Текст книги "Сто братьев"

– Я, младший, предельно серьезен. Угроза только нарастает, – стращал Фостер.

Он припер брата к подставке с журналами. Его разговорный стиль основан на напоре. Сегодня Фостер был на взводе. Придвинулся вплотную к Эндрю и вещал, глядя ему прямо в лицо:

– Грядут мировые перемены. Все указывает на масштабное геофизиологическое изменение. Я годами говорил об этом и повторю вновь: уровень океанов поднимается! Растения и млекопитающие вымирают! Гибнут города, генетические бедствия всех мастей разгуливают по округе, как в воскресном парке!

– Ты о чем вообще, Фостер?

– Я о грядущей волне новых разновидностей рака, которые во время глобального красного прилива неизбежных будущих распространятся всюду, подобно обычной простуде.

– Будущих?

– Именно. «Будущее» – собирательное слово для всех возможных будущих каждого индивида, – снисходительно, как ребенку, объяснил Фостер и продолжил: – Знаешь ли, Эндрю, я безмерно восхищаюсь тем, что ты делаешь для бездомных.

– Это что ты имеешь в виду?

– Что сказал, то и имею.

В красной библиотеке уже темнело; на улице смеркалось, зимнее небо выглядело пепельно-серым в чистых окнах, выходящих на восток. Который сейчас час? Тот самый мрачный час перед лунной ночью. Час коктейлей. Почему не горит огонь в камине? И где Спунер? У него с собой всегда есть выпить.

– В конце концов, разве не все мы нуждающиеся? С точки зрения метафизики? – напирал Фостер. Его лицо раскраснелось, а в глазах пылала вера в нечто большее, чем он сам. Наш Фостер то и дело во весь голос озвучивает самые что ни на есть поразительные идеи: синхронию, межвидовую телепатию (животные читают наши мысли), ангельское вмешательство (ангелы помогают нам преуспеть в жизни), морфический резонанс (все члены семейной группы с генетическим родством, как бы широко ни были рассеяны и как бы ни отличались друг друга, немедленно понимают или перенимают изменившиеся характеристики или новые навыки одного из представителей рода), теорию о возможном мире, китайскую астрологию и разнообразные древние пророчества о преображении планеты в новом тысячелетии. Добейся Фостер своего – и мы бы все забыли о своих разнообразных депрессиях ради общего страстного крестового похода во имя всеохватной духовной реформы. В этом плане – нешуточной тягой трудиться ради всеобщего блага – мегаломаньяк Фостер немногим отличается от более прагматичного брата Эндрю, который на семейных сборах средств частенько пускает шляпу для пожертвований в пользу процветающего палаточного городка, что вырос – словно в одночасье – на неухоженном лугу за садовой калиткой, сразу перед нашими стенами.

Я всегда отдаю Эндрю то, что у меня завалялось в карманах. Поздно ночью из окон видны их костры.

– Здесь холодно или мне кажется? – прошептал Вирджил.

– Явно дует, – ответил я. Его тело, втиснутое рядом на расшитом двойном кресле с кисточками, казалось сырым и теплым; на щеках и белом лбу светилась липкая испарина – спутница его хронических ночных приступов горячки. – Тебе одолжить свитер?

– Нет.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Когда Хайрам разожжет огонь, все будет хорошо.

– Точно?

– Абсолютно.

– Если что, скажи.

– Мило с твоей стороны. Спасибо.

Мы снова обратили внимание на происходящее рядом с Максвеллом. Упавший лежал на спине в окружении ног. Он не шевелился. Одежда – в беспорядке. У головы пострадавшего присел Барри. Из-за плеч врача наблюдали братья, за ними толклось еще больше зевак, не спускавших глаз с лица Макса и рук Барри. Тот вроде бы полез Максвеллу в рот. Да, в самом деле сунул пальцы в рот, что-то выуживал. Вытащил пальцы обратно. Набрал воздуха в грудь. Зажал Максвеллу нос, прижал рот к его губам и несколько раз выдохнул.

– Это серьезно, – сказал кто-то. И стоило произнести это вслух, как стало ясно, что так оно и есть: жизнь нашего дорогого брата в опасности, а мы нелепо бездельничаем на диванах (кроме Барри, который склонился к голове Максвелла и все дул, дул). Как в тот раз, когда пятилетний Винсент свалился с крыши, и рядом во дворе играли только Рэймонд и Ник, и они были еще маленькие, чтобы осознать серьезность угрозы, и Винс прополз по гравию и ступенькам в холл, где и потерял сознание в море мальчишеской крови. Тогда тоже никто не знал, что делать. Слава богу, у нас есть Барри. Благо Максвелл не истекал кровью. Из его нагрудного кармана как будто торчало что-то зеленое и лиственное.

И тут – тихий голос Вирджила, его влажное дыхание, щекочущее ухо; он придвинулся и злобно пожаловался:

– Черт. Псины Чака.

И правда. В высокую восточную дверь библиотеки вошли, болтая хвостами, свирепо скрежеща когтями по паркету, собаки – флотский доберман и линяющая английская овчарка, Стрелок и Рольф, без поводка, как обычно, – и самодовольно понеслись к телу Максвелла, словно он им игрушка, чтобы лапать и лизать.

– Эй! – воскликнул Генри.

– Осторожно! – крикнул Артур.

– Собаки! – завопил Джеймс.

– Берегись! – предупредил Саймон.

И вот они накинулись. Трепали Макса. Топтали живот. Языки – наружу.

– За ноги хватай!

– Закройте им пасть!

– В другую сторону!

– Уберите их от головы!

Потом – голос Фостера, пронзительный и четкий:

– Оставьте их! Они знают! Они помогают! Они хотят его оживить! Собаки умеют! – кричал наш звериный телепат.

– Да идут они на хрен, – сказал кто-то, как вдруг от двери раздался властный голос владельца собак, вошедшего в библиотеку следом, – Чака, окружного прокурора:

– Сидеть.

Собаки послушно слезли с неподвижного Макса и замерли по бокам от него. Так они и стояли, два бдительных мохнатых стража, наблюдающих за его телом. Косились на уставившихся на них людей, на лицо и волосы Максвелла, блестящие и мокрые от собачьей слюны. Рубашка ботаника и мой итальянский шелковый галстук стали липкими. Доктора собаки вовсе сшибли с ног, и теперь Барри, поднимаясь, ворчал и жаловался. Стрелок в шипастом ошейнике оскалил зубы и зарычал.

К счастью, уже подошел хозяин зверей – с поводками и карманом, набитым лакомствами. Невозмутимым ласковым голосом, которым собаководы разговаривают с непослушными питомцами, Чак сказал:

– Спокойно, Стрелок, спокойно. Стрелок – хороший мальчик, хороший пес. Спокойно, Стрелок, мой пострелок, хороший пес.

Доберман ревниво надулся. Чак достал угощения. Бросил им в пасти. Овчарка и доберман мотнули головами и ловко поймали их на лету, не сходя со своего места рядом с Максом.

Овчарка – душка, но вот второго пса из-за породы боялись все.

Конечно, Барри не смолчал:

– Я тут пытаюсь вернуть к жизни твоего брата. Держи своих зверей на поводке. Особенно этого. – Он указал взглядом на добермана.

– Стрелок и мухи не обидит, – заступился Чак. – Мои собаки – самые добрые создания на всем свете. Не обижай Стрелка. Вот, мальчик, – сказал он, снова угощая чистокровного зверя черно-коричневого окраса.

Глаза Стрелка маниакально загорелись. Энергия в нем била ключом. Как и во всех нас в тот долгий момент, когда заходит солнце и по темнеющим стенам огромного красного зала тянутся тени от ламп.

Собаки чавкали. Барри искал у Максвелла признаки жизни. Зигфрид, Кристофер и Милтон стояли в ожидании приказов о помощи, если потребуется. Рольф, лохматая овчарка, дружелюбно обнюхивал одежду Максвелла. Никто вроде бы не заметил, что Рольф принюхивается к таинственной зеленой веточке, торчащей из нагрудного кармана ботаника. Палка! Рольф взял лиственный сучок в мокрую пасть и потрусил в сторонку. Стрелок покосился на него. Рядом кто-то чихнул. Реакция на собак? Здесь невозможно запомнить, у кого на что аллергия. У всех нас бывает сыпь, кто-то вечно чихает, кто-то вечно приходит с кашлем или гриппом, а кого-то еще вечно мутит. Как поистине познать чужие хвори?

– Кто-нибудь подаст мою сумку? – спросил Барри в своей обычной непререкаемой манере, словно обращаясь к санитару.

Сумка стояла у камина. Ближе всех был Хайрам. Принес ее Кристофер.

– О боже, лишь бы он не делал Максу укол, – прошептал издерганный Вирджил, спрятав лицо в руках и наотрез отказываясь смотреть, как Кристофер подает сумку Барри, как тот ее открывает и извлекает латексные хирургические перчатки, вату, различные инструменты. Стрелок, верный своей собачьей природе, не мог удержаться и не принюхаться.

– Уберите вы пса, – сказал Барри, поднимая на свет маленький флакон, в котором оказался опиатный препарат против дыхательной недостаточности, вызванной передозировкой наркотиков. Как такая бутылочка попала в стандартный набор терапевта? Ответ прост и печален. За годы Барри довелось спасать от бэд-трипов многих из нас, включая Вирджила.

Лицо Макса посерело. Братья, стоя кружком, всматривались в его широко раскрытые глаза.

– А почему у него язык зеленый? – спросил Зигфрид, все еще сжимая в руках осколки фарфора. Вокруг них кружил Филдинг со своей восьмимиллиметровой камерой, пробуя разные ракурсы. Наконец Чак оттащил Стрелка за ошейник и привязал к креслу в стиле ар-нуво; освободившееся от пса место тут же занял Филдинг, чтобы снимать без помех.

– Э-э, никто не подвинет журнальный столик чуток влево? От меня влево. Теперь назад. Осторожно, край ковра. Прекрасно. Пожалуйста, не двигайтесь, ладно? – предупредил Филдинг братьев.

– Прости, приятель, придется тебя привязать, – тем временем утешал животное Чак. На поводке доберман разлаялся. Вирджил с удивлением вскинул голову на шум. Тут-то Барри и сделал то, что делают все врачи с флаконом и шприцем, – театрально набрал в цилиндр жидкость.

– О нет, – прошептал Вирджил.

– Постарайся не брать в голову, – сказал я ему.

– Ничего не могу с собой поделать, Даг. Вижу такую штуку – и перед глазами тут же все чернеет, а меня как будто душат.

Я обнял его, он попытался отодвинуться, встать с двойного кресла, но не смог – так тесно мы на нем сидели. Так что я обнял его посильнее, и после пары беспокойных мгновений он прекратил ерзать и затих, хотя его глаза так и рыскали из стороны в сторону, глядя куда угодно, лишь бы не прямо перед собой, на Барри и Максвелла. Я распознал в этом состоянии нечто вроде параноического подавления – неподвижность тела, оцепенелое и нерушимое состояние покоя, вызванное обостренной гипербдительностью мозга. Словно парализующие мысли, незваные чувства зловредно залегли в засаде, и теперь растормошить и высвободить их может даже простейшее движение. Как я уже отмечал, детские годы Вирджила не назвать светлыми. Он часто болел и не раз стоял на пороге смерти. Над ним безжалостно издевались.

Я прижал к себе руку Вирджила, а с середины комнаты раздался приказ Барри:

– Кто-нибудь, засучите Максу рукав.

Это сделал Кристофер, и Барри воткнул иголку в руку.

– Вот так, – сказал Барри, когда убирал шприц.

Филдинг добавил из-за камеры:

– Снято.

Из-за неуместных замечаний вроде вышеприведенного мы все и ненавидим Филдинга с его бессмысленными съемками любых наших несчастий. Зачем вообще удостаивать его ответом? Барри тем временем принялся объяснять:

– У Макса зеленый язык из-за листьев, которые он жевал. Видите крошки? – Он сунул палец в резиновой перчатке в рот Максвеллу и поймал одну, пока Филдинг снова включил камеру и наклонился для сверхкрупного плана. – Какое-то психоактивное вещество природного происхождения, – должно быть, он нашел его в джунглях. Вероятно, дурман. Сколько времени он уже галлюцинирует, мне известно не больше вашего. Несколько часов. Возможно, дольше. Кто-нибудь сегодня встречал Макса? Нет? Сердцебиение понижено, дыхание впечатляюще замедленное. Зрачки сужены, реакция на свет минимальна. Я ввел ему «Наркан» внутримышечно, чтобы нейтрализовать наркотик. Почему у вас вечно проблемы с наркотиками? Может, пожалуйста, хоть кто-нибудь утихомирить собаку?

Поразительно, но Стрелок замолк без всякого принуждения хозяина. Остается предположить, что в этих мрачных обстоятельствах (бессилие врача; замолкший пес; обреченность, с которой молодые мужья задвигают антикварную пошлятину обратно на полки), когда драгоценность жизни, ее важность, кажущаяся стоимость… Хотя, впрочем, ни «важность», ни «стоимость» не передают должным образом сокрушительную значимость, которую приобретает жизнь, по крайней мере для друзей и родных, когда ей угрожает завершение… Остается предположить, что эта так называемая – мной – драгоценность жизни действительно считывается в поведении и отношении, сознательных или подсознательных повадках среднестатистического наблюдателя, как будто целую вечность ждавшего хороших или плохих новостей, – даже если этот наблюдатель, увы, собака. Я это говорю из-за того, что все мы по примеру Стрелка, внезапно бросившего завывать, вдруг, подобно Максу, перестали дышать (если такое возможно!.. вся сотня, без Джорджа, одновременно быстро и заметно затаила дыхание – от стресса ли, от любопытства, в скепсисе или в надежде), перестали дышать и сопереживательно задумались (разве не ощутили мы слабость и головокружение, стоя, сидя на диванах или на корточках, сознательно не дыша?) о том, что Макс должен чувствовать в этот миг, – если он еще может чувствовать, – пока его легкие силились заработать, о том, как ему сейчас одиноко и холодно, а заодно о том, что мы его по-настоящему любим и будем любить память о нем, если он скончается. Даже черноволосый великан Закари, чью эмоциональную историю слишком часто окрашивает жестокая насмешливая агрессия по отношению к слабым и робким, стоял притихший, искренне озабоченный благополучием Максвелла или по крайней мере уловивший беспокойство, пронизавшее библиотеку. Сейчас-то Закари никому не сделает «крапивку». Он стоял поодаль, спрятав кулаки в карманах, склонив голову. (Какого же размера у Закари обувь? Доходит до пятидесятого? Интересно знать.) А Хайрам у камина словно на время забыл об огне, который собирался развести. Он смотрел из-за ходунков пустым взглядом. Его запястье ужасно раздулось, но он не обращал на это внимания. Рядом его помощник Донован стиснул в нежных розовых руках не до конца скомканную воскресную газету. Донован стоял совершенно неподвижно, ведь в его случае любое движение могло привести к шуршанию бумаги – очевидная грубость в свете того напряжения, что охватило всех, когда Барри наклонился массировать грудь Максвелла.

Жужжала камера Филдинга. Женатые братья наблюдали за происходящим от шкафчика с порно; они, как и Закари, засунули руки глубоко в карманы, у одного (Клея) даже брюки из камвольной шерсти не могли скрыть стояк.

Действительно, так или иначе, но все мы видели друг друга раздетыми, и могу сообщить, что диапазон наших размеров именно таков, как можно предположить. Что можно сказать о пенисах сотни мужчин всех возрастов? Клей мягко, рассеянно наглаживал свой, сжимая сквозь уютную подкладку кармана.

– Даг, кажется, мне нужно на воздух, – прошептал Вирджил очень тихо даже для него. Он вперился глазами в пол. От страха перед иглами его даже пот прошиб.

– Точно. Хорошая мысль, – ответил я в тишине библиотеки, проникнутой ожиданием и напряжением, и потянул его за руку. – Пойдем. Я помогу.

– Все в порядке. Можешь меня отпустить, – заупрямился Вирджил.

– Ничего страшного. Вставай, а я помогу. Улизнем в газебо[3]3
  Смотровая площадка в форме купола, с которой открываются дальние виды. Прим. ред.


[Закрыть] и расслабимся на скамейке, посмотрим, как бездомные жгут костры на лугу.

– Даг, руке больно. Пожалуйста! Не хочу я в газебо.

Несколько братьев бросили на нас неодобрительные взгляды. Один – Роджер в его вечных ковбойских сапогах – помахал нам. Ни Вирджил (нервно сгорбившийся, упершийся липкими ладонями в колени), ни я (надежно схвативший Вирджила за предплечье) не осмелились махать в ответ. Стоит хоть как-то отреагировать на Роджера – и он обязательно подойдет.

– Люди смотрят, – сказал я Вирджилу.

– Прости.

– Если я тебя отпущу, ты возьмешь себя в руки и будешь себя вести прилично?

– Да.

– Не хочу, чтобы ты убегал. Ладно? Не хочу потом за тобой гоняться.

От Вирджила пахнуло угрюмостью. Со стен на нас взирали мертвые звери. Среди мужчин, собравшихся вокруг Максвелла, шел серьезный этномедицинский консилиум. Время от времени оттуда доносились отдельные слова – «религиозное восхищение», «зомби», «потенциальная слепота» – и более цельные фразы – «значительные психомоторные повреждения», «туземцы в низовьях Амазонки пользуются подобными веществами для духовных ритуалов» и «вообще-то в некоторых случаях люди», – поднимаясь и гулко отдаваясь от мрачных сводов у нас над головой. Наконец из кружка братьев, собравшихся для этого импровизированного совещания, раздался вопль. Совершенно звериный, он все нарастал и нарастал. На звук обернулись все братья до единого. Доберман, услышав его, вскочил и внес собственную грохочущую лепту, опрокинув и потащив за собой стул на привязи. Но никто и бровью не повел. Вопль не стихал. Кричал Макс. Близстоящие братья не знали, то ли подойти, то ли ретироваться, когда сперва ладони, потом ступни, затем руки и наконец ноги Максвелла стали трястись и метаться – конечности взбалтывали воздух рядом с Милтоном, Зигфридом и нашим юным Кристофером. Вся троица подалась назад. Макса было не удержать. Макс дико колотил по воздуху. Лишь Барри – такой ответственный – старался утихомирить заходящегося в крике брата, пристроив его голову себе на колени и поглаживая.

– Шпатель для языка! Скорее! У меня в саквояже! – воскликнул врач, но уже было поздно: раскрытая ладонь Максвелла свирепо вскинулась и дала Барри пощечину, сбив с носа очки и отбросив его самого головой прямо на ножку стола.

– Уф, – сказал Барри.

Затем все залило белым светом от фонарика на камере Филдинга – тот забрался на Макса чуть ли не верхом, снимая бьющегося в судорогах фармакоботаника и получая в процессе тумаки. Преданность Филдинга своему ремеслу вдохновляла. И все-таки было в этом нечто гротескное. Искусство документалиста, разумеется, не только вуайеристское (все мы в конце концов вмешиваемся в жизни друг друга), но и оппортунистское: наш бедный Макс переживает, возможно, божественное озарение прямо на ковре, а его собственный брат с удовольствием снимает все это сверху! Максвелл горячечно бил кулаками по тому, чего нам увидеть было не дано. Вопль, который он издавал, внушал благоговение. Можно было подумать, что Макса вскрывают заживо. Даже слышать его крик было больно. Вирджил уже нацепил свой затравленный вид, закатил глаза – скверный знак, – и тогда я решил, что в данных обстоятельствах желательно вывести его на свежий воздух, что и предложил:

– Пойдем, Вирджил.

К сожалению, побег оказался невозможен. Под конец в долгом крике Макса прозвучало нечто осмысленное. Задыхаясь и бескровно побледнев от света камеры Филдинга, фиксирующей его припадок, ботаник на персидском ковре в сердце библиотеки выкрикнул:

– Даг! Даг!

И снова затих.

Подергивались кисти рук. Опадала и поднималась грудь. Нога пнула свою товарку.

Сперва никто не чувствовал себя в силах пошевельнуться. Братья, находившиеся рядом с Максом, не сводили с него глаз. Но вот я заметил, как кто-то вскинул бровь, кто-то кивнул в мою сторону; по библиотеке полетели шепотки. Барри обеими руками сжимал ушибленную голову – он казался контуженным. Кевин тихо произнес: «Вот, Барри» – и вернул ему очки, которые приземлились невредимыми в секции «Документальная проза, авторы с “С” по “Е”».

Слышал я и многое другое. Затрудненное дыхание Макса, поскрипывание старого паркета – братья расступались один за другим, создавая проход от двойного кресла к Максу, омытому светом и потом.

Филдинг не терял времени даром. Он развернул камеру, чтобы заснять импровизированный коридор из расходящихся братьев, уступающих дорогу – чему? Вирджил закрыл руками глаза от внезапно захлестнувшего нас высоковаттного света его камеры. Я ненавижу появляться в фильмах Филдинга по любому поводу. Неизбежно наступает время, когда нам приходится просиживать их на складных стульях, и кто-нибудь обязательно жарит по случаю попкорн, и Филдинг обязательно выклянчивает отзывы об эффекте его творчества, и это неприятно, это невежливо.

Теперь же Филдинг свободной рукой показывал нам – собственно, мне – режиссерский жест, который можно перевести как «спокойно, иди на камеру».

– Пойдем? – спросил я Вирджила.

– Ты иди. Макс же звал тебя.

– Я был бы благодарен, если бы ты присоединился.

– Это обязательно?

– Нет. Как хочешь. Я тебя приглашаю, если будешь так добр.

– Как думаешь, что он имел в виду, когда сказал: «Бог в нас»?

– Он сказал: «Бог среди нас».

– «Среди нас»?

– Я уверен, что Макс так и сказал. Придется уточнить у него самого, верно? Давай узнаем, как он себя чувствует, а потом посидим где-нибудь в тишине.

– А можно будет что-нибудь выпить? – спросил Вирджил.

– Еще бы.

– А то у меня во рту пересохло, Даг.

Выбраться из двойного кресла оказалось непростым предприятием. Вирджил застрял. Не хватало подъемной силы. Кресло было низким, колени задрались высоко. Сперва был фальстарт, когда Вирджил уперся кулаком мне в ребра, а я его выталкивал, пока у меня не прострелило спину и Вирджил не сдался. Вокруг полыхал свет от камеры Филдинга, отбрасывал на противоположные стены исполинские человеческие тени – тени наших братьев. Ларри стоял прямо перед объективом; его увеличенное подобие накрыло полки и окна почти что до высоты лепнины. Огромно промелькнула по библиотеке тень Дэниэла – чудовище на пути к двери, в которую как раз вошел Альберт, выстукивая себе дорогу складной палочкой между ножками мебели, как и все слепые.

– Добрый вечер, господа, – сказал Альберт, не поворачивая головы. Филдинг проследил камерой за тем, как Дэниэл осторожно провел Альберта мимо Макса к его, Альберта, обычному креслу под безухими головами карибу[4]4
  Подвид северного оленя. Прим. ред.


[Закрыть].

И снова свет Филдинга пал на меня с Вирджилом, и от этого уже с души воротило, потому что мы никак не могли подняться с двойного кресла; безнадежное дело, и все молча наблюдали, как Вирджил перелезает через мои колени.

– Не надо.

– Хватит.

– Погоди.

– Хватит.

– Не надо.

– Погоди.

К счастью, на помощь пришел Том. Он схватил Вирджила за руку и вытащил из кресла. Вирджил тогда устыдился и забормотал:

– Подумать только, встать не могу, старею, что ли, уж спасибо, Том.

– Не за что.

– Да, спасибо, – сказал я Тому, а он – возможно, ради душевного спокойствия Вирджила – ответил:

– Эти антикварные кресла явно делались для людей меньше ростом, верно?

– Точно, – согласился я.

– На мой взгляд, пора бы нам всё отсюда вынести и обставить заново. Переложить полы, пробить пару световых люков в потолке, – заявил Том.

– Хм, – ответил я.

– Я хочу сказать: взять хотя бы цвет. Что такого хорошего в красном? Исследования уже давно выявили, что цвет оказывает большое влияние на настроение. Ты знал?

– Вроде бы да.

– А красный… впрочем, не уверен, как конкретно влияет красный.

– Насилие и агрессия, – сказал я.

– Правда?

– Хотя, конечно, в геральдической символике красный цвет часто ассоциировался с монархией.

– Интересно.

– Как и пурпурный. В этом мы видим троякую связь светской власти, возбужденных гениталий и пролитой крови Господа, которую верные пьют как причастное вино.

– Похоже на правду, – сказал Том в ярком свете камеры. Филдинг уже терял терпение – он выглянул из-за видоискателя и одними губами произнес: «Давайте там уже». Макс, лежа на спине, хватал ртом кислород. На полу поблизости сидел Барри и держался за голову. Вирджил передернулся:

– Даг, мне что-то нехорошо. Ты не мог бы померить мне температуру?

– Ладно. – Я приложил ладонь к мокрому лбу Вирджила. Тот был горячим. – Все в порядке, – сказал я. Но на свету от камеры Вирджил выглядел ужасно нездоровым, его кожа была синюшного оттенка – цвета бритого щеночка. На макушке, где редели волосы, копились бусины пота. Он озирался с открытым ртом.

Тогда я понял, что ему все хуже и долго он не протянет.

Свет звал. Филдинг манил. Я взял Вирджила за руку, чтобы поддержать, и мы двинулись в центр библиотеки – к нашему Максу. Братья выстроились шеренгами слева от Вирджила и справа от меня; позади стояли остальные, тянули шеи. По пути кое-кто поздоровался с нами. Вон кивнул, а Эрик приподнял руку в едва заметном приветствии. Фил, стоящий в шеренге бок о бок с Грегори, шепнул, когда мы проходили мимо:

– Привет, Даг. Привет, Вирджил.

– Привет, Фил, – ответил я.

– Филип, – прошептал Вирджил.

– Грегори, – сказал затем я.

– Даг, Вирджил, привет, – отозвался Грегори, и Вирджил снова кивнул. Подал голос Фрэнк:

– Парни.

– Фрэнк, – сказали мы на ходу.

Когда мы проходили мимо, к нам наклонился Ангус:

– Даг, ты когда вернешь мою шлифмашинку?

– Точно. Все время забываю. Прости.

– Чтобы как только, так сразу, – сказал Ангус, а Уолтер, стоявший рядом с ним, нагло заявил:

– Эй, Даг, все еще вычисляешь, откуда мы взялись?

– Генеалогия – это исконная история нашего «я», – бросил я этому мерзавцу на ходу.

А с Вирджилом шепотом поделился, хотя и знал, что особенного интереса к древней геральдике он не питает:

– Напомни показать тебе изумительное изображение четырнадцатого века – лежащий кабан с обвисшим подбородком и задними ногами козы. Точь-в-точь Уолтер.

– Тебе хотя бы не приходится сидеть с ним рядом за ужином, – проворчал Вирджил.

Филдинг тем временем, не прекращая снимать, пятился, расширяя кадр – драматический эффект, с которым раскрывается пространство и все такое прочее, – и заодно втискивая в кадр Макса. Филдинг шел назад – метр, два, три, пять, прочь с потертого ковра на паркет, – словно отъезжал на тележке. Пожалуй, было попросту неизбежно, что какой-нибудь юный юморист не сможет упустить возможность и встанет на четвереньках на пути ничего не подозревающего Филдинга.

Этим шутником оказался Джереми. Я видел, как все к этому идет, потому что, щурясь, смотрел прямо на отступление Филдинга через библиотеку и разглядел позади него щуплую фигурку, обходившую на цыпочках ветхую плетеную кушетку и столик с откидной доской, на котором хранилась коллекция стеклянных пресс-папье в виде пушек. Вирджил тоже это заметил. Все произошло в мгновение ока. Джереми припал к холодному полу. По углам библиотеки понеслись смешки, но никто не сказал ни слова.

Филдинг с головой погрузился в операторскую работу и все равно бы ничего не услышал.

Он навел камеру на Макса. Поднял руку, чтобы поправить фокус. Глаза Макса оставались закрытыми, но рот был открыт, руки вытянуты вдоль тела, кулаки сжаты. Филдинг сосредоточился на нем. Сделал шаг назад. Еще шаг. И вот он уже летит, кувыркнувшись, через Джереми, а ослепительный свет фонарика заливает белизной потолок, стены и пол.

Камера грохнулась на пол, фонарик на ней погас. Показалось, что помещение мгновенно погрузилось во мрак. Из темноты послышались шум борьбы и зловещие крики первой из трех драк той ночи.

– Скотина!

– Да успокойся ты, чувак!

– Я тебя придушу сейчас!

– Это же шутка!

– У тебя мозгов нет? Ты хоть понимаешь, что наделал? Понимаешь?

– Не толкайся ты!

– Буду толкаться. Буду толкаться, если захочу, ничтожный придурок.

– Не сходи с ума! – почему-то придушенно воскликнул Джереми. Потом раздался треск – рвалась ткань. Упало что-то тяжелое, доберман зашелся безудержным лаем, а Филдинг продолжал в бешенстве вопить:

– Часто, по-твоему, можно поймать такой кадр? Часто?

– Не знаю! Прости. Отпусти!

– Никогда! Вот как часто можно поймать такой кадр. Никогда!

Остальные братья обступили дерущихся. Никто не вмешивался: опыт показывал, что – если только нет угрозы увечья – лучше дать стычкам разрешиться самим по себе, а не прерывать их, порождая дополнительную фрустрацию и долговечные обиды, что сопровождают тлеющее напряжение.

Филдинг взял Джереми за шею в классический захват. У их ног лежала камера, только что всех раздражавшая, а ныне ставшая кучкой запчастей. Когда Филдинг увидел, что ей конец, в голову ударила кровь.

– Говнюк! – заорал он, приплясывая на месте, а у него под мышкой без толку трепыхалась голова придушенного Джереми.

Ничего хорошего это не предвещало. Филдинга не назовешь здоровяком, но он невероятно эгоистичен и потому нелюбим, а потому устрашающ, и никому не хотелось с ним связываться. Кто знает, что может учинить нарцисс в гневе?

– А-а-а-а! – смог выдавить Джереми; а Филдинг, продолжая его сжимать, произнес такую речь:

– Чем ты думал? Чем ты думал? Когда-то я снимал, как ты катался на велосипеде, и снимал твой шестнадцатый день рождения, и можешь нисколько не сомневаться: я снимал, как ты вернулся из чертовой больницы, после того как добился ремиссии и мы все поздравляли тебя с выздоровлением. И это же не пустяки, правда? Правда? Может, тебе хочется, чтобы это больше никого не волновало? Этого тебе хочется? Никаких тревожных свидетельств, что ты еще жив, что у тебя есть чувства, что есть люди, которые любят тебя вопреки тому, что ты дитя малое и не понимаешь, что такое любовь? Среди нас даже мелкое проявление доброты окупается сторицей, но, видимо, от тебя хорошего отношения можно не ждать, ведь ты, очевидно, навсегда остался в инфантильном мире глупых шуток и извращенных издевок. И это уже ко всем относится! – Он скользнул взглядом по изумленным лицам, заполонившим библиотеку, и повысил голос, чтобы перекричать дикий прерывистый лай боевого пса Стрелка: – Лично для меня есть разница между дружескими подколками и злоумышленным нападением на человека! – Гав. Гав. Гав. – Взрослые люди должны понимать разницу! – Гав. Гав. Гав. – Поимейте же совесть!

Он отпустил шею Джереми. Тот, избавленный от этого мелкого унижения, рухнул ему под ноги. Филдинг разволновался. И мы, как ни странно, тоже.

– Я снимаю документальные фильмы, потому что люблю своих братьев, – заявил он нам. – Это неправильно? Кто-нибудь, скажите, правильно это или неправильно, а то я уже чувствую себя глупо.

Он наклонился, собрал обломки разбитой камеры. Казалось, никто сейчас не может ни заговорить, ни двинуться с места; пришло время задуматься о хитросплетениях нашей взаимозависимости и жалких оскорблениях, что считаются нашей валютой взамен знаков ласковой заботы.

Филдинг баюкал камеру. Всюду, куда достигал слабый свет едва горящих двадцати люстр, склонились головы. Вирджил всем весом оперся мне на руку, навалился на меня; и на миг все забыли о Максвелле, хоть его дыхание все еще слышалось, как и погавкивание пса Чака, и всхлипывания Джереми. Еще нет и семи часов, а человека уже довели до слез. Печальная функция этого действа (а я уверен, что в подобной динамике ролей задиры и жертвы есть функция, хотя и скрытая), так вот, функция подобного действа – сплотить разобщенных собратьев в отдельные фракции по возрасту или по поведению, принятому в дружеских отношениях (либо по какому-либо присущему идеологическому или эмоциональному воззрению), и тем самым облегчить стресс, без которого не обходится откровенно личная самопрезентация в таком аморфном и крупном обществе, как наше. Подсознательное желание утвердить свою независимость, растворившись в предвзятом коллективе, контринтуитивно, но вполне заурядно; его можно наблюдать в действии на любой вежливой коктейльной вечеринке, когда завязываются политические или философские споры, а гости либо подтверждают, либо опровергают близость с кем-то из компании, заявляя: «Да! Да! Я согласен с таким-то».