Текст книги "Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс»"

Мировые суды недолго вызывали такой ажиотаж. Их история походит на историю земства и многих других новых институтов в России: сначала всеобщий энтузиазм и непомерные ожидания; затем осознание недостатков и практических неудобств; и, наконец, у влиятельной части общества – пессимизм разбитых иллюзий, сопровождаемый реакционной политикой правительства. Недовольство сначала проявилось среди так называемых привилегированных классов. Людям, которые всю жизнь пользовались большим уважением в обществе, казалось чудовищным, что с ними обращаются точно так же, как с мужиками. Когда, например, генерала, которого именовали не иначе как «ваше превосходительство», обвиняли в том, что он грубо обругал собственного повара, и сажали на одну скамейку со слугой, ему, естественно, казалось, что наступил конец света. Так же и крупного гражданского чиновника, привыкшего считать, что полиция существует исключительно для низших классов, ждало большое потрясение, когда он внезапно, к своему несказанному изумлению, оказался оштрафован за нарушение полицейских правил! Разумеется, судей стали обвинять в опасных революционных настроениях, а когда им случалось обнаружить проступки со стороны чиновников, их сурово осуждали за подрыв престижа императорской власти!

Какое-то время эти обвинения вызывали у либералов лишь улыбку или едкие реплики, но примерно в середине 1880-х годов критика стала появляться даже в либеральной прессе. Серьезных обвинений не выдвигалось, но недостатки системы и судебные ошибки ставились на вид и сурово порицались. Иногда случалось, что судья предавался праздности или что на заседаниях в небольших уездных городках невозможно было собрать кворум судей в назначенный день. Не обращая внимания на достоинства этого учреждения и приносимую им пользу, критики, особенно в лагере реакционеров, стали предлагать частичную его реорганизацию в смысле усиления контроля со стороны центральных властей. Предлагалось, например, передать назначение председателей судов властям, подчинить судей обычным судам и отменить принцип их избрания земством.

Эти жалобы правительство встретило с удовлетворением, ибо уже приступило к проведению реакционной политики и в 1889 году неожиданно подарило критикам гораздо больше, чем они сами желали. В сельских округах Центральной России судей сменили надзиратели, о которых я говорил в предыдущей главе, а часть функций, которую нельзя было возложить на новых чиновников, передали судьям обычных судов. В некоторых крупных городах и в сельских округах отдаленных губерний мировые судьи сохранились, но их уже не избирало земство, а назначали власти.

Обычные суды также на удивление быстро акклиматизировались. Первые судьи отнюдь не были опытными юристами, и слишком часто им не хватало того бесстрастного спокойствия, которое мы привыкли ассоциировать с судом; но, по крайней мере, это были честные и образованные люди и, как правило, неплохо знали законы. Их недостатки были связаны с тем, что спрос на квалифицированных юристов намного превышал предложение, и правительство было вынуждено выдвигать людей, которые в обычных обстоятельствах даже и не подумали бы предлагать свои кандидатуры. В начале 1870 года в 32 окружных судах, существовавших на тот момент, насчитывалось 227 судей, из которых 44 не получили никакого юридического образования. Даже не все председатели имели соответствующую подготовку. Конечно, суды не могли эффективно работать до тех пор, пока все судьи не получили хорошее специальное образование и не ознакомились на практике с судебными делами. Теперь положение исправилось, и нынешнее поколение судей гораздо лучше подготовлено и более работоспособно, чем их предшественники. Что касается неподкупности судей, то мне никогда не доводилось слышать подобных жалоб.

Из всех юридических нововведений, пожалуй, самым интересным является суд присяжных.

Когда в ходе реформ в судебную организацию были введены присяжные, это пробудило в образованных классах немалый сентиментальный энтузиазм. Данный институт имел репутацию «либерального» и, по слухам, получил одоб рение со стороны высших авторитетов в области уголовной юриспруденции. Этого было достаточно, чтобы обеспечить ему благоприятный прием и вызвать самые завышенные ожидания в том, что касалось его благотворного влияния. Десятилетний опыт несколько охладил этот энтузиазм, и раздались голоса тех, кто считал, что введение суда присяжных было ошибкой. Полагали, что русский народ еще не созрел для такого учреждения, и в поддержку этого взгляда приводились многочисленные случаи из жизни. Например, говорили, что где-то присяжные вынесли вердикт о «невиновности при смягчающих обстоятельствах»; а где-то заседатели, не в силах принять решение, якобы бросили жребий перед иконой и так и вынесли приговор! Кроме того, присяжные часто оправдывали подсудимых, которые полностью признали свою вину перед судом.

Насколько эти комичные истории правдивы, я не берусь решать, однако осмелюсь утверждать, что подобных случаев, если они действительно имеют место, слишком мало, чтобы служить основанием для серьезной критики. Однако тот факт, что присяжные часто оправдывают заключенных, открыто признающих свои преступные деяния, не вызывает сомнений.

Большинство англичан, пожалуй, сочтут это достаточно убедительным доказательством того, что суд присяжных, по крайней мере, введен преждевременно, но прежде чем согласиться с этим радикальным выводом, стоит изучить это явление более внимательно в его связи с российским уголовным судопроизводством в целом.

В Англии судейской коллегии предоставлена очень большая свобода в определении тяжести наказания. Таким образом, присяжные могут ограничиться рассмотрением фактов и предоставить судье оценивать смягчающие обстоятельства. В России позиция присяжных иная. Российское уголовное законодательство подробно устанавливает наказания по каждой категории преступлений и оставляет судьям очень мало свободы действий. Присяжные знают, что в случае вынесения обвинительного приговора заключенный неминуемо понесет наказание по уголовному кодексу. Кодекс, по большей части заимствованный из иностранного законодательства, основан на понятиях, очень далеких от понятий русского народа, и во многих случаях предусматривает суровые наказания за действия, которые рядовой русский считает пустяшными проступками, а то и вовсе не заслуживающими наказания. Даже в тех вопросах, где кодекс соответствует общепринятой морали, есть множество исключений, когда summum jus в действительности есть summa injuria[14]14
  Summum jus summa injuria (латинская поговорка) – «высшее право – высшая несправедливость», то есть безусловное соблюдение закона порой может приводить к беззаконию. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Возьмем такой пример – пример из жизни, о котором мне стало известно. В деревне вспыхнул пожар, и деревенский староста, потеряв терпение из-за апатии и лени нескольких молодых односельчан, преступил границы своих определенных законом полномочий и подкрепил свои упреки и увещевания тумаками. Разумеется, такой человек не виновен в каком-то страшном злодеянии и, уж конечно, не в глазах крестьян, и все же, если его привлекут к ответственности и осудят, он неизбежно подпадет под действие статьи кодекса, которая приговаривает к ссылке на длительный срок.

Что делать присяжным в таких случаях? В Англии они могли бы спокойно вынести обвинительный приговор и предоставить судье решать с учетом всех смягчающих обстоятельств; но в России они не могут действовать таким образом, ибо знают, что судья должен осудить заключенного в соответствии с уголовным кодексом. Таким образом, остается только один выход из затруднения – оправдательный приговор; и к чести российских присяжных нужно сказать, что, как правило, они и выбирают такой вариант. Иными словами, в тех самых случаях, за которые присяжных критикуют строже всего, они как раз и берут на себя исправление несправедливости уголовного законодательства. Иногда, правда, они заходят в этом слишком далеко и присваивают себе право помилования, но такие случаи, на мой взгляд, очень редки. Я знаю только один достоверный случай. Подсудимого признали виновным в тяжком преступлении, но это произошло накануне большого религиозного праздника, и присяжные посчитали, что, помиловав подсудимого и вынеся оправдательный приговор, они поступят по-христиански!

Законодательство, конечно же, рассматривает такие инциденты как злоупотребления и старается их предотвратить, насколько возможно скрывая от присяжных, какая кара ждет обвиняемого в случае осуждения. С этой целью оно запрещает адвокату подсудимого говорить присяжным о наказании, которое предусматривается за данное преступление. Этот хитроумный прием не только не достигает своей цели, но иногда дает и прямо противоположный результат. Не зная, какая преступника ждет кара, и опасаясь, что она может оказаться несоразмерной его преступлению, присяжные порой оправдывают обвиняемого, которого осудили бы, знай они, каково будет наказание. А когда присяжные, так сказать, попадаются в западню и кара оказывается куда суровее, чем они полагали, они могут отомстить в следующих делах. Мне известен по крайней мере один такой случай. Присяжные признали заключенного виновным в преступлении, которое сочли весьма незначительным, но по кодексу оно повлекло для осужденного семь лет каторжных работ! Присяжные были так ошеломлены и напуганы этим неожиданным следствием своего вердикта, что упорно, несмотря на самые убедительные доказательства, оправдывали всех остальных представших перед ними подсудимых.

Самый знаменитый пример оправдания при отсутствии каких-либо сомнений в виновности обвиняемого – это дело Веры Засулич, стрелявшей в генерала Трепова, градоначальника Санкт-Петербурга; но обстоятельства дела настолько исключительны, что вряд ли на них можно основать какие-то общие выводы. Мне довелось присутствовать на процессе и внимательно наблюдать за происходящим. Вера Засулич, молодая женщина, некоторое время участвовавшая в революционном движении, узнала о том, что молодого революционера Боголюбова, заключенного в петербургской тюрьме, выпороли по приказу генерала Трепова[15]15
  Этот свой приказ генерал Трепов объяснял тем, что во время его инспекционного визита в тюрьму Боголюбов повел себя неуважительно и тем самым нарушил тюремную дисциплину, за что закон предписывает телесное наказание.


[Закрыть], и хотя она не знала потерпевшего лично, она решила отомстить за нанесенное тому унижение. С этой мыслью она явилась на прием якобы с целью подачи прошения и, оказавшись в присутствии градоначальника, выстрелила в него из револьвера. Рана была серьезной, но не смертельной. На суде основные факты не оспаривались, однако присяжные вынесли оправдательный приговор. Причиной столь неожиданного итога было, как я полагаю, отчасти желание устроить небольшую политическую демонстрацию, а отчасти сильное подозрение, что тюремные власти, выполняя приказы градоначальника, действовали наспех, не соблюдая предписанных законом утомительных формальностей. По правде сказать, один из тюремных чиновников, подвергнутый перекрестному допросу, произвел на меня и на всю общественность впечатление, будто он изворачивается, желая прикрыть начальство.

По окончании судебного разбирательства, которое адвокат подсудимой направлял так ловко, что, по слухам, сам император сказал, что там судили не Веру Засулич, а генерала Трепова, ко мне в состоянии сильного волнения обратился один видный российский журналист и сказал: «Разве это не великий день для дела политической свободы в России?» Я не мог согласиться с ним и рискнул предсказать, что больше мы никогда не увидим открытого рассмотрения политического дела присяжными в обычном суде. Прогноз мой подтвердился. С тех пор политические преступники представали перед особыми трибуналами без участия присяжных или дела их рассматривались «в административном порядке», то есть следственным образом, без обычного судебного разбирательства.

Действительные и мнимые недостатки нынешней системы обычно объясняются преобладанием крестьянского элемента среди присяжных; и это мнение, основанное на априорных рассуждениях, многим кажется слишком очевидным и не требующим проверки. Крестьянство во многих отношениях является самым невежественным сословием, и поэтому считается, что они хуже всех способны взвесить противоречивые свидетельства. Каким бы простым и убедительным ни казалось это рассуждение, на мой взгляд, оно ошибочно. Крестьяне действительно плохо образованны, однако они обладают большим запасом простого здравого смысла; и опыт доказывает – по крайней мере так мне говорили многие судьи и прокуроры, – что в большинстве случаев присяжные-крестьяне более надежны, чем заседатели из образованных классов. Следует, однако, признать, что у присяжных-крестьян есть некоторые особенности, и наблюдать за ними крайне любопытно.

Во-первых, присяжные из крестьян обычно действуют довольно патриархальным образом и не всегда ограничивают свое внимание доказательствами и доводами сторон, приводимыми в суде. Они выносят суждение так, как обычно это делают люди в повседневных делах, и наверняка на них сильно влияют те из присяжных, кто лично знаком с подсудимым. Если несколько заседателей знают, что это плохой человек, у него мало шансов на оправдание, даже если совокупность доказательств против него не слишком убедительна. Крестьяне не могут понять, почему известному негодяю следует позволить избежать наказания из-за небольшого изъяна в уликах или несоблюдения мелкой судебной формальности. Действительно, их представления об уголовном процессе в целом крайне примитивны. Общинный способ борьбы с преступниками ближе всего соответствовал их представлениям о правильно управляемом обществе. До недавнего времени «мир» – община – мог без официального суда отправить любого из своих непокорных членов в Сибирь. Такой скорый, неформальный порядок кажется крестьянам наилучшим. Им непонятно, почему человеку, о котором всем известно, что он преступник, позволяют «купить» себе адвоката для защиты, и они совершенно нечувствительны к краснобайству таких купленных защитников. Для многих из них, если можно верить случайно услышанным мною разговорам в суде и около, «купить» адвоката – это все равно что дать взятку судье.

Во-вторых, крестьяне, когда выступают в качестве присяжных, очень сурово относятся к преступлениям против собственности. К этому их побуждает простой инстинкт самозащиты. Фактически они постоянно находятся под угрозой со стороны воров и злоумышленников. Они живут в деревянных домах, которые легко поджечь; в их конюшни может вломиться даже ребенок; ночью деревню охраняет простой старик, который не может находиться в нескольких местах одновременно и наверняка где-нибудь задремлет; полиция появляется редко, разве что когда в самом деле совершено серьезное преступление. Несколько ловких конокрадов могут разорить немало семей, а поджигатель, желая отомстить врагу, может всю деревню пустить по миру. Эти и подобные соображения, как правило, настраивают крестьян крайне сурово по отношению к воровству, грабежу и поджогам; и государственный прокурор, желая добиться осуждения обвиняемого в одном из этих преступлений, старается заполучить такой состав присяжных, где широко представлен крестьянский класс.

Что касается мошенничества в различных формах, то крестьяне к нему гораздо снисходительнее – вероятно, потому, что в их сознании не очень четко проведена граница между честным и нечестным ведением коммерческих дел. Многие, например, убеждены, что в торговле не добьешься успеха, если хоть чуть-чуть не схитришь; следовательно, обман считается простительным проступком. Если полученные обманным путем деньги вернут владельцу, преступление считается полностью искупленным. Таким образом, если волостной старшина присваивает общинные деньги, но успевает вернуть их до того, как дело передается в суд, его неизменно оправдывают, а иногда даже и переизбирают!

Так же снисходительно крестьяне обычно относятся к преступлениям против личности, таким как нападения, жестокое обращение и тому подобное. Этот факт легко объяснить. Утонченная чувствительность и острое сочувствие к физическим страданиям являются результатом определенного материального благополучия наряду с известной степенью умственной и нравственной культуры, но крестьяне пока еще не обладают ни тем, ни другим. Всякий, кто имел возможность часто наблюдать за крестьянами, не мог не удивляться их безразличию к страданиям, как своим собственным, так и чужим. В пьяной драке могут проламываться головы и наноситься раны без какого-либо вмешательства со стороны наблюдателей. Если никого не убьют, крестьянин не посчитает нужным даже уведомить официальные органы об инциденте и, уж конечно, не подумает, что кого-то из драчунов надо отправить в Сибирь. Легкие раны заживут сами по себе без серьезных последствий для пострадавшего, и поэтому человека, который их нанес, нельзя ставить на один уровень с преступником, который довел до нищеты целую семью. Это рассуждение, может быть, шокирует людей с тонкой нервной организацией, но, безусловно, содержит определенную долю простой житейской мудрости.

Из всех видов жестокости, пожалуй, самая отвратительная для цивилизованного человечества – это жестокость мужа к жене; но к этому преступлению русский крестьянин особенно снисходителен. На него по-прежнему действуют старые представления о правах мужа и пренебрежительное отношение к слабому полу, которое находит выражение во многих народных пословицах.

Своеобразные понятия о морали, отраженные в этих фактах, очевидно, являются результатом внешних условий, а не каких-либо скрытых этнографических особенностей, поскольку они не характерны для купцов, которые почти все – выходцы из крестьян. Напротив, купцы более суровы в отношении преступлений против личности, чем в отношении преступлений против собственности. Объясняется это просто. У купца есть способы защитить свое имущество, и если его обворуют, вряд ли он от этого обнищает. С другой стороны, он довольно чувствителен к таким преступлениям, как физическое насилие; ибо, хотя в смысле интеллектуальной и нравственной культуры купец, как правило, стоит не намного выше крестьянина, все же он привычен к удобствам и материальному благополучию, которые естественным образом повышают чувствительность к физической боли.

К мошенничеству купцы не менее снисходительны, чем крестьяне. Возможно, это покажется странным, поскольку мошеннические приемы в конечном счете подрывают торговлю. Однако российские купцы еще не пришли к этой мысли и могут указать на многих из числа богатейших представителей своего класса в доказательство того, что мошенничество нередко приносит огромные состояния. Давным-давно Сэмюэл Батлер справедливо заметил, что мы осуждаем грехи, которые нам не свойственны.

Поскольку внешние условия мало или совсем не влияют на религиозные представления купцов и крестьян, оба класса одинаково суровы в отношении тех действий, которые считаются преступлениями против Бога. Поэтому оправдательные приговоры по делам о святотатстве, богохульстве и т. п. никогда не выносятся, если только среди присяжных часть не относится к образованным классам.

В своих решениях, как и вообще образе мышления, присяжные из образованных классов практически не подвержены влиянию религиозных концепций, но порой они не менее пагубным образом находятся под влиянием концепций иного порядка. Может случиться, например, что у присяжного, окончившего одно из высших учебных заведений, есть собственная теория о ценности доказательств, или он глубоко впечатлен той мыслью, что лучше дать тысяче виновных избежать наказания, чем покарать одного невиновного, или он проникнут сентиментальной псевдофилантропией, или убежден, что наказания бесполезны, поскольку не исправляют преступника и не удерживают остальных от преступлений; одним словом, он мог тем или иным образом потеряться в том моральном хаосе, через который недавно прошла Россия. В Англии, Франции или Германии такой человек не имел бы большого влияния на коллег-присяжных, поскольку в этих странах очень мало таких людей, которые позволяют новым парадоксальным идеям опровергать их традиционные представления и затуманивать их здравый смысл; но в России, где даже элементарные нравственные понятия чрезвычайно неустойчивы и податливы, человек подобного типа может добиться того, что присяжные пойдут за ним. Я не раз слышал, как люди хвастались тем, что побудили коллег-присяжных оправдать всех представших перед ними заключенных, но не потому, что считали их невиновными или доказательства – недостаточными, а потому, что любое наказание – это бессмысленное и варварское дело.

В заключение одно слово о независимости и политическом значении новых судов. Когда впервые публично был поднят вопрос о судебной реформе, многие надеялись, что новые суды получат полную автономию и реальную независимость и таким образом станут основой политической свободы. Эти надежды, как и многие иллюзии того странного времени, не сбылись. В теории судам действительно предоставили значительную степень самостоятельности и независимости. Закон установил принцип, согласно которому ни один судья не может быть отстранен от должности, пока не будет признан виновным в совершении определенного преступления, и суды должны выдвигать кандидатов на все вакантные места в судейской коллегии; но эти и подобные права не имеют большого практического значения. Если министр не может сместить судью с места, то он может лишить его всякой возможности продвижения по службе и легко окольным путем заставить его подать в отставку; и если суды по-прежнему имеют право выдвигать кандидатов на вакантные места, то и министр имеет такое право и, разумеется, всегда может обеспечить победу своему кандидату. Под влиянием центростремительной силы, существующей во всех централизованных бюрократических системах, прокуроры приобрели большую важность, нежели председатели судов.

С политической точки зрения вопрос о независимости судов еще не приобрел большого практического смысла, ибо правительство всегда может осудить политического преступника особым трибуналом или сослать его в Сибирь на неопределенный срок без судебного разбирательства в рамках «административного порядка», о котором я говорил выше.