне».

– Ну так зовут-то тебя как?

Нил терял терпение, в любую минуту ее могли увести.

– Да обыкновенно зовут. Света я, Сапунова. Кличка СС. В Питере меня хорошо знают центровые. Но ты обещал, смотри, не закладывай, может, еще выкручусь. А на зону на нашу все равно не пойду, лучше уж здесь остаться, у них и кладбища комфортные, пусть хоть так, но получу постоянное место жительства.

– Значит, слушай, Света, и внимательно. Французскому мама тебя выучила, а вот правду говорить – нет. Я сейчас тебя сдаю с головой следователю, а предыдущий наш договор аннулируется по причине дезы. У тебя две минуты на исправление. А о кладбище будешь на нарах мечтать, если тебя на лесоповале не потеряют. За то же вранье – это нигде не приветствуется.

– А почему ей все, а мне ничего? – хищно прошипела Света. – Мать с двумя языками каждую копейку экономила, а уж про тряпки и говорить нечего, на все только и копили. Они машины меняют, когда хотят, и жрут от пуза то, что мы и в Новый год не видывали. Она, добренькая такая, и покормит, и джинсики отдаст поношенные. Витаминчики дедуля подбрасывал и валютку, которую я сроду в руках-то не держала. К ней все липнут, как мухи на навоз. А чего ради? Да все за жвачку да за пакетик из «Тати». Готовы ей были зад лизать все подряд. Есть она не могла наши продукты, так ей прямо с поезда раз в неделю из Европы дедуля пересылал. А за что? Я тоже человек и имею право жить не как скот. А паспорт ей и не нужен, если что, и новый выпишет, им все можно.

Сжатые кулаки побелели, но Нил сдержал себя.

– Так, говори телефон и адрес, слово лишнее прибавишь, и конец тебе.

Нил медленно встал.

– Адрес не знаю, на взгляд только помню, где-то на Петроградке, а телефон скажу…

Нил вышел на улицу, заметив на углу кабачок, зашел, заказал кофе с коньяком. Народу почти не было. «Недоговаривает, сука, что-то важное недоговаривает…» Тревога прочно засела в нем, и только в России, только там он сможет во всем разобраться и найти Лиз. Надо ехать.

Прямо в лапы к Асурову и его начальничкам? То-то они его по головке погладят – и за проваленное задание, и за трехлетнее молчание. С другой стороны, если бы нужен был – нашли бы, он же ни от кого не скрывался; у той же мамочки, Ольги свет Владимировны, записан его американский адресок, стало быть, и Конторе он известен. За себя Нилу не было страшно, но вот отдавать гэбэшникам Лиз… Надо что-то придумать. И срочно…

* * *

– В корзину! – отчеканила Таня.

Дерек Уайт обиженно приподнял бровь. Соня Миллер прищурилась. Стив Дорки испуганно прикрыл рот рукой. В малом подземном конференц-зале Бьюфорт-Хаус воцарилась напряженная тишина.

– Мистер Уайт, боюсь, что мы впустую потратили время и деньги. Я расторгаю контракт. Деньги по неустойке будут вам перечислены в течение недели.

Уайт поджал губы, пробурчал: «Это несмыханно!» – и устремился из зала вон. Видно, очень хотел хлопнуть дверью, но та была снабжена пневматическим амортизатором, и хлопнуть не получилось. В отместку великий режиссер пнул ее уже из коридора и, судя по донесшимся оттуда ругательствам, ушиб ногу.

– Таня, но как же так? – взмолился, обретя дар речи, Стив Дорки. – Теперь нам его не вернуть.

– И не надо.

– Но это же Маэстро, крупнейший мастер изысканного эротизма…

– Стив, мне остое… я устала объяснять, что мне не нужен изысканный эротизм. Не нужна Золотая ветвь Каннского фестиваля, не нужны аплодисменты эстетов и восторженные вопли критиков.

– Тогда надо было соглашаться на Стирпайка.

– Порнуха класса Х не нужна тем более. Мне нужен такой фильм, который крутили бы по всем программам, причем не в три часа ночи по субботам, а по будням в самый «прайм-тайм». Такой, чтобы рядовая английская мамаша, выросшая на «Коронейшн-стрит» и воскресных проповедях, смотрела бы его, затаив дыхание, без отвращения, стыда и скуки, а досмотрев, полезла бы в семейную кубышку и выдала своему прыщавому отпрыску десяток-другой квидов и отправила в наше заведение набираться уму-разуму. Хорошо бы и муженька послала следом, чтоб учился, засранец, как это делается. Такой, чтобы Комитет по образованию рекомендовал для просмотра на уроках по сексуальному воспитанию, а учителя водили бы школяров к нам на практические занятия. Такой, чтобы каждая девка мечтала хоть с недельку поработать на «Зарину»…

Ее речь прервал писк мобильного телефона. Таня вынула из жакетного кармана плоскую трубку, послушала, сказала «так» и отключилась.

– Таня, ты хочешь невозможного, – заметила доселе молчавшая Соня.

– Может быть. Но, как ты знаешь, я умею добиваться и невозможного.

Соня притихла, а Таня вновь обратилась к Стиву Дорки. Голос ее звучал ласково:

– Постарайся, милый, я тебя очень прошу…

Стив кивнул, отвернулся и неожиданно громко, в голос, разрыдался.

– Нервы, – констатировала Таня. – Что, Соня, отправим его в твой Хландино на недельку до второго? За счет заведения.

– Можно, – согласилась Соня.

Стив всхлипнул и опрометью выскочил из зала.

– Ты, кстати, тоже могла бы этим вопросом озадачиться. Бобу Максуэллу позвони, скажешь, за консультацию хорошо заплатим… Материалы, что тантристы с Гавайев прислали, отсмотрела?

– Да. Барахло. Один, правда, ничего, с гуру филиппинским. Забавный, и подходы нестандартные. Поглядишь?

– Не сейчас, я занята.

Приватный лифт вознес Таню в пентхаус, где располагался головной офис «Зарины» – сердце и средоточие маленькой империи, опутавшей город разветвленной, пока еще тонкой и реденькой паутиной «домов досуга», кабаре, косметических салонов и магазинчиков, бистро и художественных салонов. Номинально все эти учреждения принадлежали десятку небольших фирм и фирмочек. Сюда Таня заезжала едва ли чаще раза в неделю. Вполне овладев хитрым искусством делегирования обязанностей, она могла себе позволить не заниматься каждодневными, тактическими вопросами, коих так или иначе было неподъемное множество. Это за нее делал отменно вышколенный штат, дорожащий не только завидным жалованьем, но и ощущением собственной значимости, порожденным таким доверием руководства. Доверие они оправдывали в том числе и тем, что беззаветно стучали друг на друга, пресекая тем самым малейшую возможность сколько-нибудь организованной, серьезной подлянки. Сюда, на крышу элитарной высотки, расположенной напротив Кенсингтонского дворца, обители «народной» принцессы Ди, стекались дела только самые важные, самые срочные – и самые конфиденциальные.

Сейчас три кабинета, в которых обычно располагались сотрудники, пустовали по причине окончания рабочего дня. Только в просторной, залитой вечерним солнцем приемной – царстве Эмили, секретаря по жизни, способной без малейшего напряжения одновременно разговаривать по телефону, барабанить по клавишам компьютера и сражать посетителя улыбкой мегатонн на сорок, – находился, помимо самой Эмили, еще один человек, вольготно развалившийся в кожаном кресле. Впрочем, при виде Тани он моментально вскочил и замер, втянув живот. Таня ограничилась вежливым, исполненным достоинства кивком, стараясь не рассмеяться Джулиану в лицо. Институциональные законы в действии. Хоть ты и четвертое лицо в компании, технический директор и член правления, а все же знай, кто здесь босс. И характерно, как легко врос экс-вышибала в этот дебильный официоз, для самой Тани бывший своего рода затянувшейся игрой, иногда забавной, а иногда скучной и утомительной. Будто так и родился в белой отутюженной рубашке с идиотским галстуком на резиночке, с твердой пластмассовой папочкой в руках. Словно с ростом их бизнеса от веселого домика на улице Благодати до этого вот черно-белого обтекаемо-функционального суперофиса суперкорпорации в суперпентхаусе (тьфу, слова-то какие, будто картона наелась!) слетала с главпомощничка многослойная обертка, пока не обнаружился натуральный корпоративный гамбургер, разве что пережаренный малость. Захотелось поддеть, тем более что разговор предстоял весьма фертикультяпистый.

– Джулиан, лапушка, спасибо, что зашел, – пропела Таня нежнейшим голоском, прикрыв за ним дверь в офис, и, к его несказанному удивлению, клюнула алыми губами в благоухающую «Уилкинсоном» черную щеку. – Садись, садись. Коньячку, сигару?

– Я же не курю.

– Тогда, значит, коньячку.

Она нажала кнопочку дистанционного управления, черная полочка с толстыми папками ушла в стену, а на ее место неспешно выплыл застекленный бар с разнокалиберными бутылками. Таня выбрала большой коньячный бокал, в который полагается плескать несколько капель на донышко, до половины заполнила «Реми-Мартеном» и пододвинула к нему через полированный стол. После секундного замешательства он взял бокал, сделал символический глоток и решительно поставил на стол. Вспомнил, должно быть, что он не только подчиненный, обязанный исполнять любую прихоть босса, но и нехилый акционер, с которым здесь обязаны считаться.

– Я слушаю, – с суховатой почтительностью сказал он.

– Вчера мне был очень интересный телефонный звонок, – столь же непринужденно, будто в продолжение светской прелюдии, заявила Таня. – От Колина Фитцсиммонса.

Джулиан понимающе наклонил голову. Колин Фитцсиммонс был знаменитостью международной. Звезда его стремительно взошла три года назад, когда этого добротного профессионала средних лет, известного преимущественно по полицейским телесериалам, неожиданно пригласили на роль легендарного злодея Оуэна Глендауэра в исторической кинодраме из жизни средневекового Уэльса. Эту сильную, противоречивую личность Фитцсиммонс сыграл столь выразительно и страстно, что через каких-то три месяца после выхода фильма в прокат получил приглашение в Голливуд, где с тех пор успел сняться в трех эпических блокбастерах, получить «Оскара» и заключить прямо-таки фантастический контракт на пять лет. С Таней он познакомился, будучи еще относительно безвестным, скромным и молчаливым крепышом с обаятельной улыбкой и незадавшейся семейной жизнью. Жил он тогда в Хэмпстеде и нередко заглядывал на огонек в новый «центр досуга». Добившись успеха, он не забыл дома, где ему было так хорошо, всякий раз, бывая в Лондоне, находил время зайти, и в зале висела огромная фотография кинозвезды с теплым посвящением «царице Тане».

– И что Фитц? – поинтересовался Джулиан.

Такой поворот, похоже, вернул ему спокойствие, несколько поколебленное странным началом аудиенции.

– Лучше всех. Только по дому скучает. Но оттуда ему не вырваться, а потому решил обзавестись кусочком дома прямо у себя, на Лавровом Каньоне. У его менеджера есть на этот счет парочка идей, довольно заманчивых. Надо бы слетать туда, разобраться на месте, переговорить… У меня дел под завязочку, ты не мог бы?..

Немного дернулось веко, и пальцы сжали подлокотник – только и всего, но от Таниного внимания это не укрылось. Джулиан широко улыбнулся:

– Но, дарлинг, ты же знаешь, что мне лучше страну не покидать.

– Брось. Ты ж уважаемый бизнесмен, полезный член общества. Все бумаги в момент оформят и еще за честь почтут. К тому же, если бы у них на этого Джулиана д’Обюссона что-нибудь было, давно бы тебя прихватили. Верно, Франсуа?

Он вздрогнул.

– Не бойся, «жучки» здесь не водятся… Между прочим, я беседовала о твоей ситуации с одним грамотным барристером – без имен, естественно, – так он говорит, что у тебя очень хороший шанс легализоваться вчистую. Все же прекрасно помнят, какие ужасы творились на вашем Гаити при Папе Доке. И историю твоего отца поднять несложно. А что столько жил по подложным документам – так ведь опасался преследований злых тонтон-макутов и их агентов. Но главное, человек ты зажиточный, не шантрапа какая, налоги платишь исправно… Отличный повод для англичан блеснуть хваленым гуманизмом, а? Как тебе такой вариант?

Джулиан молчал.

– Думаешь, начнут всякие вопросы задавать, подтверждений требовать? А мы им подтверждения предоставим, свидетелей кучу найдем. Профессоров сорбоннских, сокурсников. Вот этих, например.

Таня придвинула к нему фотографию – улыбающийся, бородатый Джулиан в академической мантии и шапочке среди десятка молодых людей, одетых аналогично. Он взглянул на фотографию и тут же бросил. Руки его дрожали, взгляд заметался.

– Никто не откажется подтвердить, что ты – это ты. Это ведь, знаешь ли, миф, что для белых все черные на одно лицо. Могут, правда, спросить, куда ты настоящего Франсуа Гайона дел, – сам грохнул или шакалам гаитянским сдал, как папашу, – беспощадно продолжала Таня. – Только, пожалуйста, не стреляй глазками в поисках тяжелого предмета. Иначе придется лишить тебя жизни, а она мне еще пригодится. Тебе, надеюсь, тоже.

На лбу Джулиана вздулись жилы. Он схватил едва тронутый коньяк и залпом выпил. Хрустальный стебелек треснул в его пальцах, и пустой шар бокала покатился по ковру. Таня до краев наполнила новый бокал и метнула по полированной поверхности в направлении Джулиана.

– Угощайся, не стесняйся. А я тебе пока сказочку расскажу… Жил да был на белом свете один черный мальчик. Жил, обрати внимание, не в бедности и горе, а совсем наоборот. Папа у мальчика был преуспевающий адвокат, дедушка по маминой линии производил лосьон, который сильно курчавые волосы распрямляет, и на этом разбогател.

А мальчику нашему хотелось жить еще богаче, много богаче. В школе и дома ему внушали, что для этого надо усердно учиться и прилежно работать. Поверил мальчик, школу закончил лучшим в классе, в колледж поступил, науки успешно грыз, в бейсбол блистал, с девочками тоже отличался. В общем, не мальчик, а прям американская мечта. И вот приметили мальчика добрые дяди, послали доучиваться аж в Париж, в саму Сорбонну. А как доучился мальчик, взяли в свою фирму, во французское ее представительство. Платили ему щедро, по службе продвигали. Только мальчику этого мало было, джекпот ему, болезному, грезился, спать не давал. И вот году в семьдесят втором объявился наш герой в солнечной Калифорнии… Ну а про дальнейшее во всех газетах писали, по телевизору трубили. Ты позволь, я зачитаю небольшую выкладку.

Не дожидаясь ответа, Таня нацепила очки в черепаховой оправе. В них она походила не на директора школы, а на американскую актрису Ким Бэссинджер, хоть та вроде и без очков. Открыла бархатную папочку и извлекла розовый листочек.

– АО «Бонанза-Калифорния», прежде, кстати, совершенно неизвестное, занималось привлечением средств инвесторов для разработки нефтяных скважин в Калифорнии. Дивиденды, выплачиваемые по акциям компании, достигали небывалого уровня. Первые вкладчики, в числе которых было немало знаменитых деятелей кино, политиков, журналистов, получили за шесть месяцев по доллару и шестьдесят центов на каждый вложенный доллар. Деятельность «Бонанзы» сопровождалась агрессивной рекламой, что создало беспрецедентный ажиотаж… По просьбе отдельных вкладчиков «Бонанза» организовала поездки в пустыню, где желающим показывали нефтепровод. Позже следствие установило, что за нефтепровод выдавались перекрашенные ирригационные трубы с поддельной маркировкой… Деятельность «Бонанзы» вызвала интерес комиссии сената штата по экономической политике, но еще до вынесения постановления о ревизии все руководство фирмы бесследно исчезло. Вместе с ними исчезло более ста миллионов долларов из тех ста тридцати, которые доверили «Бонанзе» акционеры… Непосредственно с клиентами работал молодой темнокожий юрист, выпускник Сорбонны Дуэйн Мак-Ферлин.

– У меня тоже кое-что на тебя найдется, леди-босс, – замороженным голосом произнес Джулиан-Франсуа-Дуэйн.

Таня трижды свела и развела ладони, обозначив иронические аплодисменты.

– Браво. Далее по сценарию нам полагается, брызгая слюной, рычать страшные угрозы, а потом, успокоившись, ты начнешь разъяснять мне, что эти уворованные у честных заокеанских налогоплательщиков миллионы – суть финансовая основа нашего процветающего предприятия, которое со страшным треском рухнет в тот самый миг, когда кто-нибудь встанет на их след. А я должна, хлопая глазами и ушами, делать вид, будто верю каждому твоему слову.

Джулиан остолбенел.

– Но это правда.

– Это неправда, бледнолицый брат мой, и ты прекрасно это знаешь. Вы же, голубчики, уже в самом начале нашей затеи с Хэмпстедом не могли не понимать, что я не сильно поверю в мудозвона полковника, которому вдруг взбрендило вложить сотни тысяч в предприятие, мягко говоря, рискованное; и тем более не удовлетворюсь той пургой, которую гнал мне Бенни насчет дополнительных источников финансирования, и начну интересоваться, что да как. И тогда Соне Миллер сливается горячая информация, которую она, падкая на сенсации, как любой журналист, начинает с энтузиазмом разрабатывать. Про Бенни вам ничего особенного и придумывать не надо было – банковский клерк, осужденный за растрату и после отсидки обосновавшийся в хозяйстве мамаши Поппи и потихонечку, на пару с тобой, прибравший его к рукам. То, что номинальной хозяйкой оставалась эта пропитая блядь, тоже вполне объяснимо: бордель, принадлежащий парочке бывших зэков, привлек бы излишнее и неблагосклонное внимание полиции.

– Парочке? Ты не оговорилась? – спросил Джулиан сквозь стиснутые зубы.

– Парочке, дорогой мой, парочке. Бедная Соня настолько увлеклась эффектной историей юриста-жулика, который нагрел клиентов на миллионы и теперь выдает себя за сына гаитянского министра, вынужденного жить по подложным документам, что даже не озаботилась заняться менее романтической версией твоей биографии. Зато это сделал по моей просьбе Эрвин, к тому же имеющий, как бывший полицейский, неофициальный доступ к информации, закрытой даже для пронырливой Сони. Так вот, голубчик, отпечатки твоих пальчиков ни капельки не похожи на разосланные Интерполом отпечатки пальцев Дуэйна Мак-Ферлина, действительно очень на тебя похожего, зато полностью идентичны пальчикам некоего Джулиана Бишопа, манчестерского сутенера, осужденного в семьдесят втором на шесть месяцев за сводничество. Откинувшись, мистер Бишоп переехал в Лондон, женился на Глории д’Обюссон, родом как раз с Гаити, взял фамилию жены, через год развелся и так далее. Срок свой смешной мотал, кстати, в одной тюрьме с мистером Бенни. Так что тысячи три на откуп бардака тети Поппи ты еще худо-бедно наскрести мог, но уж никак не восемь миллионов, с твоей подачи прокрученных через «Зарину» за пять с половиной лет ее существования… Э, да ты так взмок, что смотреть жалко…

Таня нажала на другую кнопочку. Тихо загудел кондиционер.

– Сгубило киску любопытство, – пробормотал Джулиан.

– Ты что-то сказал или мне послышалось?