Текст книги "Тайная история"

– Твой отец знал об этом?

– Он узнал бы в конечном итоге. На самом деле я рассчитывал попросить тебя связаться с ним после того, как мы добрались бы до места. Случись что непредвиденное, он смог бы помочь нам, в крайнем случае даже смог бы вытащить нас из страны. У него там есть связи, на правительственном уровне. Кроме него, не знал бы никто.

– И он бы тебе не отказал?

– Мой отец и я не слишком близки, но я его единственный сын, – неохотно пояснил Генри и, допив виски, встряхнул льдинки в стакане. – Впрочем, мы отвлеклись. Хотя я располагал лишь очень небольшой наличностью, мои кредитные карточки были в полном порядке, так что оставалась одна задача – собрать сумму, которой бы нам хватило на некоторое время. Тут как раз мог помочь Фрэнсис. Он и его матушка, как ты, наверное, знаешь, живут на доходы от фонда, но у них также есть право ежегодно забирать три процента основного капитала, то есть примерно сто пятьдесят тысяч. Обычно эти деньги не трогают, но теоретически любой из них может получить их, когда захочет. Управляет фондом одна бостонская адвокатская контора. В четверг утром мы уехали из загородного дома, заскочили в Хэмпден за вещами, а потом поехали в Бостон. Мы остановились в “Паркер-хаусе”. Очаровательный отель. Не бывал там? Нет? В нем останавливался Диккенс, когда приезжал в Америку.

Ну да ладно. Так вот, у Фрэнсиса была встреча с управляющим фондом, а близнецы отправились уладить кое-какие вопросы с паспортами. Знаешь, вот так внезапно собраться и уехать за границу вовсе не просто, нужно предусмотреть массу вещей, но мы вроде бы обо всем позаботились, и казалось, препятствий больше нет. Мы немного беспокоились за близнецов, но, конечно, не было бы ничего страшного, если бы они присоединились к нам с Фрэнсисом на несколько дней позже. Я вполне успевал завершить кое-какие оставшиеся дела, а Фрэнсис заверил меня, что получить деньги будет легче легкого: нужно только заехать в фирму и подписать пару бумаг. Разумеется, его мать потом все обнаружила бы, но что она смогла бы сделать после его отъезда?

Однако он не вернулся к условленному сроку, прошло три часа, потом четыре. Пришли близнецы, мы заказали обед в номер, и тут ввалился Фрэнсис. Он едва ли не бился в истерике. Дело в том, что денег за этот год уже не было. Его матушка забрала их при первой же возможности, ничего ему не сказав. Неприятный сюрприз в любом случае, но в наших обстоятельствах – просто катастрофа. Фрэнсис перепробовал все: пытался одолжить деньги под залог фонда, даже передать свое право пользования процентами управляющей компании – а это, если ты хоть что-нибудь понимаешь в фондах, последний и самый отчаянный шаг. Близнецы были за то, чтобы рискнуть и уехать как есть. Однако… Ситуация была непростой. После отъезда путь назад был бы отрезан – а что бы мы делали в Уругвае без средств? Жили бы в домике на дереве, как Венди и потерянные мальчики? – Он вздохнул. – Вот так мы и сидели – на чемоданах, с готовыми паспортами, но без денег. Я не преувеличиваю. На всех четверых не набралось бы и пяти тысяч. Мы долго спорили, но в конце концов пришли к выводу, что единственный выход – вернуться в Хэмпден. По крайней мере еще на какое-то время.

Он сообщил мне все это ровным, спокойным тоном, но, слушая его, я чувствовал, что у меня все сильнее сосет под ложечкой. Общая картина была до сих пор неясна, но то, что я видел, мне совсем не нравилось. Долгое время я не мог произнести ни слова и только разглядывал тени на потолке.

– Господи, Генри…

Генри вопросительно шевельнул бровью. Тень рассекала его лицо пополам, в руке он так и держал пустой стакан.

– Что вы натворили?

Сухо улыбнувшись, он потянулся в темноту за бутылкой:

– Мне кажется, ты и сам все понял. Позволь, теперь я задам тебе вопрос. Почему ты прикрывал нас?

– Что?

– Ты знал, что мы собрались за границу. Ты знал это с прошлого четверга и не сказал ни одной живой душе. Почему?

Стены комнаты уже давно растворились во мраке, на фоне которого бледным пятном выделялось лицо Генри. Случайные отблески играли на оправе очков, горели в янтарной глубине стакана, сияли синевой в глазах.

– Не знаю.

– Неужто и вправду не знаешь? – улыбнулся он.

Я не ответил.

– В конце концов, мы не поверяли тебе наши планы и не просили молчать. Ты мог остановить нас в любой момент, но не сделал этого. Почему?

– Генри, ради всего святого, что вы натворили?

– Догадайся.

Самое страшное было в том, что я действительно все понял, понял уже давно.

– Вы убили кого-то, да?

Генри откинулся в кресле и, к моему невероятному удивлению, рассмеялся:

– Молодец! Я так и думал, что ума тебе не занимать. Я чувствовал, что рано или поздно ты сам поймешь, что к чему, и говорил это всем остальным с самого начала.

Наш освещенный круг ограждала тяжелая бархатная завеса тьмы. Внезапно я испытал ощущение, в котором соединились клаустрофобия и страх высоты: стены были готовы обрушиться нам на голову, но вместе с тем отступили далеко-далеко, оставив нас обоих подвешенными в безграничном аспидном пространстве. Внутри шевельнулась тошнота; сглотнув, я сосредоточил взгляд на Генри:

– Кого вы убили?

Генри поморщился:

– В сущности, не важно. Можно сказать, это был несчастный случай.

– То есть вы не замышляли ничего такого?

– Ну что ты, нет, конечно, – удивился он.

– Как это произошло?

– Не знаю даже, с чего начать, – отпив виски, задумчиво произнес Генри. – Помнишь, минувшей осенью мы обсуждали с Джулианом то, что Платон называл мистериальной исступленностью? Иными словами, дионисийское неистовство – bakcheia.

– Ну да, помню, – нетерпеливо ответил я. Очень похоже на Генри – ни с того ни с сего отправиться в историко-философский экскурс.

– Так вот, мы решили попробовать это испытать.

– Что-что? – переспросил я, подумав, что неверно понял.

– Я говорю, мы решили устроить вакханалию.

– Да ладно тебе.

– Именно так.

– Ты шутишь.

– Нет.

– В жизни не слышал ничего более странного!

Генри пожал плечами.

– С какой стати вообще можно было это затеять?

– Мысль об этом не давала мне покоя.

– Почему?

– Ну, насколько я знаю, вакханалий не было две тысячи лет.

Он помедлил, но, поняв, что не убедил меня, продолжил:

– В конце концов, соблазн перестать быть собой, даже на краткий миг, очень велик. Сбросить оковы когнитивного восприятия, подняться над суетным и преходящим. Вакхическая исступленность дает и иные блага, трудно выразимые словами, – блага, на которые древние авторы лишь намекают и которые сам я постиг только постфактум.

– И что это за блага?

– Вакханалия называется мистерией не просто так. Можешь мне поверить, – недовольно бросил Генри. – Однако не будем недооценивать притягательность исходной идеи: утратить эго, утратить его без остатка и таким образом возродиться к жизни вечной, вне тюрьмы смертности и времени. Эта идея привлекала меня с самого начала, даже когда я ничего толком не знал и подходил к вакханалии как антрополог, а не как потенциальный адепт. Античные комментаторы описывают мистерии вкратце и с большой осторожностью. Приложив немало усилий, я смог собрать кое-какую информацию: во что нужно одеваться, что делать и говорить. Гораздо сложнее было понять, в чем же заключается само таинство – как войти в экстатическое состояние, что служит катализатором… – Голос его звучал мечтательно и чуть насмешливо. – В ночь нашей первой попытки мы просто напились в стельку и уснули – как были, в хитонах – в лесу рядом с домом Фрэнсиса.

– Вы нарядились в хитоны?

– Да, нарядились, – раздраженно ответил Генри. – Исключительно в интересах науки. Мы сделали их из простыней на чердаке. Не об этом речь. В первый раз ничего не произошло, если не считать того, что потом нас мучило похмелье и все мышцы болели после ночи, проведенной на голой земле. В следующий раз мы выпили меньше, но результат остался прежним. Мы сидели за полночь на холме и распевали греческие гимны – посвящение в студенческое братство, да и только, – и вдруг Банни захохотал так, что упал навзничь и кеглей скатился вниз.

Стало ясно, что одного вина недостаточно. Бог ты мой… Что только мы не перепробовали – наркотики, молитвы, даже яд в небольших дозах. Мне становится дурно при одном воспоминании. Мы жгли болиголов и вдыхали дым. Я знал, что пифия жевала листья лавра, но и это нам не помогло. Может быть, ты помнишь, что как-то раз обнаружил наш отвар на плите, у Фрэнсиса на кухне?

Я не верил своим ушам.

– Почему я ничего об этом не знал?

– Ну что ты, по-моему, совершенно ясно почему, – сказал Генри, потянувшись за сигаретами.

– Что ты имеешь в виду?

– Разумеется, мы просто не могли тебе рассказать. Мы едва тебя знали. Ты бы решил, что мы сошли с ума. Так вот, в какой-то момент нам показалось, что все средства исчерпаны. Полагаю, отчасти меня вели в заблуждение описания пифийских пророчеств – pneuma enthusiastikon[56]56
  Пары, приводящие в состояние исступления (др. – греч.).


[Закрыть], ядовитые испарения и так далее. Эти процессы документированы довольно отрывочно, но все же лучше, чем вакхические методы, и некоторое время я думал, что то и другое должно быть как-то связано. Только после долгого периода проб и ошибок стало очевидно, что это не так и что не хватает нам, скорее всего, чего-то очень простого. Так оно и оказалось.

– И что же это было?

– Буквально следующее. Чтобы принять бога, в этом или любом другом таинстве, нужно находиться в состоянии эвфемии, культовой чистоты. Оно лежит в самом сердце вакхической мистерии. Даже Платон говорит об этом. Прежде чем божественное сможет вступить в свои права, смертное тело – наша бренная оболочка, прах земной – должно очиститься.

– Каким образом?

– Посредством символических актов, вполне универсальных во всем греческом мире, – лить воду на голову, совершать омовения, поститься… У Банни с постом были проблемы, да и с омовениями, осмелюсь заметить, тоже, но все остальные тщательно следовали подготовительным процедурам. И все же чем больше мы старались, тем менее осмысленным все это казалось, пока в один прекрасный день меня не осенила очевиднейшая мысль, а именно, что любой религиозный ритуал – не более чем условность, если практикующий не видит скрытый за ним глубокий смысл.

Знаешь, что Джулиан говорит о “Божественной комедии”? – спросил он после паузы.

– Нет, Генри, не знаю.

– Что она недоступна для нехристианина. Что если человек хочет не только прочитать, но и понять Данте, он должен стать христианином хотя бы на несколько часов. С вакханалией было то же самое. Нужно было принять ее законы. Любопытствующий наблюдатель и даже ученый никогда не смогут ее постичь. Впрочем, мне кажется, поначалу было и невозможно подходить к ней иначе – ведь мы видели лишь разрозненные фрагменты, к тому же сквозь пелену веков. Скрыта была жизненная сила таинства: красота, ужас, жертвенность.

Сделав последнюю затяжку, он потушил сигарету.

– Мы просто-напросто не верили. А вера была абсолютно необходимым условием. Вера и готовность всецело подчиниться воле божества.

Я ждал продолжения.

– Честно говоря, на этой стадии мы уже были готовы все бросить, – сказал он. – Предприятие было по-своему интересным, но и хлопот возникало предостаточно. Ты не представляешь, сколько раз ты чуть нас не застукал.

– Правда?

Он кивнул:

– Правда. Ты, наверное, не помнишь, что как-то раз пошел в библиотеку за книгой около трех ночи? Мы услышали, как ты спускаешься. Я тогда прятался за драпировкой буквально на расстоянии вытянутой руки. В другой раз ты встал еще до нашего возвращения. Нам пришлось проскользнуть внутрь через черный ход и, как ворам, красться по лестнице на цыпочках. Конечно же все эти босоногие прятки в темноте весьма и весьма утомляли. К тому же холодало. Источники сообщают, что oreibasiai[57]57
  Буквально “скитания по горам” (др. – греч.); орибасии, ритуал вакханок.


[Закрыть] происходили в середине зимы, но подозреваю, что пелопоннесские зимы значительно мягче вермонтских. И тем не менее мы приложили столько усилий, что было как-то глупо, в свете нашего откровения, не попробовать еще раз до того, как выпадет снег. Внезапно все показалось очень серьезным. Мы постились три дня – дольше, чем когда-либо. Во сне мне явился вестник. Все шло превосходно, я чувствовал себя окрыленным – казалось, некий порыв вот-вот поднимет меня в воздух, – и еще у меня было ощущение, которого я никогда не испытывал прежде: будто сама реальность преображается в нечто прекрасное и опасное и некая неведомая сила влечет нас к скрытой пока что цели. Оставалась только одна проблема – Банни. Он просто не мог взять в толк, что все кардинально изменилось. Мы были близки к цели как никогда, на счету был каждый день, ночами уже подмораживало, и, если бы выпал снег – а это могло вот-вот случиться, – нам пришлось бы ждать до весны. Мысль о том, что Банни станет причиной крушения всех надежд, была невыносима. А я знал, что именно так все и будет. В решающий момент ему захочется удивить всех очередным ослиным анекдотом, и все полетит к чертям. Сомнения мучили меня уже на второй день поста, а на третий, накануне назначенной ночи, Чарльз заметил его в столовой: он уминал чизбургер, запивая его молочным коктейлем. Это стало последней каплей. Мы решили ускользнуть без него. Мы давно прекратили попытки по выходным – это было слишком рискованно, несколько раз ты чуть не наткнулся на нас, – теперь мы обычно уезжали за город поздно вечером в четверг и возвращались в три-четыре утра. Вот только в тот раз мы уехали рано, еще до ужина, и не сказали Банни ни слова.

Генри снова закурил и погрузился в молчание.

– И что?

– Не знаю, как и сказать, – неожиданно рассмеялся он.

– Скажи уж как-нибудь.

– Все получилось.

– Получилось?

– Именно.

– Но как это…

– Просто получилось.

– Боюсь, я не понимаю, что ты имеешь в виду, говоря “получилось”.

– Я имею в виду – полный успех.

– То есть?

– Это было великолепно. Ошеломительно. Марево, факелы, пение. Вокруг выли волки, и где-то в темноте ревел бык. Река бурлила молоком. Луна прибывала и убывала прямо на глазах, словно при ускоренном показе фильма, по небу неслись вихри облаков. Виноградные лозы вырастали из земли и оплетали деревья, словно змеи; времена года сменялись в мгновение ока, казалось, промелькнула целая череда лет… Я хочу сказать, мы привыкли считать воспринимаемые чувствами изменения сущностью времени, а ведь это вовсе не так. Времени нет дела до весны и зимы, рождения и смерти, доброго и дурного, ему все равно. Это нечто неизменное, радостное и абсолютно непреложное. Дуализм исчезает – нет больше эго, нет “я”, – и тем не менее это совершенно не похоже на ужасные сравнения из восточных религий, когда личность уподобляют капле воды в океане вселенной. Наоборот, скорее, вся вселенная расширяется, чтобы заполнить собой границы личности. Ты и представить не можешь, насколько бледной кажется рутина повседневного существования после такого экстаза. Я был как младенец, я не помнил даже своего имени. Мои ступни были изрезаны в кровь, а я ничего не чувствовал.

– Но ведь в основе своей эти ритуалы связаны с сексом?

Фраза прозвучала не как вопрос, а как утверждение. Даже не моргнув, Генри спокойно ждал, пока я продолжу.

– Что, разве нет?

Генри аккуратно положил недокуренную сигарету в пепельницу. В своем темном костюме и аскетичных очках он был похож на священника, такой же сдержанный и учтивый.

– Конечно же да, – охотно подтвердил он. – Ты и сам знаешь это не хуже меня.

Я и боялся и надеялся услышать подробности, но Генри молчал.

– И что именно вы делали? – в итоге спросил я.

– Думаю, не стоит обсуждать детали, – мягко сказал он. – Да, в происходившем был определенный чувственный элемент, но в основе своей явление принадлежало духовной сфере.

– Может, вы и Диониса видели? – вырвалось у меня в шутку, но Генри кивнул так, словно бы я спросил его о чем-то само собой разумеющемся – например, сделал ли он домашнее задание. Я остолбенел. – Как, прямо во плоти? В козлиной шкуре? С тирсом?

– Что ты можешь знать о Дионисе? – сказал Генри, вскинув голову. – Что, по-твоему, мы видели – карикатуру? Изображение на вазе?

– Не могу же я поверить, что вы действительно…

– Что, если бы ты никогда не видел моря? Если бы твое представление о нем основывалось на детском рисунке – волны, намалеванные синим мелком? Ты и понятия не имеешь, как выглядит Дионис. Мы сейчас говорим о Боге. Бог – дело серьезное.

Недовольно поморщившись, он откинулся в кресле.

– Не веришь мне, можешь спросить остальных. В конце концов, нас было четверо. У Чарльза на руке остался кровавый след – он не помнил, кто его укусил, но это не был укус человека. Слишком большой. И вместо следов зубов – странные ровные проколы. Камилла говорит, что некоторое время ей казалось, будто она стала ланью, и это тоже загадочно, потому что все остальные, я в том числе, помнят, что гнали по лесу лань. Мы бежали, не разбирая дороги, так что, когда пришли в себя, совершенно не понимали, где находимся. Позже выяснилось, что мы преодолели по меньшей мере четыре заграждения из колючей проволоки – как, не могу и вообразить, – и углубились в лес далеко за пределы имения Фрэнсиса, километров на десять-двенадцать. И тут я подхожу к довольно прискорбной части рассказа.

В какой-то момент прямо за моей спиной послышался странный, угрожающий звук. Я развернулся, чуть не потеряв равновесие, и ударил наугад, не понимая, что же передо мной. Ударил левой, которая у меня, естественно, развита несколько хуже. Я почувствовал страшную боль в костяшках, и в тот же миг это что-то чуть не выбило из меня дух. Как ты понимаешь, было темно, я практически ничего не видел. Я нанес еще удар, уже правой, вложив в него всю силу, и на этот раз раздался громкий хруст и вопль. Что было сразу после, не очень понятно – на этом месте в моих воспоминаниях провал.

Камилла убежала далеко вперед, но Чарльз и Фрэнсис следовали за мной и вскоре нагнали. Я отчетливо помню момент, когда они с треском показались из зарослей. Это зрелище до сих пор стоит у меня перед глазами: одежда разодрана, во всклокоченных волосах листья и грязь. Они замерли, тяжело дыша, со злобными остекленевшими взглядами – я тоже не узнал их, и, думаю, завязалась бы драка, но тут из-за облаков показалась луна. Мы стояли, уставившись друг на друга. Постепенно все начало возвращаться на места. Я посмотрел на руку и увидел кровь и еще кое-что похуже. Тут Чарльз шагнул к какому-то предмету у моих ног. Я наклонился и увидел, что это человек. Мертвый. Лет сорок, одет в желтую клетчатую рубашку – видел, наверное, такие шерстяные рубахи на местных жителях. У него была сломана шея, а мозги, извини за подробность, размазаны по лицу… И я понятия не имею, как это произошло. Хаос был страшный. Я был весь в крови, брызги были даже на очках.

Чарльз рассказывает другую историю. Он помнит, что видел меня рядом с телом, но еще вспоминает, что долго над чем-то бился, тянул изо всех сил и вдруг понял, что пытается вырвать руку какому-то человеку, упершись ногой ему в подмышку. Фрэнсис… сложно сказать. Как с ним об этом ни заговоришь, он каждый раз выдает новую версию.

– А Камилла?

– Боюсь, мы никогда не узнаем, что же там было на самом деле, – вздохнул Генри. – Мы нашли ее далеко не сразу. Она тихонько сидела на берегу ручья, опустив ноги в воду. На ее хитоне не было ни пятнышка, но волосы пропитались кровью насквозь – темные, слипшиеся, как будто она пыталась покрасить их в красный цвет.

– Как такое могло случиться?

– Непонятно.

Он закурил очередную сигарету.

– Так или иначе, тот человек был мертв. Мы стояли в лесной глуши, полуголые, в грязи, и у наших ног лежало его тело. Мы ничего не соображали. Я то и дело отключался, чуть было не уснул стоя, но тут Фрэнсис наклонился, чтобы рассмотреть тело поближе, и с ним случился жестокий приступ сухой рвоты. Почему-то это привело меня в чувство. Я велел Чарльзу пойти найти Камиллу, а сам тем временем обшарил карманы убитого. Мне попалась только какая-то карточка с его именем, кажется, водительское удостоверение – никакой пользы эта находка, естественно, нам не принесла.

Я не понимал, что делать дальше. Учти, было холодно, я давно не спал, трое суток не ел и не мог похвастаться особой ясностью мышления. Некоторое время – боже, какая путаница была у меня в голове – я всерьез собирался вырыть могилу, но потом понял, что это безумие. Мы не могли торчать там всю ночь. Кроме того, вырыть могилу было нечем. На секунду я едва не поддался панике – не можем же мы просто так оставить труп лежать? – но тут же понял, что это и есть наш единственный выход. Мы ведь даже не знали, где машина. Я с трудом представлял, как мы будем волочить тело – по горам, по долам – неизвестно сколько времени. И даже если б дотащили его до машины, куда бы мы его повезли?

Поэтому, когда Чарльз вернулся с Камиллой, мы просто ушли. Что было, как я сейчас понимаю, умнейшим из возможных поступков. Не сказать, чтобы команды опытных следователей каждый день прочесывали вермонтские леса. Это дикое место. Люди то и дело погибают при самых разных обстоятельствах. Мы понятия не имели, кто этот человек, не было ни одной ниточки, которая могла бы привести от него к нам. Вся наша забота была найти машину и добраться домой незамеченными. Что мы и сделали.

Наклонившись, он налил себе еще, я последовал его примеру. Минуту-другую мы сидели в молчании.

– Генри… – выдавил я.

– Ты не представляешь, как это было тягостно, – сказал он, покачав головой. – Однажды я сбил на шоссе оленя. Видеть, как это благородное животное бьется в кровавой агонии, с переломанными ногами… А в этот раз было еще хуже, но я, по крайней мере, надеялся, что этим все кончится. Я и представить не мог, что у истории будет продолжение.

Он отпил виски.

– К сожалению, продолжение следует. Об этом позаботился Банни.

– То есть?

– Ты же слышал его сегодня утром. Он изводит нас без конца. Ума не приложу, что теперь делать.

Послышалось щелканье ключа в замке. Генри допил виски одним долгим глотком.

– А вот и Фрэнсис, – сказал он, потянувшись к выключателю.