Текст книги "Морской конек"

Я сказал, что приятно снова ее увидеть. Было бы неплохо увидеть и Николаса.

Когда я закончил, она долго молчала. Людей стало меньше, бармен сидел в углу и разговаривал по телефону. Пара парила над бокалами с вином. Судя по табличке «Часы работы», бар скоро закрывался.

– Так где он?

Майра допила свой напиток. Кусочек лайма упал на дно стакана, между кубиками тающего льда.

– Я не знаю.

Я не сомневался, что она примет его сторону, ведь они были братом и сестрой, а кровь, даже наполовину родная, сильнее приятельских связей десятилетней давности.

– Ладно, – сказал я. – Прости, что отнял у тебя время. Просто твой брат… я думал…

Майра рассмеялась – глубоким, ничем не сдерживаемым смехом. Бармен оборвал разговор, пара подняла на нас глаза, на их лицах читалось неодобрение. Я ощутил уже знакомую вспышку гнева. За ее шутку, в чем бы она ни заключалась, пришлось заплатить – мне. Я допил виски – алкоголь горел в моем горле, и мне очень хотелось еще, но бар уже не принимал заказов.

– Прости, – сказала она, коснувшись моей руки. Даже сквозь рубашку я ощутил холод ее пальцев. – Дело в том… ну… я не могу поверить… это просто…

– Что?

Ее глаза стали чернильно-графитовыми, с синими крапинками.

– Он мне не брат.

Я вежливо улыбнулся и сказал, что да, я порой тоже так говорил о старшей сестре. Складки рта Майры чуть смягчились. Она накрыла мою ладонь своей, ледяной, словно вырванной у зимней ночи.

– Нет. Он действительно не мой брат.

Если я не поверил ей вначале, теперь я поверил.

На лестнице показалась фигура в серебристо-зеленом.

– Майра, нам пора.

Майра стала собирать вещи, натягивать пальто.

– Подожди, – сказал я. – Ты… ты уходишь?

– Боюсь, что да.

– Но… я… у нас…

Она что-то сказала, но я уже не услышал. Ее ждала Элейн.

– Подожди… мы можем встретиться?

Майра остановилась, нерешительно посмотрела на меня.

– Пожалуйста.

– Хорошо. Завтра. В одиннадцать часов. «Коста», Паддингтон-стейшн.

Она взяла виолу и побрела вслед за Элейн. Когда они спускались по лестнице, она повернулась, как будто что-то вспомнила, но двинулась дальше.

Если мы скорее врастаем в свое прошлое, чем вырастаем из него, то, по сути, живем вымышленной жизнью. Воспоминания, когда они тускнеют, должны быть приукрашены, дополнены с помощью вымысла. Вот почему становится невозможно различить границы, их разделительные линии. Хотя вопрос в том, хотели бы мы?

Избавьтесь от повествований о своей жизни. Позвольте себе этот маленький отважный бунт. Останьтесь лишенными, униженными, сжимающими в руке холодные, твердые самородки правды.

Это действительно случилось?

Это имеет значение?

Однажды утром на рассвете веранду затопил свет, идущий из ниоткуда и отовсюду. Его лил далекий тайный источник, невидимое солнце. Мы смотрели и ждали, неподвижно и молча. Сквозь вселенную аквариума скользили рыбы, клевали невидимые точки, гонялись друг за другом вокруг скал. Вскоре после восхода солнца морские коньки начали танцевать – веранда теперь пылала новым светом, неровным и сияющим. Мы сидели у аквариума, где вода была синей и прозрачной. Мы смотрели на морских коньков. Они сближались, их хвосты переплетались, двигаясь в медленном спиральном танце. Они остановились, повернулись друг к другу, поклонились – один, за ним другой – плывя по кругу, двигаясь по воздуху.

Это сон.

Я лежал на диване среди подушек, когда Николас одним изящным движением скользнул ко мне, прижал палец к моим губам. Его прикосновения были прохладными, будто он только что вышел из душа или моря. Как всегда, в такие минуты я не мог дышать.

Я был прав; он явно побывал в воде, потому что вкус и текстура его кожи стали другими. Мокрыми, древесными, как подводная пещера.

– Почему именно я? – спросил я.

Он провел пальцем по моей щеке, шее, плечу, изгибу шрама.

– У японцев есть подходящее слово: кинцукурой. Искусство чинить разбитую керамику и понимать, что она становится еще красивее от того, что разбита.

Откуда-то, как давно забытая песня, по веранде прошел легкий ветерок, неся с собой слабый аромат лилий. Казалось, что в мире нет больше звуков, кроме нашего дыхания.

Это был наш аквариум.

То, что мы видели утром… то, как двигались морские коньки – это был их танец?

– Да, это их рассветный ритуал ухаживания. Они странные и прекрасные.

Как мы, подумал я. Как мы.

III

В такие утра, как это, Лондон может быть самым серым городом в мире. Небо давит огромным животом на крыши и дымоходы зданий, бледный свет льется на стены и окна, тускло оседая на земле. Пустые, покинутые парки, съежившиеся озера застывшей серой воды, потухшие деревья, чьи листья погасила сырость. Шел дождь – неясная морось, ради которой люди не сочли нужным раскрывать зонты. Они кутались в пальто, желая согреться, защитить лица от бледности безжизненного неба. Город проснулся монохромным, лишенным всех цветов, и лишь изредка мелькали редкие пятна – телефонная будка, автобус, внезапный серебристый блеск проезжавших машин. Город, скорбящий по лету.

Внутри остова Паддингтон-стэйшн, скованного стальными ребрами, было чуть оживленнее. Пассажиры сновали вокруг, заходя в поезда и выходя из них, стоя на эскалаторах, увозивших их в темноту. Уличная музыкантша играла на скрипке, руки, спрятанные в потрепанных рукавицах, сжимали смычок, и звук взмывал в воздух, как птица, заточенная в брюхе огромного зверя.

Надо мной висела доска объявлений: поезд на Кардифф отходит в 10:45 с платформы 5; поезд на Ридинг в 10:57 задержится на двадцать минут, приносим свои извинения за доставленные неудобства; поезд на Оксфорд отходит в 11:06 с платформы 3; поезд на Бристоль отходит в 11:15…

Я заказал кофе, за ним еще один. Насколько я мог его растянуть? Я медленно пил, сжимая стакан в руках. Проблема заключалась в том, что в такую погоду он быстро остывал, кружился у меня во рту, некрепкий и безвкусный. Я сидел за маленьким столиком у входа, рядом с магазинами, выстроенными по одну сторону вокзала. Над парадным дверным проемом слева викторианские часы с тремя циферблатами отсчитывали минуты между объявлениями.

Она придет, сказал я себе. Она предложила мне встретиться здесь. Она должна появиться. Я не хотел сейчас об этом думать, но понимал, что, если она не придет, у нас не будет никакой возможности поддерживать связь. Мы не обменялись ни адресами, ни телефонами. У нас не было времени – или скорее это просто не пришло мне в голову, так я был поражен ее признанием.

Он мне не брат.

Я все еще слышал ее голос, спокойный, как безветренное море.

Если бы я не пришел на концерт, остался дома, я мог никогда не узнать. Нет, точки, в которых можно было бы выбрать момент обреченной уловки, лежат еще дальше – бесчисленное множество. Это место было по крайней мере подходящим. Станции, аэропорты и доки – свидетели бесконечных отъездов, резервуары потенциальных путешествий, возможных событий, скользких и мимолетных, прерванных и почти рожденных миров. Я смотрел на железнодорожные пути, которые соединялись и разбегались, отражали свет.

Сложно ли понять эту паутину связей, это запутанное пересечение линий?

В какой-то момент мы чувствуем себя обязанными учитывать каждое решение, каждое обстоятельство, которое приводит нас к определенному моменту. Закрашиваем поверхность и не оставляем свободных мест.

Horror vacui. Боязнь пустоты.

В конце мы все становимся картографами, оглядываемся на карту нашей жизни. Отмечаем неравномерность нашего существования, надеемся, что никто больше не исчезнет – ни мы сами, ни люди, которых мы любим.

– Вы закончили? – спросил жизнерадостный молодой голос. Официантка в опрятном красном фартуке, светлые волосы которой были стянуты в конский хвост, стояла у моего правого плеча и смотрела на недопитый кофе. – Ой, извините.

Раздался гудок поезда, уходившего на Оксфорд.

– Нет, я все, спасибо, – я жестом показал, что можно убирать посуду.

– Хотите что-нибудь еще?

Я ответил не сразу. Три циферблата смеялись над моими ожиданиями.

– Нет, спасибо.

Я натянул пальто, застегнул его, обмотал шею шерстяным шарфом. Когда я уже уходил, направлялся к платформе мимо эскалаторов, я услышал крик:

– Извините… простите… извините меня…

Обернувшись, я увидел, что официантка приближается ко мне, сжимая в руке клочок бумаги.

– Я чуть не забыла спросить – вы, случайно, не ждали кого-то по имени… – она сверилась с листком, – Майра?

– Да, ждал.

– А вы, – она вновь заглянула в листок, – Неемия?

– Да, это я.

Она улыбнулась с радостью и облегчением.

– Сегодня утром заходила женщина и просила кого-то из нас вам передать. Сказала, что ей пришлось уехать раньше, чем она собиралась.

– Спасибо.

– Не за что. Я чуть не забыла, но тут никто не сидел так долго, кроме вас… надо было спросить вас пораньше… а я забыла.

Она была совсем юной, похоже, только после школы, и я не мог даже представить, какие приключения ей пришлось пережить. Я сказал, что это очень мило с ее стороны и что она очень мне помогла.

– Не за что, – она пожелала мне хорошего дня, прежде чем умчаться обратно. Лист бумаги был вырван из блокнота, его края – неровными. На нем был нацарапан имейл и два слова: напиши мне.

Помню, как-то вечером, в бунгало, Майра была полна кипучей энергии. Ее настроения витали в воздухе под влиянием чего-то неуловимого. Он заявила, что нужно устроить здесь концерт. Переделать гардеробную в сцену. Включить как можно больше обогревателей, пусть горят и излучают тепло. Мини-бар открыть. Занавески задернуть. В центре будет ее личное пространство. Стул и нотный пюпитр. И все, добавила она в заключение, на ее концерте должны быть в костюмах.

– В костюмах?

– Возьми напрокат, милый, или одолжи у кого-то.

– Но…

– Найди. Укради.

Николас, тихо сидевший в углу, сказал, что найдет для меня что-нибудь подходящее. Метнулся к шкафу, стал бросать на кровать его содержимое. Брюки, слишком длинные, но сойдут. Изысканная рубашка цвета слоновой кости.

– Ты уверен… – начал я. Он отмахнулся от моих слов.

Наконец я был одет как надо. Наряд сидел, пожалуй, не особенно по фигуре, но галстук-бабочка, заявил Николас, была идеальна. Мы ждали в гостиной и пили, чуть позже к нам подключилась Майра. Она стянула волосы серебряной лентой, переплетенной с ниткой жемчуга, а ее бледно-серебристое платье было цвета неба после дождя. Для нее Николас открыл бутылку вина, последнюю бутылку «Неббиоло». Майра и без вина была в веселом настроении, но теперь ее щеки разгорелись.

Она села рядом со мной на диван, провела пальцами по моей руке, смерила меня ясным, спокойным взглядом. Наклонилась ниже, ее вырез был низким, ткань – тонкой. Ее духи кружили голову, пахли лилиями.

Что он подумает?

Я заметил, как она посматривает на Николаса, сидевшего в кресле в стороне от нас, но не смог разгадать выражения их лиц.

Она хочет его разозлить?

– Почему ты не начинаешь концерт? Разве не за этим мы собрались? – его голос был мягким, как виски, которое мы пили.

– Когда буду готова, начну, – она повернулась ко мне. – Будешь моим виночерпием, мое сокровище? Нальешь мне еще?

Я наполнил ее бокал, свой тоже. Комната сильно нагрелась, в костюмах нам стало не по себе. Но она не разрешила нам ни ослабить галстуки, ни снять пиджаки. Когда уже как следует перевалило за девять, она объявила, что сольный концерт начинается. На сегодня она приготовила кое-что из Брамса…

– Кто бы сомневался, – пробормотал Николас. – А нельзя сыграть что-нибудь другое?

Она чуть шлепнула его, будто ветер хлестнул море.

– Я буду играть то, что указано в программе. Брамс, соната фа минор. Соч. 120, номер 1. Виваче[44]44
  Музыкальный термин, предписывающий оживленный характер исполнения.


[Закрыть].

Зазвучало живое, бурное крещендо – то долгая нервная меланхолия, то вспышки кипучей энергии. Оно было почти шизофренично в своей способности сочетать то и другое на одной нотной странице.

Оно было таким, как сама Майра.

Я видел, как она смотрит, как мы смотрим на нее – обнаженные руки, голую шею, грудь в вырезе декольте. Желание имеет форму виолы. Оно помчалось по струнам инструмента, заняло собой всю комнату, весь мир. Оно соскользнуло в темноту бурным потоком, прежде чем вернуться на струны. Желанием кипели резонаторное отверстие и длинный смычок, встречаясь и расставаясь.

В нас сливались бутылки вина и виски. Золотая жидкость и теплая кровь. Где-то к полночи – всплеск шампанского, залившего ей платье, приникшего, как бледная вторая кожа, к изгибам ее грудей, ее животу. Николас принес толстые, изысканные сигары, дым роскошно извивался между наших пальцев, наших губ. Мы плыли, как корабли, навстречу чему-то звучавшему внутри граммофона, какому-то блюзовому джазу, игравшему снаружи и внутри моей головы. Она танцевала со мной, мои руки обнимали ее талию, изгибы ее бедер – а он смотрел. Ее груди прижались ко мне, когда она откинулась назад и рассмеялась. Внезапно мы все трое повалились друг на друга – алкоголь вскружил нам головы, и чтобы встать, мы цеплялись за руки и плечи. Ночь разлетелась похожими на снежинки цветными хлопьями, засыпавшими наши воспоминания.

Помню, как я вернулся в гостевую комнату, растянулся на кровати, чувствуя, что алкоголь выжег из меня всю жизнь. Незадолго до рассвета, до того, как свет затопил небо, ко мне кто-то скользнул, потянулся к моей рубашке, моим брюкам, стал расстегивать их дрожащими пальцами. В воздухе витал запах ее духов, сильный и головокружительный, сладкий, как лилии. Я позвал ее по имени, и темный силуэт наклонился ко мне.

– Это я, – прошептал Николас мне в ухо.

– Майра, – сказал я, – ты пахнешь, как Майра.

Трудно было выбросить из головы эти воспоминания, целомудренно печатая: Дорогая Майра… Надеюсь, ты получила мое письмо… Ты планируешь в ближайшее время вновь приехать в Лондон? Честно говоря, все было далеко не так гладко. С чего начать? Как закончить? С любовью, Нем? С наилучшими пожеланиями? Я провел целый день, переписывая середину. В конце концов письмо вышло вежливым и кратким – в общем-то оно и нужно было только затем, чтобы мы начали переписку. Несколько дней спустя она ответила кучей извинений, любезностей и объяснений. Да, она приедет в Лондон, но выступать с концертами перед Рождеством, будет очень занята. Может быть, нам лучше будет встретиться где-нибудь еще – могу я заглянуть к ней?

Сперва мне понравилась идея отправиться в гости – я был не прочь уехать в сельскую местность, и мне вспомнились слова Сантану, что мне нужно ради разнообразия выехать из города. Но я не стал. Мне почему-то казалось, что придется постараться, чтобы не спугнуть ее ни словом, ни жестом. Так что я сдержанно обозначил ей свое расписание и закончил письмо беззаботно: как тебе будет удобно. Наши письма были полны несказанных слов и неотвеченных вопросов. Я решил, что мы обсудим все это, когда встретимся. Но, несмотря на мою осторожность, она не ответила.

Я перестал выключать ноутбук, ожидая, когда щелкнет новое сообщение. Бросался к нему, когда оно щелкало, только чтобы увидеть рекламу очередной выставки или письмо от Нити, связанное с работой – статьей, которую надо написать, текстом, который надо отредактировать. Находясь вне доступа к ноутбуку, я, как одержимый, проверял свой телефон. Что, если я так и не получу ответа от Майры? Что, если она решила оборвать наше общение? Экран смеялся надо мной в своей пустоте, отражении ее молчания.

Прошла неделя; она показалась мне бесконечной. Вдобавок на нас свалилась аномально влажная погода. И Рождество.

Все это началось задолго до двадцать пятого декабря. Из всех магазинов звучали рождественские песни, напоминая, что нужно быть хорошим, что Христос родился и что мы все должны в радостном унисоне мечтать о снеге. Оксфорд-стрит заполонили веселые палатки с подарками, сделанными преимущественно в Китае, и город просел под беспощадным наплывом покупателей. Напоминает Дивали[45]45
  Главный индийский праздник, Фестиваль огней.


[Закрыть] в Дели, сказал я Сантану. Мы продирались через Ковент-Гарден. Над нами с арочного потолка свисали гигантские серебристо-красные шары, увитые питонами зеленой мишуры.

– Мне кажется, мне бы больше понравилось это место в восемнадцатом веке. Ты же знаешь, – сказал я, – что тут был печально известный богемный квартал красных фонарей?

– Что? – спросил Сантану. – А, ну да.

Я не в первый раз отметил, что он рассеян; в последнее время он казался чем-то обеспокоенным.

– К тому же, – продолжал я, – сейчас, очевидно, самый влажный декабрь за всю историю наблюдений.

– Они всегда так говорят, – пробормотал он. – В этой стране каждый месяц ставится новый рекорд плохой погоды.

– Яра придет?

– Нет.

– Ты, кажется, говорил…

– Она вроде собиралась, но сегодня написала, что не может.

– Почему?

Он пожал плечами.

– Не знаю.

Мы шли мимо магазинов и зевак, пряча руки в карманы. Холод колол нам лица, как невидимая крапива.

– Ты когда-нибудь в детстве играл в такое? – вдруг спросил он. – В семь камней… один участник расставляет их, а другой пытается повалить.

Да, ответил я, давным-давно, с сестрой и соседскими ребятишками. Вместо того чтобы рассказать, почему он вдруг об этом вспомнил, Сантану пробурчал:

– Лучше бы мы туда не тащились.

Мы шли в институт на ежегодную рождественскую вечеринку. «Разделите с нами радость праздника!» – гласило приглашение, которое пришло мне на почту, и Сантану явно был не настроен на такое. Когда мы прошли мимо старого здания издательства «Фабер & Фабер», он резко остановился.

– Нем, – сказал он, – не хочешь по-быстрому выпить?

Я хотел напомнить, что мы с этой целью и идем на вечеринку, но что-то в нем – выражение его лица, его жесты – вынудило меня согласиться.

В тот вечер наш безымянный бар был на удивление полон студентов, жаждущих повеселиться в конце семестра. Владельцы бара приложили немало усилий, чтобы все украсить как следует, и когда мы с Сантану нашли себе уголок в конце барной стойки, над нашими головами нависли пластиковые леденцы и толстые Санта-Клаусы. Все столики вокруг были забиты, воздух наполнен смехом и разговорами.

Мы заказали по пинте «Сент-Петерса», мягкого и гладкого темного стаута, и я стал терпеливо ждать, когда Сантану заговорит. Я впервые видел его молчаливым. Сколько я его знал, он всегда был разговорчив, а порой жизнерадостно болтлив. Теперь он смотрел на свой стакан, на деревянную стойку, на краны с пивом, будто ища у них вдохновения.

– У вас все в порядке? – спросил я, решив, что так ему будет легче начать. – Ну, с Ярой…

– В том-то и дело – я не знаю, – он отхлебнул эль. – Мне кажется, все началось тогда в «Квинсхеде».

Я не понимал, куда он клонит. В этом пабе мы провели несколько вечеров. Там было симпатичнее, чем здесь, атмосфернее – камин, пианино, превосходный выбор виски и пива. Но он был дальше расположен, спрятан среди бледных небесно-серых зданий вдоль по Актон-Стрит возле Кингс-Кросс.

– Помнишь тот вечер? Я, ты и Яра…

Вскоре после того, как они впервые встретились. Они пригласили меня на аперитив, и, придя, я обнаружил, что у них важное событие – публикация ее сборника поэзии. Я ушел домой хорошо за полночь.

– Мы говорили о посвящении…

– Каком посвящении?

– Ее книги.

Я смутно помнил тот вечер. Она сунула мне экземпляр в темно-синей обложке с картинкой. Сантану листал свой.

– Махеру и Лиане… твоим папе и маме?

Яра сделала глоток вина; ее щеки были того же цвета, что ее пыльно-розовый свитер.

– Нет. Моему бойфренду и его жене.

– Экс-бойфренду, надеюсь? – спросил Сантану. – Иначе его жена расстроится.

– Пожалуй, – она игриво потрепала его по щеке, – он и его жена несколько иначе смотрят на то, что большинству людей представляется нормальным.

– А, свободные отношения?

– Ну, можно и так сказать.

– Я не очень разбираюсь в этих терминах.

Она улыбнулась широко и беззаботно.

– Есть много других, хабиби[46]46
  Любимый, любовь моя (араб.).


[Закрыть]… поищи.

Мы молча чокнулись нашими пинтами. Толпа студентов вокруг нас все разрасталась, группа по соседству заказывала и заказывала текилу, кто-то ликующе вопил.

– Несколько недель назад, – продолжал Сантану, – я встретил ее в Брикстоне… помнишь?

После того, как мы в Кэмдене встретились с Евой в «Мексике». Он покружил стаут в стакане – крошечный темный водоворот.

– Мы много говорили… и в конце вечера она дала мне это, – он вынул из кармана бумажную салфетку с карандашным наброском.

– Бесконечное сердце?

– Оно символизирует полиаморию.

Бумага лежала в моих пальцах, тонкая, мягкая, незначительная. Она сказала ему, что хочет быть с ним честной. Она любит многих.

Махер со своей женой жил в Хакни. У Лианы там тоже был возлюбленный. Никаких секретов. Никакого вычитания привязанностей. Только бесконечное умножение.

– Она сказала, что не одобряет иерархических терминов, но так проще будет мне объяснить. Махер и Лиана – «первичные», а они с Махером – «вторичные», так же как и Лиана со своим бойфрендом… ты слушаешь?

Я кивнул.

– Проблема, сказала она, в навешивании ярлыков, поскольку это нельзя описать как формальную структуру, это абсолютно органично… то, что нельзя предсказать или продиктовать. Я, конечно, понял намек и о нас с ней не стал спрашивать.

– И что? – спросил я. – Тебя это устраивает?

Он допил пиво, поставил стакан в дальний угол стойки.

– Я сказал ей, что да… сначала это не ощущалось как вторжение, понимаешь? Мне даже понравилось быть частью чего-то такого… радикального. Но на прошлой неделе она сказала, что Махер, наверное, приедет к ней на Рождество, и внезапно я начал сомневаться. Как я должен реагировать? Беззаботно? Познакомиться с ним? Тусить втроем? Или держаться подальше? – по нему было видно, что он предпочел бы третий вариант.

– А как тебе больше нравится?

Он поднял глаза на пузатых улыбавшихся Сант и дешевые веселые леденцы.

– Я не знаю, Нем. Я просто не хочу казаться… некрутым.

Когда мы приехали, рождественская вечеринка была в самом разгаре: в колонках играл Майкл Бабл, в воздухе носились болтовня и смех. Вечеринка была не такой экстравагантной, как я ожидал. (Полагаю, что все меркнет в сравнении с блеском улиц центрального Лондона.) Все собрались во внутреннем дворике на первом этаже; в углу стояло нарядное дерево, увешанное мишурой и гирляндами. Фуршетный стол, украшенный венком из падуба, был заставлен вином, глинтвейном и прочим, радовал широким ассортиментом сезонных блюд. Я и подумать не мог, что будет такая толпа – я видел очень немногих, и в основном только с литературного факультета.

Ева и Тамсин уже пришли. Они беседовали с деканом, маленьким лысеющим очкариком с очаровательными эльфийскими ушами. Я внимательно наблюдал за ними; даже на публике были видны намеки на их близость. Или, может быть, каждый жест – то, как рука Тамсин на мгновение коснулась спины Евы, как Ева приобняла подругу за плечи – теперь был наполнен новым смыслом. Я вспомнил вечер в своей комнате, тихую грусть Евы. Сегодня на ней было красное шелковое платье с высоким воротом, полностью скрывавшее ее тело до колен, как кокон, изящный гипс, который удерживал ее на месте, делал неуязвимой. Однако, когда она повернулась, я увидел на ее платье длинный вырез. Заостренный овал, элегантную ахиллесову пяту.

– Лондон, – сказал я им, – стал сумасшедшим городом.

– Но, как мне сказали, не таким сумасшедшим, как Токио, – ответила Тамсин. Она была одета менее экстравагантно – в платье с цветочным принтом, с поясом на талии и широкими рукавами. Я подумал, что она вписалась бы в какую-нибудь картину Моне, изображающую японский сад.

Ева улыбнулась.

– Что ж, скоро ты сама узнаешь.

Она объяснила, что они едут в Японию на две недели. Импульсивное решение, принятое в последнюю минуту. Когда Тамсин повернулась, чтобы поприветствовать кого-то еще, Ева тихо добавила:

– Мне не хотелось проводить Рождество в Бейруте.

И прежде чем я успел осознать, что услышал в ее словах – вину, смущение или самообвинение, – она сама же от них отмахнулась.

– А ты что надумал? – она была обеспокоена моими (несуществующими) планами на отпуск. Ева была безжалостна к знаменательным датам – дням рождения и годовщинам, Канда-мацури[47]47
  Знаменитый фестиваль в Токио, проходит в середине мая в нечетные годы.


[Закрыть] и Пасхе – но именно это и помогло мне быстрее свернуть разговор. – Ты же не можешь все праздники торчать тут один и скучать?

Я заверил ее, что не буду.

– Ну а что тогда ты будешь делать?

Я промямлил что-то неопределенное – встречусь с друзьями, поработаю.

– Да и Сантану будет рядом.

Она с сомнением посмотрела на меня.

– Со своей поэтессой.

И Махером, хотел добавить я, но сдержался.

Я стоял в стороне, наблюдая за вечеринкой; Бабл уже в третий раз пел о зимней стране чудес, кто-то задел елку, и она накренилась набок, стол почти опустел, как и бар. Я украдкой проверял свой телефон, но он молчал, мрачный и пустой, лишь однажды обнадеживающе вспыхнув.

Письмо от сестры. Молитва матери Терезы, которую надо переслать по цепочке нескольким людям, а если я этого не сделаю, мне грозят всевозможные катастрофы, смерть, потеря работы, потеря семьи.

Я нажал «удалить».

Я уже много лет не возвращался домой на Рождество. Отец ушел на пенсию. Мать говорила, что он проводит большую часть времени в саду, выращивая пурпурные гортензии, бледные розы и орхидеи всех сортов. Наверное, садоводство нравилось ему, потому что было таким же требовавшим уединения занятием, как медицина. Мать сначала спрашивала, не хочу ли я их навестить, но потом, как мне показалось, свыклась; я слышал это в ее голосе, даже скорее в молчании, заменившем вопросы. Сестра давно вышла замуж, обзавелась детьми, работала медсестрой в той же больнице, где и отец до пенсии.

Как близки и как далеки нити наших дорог.

Однажды вечером, спустя целый век ожидания, я наконец его увидел.

Новое непрочитанное сообщение. Яркое и сияющее.

Майра не утруждала себя извинениями – может быть, по ее меркам она ответила почти сразу – и с ходу спрашивала, есть ли у меня планы на декабрьские праздники. Не дыша, я скользил глазами по строчкам. Может, ты хочешь приехать в деревню, где я живу?

Она, конечно, понимала, что я могу быть занят, и в таком случае предлагала наметить встречу уже в новом году. Я хотел сразу же ответить – приеду приеду приеду, – но сдержался и зашагал по комнате, пытаясь справиться с внезапно нахлынувшим приливом энергии. У меня все еще оставался выбор бездействовать, пустить все на самотек, как герой «Действия без слов». Не делать ничего. Но я уже бросил камень в пруд, и это был один из неизбежных разбежавшихся кругов. Где-то вдалеке я слышал звон церковных колоколов. Из ниоткуда появилась девушка у подножия каменной башни, девушка с золотистыми, как пшеница, волосами, свежая, как деревенское английское утро. Майра в сером платье сонно прошла по залитой солнцем лужайке. И Николас. Николас навсегда.

Я ответил ей поздно вечером. Сказал, что я с радостью отдохну от города. Если она пришлет мне свой адрес, подскажет, где можно с комфортом разместиться… Уже на следующее утро меня ожидал ответ.

Она предложила остановиться в гостинице неподалеку от ее дома, небольшой, но насколько ей известно, очень уютной, на три дня, чтобы мы могли, вне зависимости от погоды, съездить на болота… которые стоит посетить. Я забронировал онлайн гостиницу и билеты и стал ждать.

Спустя неделю после Рождества я выехал из Лондона. Дорога пролетела как одна секунда. Прибытие на вокзал Паддингтон, огромные черные табло с оранжевыми буквами – поезда задерживаются или отменяются из-за наводнения, мой каким-то чудом отправлялся вовремя – и наконец распахнувшиеся передо мной дверцы турникета.

В вагоне я нашел место у окна, поставил стаканчик с кофе на складной поднос и выглянул наружу. На мгновение, остановившись во времени, я подумал, что мы уже движемся; как бесшумно это произошло, как быстро. Но потом я понял, что это отъезжает поезд на соседней платформе – он уехал в затихающем облаке шума и лязганья, а я так и остался на том же месте.

Вагон пропах сыростью, и я сомневался, что он когда-нибудь высохнет. Мужчина в развевающемся черном пальто читал «Таймс», женщина кормила малыша, сидевшего в коляске, две совсем юные девушки хихикали друг другу в уши, делясь тайной за тайной, долговязый молодой человек с гитарой в футляре вошел, огляделся и вышел.

У меня не было при себе книги, только задание для журнала. Нити, подумал я, придется подождать. Я не был уверен, что у меня будет время поработать над статьей. И вообще не совсем понимал, чего ожидать от следующих нескольких дней.

Уезжать из Лондона поездом было все равно что выбраться из внутренностей города, все еще покрытого индустриальной грязью Викторианской эпохи. Дорожные пути, похожие на бесконечные обнаженные жилы, пересекались и пересекались у подножия многоэтажных зданий с шумными комнатами за грязными занавесками. Сквозь некоторые окна я мог разглядеть людей, смотревших телевизор. Это навевало воспоминания о полузабытой антиутопии. Иногда в пустых комнатах оставляли экран включенным, и фигуры на нем танцевали, как безумные призраки.

Порой на пути попадались склады с автостоянками, огражденными высокими заборами. На некоторых сияли красочные призывы перевешать всех банкиров.

В этот город приплыл кит и погиб.

Медленно, как долгий выдох, здания рассеялись, и замелькала дикая природа: луг за забором, несколько голых дубов, клочок открытого пространства – а потом оно раскрылось и потянулось до горизонта. Летом это все, должно быть, выглядело иначе, кипело и бурлило жизнью, но даже сейчас меня удивила тихая, приглушенная красота земли, промываемой дождем, пока не остались лишь самые простые, строгие цвета. К вечеру над полями поднялся легкий туман, серебристая аура земли.

То, что я видел сквозь стекло, мне нравилось. На этом пространстве царили тишина и покой.

Мы останавливались на станциях, которые становились все безлюднее и безлюднее. Однажды пришлось пересесть на автобус, потому что железнодорожные пути на этом участке были затоплены. Кто-то говорил, что прогноз погоды обещал продолжительный дождь. Порой я дремал, убаюканный покачиванием поезда, тихим ревом мотора.

Выйдя на маленькой, пустынной станции, я ждал на платформе, зимний свет уже угасал. Я был почти у цели, остался лишь самый маленький отрезок пути. Заморосил дождь, робкий, нерешительный. Майра предложила подвезти меня – тут можно не поймать такси, – но я уверил ее, что справлюсь, мы встретимся на следующий день в деревне и вместе сходим пообедать.

В поездке мир быстро отстает. Я часто думал, что время можно легко изобразить как движущийся поезд. Естественный свет снаружи тускнеет, пока не сравняется с искусственным светом внутри. Пассажир, глядя в окно, видит одновременно две картинки. Размытый пейзаж, проносящийся мимо, и интерьер вагона, отраженный в неподвижных обитателях.

Движение и покой. Одновременно. Движение и покой.

Когда я приехал, тьма уже плотно обернула день. Дверь поезда распахнулась, вышли несколько человек. Я отошел в сторону, давая пройти пожилой даме с магазинной тележкой. Не считая открытых ворот, все на станции казалось закрытым и пустым, погруженным в себя. Я шагнул в странный, крошечный мир, во всех отношениях полностью противоположный Лондону. Меня пронзила дрожь от холода и мимолетной паники. Я еще никогда не чувствовал себя настолько одиноким.