Текст книги "Морской конек"

– Мои морские чудовища, – сказал он, – по-гречески гиппокампы.

– Это ваши?

Он кивнул.

– Аквариум стоял тут, пустой и никому не нужный… и я подумал, почему бы не завести рыб? Удивительно, кого только не обнаружишь в переулках Чандни Чоук, – он рассмеялся. – Этот человек, владелец магазина, сказал мне, что может достать любого морского обитателя, какие только есть в мире. И я решил его испытать. «Морского конька? – сказал он. – Да без проблем, будут на следующей неделе». И представь себе, он сдержал слово, – искусствовед покачал головой. – Понятия не имею, как он это сделал, где их взял. Может быть, лучше не знать.

Думаю, именно в этот момент – несмотря на другие достопримечательности бунгало – я почувствовал, что открыл для себя новый мир. Совершенно незнакомый, далекий от всего, что я знал раньше. Глядя на огненных рыб и морских коньков, я почувствовал тихий, электрический трепет.

– Я могу смотреть на них часами, – искусствовед непринужденно прислонился к двери. – Добро пожаловать в мой мир.

Было ли это, могло ли это быть приглашением вернуться? На меня нахлынуло что-то похожее на радость. Я вспомнил о Ленни, и оно утихло.

– Деви может подумать, что ты чокнутый, но она терпит все мои эксцентричности. – Деви, объяснил он, приходит сюда по выходным помочь с домашними делами. – Если ты сядешь, – он указал на стул, – и будешь сидеть очень тихо, ты разглядишь их получше.

Я подчинился. Вскоре огненные рыбы нерешительно выбрались из своих укрытий и заметались по аквариуму, как крошечные стрелы. Морские коньки по-прежнему не шевелились, терпеливо наблюдая; узор их тел был сложным и древним.

Я тоже был настороже, ожидая, когда искусствовед задаст вопрос. Я не сомневался, что он захочет объяснений. Почему я был в башне в лесу в это время дня?

– Хочу спросить, – начал он, – не желаешь ли чаю?

– Я… да, пожалуйста.

Он позвал Деви, и в гостиную вплыла женщина в кафтане и шароварах в цветок, свободных и удобных. У нее был авторитетный вид, дававший понять, что она проработала здесь много лет.

– Да, сахиб[25]25
  Вежливое индийское обращение к европейцу.


[Закрыть].

Кажется, это ее голос я слышал вечером, когда меня принесли в дом. Я подумал, что, наверное, ее руки мыли меня и переодевали.

– Не могла бы ты принести нам чаю, Деви? Сюда, – он указал на сад, плетеные стулья под зонтом. Она кивнула и исчезла. После чая, решил я, переоденусь и уйду.

Что я могу рассказать об этом утре?

Ни одно описание, на которое я способен, не оправдает ожиданий. Я даже не помню, замечал ли я солнце, небо, бриз. Только Николаса в сиянии солнечных лучей. Я видел его так ясно. Каждую вену на его руках, его шею, каждую колючку его щетины, линию роста волос. Изгиб его губ, подошвы его обнаженных ступней на подстриженной траве.

Кажется, было солнечно, потому что в какой-то момент он прикрыл глаза рукой.

Таращился ли я на него? Конечно. Может быть, ему было неловко. Я был до смерти смущен. Я огляделся, пытаясь сделать вид, что лужайка представляет не меньший интерес. В углу садовник сворачивал шланг, у ворот дремал сторож. Интересно, подумал я, кто вчера пришел нам на помощь?

Какое странное это, должно быть, было зрелище – взъерошенный незнакомец, которого тащит на руках сахиб. Но, наверное, не страннее, чем сейчас, когда я сидел здесь в пижаме не по размеру, с чашкой в руке, грыз печенье. Я очень остро это осознавал.

Странную, резкую нереальность. Аномалию своего присутствия. Пространство между мирами, разделенное лесом.

Чай, который я нервно заглатывал, обжигал мне рот. Я старался не морщиться.

– Спасибо, – сказал я, – за одежду… Не знаю, где моя.

– Деви ее постирала… но боюсь, твоя футболка порвалась.

– Ой.

– Можешь взять мою, если хочешь, – он посмотрел на меня, и мои щеки вспыхнули. – Ту, что на тебе.

Я вежливо отказался; это было мило с его стороны, но я не мог.

– Почему? Она тебе не нравится?

Нравилась, конечно же, нравилась. Уголки его губ приподнялись.

– Тогда заметано.

Он проявлял доброту? Или решил, что его вещи теперь испорчены, осквернены?

– К тому же, – добавил он, – на тебе она смотрится гораздо лучше.

Я отхлебнул еще чая, вновь обжег язык.

– Ну а теперь, – он указал на мой стул, – надо заняться делами поважнее.

– Да, – я опустил взгляд, увидел сочную траву и его ступни – идеальной формы, нежно-розовые, как морские раковины, в прожилках вен.

– Начнем с твоего имени.

Я поднял глаза, увидел, что он улыбается – и рассмеялся. Я поверить не мог, что до сих пор ему не представился.

– Неемия, но все называют меня Нем.

– А я…

– Николас, я знаю, – это звучало слишком дерзко, и я поспешно добавил: – ну то есть, я вас видел. Я был на вашей лекции в институте. Она была очень хорошей, ваша лекция.

– Рад, что тебе понравилось, Неемия. – Он посмотрел вдаль, его внимание вдруг привлекло что-то скрытое от меня. За то время, что мы были вместе, это случалось часто: он неожиданно, необъяснимо оказывался в другом месте. Странная привычка, раздражающая, милая, и в конце концов я научился не обращать на нее внимания, но тогда не знал, говорить мне или молчать. Садовник ушел, и сторожа поблизости тоже не было видно. В саду остались только мы.

Ближе к полудню становилось слишком жарко – я подумал, что он захочет уйти в дом, и тогда мне придется идти к себе. Откуда-то доносились крики ворон, приглушенный гудок проезжавшей машины. Здесь было тихо, так тихо, как, мне казалось, не может быть в Дели.

– Вы здесь первый раз? – спросил я. – В Индии? – я тут же пожалел о своем вопросе, не сомневаясь, что его задавали все, кого Николас встречал.

– Почему? – в его голосе не было ни раздражения, ни нетерпения, только любопытство.

– Потому что… вы не местный. Ну, во всяком случае, мне так кажется…

В тени его глаза казались темнее, цвета вечернего тумана.

– Где бы я ни находился, мне всегда кажется, что раньше я там уже бывал… Не потому ли меня вновь сюда тянет? Почему именно этот город, а не другой? Почему горы? Или море? Тоска по дому, знакомому месту объяснима… Но почему мы тоскуем по местам, где никогда не были? Потому что каким-то образом успели там побывать, и они нас не отпускают.

Я посмотрел на него с затаенной болью, вспомнив карту на стене Ленни.

– Вот почему, – спросил я тихо, – вы купили здесь дом?

Он рассмеялся и поставил чашку на стол.

– Господи, нет! – Это был дом семьи его подруги. – Малини, – он произнес ее имя тихо, словно говорил сам с собой. Он учился с ней в Лондоне. Теперь она жила во Флоренции, работала над диссертацией, а ее родители и брат на год уехали в Штаты.

– Она попросила меня присмотреть за домом… раз уж я все равно тут веду исследования для докторской, – он обвел взглядом просторную лужайку, ошарашивающий простор неба, терпеливо нависшие над землей деревья. – Но не думаю, что я отсюда уеду.

Малини. Они были от нее. Письма на столе. Я хочу тебя во мне.

Конечно, никто не пустил бы в дом незнакомого человека. Никто не позволил бы ему войти в свое личное пространство.

С любовью, М.

Я поставил чашку на стол и сказал, что мне пора.

– И куда ты пойдешь, Неемия?

Я ответил, решив, что он уже забыл.

– Ты ведь сказал, у вас каникулы.

– Да.

– Значит, ты будешь там один?

Вообще, объяснил я, мой сосед по комнате еще не уехал домой.

– Но мы с ним были на вечеринке, и он еще не вернулся…

– Значит, ему приятнее быть где-то еще, чем в студенческом общежитии.

Я признал, что так и есть, и он добавил:

– Как и тебе.

Что он имел в виду?

Он улыбнулся – редкой, драгоценной улыбкой, полной невыразимой доброты. Я был в его самом близком, самом тайном кругу.

– Мне кажется, мы всегда оказываемся там, куда нас тянет.

Буду честен.

Мои первые дни в бунгало были совсем не тем райским наслаждением, какое вы можете себе представить. Скорее они были полны недоумения (и сыра, но об этом чуть позже).

Сначала я просто не мог поверить, что я здесь. И я изо всех сил пытался понять мотивы Николаса. Он просто был добр? Вот чем это было – простой, ничем не замутненной добротой? Нет. Потому что это было окрашено особенной заботой. Тем, что Левинас[26]26
  Французский этический философ, профессор Сорбонны (1906–1995).


[Закрыть] называл отношением лицом к лицу, rapport de face à face.

Я вспоминал руки Николаса, уносившие меня прочь от башни, тащившие меня через лес, укладывавшие в кровать. Встреча лицом к лицу внушила ему чувство ответственности за меня.

Может быть, на него повлияло простое желание чьего-то общества. Однако вариантов у него, вне всякого сомнения, было много. От сложных до льстивых, от остроумных до эрудированных. Почему же он предпочел – ведь он не выбирал – меня? Не потому же, что я был брошен на его пути, я, раненое, нуждавшееся в помощи существо, и у него не было выбора?

Еще хуже, если он понял, что со мной что-то не так. Что я эмоционально нестабилен, способен причинить себе вред. Он так и не спросил, зачем я пошел в лес, поднялся на башню. Это могло означать лишь то, что он сделал свои выводы. И все вело лишь к одному вердикту.

Это была жалость.

Самая отвратительная.

Благонамеренная, неуместная, едкая.

Я пытался прочесть ее в глазах Николаса, когда он был неосторожен, когда смотрел прямо на меня, но его черты были для меня загадкой – или, может быть, таили то, чего я не ожидал и не мог себе представить. Развлечение. Может быть, это было оно. Может, я его веселил. Как новая игрушка или милый питомец. Не это ли временами мелькало в его взгляде?

Но может быть, все эти вопросы всплыли уже потом. Тогда во мне говорила юность, ее легкость и беззаботность, радостная податливость. Он попросил меня остаться.

И я остался.

Ничего более интересного я придумать не могу.

Я не мог оживить эти слова за Николаса, не мог вырвать их из его сердца, но, помимо всего прочего, я остался в бунгало еще и потому, что здесь никогда не чувствовал себя непримечательным.

Однажды вечером – может быть, самым первым? – после душа в роскошном одиночестве, чего в общежитии не может случиться почти никогда, я вслед за Николасом вышел на веранду. Он сидел на диване, лампа в углу тускло горела, и пальма арека отбрасывала на пол зазубренные тени. Воздух был летним, но прохладным, наполненным ароматом, который я не мог уловить – насыщенным и острым.

– Ты куришь? – он протянул мне что-то твердое, темно-зеленый комок.

Друг Малини, заезжавший в город несколько дней назад, оставил немного гашиша из Маланы. Очень жалел. Но он летел в Швейцарию и не мог рисковать, полагаясь на чужую халатность. Или свою способность провезти гашиш, спрятав – ну, сам знаешь где.

– Вы имеете в виду, в своей… – я не мог скрыть тревогу. – В своей, ну… – это слово я мог произнести лишь в разговоре с друзьями, ровесниками. Николас был старше по меньшей мере на десять лет, а то и больше. – В заднице?

– Можно и так. Хотя обычно люди вынимают из ручки картридж и вставляют туда косяк.

Хорошо, что веранда освещалась слабо, и он не заметил, как я покраснел.

– А это, – он указал на коробку на столе, – тоже можешь разделить со мной.

Она была открыта – источник таинственного запаха, распространявшегося в комнате. Друг Малини подарил Николасу ассорти сыров. Твердых, зрелых, прибывших из Европы. «Пьаве», «Гауда», «Сбринц», «Конте» – этих названий я даже не мог выговорить. Толстые бледно– или соломенно-желтые куски, каждый из которых пах незнакомо.

– Угощайся своими любимыми, – щедро предложил Николас.

– Я… не знаю, какие любимые, – в замешательстве пробормотал я, – я ничего из этого не пробовал.

Его это, судя по всему, не смутило.

– Тогда давай выясним, – и он стал резать сыр перочинным ножом, в качестве доски используя журнал «Тайм» (интересно, что подумала бы Деви?).

Золотой «Пьяве» чуть покалывал язык, его острота наполнила мои ноздри и рот, а «Сбринц» сопротивлялся, его твердое тело легко рассыпалось на крошки. Самый зрелый сыр в Европе, сказал Николас, и я тут же ощутил его зрелость, едкую и тяжелую, на языке. Бледно-сливочный «Конте» чуть отдавал орехами и цветами, как весеннее пастбище. Прежде чем открыть остальные, Николас задумался, потом сказал, что к этому нужно вино. Он вышел и вскоре вернулся с бокалами и бутылкой. Он привез вино в Индию, и до сих пор ему не представилось случая открыть бутылку.

– Но сегодня мы выпьем красного, – пробка выскользнула с легким хлопком, он поднес ее к носу. – Ахх… великолепно.

Вино было из виноградника на севере Италии, темное, рубиновое «Неббиоло».

– Это название, – сказал он, крутя бокал в руке, – происходит от итальянского слова nebbia, означающего туман. В октябре, во время урожая, сильный туман опускается на эту область… итальянцы говорят, что земля плачет, не желая отдавать свой прекрасный виноград.

Я сделал глоток и ахнул.

– А может быть, оно так зовется потому, что приводит к сильному похмелью.

Даже для человека, привычного к «Бинни Скотт», «Неббиоло» было очень крепким.

Несколько следующих дней мы пировали, то с вином, то без вина. Мы сочетали сыры со всем, что находили в кухне – чаппати[27]27
  Пресные индийские лепешки.


[Закрыть], свежим манго, личи, лаймовым вареньем – и жили, как выразился Николас, безо всякой чечевицы.

Однажды вечером мы вышли во двор.

Был прекрасный вечер, свежий, ясный, почти полнолуние, и рядом со мной – я все еще не мог в это поверить – Николас. Его движения были, как всегда, тихими и плавными. Мы обошли лужайку, то входя в круг лунного света, то выходя из него. Один раз, два, и еще, и еще, пока я не сбился со счета. В следующие месяцы это стало нашим ритуалом. Рано вечером, поздно ночью, на рассвете мы гуляли – иногда молча. Один и тот же маршрут, размеченный невидимыми указателями. Каждый предмет занят тем, что пишет свою историю. Река среди песка, папоротник среди угля, камень у скалы, наши следы на земле или снегу. Печати символов, более или менее стойкие, карта наших перемещений во времени.

Весь мир вокруг нас – памятные листки и подписи.

Ночь становилась глубже, мир терял края. Деревья вокруг нас были уже не деревьями, они становились формами, лишенными имен, взмывали в небо во внезапном освобождении. Замысловатые загадки. Вот что дарит тьма – избавляет от ноши того, чем мы обычно являемся.

В темноте я видел лучше, чем когда-либо при свете.

Где-то на востоке, над горизонтом, вспыхнул бледно-оранжевый свет далекого, неспящего города. Здесь мы были вдали от него, вселенная расширялась, отдавала себя нам и только нам. Мы могли быть ее последними жителями. Так я себя ощущал, бродя рядом с ним по саду, и воздух кружился в пространстве между нами. Это могло быть только сейчас, это могло быть только здесь, это могло быть только с ним.

Почти абсолютное счастье.

Мы сели на плетеные стулья, промокшие от росы, он откинулся назад, посмотрел на луну, висевшую высоко в небе, почти скрытую за ребристыми облаками. Николас. Я повторял его имя про себя и думал, когда – будет ли это когда-то? – осмелюсь произнести его вслух. Ни. Ко. Лас.

Я тоже чуть откинулся на стуле, тут же ставшем неустойчивым. Серебристая темнота и бахрома деревьев покачнулись. Перед прогулкой мы выпили немного вина, и теперь оно улеглось где-то между моими глазами, шумело в ушах. Глубокие раны, которые оставил во мне Ленни, наполнились дымом и грустью – той грустью, что, я знал, никогда не уйдет.

Все, что не мы, смотрит в ответ на все, что мы есть.

Видимо, я пробормотал эти слова вслух, потому что Николас спросил, люблю ли я Одена.

– Не я. Ленни. Ленни любил его стихи…

Не знаю, воздух ли стал тяжелее, когда прозвучало его имя, или мое сердце.

– Кто такой Ленни?

– Он – был моим другом… он погиб.

Николас молчал, смотрел на меня через стол.

Были сложности…

Он внимательно выслушал мою урезанную, официальную версию – Ленни был «нездоров», что-то пошло не так с дозировкой лекарства, – а потом наклонился ближе, положил на мою руку ладонь, теплую, живую.

– Кавафис говорит… hetani sintomos o oraios bios… Пойдем, – тихо добавил он, – пора в дом.

Он поднялся, я вслед за ним. Сад погрузился в глубокий сумрак, лужайка стала темным бассейном, луна скрылась за облаками и исчезла. Прежде чем мы добрались до бунгало, я остановился и повернулся к нему.

– Что это значит? – мой голос тонул во тьме, я с трудом осмелился на него смотреть. Он наклонился ближе – я чувствовал его дыхание, полное тумана, морских водорослей, чего-то сладкого – и обнял меня.

– Прекрасная жизнь коротка.

В другие ночи, долгие и беспокойные, я лежал без сна в комнате, где не было ни часов, ни календаря, и смотрел в темноту. Ко мне возвращалось ощущение, что я расколот на миллион частей. Что дыхание застряло у меня в горле.

Вот почему я поднялся на башню.

Потому что мне казалось, будто наверху я смогу дышать.

Я прислушивался к звукам жизни. На рассвете погружался в прерывистый сон без сновидений. Иногда ощущение разбитости отступало, но тупая боль, бегущая по моему телу, по ребрам, между ними, меняющая свое направление, когда я менял положение, не уходила. Я начал понимать, что она останется со мной навсегда. Смерть. Потеря.

Пустые места во мне наполнились эмоциями странной формы, не совсем подходившими, давившими на нервы и друг на друга. Разрушавшими плоть и кости.

Иногда я сидел у аквариума. Смотрел, как он горит скрытым светом. Его собственный мир, окруженный стеклом, сиял, как сине-зеленый драгоценный камень. Я смотрел, как рыбы порхают в воде. Как морские коньки медленно плывут между листьями.

Расскажите мне, откуда вы. Как вы это пережили.

Они смотрели на меня глазами, похожими на капли древнего дождя, отражавшие море и все, что несли его волны.

Однажды вместо того, чтобы пойти к себе, в комнату для гостей, я направился к задней части бунгало. Николас оставил дверь открытой. Он лежал в постели, его одежда висела на стуле. Свет лился в окно, падая на его белую, как пена, кожу. Я стоял у двери, порог поднимался у меня под ногами. Он проснулся и смотрел. Потом поднял руку и пригласил меня войти.

Я молча подошел к нему, пол под моими босыми ногами казался ледяным. Было не холодно, но я дрожал, и во рту пересохло, как будто я пробежал много миль. Он отодвинулся в сторону, я забрался на кровать и лег на то место, которое он освободил для меня. Нас разделяло не больше дюйма, и все же мне казалось, между нами самый широкий каньон – я не мог дотянуться до него рукой. Наверное, он не ожидал, что я лягу рядом. Думал, я останусь стоять. Неподвижный. Не в силах ориентироваться.

Он чуть повернулся, его частое дыхание обожгло мне ухо и щеку.

– Я хочу пить, – выпалил я. Не знаю, почему из моей нервозности родились именно эти слова.

Он взял с прикроватного столика кувшин, поднес к губам, придвинулся ко мне лицом. Когда мои губы коснулись его губ, это показалось мне поцелуем океана.

Голубой, пыльный воздух, звук только нашего дыхания. Подожди, шептал он, подожди.

Я сполз вниз, сдвинул опутавшую его простыню. Он положил ладонь мне на грудь, раскрывшуюся, как веер, от ребра до ребра – я слышал, как гулко колотится о них мое сердце, когда он вновь толкнул меня на кровать. Наклонившись ко мне, смеясь, он сказал:

– Хотя я понимаю, почему ты так торопишься…

Я повернулся к нему, смущенно улыбаясь.

– Не надо стесняться, – он прижался бедрами к моим. Сквозь простыню я чувствовал его тело. С моих губ сорвался тихий стон, и я почувствовал, что это ему понравилось.

Он прижался лицом к моей щеке с неожиданной нежностью и сказал:

– Почему бы тебе не расслабиться?

Я закрыл глаза и глубоко вдохнул. Его запах, сладкий и соленый, резкий привкус пота.

Я нерешительно поднял руки, робко положил их ему на талию. Большего я не смел. Он провел языком по моим губам – не целуй меня, – и я с трудом сдержался, желая, больше всего на свете желая его не слушаться. Это было бесконечно – головокружительный круг, обжигающая, переливавшаяся петля. Как в тумане, я чувствовал, что он развязывает узел моих шорт, но он не сразу запустил в них руку, позволив ей задержаться, гладить, ласкать.

Когда он наконец прижал меня к себе, что-то раскололось в моей груди. Рыдание. Но не то, которое он мог бы понять.

Если были слезы, он их не видел. И мои стоны принял за что-то другое.

И только тогда наступило освобождение, исчезло чувство вины. Мои пальцы впились в его талию. Он двигался надо мной, как волна, больше не нуждаясь в прикосновениях. Я дрожал, изгибаясь, и все вокруг меня падало, пока не осталась лишь его близость, не имевшая веса, не имевшая формы.

Вымывшись, я вернулся и увидел, что он лежит на спине, откинув простыни. Он был скользким и серебристым. Я не мог, не смел действовать дальше.

Я подошел ближе, он положил руку мне на плечо. Я посмотрел на него, и его глаза вспыхнули, как пепел.

Он взял мою руку, положил себе на бедро, склонился ко мне, целуя, покусывая нижнюю губу.

Я был открыт его указаниям. Инстинкту. Я чувствовал, что такого не может случиться, что мне никогда не привести его туда, куда он позволил мне добраться. Я слишком неловкий, думал я в панике, слишком неуклюжий, слишком… недостаточный. Я двигался быстрее, пытаясь найти момент, который должен запомнить и совершенствовать. Пока наконец его пальцы не впились мне в волосы. Его рот раскрылся в безмолвном стоне, грудь поднималась и опадала в быстрых и частых вздохах. Прошло много времени, прежде чем он открыл глаза, теперь мягкие и далекие, мирные, как лужицы расплавленного свинца, улыбнулся и произнес мое имя.

– Неемия.

Морские коньки – странные существа.

В вертикальном положении они скорее скользят, чем плывут, двигаясь по течению. Их кожа не покрыта чешуйками, она тонко натягивается на крепкие костные пластинки с замысловатым рисунком в виде полос, пятен, завитков и крапинок. Полупрозрачный желтый, электрический зеленый, ливерно-красный, романтичный оранжевый. Пару они выбирают надолго, если не на всю жизнь.

Где-то в Китае их сушат и заряжают, обмакивают в суп и виски, и считается, что они дарят вечную молодость и мужскую силу.

Они принадлежат к тому самому редкому семейству рыб, известному мужской беременностью.

И, что самое чудесное, они танцуют.

Их ритуальные ухаживания начинаются на рассвете. Переплетясь хвостами, коньки плывут в унисон, грациозно кружась в воде. Они меняют цвет. Они погружаются и поднимаются, выматывая партнера по танцу долгой утомительной рутиной.

Несколько раз мы с Николасом пытались мельком увидеть танец, особенно если пили до поздней ночи.

– Сейчас четыре часа утра… подождем наших морских любовников?

Но то ли они стеснялись, то ли, как я предположил, на самом деле не любили друг друга, только мы так и не увидели, как они танцуют.

Это миф.

Может быть, они танцевали только в море.

Я часто задавался вопросом, что случилось с парой в аквариуме Николаса. Вернул ли он их талантливому владельцу магазина в Чандни Чоук? Подарил ли он их какому-нибудь любителю морских созданий, и если да, то кому? Живы ли они или погибли?

Наверное, я мог выяснить это на концерте, билет на который он мне прислал.

Прошло уже две недели. И я так и не решил, приду или нет.

Я плыл по течению. И лондонская осень, окружавшая меня, плавно вплыла в зиму.

Деревья, голые и бесплодные, театрально тянули к небу руки и пальцы в эпической печали: Электра, скорбящая об Агамемноне, Медея – о Ясоне, Гекуба – о Полидоре. И всегда – ветер, трагический ветер.

Я шел по Рассел-сквер, любуясь тем, как изменился парк, как листья за ночь упали, скрылись из вида, мокро приклеились к траве и мощеным дорожкам. Лужайки опустели, по скамейкам рассыпались одинокие фигуры, в центре с сиротливой закономерностью журчал фонтан. Мое назначение на должность научного сотрудника обеспечило меня приятной занятостью, и к тому же это было легко. На два дня в неделю мне предоставляли кабинет, маленькую пыльную комнатку, которую в другие три дня занимал кто-то еще, и к тому же сюда скидывали бумаги и папки со всего отдела. Вдоль комнатки выстроились пустые ящики, а я сидел в центре, за опрятным столом, и приглядывал за никому не нужной мебелью.

– Это лучшее, что мы можем дать, – виновато сказал Сантану, показывая мне комнатку.

– Но это… – я указал на окно с видом на небольшой клочок сада, над которым нависал серебристый дуб с блестевшими от дождя листьями, – это идеально.

Здесь я встречался со студентами, читал их работы и делился какими мог советами, как отточить творческое мастерство. Те, кто ко мне заходил, засыпали меня вопросами, их лица были отмечены пристальной рассудительностью. Я любовался их серьезностью; не помню, чтобы я в студенческие годы был таким увлеченным, таким целеустремленным. Неужели все так быстро изменилось?

Нет, тут же поправлял себя я. Прошли годы с тех пор, как я закончил университет.

Выходные я обычно проводил с Сантану и Евой, иногда им составляла компанию Тамсин. Они водили меня в места, которые, по их мнению, могли мне понравиться: на спектакль под открытым небом в Ридженс-парке (хлынул дождь, когда Оливия объяснялась в непрошеной любви к Цезарио), в новое кафе в Ислингтоне (цены там оказались такими же возмутительными, как сангрия), на прогулку по Хайтгетскому кладбищу (где мы за всю жизнь не нашли бы могилу Маркса), на несколько художественных выставок. В Тейт, где нас совершенно не тронул Ротко, и в Национальную галерею, где нас совершенно заворожил Караваджо. Его Ragazzo morso da un ramarro, мальчик, укушенный ящерицей. Портрет юноши, сладострастно андрогинного, в тревоге отпрянувшего назад, когда ящерица, спрятанная в сочных вишнях, впилась зубами в его палец. Красные, полные губы, надувшиеся от боли, от удовольствия.

Однажды в субботу мы с Евой гуляли по Уайтчепел-роуд после того, как побывали в галерее «Уайтчепел» на выставке художника-иммигранта из Индии. В каталоге он значился как «поразительно современный иллюзионист», и мы сразу поняли почему. Разбитые зеркала и вечно вращавшиеся старинные глобусы, античная чаша, единорог-качалка, чудом не падавшие башни из чайных чашек.

– Ого, – сказала Ева, – Тамсин бы это понравилось, – мы стояли под деревом лиц. Ветви из стекловолокна были увенчаны восковыми головами фантастических существ. Мантикор, крылатых гарпий, коронованных василисков, бесконечных драконов, японских капп и семиголовых змей нага.

– Смотри-ка, – указал я, – индийский птицелев Шарабха. Вид у него свирепый.

– Похож на Сантану в плохом настроении, – Ева хихикнула.

После кофе с пирожными в кафе галереи мы вышли, надеясь успеть прогуляться, пока на время прекратился дождь. Когда мы добрались до перекрестка, огибавшего островок безопасности, я внезапно остановился.

– Это крылатый конь?

На тонком черном постаменте у края кольцевой дороги стояла статуя.

– Это дракон, – ответила Ева.

Создание было выкрашено в серебряный, резко выделялись алые крылья и язык. Когтистые лапы сжимали крест и щит Святого Георгия.

– В Лондоне их не меньше десятка, они размечают старые границы города. Хотя, – она наклонила голову, – это могла бы быть и лошадь, если бы не жуткий язык и зубы.

Мы прогулялись еще немного, резко свернули на Минориз, добрались до станции Тауэр-Хилл, откуда уходил поезд Евы. Прежде чем она повернулась и пошла вниз по лестнице, я вдруг спросил:

– А в Лондоне есть крылатые кони? Ну, знаменитые… статуи… произведения искусства…

– Ты пишешь рассказ? – Ева рассмеялась. – Мои друзья-писатели иногда задают мне такие странные вопросы…

Да, ответил я, может быть.

– Ну, насколько я помню… Веллингтонская арка возле Гайд-парка, где ангел на боевой колеснице… но мне кажется, там кони не крылатые.

Нет. Я проверил.

– Ну а в Британском музее? Вдруг там есть что-то такое?

Я сказал ей, что как раз туда и направляюсь.

– Я бы сходила с тобой, но мы с Тамсин хотим пойти выпить. Расскажешь, если найдешь, – она пожелала мне удачи, обняла, помахала рукой и скрылась.

Взглянув на небо – пасмурное, неминуемо обещавшее новый дождь, – я отказался от своего плана идти в музей, вместо этого побрел по кольцевой дороге до Кингс-Кросс. Хотя лето закончилось, а большая часть туристов давно разъехалась, метро было переполнено. Оно было городом, никогда не пустевшим. Экипажем, битком набитым душами, путешествующим под землей, через Темзу или Стикс. Может быть, это была одна и та же река. Я наблюдал, как люди смотрят вперед, ничего не видя, или напряженно вглядываются в маленькие сияющие экраны, улыбаются самим себе, их пальцы постукивают, прокручивают, листают. Час пик в Аиде. Здесь всегда душно, даже когда на улице холодно. Вот почему я предпочитал стоять в конце вагона, рядом с табличкой, вежливо просившей пассажиров: «Держите окно открытым для вентиляции». В углу слева от меня стоял мальчик не старше двадцати лет, с подстриженными волосами, короткими по бокам и длинными сзади, сверху волнистыми и пышными, как у музыкантов восьмидесятых. Я украдкой поглядывал на его тонкие черты лица, то выходившие из бегущей тени, то вновь прятавшиеся в ней. Его губы напоминали руины театра Диониса, его каре-зеленые глаза пристально смотрели на что-то непостижимое на полу. Трудно было не заметить, как поднимались и опускались его щеки. Его нос был покрыт небольшими веснушками. Мальчик то и дело поправлял волосы. На остановке вышло много пассажиров, и он тоже. Угол опустел.

Вагон раскачивался взад и вперед, устремляясь в туннель. Где-то пронзительно и беспощадно вопил ребенок. У двери стоял мужчина с букетом белых лилий – символом надежды. Ниже, над аккуратно уложенными белокурыми волосами женщины, тонко, как дыхание, парило четверостишие:

 
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета —
Губ шевелящихся отнять вы не могли[28]28
  Стихотворение О. Э. Мандельштама.


[Закрыть].
 

Я вынул из кармана записку. Я часто держал ее в руке, вертел, разглаживая кремовую пустоту и вновь сворачивая. Чернила по-прежнему не давали ответа.

Крылатые кони.

Я поступил так же, как поступил бы кто угодно. Искал в «Гугле», забросавшем меня разрозненными отсылками. Мифический Пегас, родившийся из головы Медузы после того, как ее убил Персей, Конек-горбунок из русской сказки, паб в Базилдоне, графство Эссекс, определение фестрала в википедии Гарри Поттера, книга стихотворений болгарского поэта Любомира Левчева. Все это, я не сомневался, было очень увлекательно, но никуда не вело. Но, может быть, сегодня что-то могло проясниться.

В Блумсбери я прошел мимо призрачного Сенат-хауса – его смелые линии в стиле ар-деко высились над серыми облаками – и вошел в музей с черного хода, со стороны Монтегю-плейс. Прошел просторный Зал церемоний и Главный зал с его высоким сводчатым стеклянным потолком, парившим надо мной, словно огромное небо. Раздел, который я искал, находился за пределами галерей, посвященных Египту и Среднему Востоку. Четырнадцатый зал, «Греческие вазы», расположился между «Афинами и Ликией» и «Грецией 1050–520 до н. э.» и был меньше других, не таким многолюдным. Скудно обставленным – лишь высокие стеклянные шкафы выстроились вдоль стен.