Текст книги "Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс»"

Глава 8. Помещики современного толка

До сих пор я представлял читателю старомодные типы, которые часто встречались мне в мои первые годы в России, но их уже становится все меньше. Позвольте же теперь представить вам нескольких помещиков современного толка.

В одном уезде с Иваном Иванычем и генералом живет Виктор Александрович Л. Приближаясь к его дому, мы сразу же отмечаем, что он отличается от большинства соседских. Ворота окрашены и легко двигаются на петлях, забор в исправном состоянии, ведущая к входу короткая аллея прекрасно ухожена, а в саду сразу видно, что цветам уделяется больше внимания, чем овощам. Дом небольшой, деревянный, но имеет некоторые архитектурные притязания в виде большого псевдодорического портика, закрывающего три четверти фасада. В интерьере мы везде отмечаем влияние западной культуры. Виктор Александрович ничуть не богаче Ивана Иваныча, но его комнаты обставлены гораздо роскошнее. Мебель более легкая, удобная, гораздо лучше сохранившаяся. Вместо голой, скудно обставленной гос тиной со старомодной шарманкой, которая играет всего шесть мелодий, мы находим элегантный салон с пианино одного из самых знаменитых производителей и многочисленными предметами иностранного производства, в том числе маленьким столиком и двумя предметами настоящего старого веджвудского фарфора. Слуги чисты и одеты на европейский манер. Хозяин тоже очень отличается внешне. Он уделяет большое внимание туалету, халат надевает только ранним утром, а в остальное время носит модный сюртук для отдыха. Турецкие трубки, которые любил его дед, он ненавидит и обычно курит сигареты. С женой и дочерьми он всегда говорит по-французски и называет их на французский или английский манер.

Но та часть дома, которая ярче всего демонстрирует разницу между старым и новым, – это «хозяйский кабинет». В кабинете Ивана Иваныча обстановка состоит из широкого дивана, служащего кроватью, нескольких деревянных стульев и неуклюжего деревянного столика, на котором обычно можно найти пачку засаленных бумаг, старую треснувшую чернильницу, перо и календарь. Кабинет Виктора Александровича имеет совсем другой вид. Он небольшой, но одновременно удобный и элегантный. Главные предметы обстановки – это секретер с чернильницей, печатной машиной, ножами для разрезания бумаги и другими вещами и большой книжный шкаф в противоположном углу. Коллекция книг примечательна не количеством томов или наличием редких изданий, а разнообразием тематики. История, искусство, художественная литература, драма, политическая экономия и сельское хозяйство представлены примерно в равных пропорциях. Некоторые труды на русском, другие на немецком, многие на французском и несколько на итальянском. Коллекция иллюстрирует прошлую жизнь и теперешние занятия владельца.

Отец Виктора Александровича был помещиком, сделавшим успешную карьеру на государственной службе и мечтавшим, чтобы сын последовал по его пятам. Для этого Виктора сначала тщательно обучали дома, а затем отправили в Московский университет, где он проучился четыре года на юридическом факультете. Из университета он поступил в Министерство внутренних дел в Санкт-Петербурге, но обнаружил, что однообразный распорядок чиновной жизни совершенно ему не подходит, и очень скоро подал в отставку. Смерть отца сделала его владельцем поместья, и он удалился туда, надеясь найти занятие более подходящее, чем составление официальных бумаг.

В Московском университете он слушал лекции по истории и философии и пробирался сквозь дебри беспорядочно выбранных книг. Главным результатом его учебы было то, что он приобрел множество плохо усвоенных принципов и довольно расплывчатые стремления к великодушию и гуманизму. С этим интеллектуальным капиталом он надеялся вести полноценную жизнь в деревне. Отремонтировав и обставив дом, он принялся улучшать имение. В ходе бессистемного чтения он наткнулся на несколько описаний английских и тосканских хозяйств и узнал, какие чудеса может сотворить рациональная система земледелия. Почему бы России не последовать примеру Англии и Тосканы? Благодаря надлежащему дренажу, обильному удобрению, хорошим плугам и выращиванию специально выведенных трав урожай можно было бы увеличить в десять раз; а внедрением сельскохозяйственных машин можно значительно сократить объем ручного труда. Все это казалось простым, как дважды два, и Виктор Александрович, more scholarium, rei familiaris ignarus[29]29
  «На манер ученого, незнакомого с семейными делами» (лат.) – цитата из «Деяний аббатов Сент-Олбанского монастыря» Томаса Уолсингема.


[Закрыть], без малейших колебаний потратил свои деньги на закупку в Англии молотилки, плуга, бороны и других орудий новейших образцов.

Их прибытие запомнилось надолго. Крестьяне внимательно рассматривали их, не без удивления, но ничего не говорили. Когда хозяин объяснил им преимущества новых орудий, они все так же молчали. Только один старик, глядя на молотилку, громко заметил «в сторону»: «Хитрый народ эти немцы!»[30]30
  Русские крестьяне зовут всех западноевропейцев «немцами», хотя образованные люди называют так только жителей Германии. Остальное человечество состоит из православных, басурман и поляков.


[Закрыть] На вопрос, что они думают, они двусмысленно ответили: «Откуда нам знать? Должно быть, так». Но когда хозяин ушел и стал объяснять жене и французской гувернантке, что главным препятствием на пути прогресса в России является равнодушие, лень и консервативный дух крестьянства, они выразили свое мнение более свободно: «Может, немцам все это и хорошо, но нам не годится. Как наши лошаденки потащат эти здоровенные плуги? А от этой штуки (молотилки) и вовсе никакого толку». Дальнейший осмотр и размышления подтвердили это первое впечатление, и было единодушно решено, что из новомодных изобретений ничего хорошего не выйдет.

Оказалось, что эти опасения более чем обоснованные. Плуги были слишком тяжелы для крестьянских лошадок, а молотилка сломалась при первой же попытке употребить ее в дело. На покупку более легких орудий или более крепких лошадей не было денег, а для ремонта молотилки не нашлось инженера в радиусе ста пятидесяти миль вокруг. Словом, эксперимент окончился неудачей, и новые покупки убрали с глаз долой.

Несколько недель после этого случая Виктор Александрович пребывал в подавленном настроении и больше обычного рассуждал об апатии и глупости крестьянства. Его вера в непогрешимость науки несколько поколебалась, а благожелательные стремления на время были отложены. Но это затмение веры длилось недолго. Постепенно он вернулся в свое привычное состояние и принялся строить новые планы. Изучив некоторые политэкономические труды, он узнал, что система общественной собственности губительна для плодородия почвы и что свободный труд всегда более производителен, чем крепостной. В свете этих принципов он осознал, почему крестьяне в России так бедны и какими способами можно улучшить их положение. Общинную землю следует разделить на семейные наделы, а крепостные крестьяне, вместо того чтобы принудительно работать на хозяина, должны выплачивать ежегодную сумму в качестве ренты. Преимущества этих нововведений он видел так же ясно, как прежде – преимущества английских сельскохозяйственных орудий, и решил провести опыт на своем собственном имении.

Первым делом он собрал самых умных и авторитетных из своих крепостных и объяснил им свой замысел; но все его попытки растолковать им дело окончились полным провалом. Даже в самых обычных бытовых вопросах он не умел выразить своих мыслей на том простом, разговорном языке, который только и знают крестьяне, а рассуждая на абстрактные темы, он, разумеется, становился совершенно непонятен для своей необразованной аудитории. Крепостные внимательно слушали, но ничего не понимали. С таким же успехом он мог бы говорить с ними, как часто бывало в иных кругах, о сравнительных достоинствах итальянской и немецкой музыки. Со второй попытки он добился несколько большего успеха. Крестьяне уяснили себе, что он хочет разделить «мир», то есть сельскую общину, и поставить их всех «на оброк», то есть заставить платить ежегодную сумму вместо определенного объема сельскохозяйственных работ. К его величайшему удивлению, его план не вызвал никакого сочувствия. Против того, чтобы их перевели «на оброк», крепостные особо не возражали, хотя предпочли бы оставить все как есть; но его предложение разделить «мир» поразило и обескуражило их. На них оно произвело то же впечатление, что на капитана морского корабля – предложение какого-нибудь ученого умника проделать дыру в днище корабля, чтобы ускорить его ход. Хотя они все больше отмалчивались, ему хватило ума понять, что крестьяне будут всячески пассивно сопротивляться, а поскольку он не хотел брать на себя роль тирана, то решил отказаться от своего плана. Таким образом, и второй его благотворный замысел потерпел крах. Такая же участь постигла и многие другие планы, и Виктор Александрович начал понимать, что делать добро в этом мире очень трудно, особенно когда объектом твоих стараний являются русские крестьяне.

В действительности же вина лежала не столько на крепостных, сколько на их барине. Виктор Александрович был отнюдь не дурак. Напротив, это был человек со способностями. Мало кто умел так же быстро ухватить новую идею и составить план ее осуществления, и мало кто умел так же ловко жонглировать абстрактными принципами. Чего ему не хватало, так это способности разобраться в фактическом положении дел. Принципы, усвоенные им из университетских лекций и бессистемного чтения, были слишком расплывчаты и абстрактны для практического применения. Он изучал отвлеченную науку, не получив никаких технических знаний о деталях, и вследствие этого, оказавшись лицом к лицу с реальной жизнью, оказался подобен студенту, который, изучив механику по учебнику, вдруг попал в мастерскую и получил приказ сконструировать станок. Правда, есть одно отличие: Виктору Александровичу ничего не приказывали. Добровольно, без какой-либо насущной необходимости, он взялся за работу с орудиями, с которыми не умел управляться. Именно это больше всего озадачивало крестьян. Зачем ему возиться с этими новыми планами, если он может жить так же привольно, как раньше? В некоторых из его прожектов они подозревали стремление к прибыли, но в других этот мотив не был очевиден. В таких случаях они приписывали его поведение чистому капризу и относили к той же категории, что и сумасбродные выходки, которым иногда предавались пьяницы и гуляки.

В последние годы крепостничества было немало помещиков вроде Виктора Александровича, которые хотели принести какую-то пользу, но не знали, как. Когда отменяли крепостное право, они в большинстве своем приняли активное участие в великом почине и сослужили добрую службу своей стране. Виктор Александрович действовал иначе. Сначала он горячо сочувствовал будущему освобождению и написал несколько статей о преимуществах свободного труда, но когда власти взяли дело в свои руки, он заявил, что чиновники обманули и обошли дворянство, и перешел на сторону оппозиции. Еще до подписания императорского указа он уехал за границу и три года путешествовал по Германии, Франции и Италии. Вскоре по возвращении он женился на красивой, образованной девушке, дочери известного петербургского чиновника, и с тех пор живет в своем загородном доме.

Хотя Виктор Александрович – человек образованный и культурный, он проводит время почти в той же праздности, что и помещики старой закваски. Он встает чуть позже и вместо того, чтобы сидеть у открытого окна и глядеть во двор, листает страницы книги или журнала. Вместо того чтобы обедать в полдень и ужинать в девять, он садится за dejeuner в двенадцать, а обедает в пять. Он тратит меньше времени на то, чтобы чаевничать на веранде и расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину, потому что имеет разные способы убивать время: то напишет письмо, то постоит за спиной у жены возле пианино, пока та играет пассажи из Моцарта и Бетховена. Но эти отличия – всего лишь вариации в деталях. Если и есть какая-то существенная разница между образом жизни Виктора Александровича и Ивана Иваныча, она заключается в том, что первый никогда не выходит в поле посмотреть, как работают крестьяне, и никогда не интересуется погодой, состоянием посевов и тому подобными вещами. Он полностью передал управление имением в руки приказчика и всех крестьян, что приходят к нему с просьбами или жалобами, отсылает к этому лицу. Хотя он глубоко интересуется крестьянином как безличной, абстрактной сущностью и любит размышлять над образчиками этого вида, кои встречает в произведениях некоторых популярных авторов, он не любит иметь прямых дел с крестьянами во плоти. Если ему приходится разговаривать с ними, он всегда чувствует себя неловко, а зимой не выносит запаха их овечьих тулупов. А вот Иван Иваныч всегда готов поговорить с крестьянами, дать им здравый, дельный совет или суровый выговор; а в прежние времена в минуты раздражения он не чурался дополнить увещания бесплатными тумаками. Виктор Александрович, напротив, никогда не мог дать никакого совета, кроме расплывчатых банальностей, а что касается тумаков, то он погнушался бы этого не только из уважения к принципам гуманизма, но и по соображениям, более относящимся к области эстетической чувствительности.

Это отличие между ними существенно сказывается на их финансовых делах. У обоих приказчики обкрадывают хозяев; но тот, что у Ивана Иваныча, ворует с трудом и в очень ограниченном объеме, а у Виктора Александровича – регулярно и методично и отсчитывает свою прибыль не копейками, а рублями. Хотя эти два поместья примерно одинаковой величины и стоимости, они приносят очень разный доход. У грубого и практичного Ивана Иваныча доход намного больше, чем у его элегантного и образованного соседа, и в то же время он тратит намного меньше. Последствия этого, если и не видны сейчас, когда-нибудь обязательно проявятся со всей болезненной очевидностью. Иван Иваныч, безусловно, оставит детям незаложенное имение и некоторый капитал. У детей Виктора Александровича иные перспективы. Он уже начал закладывать имущество и рубить лес на продажу, а в конце года всегда оказывается в дефиците. Что будет с женой и детьми, когда имение продадут в счет выплаты долгов, предсказать сложно. Он очень мало думает об этой перспективе, и когда его мысли забредают в эти места, он утешается надеждой, что еще до краха успеет унаследовать состояние богатого и бездетного дядюшки.

Помещики старой закваски год за годом ведут одну и ту же однообразную, монотонную жизнь, в которой почти ничего не меняется. Виктор Александрович, напротив, испытывает потребность периодически возвращаться в «цивилизованное общество» и поэтому каждую зиму проводит несколько недель в Санкт-Петербурге. В летние месяцы у него есть общество своего брата – un homme tout à fait civilisé[31]31
  До мозга костей цивилизованный человек (фр.).


[Закрыть], у которого имение в нескольких верстах.

Этот самый брат – Владимир Александрович – получил юридическое образование в Санкт-Петербургском университете и с тех пор быстро поднимался по служебной лестнице. Сейчас он занимает видное положение в одном из министерств и имеет почетное звание камергера его величества. Он – заметный человек в высших кругах власти, и ему прочат когда-нибудь получить министерский портфель. Хотя он приверженец просвещенных взглядов и якобы «либерал», он умудряется поддерживать прекрасные отношения с теми, кто воображает себя «консерваторами». В этом ему помогает его мягкая, елейная манера. Если вы поделитесь с ним своим мнением, он непременно начнет с того, что вы совершенно правы; и если в конце он докажет вам, что вы совершенно неправы, то, по крайней мере, даст вам почувствовать, что ваша ошибка не только простительна, но даже в каком-то смысле и похвальна с точки зрения остроты вашего ума или доброты сердца. Несмотря на свой либерализм, он убежденный монархист и считает, что императору еще не пришло время дать стране конституцию. Он признает, что нынешний порядок вещей имеет свои недостатки, но полагает, что в целом он работает очень хорошо и работал бы еще лучше, если бы сместить нескольких сановников, а на их место поставить кого-нибудь поэнергичнее. Как все настоящие петербургские чиновники, он всей душой верит в чудодейственную силу императорских указов и министерских циркуляров, и считает, что прогресс страны заключается в умножении этих бумаг и централизации власти, дабы усилить их действие. В качестве дополнительного средства прогресса он весьма одобряет эстетическую культуру и умеет красиво рассуждать о гуманизирующем влиянии изящных искусств. Он, со своей стороны, хорошо знаком с французской и английской классикой и особенно восхищается Маколеем, которого объявляет не только великим писателем, но и великим государственным деятелем. Среди писателей-беллетристов он отдает пальму первенства Джорджу Элиоту и отзывается о романистах своей страны, да и вообще о русской литературе в целом, в самых пренебрежительных тонах.

Совсем иначе оценивает русскую литературу Александр Иваныч Н., бывший арбитр в крестьянских делах, а потом мировой судья. Они часто дискутируют на эту тему. Поклонник Маколея заявляет, что в России, собственно говоря, нет никакой литературы, а произведения, носящие имена русских авторов, являются не чем иным, как слабым эхом западноевропейской литературы. «Подражателей, – частенько говорит он, – искусных подражателей мы создали в изобилии. Но где же подлинный гений? Что такое наш знаменитый поэт Жуковский? Переводчик. Что такое Пушкин? Неглупый ученик романтической школы. Что такое Лермонтов? Слабый подражатель Байрона. А что такое Гоголь?»

Тут неизменно вмешивается Александр Иваныч. Он готов пожертвовать всей псевдоклассической и романтической поэзией, да и вообще всей русской литературой примерно до 1840 года, но не потерпит ни единого пренебрежительного слова о Гоголе, который в то время заложил основы русской школы реализма. «Гоголь, – утверждает он, – был великим и самобытным гением. Гоголь не только создал новую литературу, но в то же время преобразил читающую публику и открыл новую эру в интеллектуальном развитии народа. Своими юмористическими, сатирическими зарисовками он отмел метафизические мечтания и глупые романтические аффекты, которые тогда были в моде, и научил людей видеть свою страну такой, какой она была, во всем ее отвратительном уродстве. С его помощью молодое поколение ощутило гнилую сущность властей и подлость, глупость, нечестность и никчемность помещиков, которых он особенно зло высмеивал. Признание недостатков вызвало желание реформ. От смеха над помещиками оставался лишь один шаг до презрения к ним, и когда мы научились презирать помещиков, мы, естественно, стали сочувствовать крепостным. Таким образом, освобождение крестьян было подготовлено литературой; и когда пришла пора решить великий вопрос, именно литература нашла верное решение».

Насчет этого у Александра Иваныча очень твердые убеждения, и об этом он всегда говорит с горячностью. Он много знает об интеллектуальном движении, которое началось около 1840 года и завершилось великими реформами шестидесятых годов. Будучи студентом университета, он мало беспокоился о серьезном академическом труде, но с большим интересом читал все ведущие газеты и журналы и принял учение Белинского о том, что искусство не должно развиваться ради самого искусства, а должно быть подчинено социальному прогрессу. Это убеждение он подтвердил для себя, прочтя несколько ранних книг Жорж Санд, которые стали для него своего рода откровением. Его мысли были заняты общественными проблемами, и все остальные предметы по сравнению с ними казались ничтожными.

Когда встал вопрос об освобождении крестьян, он увидел возможность применить некоторые свои теории на практике и с энтузиазмом примкнул к новому движению как ярый аболиционист. Когда закон был принят, он помогал привести его в исполнение, проработав три года в качестве мирового судьи. Теперь он уже пожилой человек, но отчасти сохранил свой юношеский энтузиазм, регулярно бывает на ежегодных земских съездах и живо интересуется всеми общественными делами.

Как горячий сторонник местного самоуправления, он нередко насмехается над централизованной бюрократией, которую объявляет величайшим проклятием своей несчастной родины. «Эти чиновники, – говорит он в моменты возбуждения, – которые живут в Санкт-Петербурге и управляют оттуда империей, знают о России не больше, чем о Китае. Они живут в мире официальных бумаг и ничего не смыслят в истинных потребностях и интересах народа. Пока соблюдаются все необходимые формальности, их это полностью устраивает. Пусть людишки мрут от голода, лишь бы об этом не было ничего в официальных докладах. Неспособные сами принести какую-либо пользу, они достаточно влиятельны, чтобы помешать остальным трудиться на благо общества, и чрезвычайно завистливы ко всякой частной инициативе. Как они поступили, например, по отношению к земству? Земство – прекрасное учреждение и могло бы сотворить великие дела, если бы его оставили в покое, но как только оно проявило толику самостоятельности, чиновники тут же подрезали ему крылья, а потом и вовсе задушили. Так же они поступили и с печатью. Они боятся печати, потому что больше всего боятся здравого общественного мнения, которое может создать только печать. Их пугает все, что нарушает привычный распорядок. Россия не может добиться реального прогресса, пока ею правят эти проклятые чиновники».

Чуть менее вредным явлением, чем чиновник, в глазах нашего будущего реформатора представляется барич, то есть избалованный, капризный, распущенный дитятя зрелых лет, жизнь которого проходит в галантной праздности и утонченных беседах. Нашего друга Виктора Александровича обычно относят к представителям этого типа. «Вы посмотрите на него! – восклицает Александр Иваныч. – Какой никчемный, достойный презрения член общества! Несмотря на свои великодушные потуги, ему никогда не удается сделать хоть что-то полезное ни для себя, ни для других. Когда встал вопрос о крестьянстве и нужно было делать дело, он уехал за границу и разглагольствовал о либерализме в Париже и Баден-Бадене. Хотя он читает или, по крайней мере, говорит, что читает книги по сельскому хозяйству, и всегда готов обсудить, как лучше всего предотвратить истощение почвы, он знает о сельском хозяйстве меньше двенадцатилетнего крестьянского мальчишки, а если и вый дет в поле, то не отличит рожь от овса. Вместо того чтобы болтать про немецкую и итальянскую музыку, ему бы следовало хоть немного научиться практическому хозяйству и присмотреть за своим имением».

Александр Иваныч, осуждая таким образом своих соседей, сам не лишен недоброжелателей. Некоторые солидные старые помещики считают его опасным человеком и цитируют его высказывания, которые, как им кажется, говорят о несколько вольных представлениях о собственности. Многие полагают, что его либерализм носит чрезмерно буйный характер и что он сторонник республиканцев. Говорят, что, будучи судьей, в своих решениях он часто склонялся на сторону крестьян против помещиков. В то время он всегда уговаривал крестьян окружающих деревень открывать школы и делился превосходными мыслями о том, как следует обучать детей. Эти и подобные факты убеждают многих в том, что у него очень передовые идеи, а один старый джентльмен обычно зовет его – наполовину в шутку, а наполовину всерьез – «наш друг коммунист».

На самом же деле в Александре Иваныче нет ничего коммунистического. Да, он громко осуждает чиновничий дух или, как сказали бы мы, бюрократическую волокиту во всех ее проявлениях и является ярым сторонником местного самоуправления, он – один из последних людей в мире, которые приняли бы участие в каком-либо революционном движении. Он хотел бы видеть просвещенное правительство, которое находится под контролем общественного мнения и национального представительного органа, но он считает, что этого можно достигнуть только путем добровольных уступок со стороны самодержавной власти. Он, быть может, сентиментально любит крестьянство и всегда готов отстаивать его интересы; но он слишком много дел имел с отдельными крестьянами, чтобы разделять те идеализированные представления, которые свойственны некоторым популярным авторам, и можно с уверенностью утверждать, что нет никаких причин обвинять его в том, что он поддерживает крестьян в ущерб помещикам. Александр Иваныч действительно человек спокойный, рассудительный, способный на горячность и великодушие, отнюдь не удовлетворенный сложившимся положением вещей; но он не мечтатель и не революционер, как утверждают некоторые его соседи.

Боюсь, что не могу сказать этого о его младшем брате Николае, который живет вместе с ним. Николай Иваныч – высокий стройный мужчина лет шестидесяти, с изможденным желтушным лицом и длинными черными волосами – явно человек возбудимого, нервного темперамента. Говорит он быстро и жестикулирует сильнее, чем это принято у его соотечественников. Его любимая тема для разговора или, скорее, для лекции, поскольку он чаще проповедует, чем говорит, – это плачевное состояние страны и никчемность правительства. У него очень много причин для жалоб на правительство, и несколько из них – личного характера. В 1861 году он был студентом Петербургского университета. В то время по всей России, особенно в столице, общество пребывало в состоянии сильного возбуждения. Только что освободили крепостных, проводились и другие важные реформы. Молодежь в большинстве своем, да и многие более взрослые люди, была убеждена, что самодержавному, патриархальному режиму правления пришел конец и что Россия вот-вот будет перестроена в соответствии с самыми передовыми принципами общественно-политических наук. Студенты, разделяющие это убеждение, хотели освободиться от всякой академической власти и организовать своего рода университетское самоуправление. Особенно они добивались права проводить публичные собрания для обсуждения своих общих дел. Власти им этого не разрешили и выпустили список правил, запрещавший собрания, и повысили плату за обучение, чтобы фактически исключить из университетов многих беднейших студентов. Это было воспринято как необоснованное оскорбление духа новой эры. Несмотря на запрет, проводились гневные митинги и звучали пламенные речи ораторов мужского и женского пола, сначала в лекционных залах, а затем во дворе университета. Однажды длинная процессия прошла по главным улицам к дому попечителя университета. Такого в Петербурге еще не видывали. Робкие боялись, что это начало революции, и мечтали о баррикадах. В конце концов власти приняли энергичные меры; около 300 студентов арестовали, из них 32 исключили из университета.

Среди исключенных был и Николай Иваныч. Все его надежды стать профессором, как он мечтал, рухнули, и ему пришлось искать другое занятие. Литературная карьера тогда показалась ему наиболее перспективной и, безусловно, самой подходящей ему по духу. Она позволила бы ему удовлетворить мечту стать общественным деятелем и дала бы возможность атаковать и раздражать его гонителей. Он уже иногда пописывал для одного из ведущих периодических изданий, а теперь стал его постоянным сотрудником. Он не обладал глубокими знаниями, но умел живо писать и заставить читателя поверить в то, что он обладает бездонным кладезем политической прозорливости, которую цензура просто не дает ему раскрыть. Кроме того, он имел талант говорить резкие и насмешливые вещи о власть имущих таким образом, что даже цензору нелегко было придраться. Статьи, написанные в этом стиле, в то время неизменно пользовались популярностью, и его статьи имели большой успех. Он прославился в литературных кругах, и какое-то время все шло хорошо. Но постепенно он утратил осторожность, а власти усилили бдительность. В руки полицейских попало несколько экземпляров агрессивной и крамольной прокламации, и там сочли, что документ исходит от кружка, к которому принадлежал Николай Иваныч. С того момента за ним пристально следили, пока однажды ночью его неожиданно не разбудил жандарм и не доставил в острог.

Когда человека арестовывают таким образом за реальное или мнимое политическое преступление, его ждут два исхода: он может предстать перед обычным судом или его дело будет рассматриваться «в административном порядке».

В первом случае его отправят в тюрьму на определенный срок или, если преступление носит более тяжкий характер, в Сибирь либо на несколько лет, либо пожизненно. Административным порядком его просто без суда и следствия отправят в какой-нибудь заштатный городишко, где он будет жить под надзором полиции, пока это будет угодно его величеству. Дело Николая Иваныча разбирали «административно», потому что власти, хотя и были убеждены в его неблагонадежности, не смогли найти достаточных доказательств, чтобы отправить его под суд. Пять лет он прожил под надзором полиции в городке возле Белого моря, и в один прекрасный день без каких-либо объяснений ему сообщили, что он имеет право уехать и жить где угодно, кроме Санкт-Петербурга и Москвы.

С тех пор он живет с братом и проводит время, размышляя о своих обидах и оплакивая разбитые иллюзии. Он не утратил той живости слога, которая принесла ему мимолетную литературную славу, и может часами говорить на политические и общественные темы со всеми, кто готов его слушать. Однако за его рассуждениями очень трудно следить и положительно невозможно их запомнить. Их можно назвать политической метафизикой, ибо, хоть он и утверждает, что ненавидит метафизику, по образу мышления он сам – настоящий метафизик. Он поистине живет в мире абстрактных представлений, где с трудом воспринимает конкретные факты, а его доводы – это всегда в своем роде ловкое жонглирование такими неоднозначными и условными терминами, как аристократия, буржуазия, монархия и т. д. К конкретным фактам он приходит не путем непосредственного наблюдения, а путем умозаключений из общих принципов, поэтому его факты ни при каких обстоятельствах не могут противоречить его теориям. Кроме того, у него есть набор определенных аксиом, которые он по умолчанию принимает и на которых основана вся его аргументация; например, что все, что можно назвать «либеральным», непременно должно быть полезным всегда и при любых обстоятельствах.

В массе расплывчатых концепций, которые невозможно свести к какой-либо четкой форме, у него найдется несколько идей, которые, пожалуй, не вполне верны, но по крайней мере понятны. Среди них его убежденность в том, что Россия упустила прекрасную возможность далеко обогнать всю Европу на пути прогресса. Он считает, что во времена освобождения крестьян она могла бы смело принять все самые передовые принципы общественно-политической науки и полностью реорганизовать общественно-политический строй государства в соответствии с ними. Другие народы не могли пойти на такой шаг, поскольку они старые и дряхлые, преисполнены цепких наследственных предрассудков и обречены страдать под бременем аристократии и буржуазии; но Россия молода, ничего не знает о социальных кастах, и у нее нет глубоко укоренившихся предрассудков, с которыми нужно бороться. Ее народ – словно глина, которой гончар может придать любую форму по последнему слову науки. Александр II начал грандиозный социологический эксперимент, но остановился на полпути.