Текст книги "Морской конек"

Взяв тост и чай, я вышел на улицу, сел на деревянную ступеньку. Был холодный, но переменчиво солнечный зимний день. За каменной стеной по краям сада виднелась живая изгородь, вдоль дороги росли кусты боярышника, дальше шли, расширяясь, фермерские угодья, то тут, то там отмеченные высокими и стройными стволами тополей, крепкими округлостями дубов. Винтеруэйл был отрезан от других деревень, его окружали продуваемые всеми ветрами поля. Что больше всего меня поразило, так это не непривычная тишина, не непривычные звуки – настойчивое мычание далеких коров, жужжание машин, – а запах сельской местности. Воздух здесь был таким насыщенным. Каждый порыв ветра приносил или аромат земли и травы, или глубокий, острый запах навоза и мокрых листьев. Как ни странно, он не казался мне отталкивающим.

В доме стояла такая тишина, будто все жильцы окаменели, и я подумал – может, я тут один, но во дворе катался на велосипеде, ровными неутомимыми кругами, Эллиот. До сих пор у меня еще не было возможности как следует разглядеть его. Я смотрел на мальчика, его волнистые темные волосы, изучал форму его носа, черты лица. При дневном свете все становилось куда яснее.

Вскоре из дома вышла Майра и подошла к сыну. Ее ботинки сильно скрипели по гравию, свитер, охристо-синий, в бледном солнечном свете казался вырванным куском неба. Она погладила Эллиота по голове, подняла глаза на меня.

– Доброе утро.

– Прости, что не смог встать к завтраку.

– Да все в порядке. Папа сказал, что ты нюня.

– Не удивлен.

– Шучу… хорошо спалось?

– Мне кто-то не давал спать – по-моему, летучие мыши.

– Ах да, собиралась тебя предупредить… Боюсь, нам нельзя их трогать – мы состоим в организации по защите летучих мышей. Волонтеры приходят и проверяют, как у них дела, так что если с ними что-то случится, виноват будешь ты.

– Ладно, сегодня спою им колыбельную.

Она рассмеялась, прищурившись и глядя на меня. Солнце светило ей в глаза.

– Не хочешь прогуляться? А потом к лошадям…

Я отхлебнул чая.

– Давай.

Я быстро умылся, переоделся и двадцать минут спустя, проходя мимо брошенного велосипеда Эллиота, обнаружил, что Майра изучает груду грязных резиновых сапог цвета хаки.

– Не знаю, какой у тебя размер.

Ни одни не подошли, поэтому я надел две пары носков и выбрал те сапоги, что были слишком велики. Майра натянула черные.

– А Эллиот пойдет с нами?

Она покачала головой.

– Миссис Хаммонд за ним присмотрит.

– А твой отец?

– Он занят лошадьми.

Я надеялся, что мы не наткнемся на него по дороге.

Мы двинулись в путь, прошли немного по главной дороге, прежде чем свернуть на грунтовую, окруженную плотной изгородью терновника, ветви которого были голыми – его ягоды созревают в октябре. За нами разворачивались поля, побитые морозом, твердая, горько-коричневая почва, усыпанная платанами, которому ветер придал странную форму. Они тоже стояли голыми, и их ветви на фоне неба казались огромной сетью прожилок. Короткая жесткая трава хрустела под нашими сапогами.

– Сколько лет Эллиоту?

– Десять… почти одиннадцать.

– Он от Николаса, да?

Ее молчание ответило само за себя.

Дальше мы шли в тишине; я слышал вдалеке звук бегущей воды. Окружавшие нас заросли терновника становились все реже, реже и вскоре исчезли, тропа свернула направо, повела нас к проворному, чистому ручью.

– Нем, – начала она, – я позвала тебя сюда…

– Ты сказала, нам нужна помощь? Что ты имела в виду?

К моему удивлению, она рассмеялась. Мы приблизились к плакучим ивам с такими низкими и тяжелыми ветвями, что они словно сплелись в длинный навес, пустую коричневую клетку. Майра скользнула под этот навес, я прошел за ней.

– Разве ты не видишь? – Ее глаза были цвета утреннего инея.

– Я не совсем понял, о чем ты.

Майра потянула за ветку, плавно опустив ее вниз.

– Когда я встретила тебя на концерте и ты сказал, что пришел из-за Николаса, у тебя на лице была написана такая надежда… что он тоже придет. Ты надеялся там его увидеть, да?

Я не ответил.

– Сколько лет прошло?

– С чего?

– С тех пор, как вы жили в Дели, с тех… ну, не знаю, шести месяцев…

– Одиннадцати, – поправил я. Майра выудила из кармана сигарету и зажигалку. До этого я никогда не видел ее курящей. Ветви танцевали на ветру вокруг нас.

– Я была в точности такой же, как ты. Николас был для меня… как дыхание. Мы встретились в Лондоне, на концерте, где я выступала. Он сказал, что, пока я играла, смотрел лишь на мои пальцы и губы. – Она выдохнула тонкий клуб дыма. – Мне был двадцать один год, и я думала, что встретила бога. Он был так безукоризненно идеален… я не могла поверить, что он настоящий. Мы были не такими, как другие люди… другие пары… с ним я смотрела на мир издалека, чувствуя, что весь мой мир заключается в нем, что он – все, чего я хочу, и что я могу дотянуться до своей мечты, коснуться ее. Все было так просто. И это продолжалось… пока однажды он не сказал мне, что уезжает в Индию, чтобы заниматься научной работой, – она наклонила голову, посмотрела вдаль на что-то, чего я не видел. – Ты когда-нибудь считал время? Я имею в виду, по-настоящему считал минуты, дни, будто твоя голова превратилась в огромные песочные часы? Я каждый день писала ему письма… иногда рвала и выбрасывала, боясь, что они могут его расстроить… иногда отправляла.

– Ты писала ему письма?

– Постоянно.

Я хочу тебя во мне. С любовью, М.

Несмотря на то что был полдень, небо затянулось тучами, солнце быстро скрылось за низкими стегаными облаками. День светился тихим сиянием, идущим из ниоткуда.

– Одно время, – продолжала она, – я хотела устроить ему сюрприз, прилететь в Индию, чтобы его увидеть. Я была полна им, и только им, и в разлуке мне казалось, что в меня впились миллионы игл…

Я вспомнил тот день на лужайке, когда Майра в сером платье вышла нам навстречу, еще сонная.

– И ты прилетела.

Она кивнула.

– В тот декабрь… он был таким злым. Я никогда не видела его… вообще никого… настолько злым, – ее голос был мягким, будто она говорила сама с собой. Я мог лишь представить себе его злость; он никогда не обращал свой гнев на меня, мне доставались лишь вспышки его неожиданной мрачности, резкого нетерпения. Майра вновь потянула за ветку и отпустила.

– Я сама себе придумала иллюзию счастья… он был в ярости оттого, что я сюда заявилась. Я ничего не понимала, ничего не могла сделать. Я была там и не могла уехать – по крайней мере он не требовал, чтобы я уехала. Помню, в то утро он ушел… не знаю куда… и вернулся успокоившимся, сказал, что нам нужно обсудить некоторые вопросы. Что я должна представляться его двоюродной или сводной сестрой, что люди в Индии консервативны, и будут разговоры, и они не одобрят, если мы будем жить в одном доме, не являясь родственниками.

– И ты ему поверила?

– Я поверила бы чему угодно, лишь бы его успокоить и поднять ему настроение. – Она докурила сигарету, прошла сквозь навес. Наши сапоги хлюпали по бесконечной грязи, над нами витал густой, сладковатый запах навоза. Холмы вдалеке казались раскрашенными, затуманенные легкой, прозрачной дымкой. – Сначала я не знала, что думать о тебе. Когда я спросила Николаса, он ответил, что ты в тяжелом состоянии… тебе очень плохо… что он спас тебя, когда ты пытался покончить с собой. – Майра остановилась, повернулась ко мне: – Это правда?

– Не совсем так.

Она не шевельнулась.

– Нет. Я не пытался.

Она продолжила путь.

– Он сказал, что ты ему очень сильно благодарен, что у тебя возникла от него психологическая зависимость и он боится нарушить твое хрупкое равновесие и вновь тебя ранить, так что я должна хорошо к тебе относиться, – она улыбнулась, – он называл тебя своим питомцем.

Мой чистый лист.

– Конечно, мне было тебя жалко… но иногда я ревновала, меня раздражала ваша странная близость… что-то здесь было не так… но я не могла понять что, – ветер швырнул прядь волос ей в лицо. – Теперь я понимаю. Вы ведь… ты и он… да?

Ручей остался далеко позади, мы приближались к пустому, широкому полю, размеченному ровными бороздами. Все было видно как на ладони.

– А Эллиот? – тихо спросил я. Она перегнулась через ворота, прижалась животом к железной ограде. Будто тянулась за чем-то, чего не могла схватить.

– Когда Николас вернулся из Индии, мы какое-то время жили вместе в Лондоне. Я заканчивала музыкальную школу, и несколько месяцев все было хорошо – ну или мне так казалось. А потом внезапно, как это часто бывает… отношения испортились. Он стал срываться на мне, ну… не знаю… за то, что я забыла помыть чашку. Какие-то глупости, перераставшие в скандалы… мы ругались, он уходил, я уходила… страшно представить, как мы могли все это выдержать… эту бесконечную, беспощадную битву. Мы, как солдатики Эллиота, вечно сражались, чуть приходили в себя и продолжали бой. А потом он ушел. Исчез без следа и больше не вернулся.

Я сказал, что так было и со мной там, в Дели. Когда я вернулся в бунгало в одно июльское утро и увидел, что Николаса там нет.

– По крайней мере ты две недели спустя не выяснил, что ты беременный, – она тонко и глухо рассмеялась, вновь напомнив мне Еву.

– Он не знает, да?

Тишину нарушил далекий грохот автомобиля. Рев его двигателя эхом разнесся в тихом деревенском воздухе.

– На восьмом месяце… в полном отчаянии… я приползла сюда, – она обвела рукой вокруг себя, – откуда всю жизнь пыталась сбежать.

– А твой отец?

Майра зажгла новую сигарету и тут же рассеянно, а может быть, передумав, отбросила ее прочь.

– Он, конечно, был во мне разочарован. Ни денег, ни сбережений, ни работы. Музыкантша, черт бы меня побрал. Я собиралась избавиться от ребенка, но откладывала и откладывала, пока не стало поздно… но он обо всем позаботился, мой папа. Эллиоту нашли няню, он берет уроки музыки, скоро отправится в частную школу… но, конечно, лишних затрат мы себе не позволяем.

– Замечательно со стороны отца так о тебе заботиться.

– Обо мне? Он делает это не ради меня, а ради Эллиота. Отец умеет вести честную игру. Мой сын ни в чем не виноват, и он не должен страдать.

– А ты?

Ее глаза стали цвета вечернего неба.

– Я плачу́ ему своей покорностью.

– Майра…

– Да?

– Тебе не кажется, что нужно…

– Рассказать Николасу?

Она перелезла через ворота и двинулась по полю. Здесь пахло свежевскопанной землей, чем-то легким и чуть цветочным. Туман сгущался и поднимался над землей, как дым; слабый свет дня начал угасать. Я прибавил шаг, поравнялся с ней.

– Он меня бросил.

Он всех бросил.

– У меня нет желания его видеть, – по ее взгляду я понял, что она не врала. – И у тебя не должно быть.

Мы пересекли поле и побрели по узкой проселочной тропе, которая соединялась с главной дорогой. В воздухе эхом отдавался топот копыт. Нам навстречу выехал Филип на блестящей каштановой кобыле; ее грива, хвост и задние ноги были чуть посветлее, цвета ореха, а по носу сбегала белая полоска. Поравнявшись с нами, он остановился.

– Я еду назад… она сегодня устала, – он потрепал шею лошади.

– Мы тоже идем домой, – сказала Майра. – Прошлись немного, я показывала Нему окрестности.

Из-за угла внезапно выехала маленькая машинка и промчалась мимо. Кобыла нервно дернулась, запрядала ушами. Я погладил ее по голове, она обнюхала мою руку. Филип отвел ее в сторону.

– Нам пора домой… пока мы не наткнулись на еще каких-нибудь идиотов.

Когда он уже не мог нас услышать, я сказал Майре, что вряд ли он имел в виду только водителя. Майра рассмеялась.

– Ты ему нравишься, Нем. Хотя по-настоящему он любит только лошадей. Сначала у нас было трое, но когда Чарли пришлось усыпить, отец решил, что больше никого заводить не будет.

– Мы катались верхом в Дели… когда ты приезжала.

– Да ну?

Трудно было представить, чтобы событие, так запавшее мне в память, из ее памяти совершенно стерлось.

– Да. Вы с Николасом ходили плавать.

– Это я помню. В бассейне большого белого отеля.

– И встретили кого-то, кто состоял в клубе верховой езды. Не знаю, с чего вдруг ты решила взять меня с собой. Может, хотела, чтобы я свалился с лошади и сломал себе шею. Или, что еще хуже, выставил себя идиотом.

– Да, наверное, просто хотела повыделываться.

Мы дошли до склона лощины, и теперь над нами возвышались купола дубов, закрывающих спутанное листвой небо. Сначала над нами была тень, потом мы выбрались на солнечный свет.

Позже в тот же день я направился в конюшню.

Она располагалась на другой стороне поля за домом, скрытая от глаз высокой живой изгородью, обрамлявшей его границы. Весной, как рассказала мне Майра, поле было усыпано золотыми пятнами лютиков, а по тенистым краям – колокольчиками. Теперь, лишившись цветов, оно приобрело мрачные оттенки тускло-коричневого и грязно-желтого. Я наткнулся на мертвого воробья, крошечную трагедию; его открытые глаза пристально смотрели на меня.

Конюшня представляла собой удивительно современное строение из легких деревянных досок, с аккуратной жестяной крышей. Внутри было чисто, светло и тепло, пахло солнечной соломой и опилками. Кто-то из жителей деревни иногда заходил помочь.

– Но мне нравится заниматься с лошадьми самому, – заявил Филип, чистивший Леди мягкой щеткой. – Я могу жаловаться им на жизнь, а они молчат и слушают. Иногда заходит Майра, но не слишком часто.

Я стоял в соседнем стойле и гладил Генерала. Он был более крупным, мускулистым животным глубокого угольного цвета, в белых чулках и с белой звездочкой на лбу.

– Они оба такие красивые, – сказал я.

– Да, Генерал симпатичный парень. Завтра можем на них покататься, если хочешь. Надолго ты здесь?

– Еще на два дня. Уеду в воскресенье днем.

– Чем, ты говоришь, ты занимаешься в Лондоне?

Я рассказал чем.

– Что?

Я попытался объяснить, что означает грант Королевского литературного фонда, но не мог отделаться от ощущения, что он меня не слушает.

– А до этого, в Индии?

– Писал об искусстве.

Он поглаживал передние ноги Леди, вытягивая и напрягая руки, полный сил, энергичный.

– Отлично, – сказал он наконец, выпрямившись. То ли одобрял мою профессию, то ли свою проделанную работу.

С моей стороны это было подтверждением несхожести тех миров, где мы живем, и тех, где предпочитаем не появляться. В школе мне нравились диаграммы Венна, но не за их математические функции – о которых я помню смутно, – а за их эстетическую сложность. Бесконечные возможности узоров, пересечений, объединений, дополнений, симметрий и перекрытий. Можно сказать, что мы с Филипом жили в кругах, которые никогда не соприкасались. Для него я представлял меньший интерес, чем лошади.

Если пророчества содержат в себе будущее, то в предчувствиях сплетаются шаблоны нашего прошлого. Они невозможны до тех пор, пока какое-то событие уже не произошло. Случайности в нашем уме наслаиваются друг на друга с учетом инстинктивного предвидения.

В Винтеруэйле мне снился Ленни.

Интересно, было ли это знаком? Могут ли сны предвещать смерть? Трагедию? Мы придумали столько слов, чтобы обозначить знание будущего. Предчувствие, знамение, примета, предвестие. Все эти сигналы мы должны как-то распознавать.

Мне снилось, что я пришел на могилу Ленни. Долго блуждал, ища ее среди обветренных надгробий, и наконец обнаружил – на пригорке, в тени сада. В тихом месте, вдали от остальных. На ней лежали увядшие цветы, стояли обгоревшие свечи.

Прости, что я не приходил к тебе раньше.

На деревянном кресте были высечены имя, дата рождения и смерти.

Я забыл принести с собой что-нибудь, знак моей любви.

Явился с пустыми руками.

Прости меня.

Я сидел у могилы на невысокой колючей траве, листья надо мной шептались на своих языках, качали листьями на ветру. Все вокруг меня несло отпечатки жизни Ленни. Листья вяли, ежились и падали на землю. Мой друг был частью чего-то большого и сокровенного, о чем я не знал.

Тем утром, когда мы с Филипом отправились кататься верхом, он встретил меня метким уколом.

– Ты уже встал, – сказал он, – какой молодец.

У него, конечно, были причины издеваться. Вчера, вернувшись из конюшни, я завалился спать и едва не пропустил обед. Меня разбудил мягкий, но настойчивый стук в дверь. Стучала миссис Хаммонд.

– Простите… но боюсь, все ждут только вас.

Метнувшись в обеденный зал, я увидел, что все сидят за столом, и их тарелки пусты.

– Простите… я устал… и прилег вздремнуть…

Майра тактично ответила, что все в порядке. Филип порадовался тому, что я смог как следует расслабиться.

– Завтра я выезжаю рано. Сможешь к семи выбраться из постели?

Я покраснел. Да, конечно.

Вот почему я стоял сейчас у конюшни и дрожал в своем снаряжении для верховой езды. Филип вывел оседланных лошадей. Поскольку у меня не было с собой специальных сапог, я попытался взобраться на лошадь в резиновых.

– Я бы на твоем месте был осторожнее, – заметил Филип. – Если свалишься, есть риск, что твоя нога зацепится – у них не гладкие подошвы.

– Если свалюсь, – пробормотал я.

Лучше бы, подумал я, мне вообще не заводить разговор об этих лошадях. И тем более не соглашаться кататься верхом в разгар зимы. Услышав писк будильника, я еще какое-то время лежал в постели, думая, как этого избежать, какую придумать отговорку – и не смог. Я проклинал чертову гостиницу – если бы ее не затопило, лежал бы себе спокойно.

– С Генералом труднее, так что садись на Леди, – велел Филип. Я с облегчением выдохнул: она была поменьше, не такой пугающей. Прежде чем сесть в седло, я задумался, стоит ли сообщать Филипу, что я давно не ездил верхом. Я погладил шею Леди, пытаясь вспомнить все, представил себе лицо моего инструктора, его эльфийские черты. Его голос. Был бы здесь мостик для посадки! Я встал слева от лошади, посмотрел на седло.

– Не забудь поправить поводья, – сказал Филип.

Я поставил левую ногу в стремя, схватился за луку седла, медленно и мягко опустился на спину Леди.

– Ты давно не ездил верхом, да? – спросил Филип.

– Да.

– Не волнуйся, – сказал он жизнерадостно, если не обнадеживающе. – Сегодня мы поедем по легкому пути. Покажу тебе деревню.

Я предпочел бы попрактиковаться, проехав несколько кругов по полю, но мы почти сразу выехали через ворота на грязную грунтовую дорогу, ведущую к дороге, где мы с Майрой встретились с ним накануне. Филип был прав; Леди была послушной, терпеливой лошадью и хорошо справлялась с моими ошибками и промахами. Несколько лет после того, как исчез Николас, я порой катался верхом в одиночестве по территории Военного клуба поло и верховой езды, среди шумных детей и высоких спортсменов. А потом перебрался на юг города, мои визиты в клуб стали все реже и реже, пока совсем не прекратились.

Теперь я вновь приспосабливался к походке лошади, вспоминая, почему это всегда приводило меня в восторг. День был пасмурным, но сухим, облака легкими и дымно-серыми. Мое настроение заметно улучшилось. Может быть, в конце концов, это была не такая уж ужасная идея.

Выехав с главной дороги, Филип повел Генерала по пустой ферме, я последовал за ним. Воздух был холодным и тихим, в нем слышался лишь топот копыт. Запах навоза стал слабее. Его сменил аромат влажных листьев и старого гумуса, сладкий аромат разложения. Вскоре мы пересекли кленовый лес, выросший, как сказал мне Филип, по краям заброшенного известнякового карьера. Подошли к броду, который обычно можно было легко перейти, но от недавних дождей он раздулся до ручья.

– Сюда, – скомандовал Филип, и мы повернули к каменному мосту. – Ты по холму подняться сможешь?

Я замялся. Я никогда этого не пробовал. Дороги в Дели были скучными и ровными. Нельзя ли, предложил я, выбрать что-нибудь попроще?

– С холма потрясающие виды, – продолжал Филип, будто меня не слышал, – поехали.

Стало очевидно, что он намерен четко инструктировать меня, как подниматься на холм. Казалось, ему нравилось играть в наставника. Уж не принял ли он меня за одного из школяров? Мы медленно поднимались. Филип ехал сзади, выкрикивая указания: слегка наклониться вперед через седло, сидеть строго посередине, осторожно балансировать, сдвинуть ноги назад.

Добравшись наконец до вершины, мы обнаружили, что большая часть долины скрыта за низкими грохочущими облаками. Поняв, что идея Филипа сорвалась, я ощутил странное удовольствие, будто доказал, что эта нелепая идея принадлежит ему одному. Тем не менее я получил подробное описание того, что мы могли увидеть – в особенно ясный день можно было разглядеть долину аж до дельты реки Парретт, где она соединяется с Бристольским проливом.

Из вежливости я сказал, что и так очень красиво и по-своему атмосферно, хотя мало что видно. В конце концов нас согнал с холма неизменно энергичный быстрый и ледяной ветер.

По дороге вниз произошла стычка.

Мы спустились примерно на полпути, продвигаясь очень осторожно, когда Леди наткнулась на какой-то рыхлый щебень. Все было бы хорошо, если бы я не потерял равновесие и не качнулся назад, подтолкнув ее вперед, быстрее, еще быстрее, наконец, переходя на галоп. Несмотря на вспышку ослепляющей паники, я смог усидеть в центре седла и каким-то образом удерживать равновесие, пока мы не достигли ровной поверхности, и я остановил лошадь. Я обернулся, смеясь от облегчения, уверенный, что сейчас меня похвалят. Но на лице Филипа было то самое выражение, которое я когда-то видел у Майры, давным-давно, в клубе верховой езды. Еще до того, как он догнал меня, я почувствовал его недовольство.

– Что это было? – его тон стал тому подтверждением. Он явно меня осуждал.

– Похоже, она оступилась.

Филип спешился и подошел к Леди.

– У нее слабое колено, – сказал он, осматривая кобылу. – Она могла его повредить. Плохая идея – мчать галопом с холма.

– Простите… – промямлил я, не вполне понимая, за что извиняюсь, но это была моя первая, инстинктивная реакция. Задобрить его.

Назад мы ехали по большей части молча. Он часто посматривал на Леди. Я мог бы сказать ему, что она идет как обычно, но он не спрашивал, и я ничего не говорил. Когда мы добрались до конюшни, я предложил помочь ему расседлать и почистить лошадей. Я дал Филипу показать мне, как это делается: сперва надо пройтись скребком по челюсти, плавными кругами, потом от шеи к плечам, по всему телу и, наконец, по ногам. После этого протереть полотенцем. Копыта, сказал Филип, он почистит сам, а я могу пойти отдохнуть.

– Хорошая работа, – бросил он мне, когда я был у двери. И, поскольку я не знал, как реагировать, я сказал – спасибо.

На следующий день я с трудом мог двигаться. Еще вечером я почувствовал во всем теле болезненную усталость, но к такому натиску был не готов. Подняться, одеться, спуститься по лестнице – все это далось мне с трудом.

Кое-как я дошел до дома. В половине седьмого позвонил в звонок. Когда никто не ответил, я вошел и добрался до обеденного зала.

Стол был накрыт, но пуст.

Я заглянул в гостиную, но меня встретила лишь рождественская елка, по-прежнему мерцавшая, что при дневном свете казалось комичным. В кухню, где не оказалось даже миссис Хаммонд. Комнаты, залитые лишь естественным светом, отчасти утратили свою официозность.

Я решил вернуться к себе на чердак и там позавтракать. Может быть, снова уснуть. Или вся семья уже поела, или куда-то уехала без меня. Но когда я уже шел обратно к двери, послышалась возня, и на лестницу вышла Майра, сонная, всклокоченная.

– А, это ты, – на ней был шелковый халат, серебристо-серый, с длинными и широкими, как у кимоно, рукавами. – Чаю?

– Да, но предпочел бы чего-нибудь покрепче.

– Так рано? Хотя почему бы и нет…

Облегчить боль, пояснил я.

– А, мышцы побаливают после вчерашнего?

Это было явное преуменьшение.

– Пойдем, – она жестом велела идти за ней в кухню.

– А где миссис Хаммонд?

– В субботу у нее выходной. Боже правый, – она посмотрела на меня и улыбнулась, – ты что, превращаешься в меня? Привык, чтобы тебе прислуживали?

– Ты забыла, что я из Индии.

– А, ну да, помню, помню. У Николаса ведь был целый штат помощников.

Она наполнила водой электрический чайник, сняла с полки две чашки.

– Без молока и сахара, пожалуйста.

Она скорчила гримасу.

– Гадость какая. Неужели ты так и не полюбил английский чай? Насыщенный, крепкий, с молоком?

– Нет.

Чайник загрохотал.

– Что стряслось с завтраком? – я указал в сторону обеденного зала.

– Папа рано утром уехал в Лондон.

Я и забыл.

– Обожаю такие субботы, – добавила она. – Они выдаются лишь раз или два в месяц, но это такая роскошь. Я высыпаюсь, Эллиот тоже высыпается, ну и ты поспи, – она легонько потрепала меня по плечу.

– Ну, я постарался вовремя встать… к завтраку.

Майра рассмеялась, разлила по чашкам воду. Чайные листья, разворачиваясь, окрашивали воду ржавым.

– Ты молодец. Я ценю твои хорошие намерения, пусть и напрасные.

– Когда он вернется? Завтра к обеду? Постараюсь уехать до этого времени.

Она поднесла чашку к губам, подула на чай.

– Не уезжай. Мне будет без тебя грустно.

– Не думаю, что твой папа с тобой согласится… он будет рад, если я уеду, – чай был резким и крепким, почти горьким. – Говоришь, он бывший учитель?

– Директор… нескольких публичных школ. В Канаде, Кейптауне, Австралии.

– Это объясняет, почему я настораживаюсь, когда он рядом.

Она улыбнулась.

– Но сегодня его нет.

Я подлил себе горячей воды, чай стал чуть светлее.

– А Эллиот где?

– Наверху, – сказала она, – мое маленькое чудище смотрит телевизор.

Около полудня погода прояснилась настолько, что Майра решила устроить пикник.

– Но, мамочка, зима же, – запротестовал Эллиот.

– Не могу с ним не согласиться, – добавил я.

– Пошли. Возьмем с собой сэндвичи и пойдем на реку. Если поторопимся, успеем до темноты.

– Но мои ноги… – я сомневался, что смогу проделать такой далекий путь. Но Майра считала, что чем больше я буду двигаться, тем быстрее утихнет боль (обычно, пробормотал я, так говорят в армии).

Мы прошли по главной дороге, свернули на грунтовую, окруженную терновником. Трудно было поверить, что мир может быть таким тихим, погруженным в звуки наших голосов, звуки шагов по камню, грязи и траве. По дороге мы встретили пожилую пару, выгуливавшую черного лабрадора. Я удивился тому, какой легкой была их одежда: на мужчине была темно-зеленая кожаная куртка, на даме – фиолетовый флисовый джемпер. Они казались олицетворением стойкости, их кожа покраснела от зимнего воздуха, шаги были ровными и целеустремленными. Мужчина коротко кивнул нам, а его жена оказалась более разговорчивой.

– Рада видеть тебя, милая… твой сынок так вырос… а как себя чувствует твой отец?

Майра представила меня им – Джеффу и Элизабет – как своего друга из Лондона.

– Откуда вы родом? – спросил Джефф.

– Из…

– Лондона, – перебила Майра. – Родился там и вырос.

Я не смог поймать ее взгляд, так что улыбнулся и сделал вид, что нимало не удивлен и не озадачен. Дама лучше, чем ее супруг, скрывала свое недоверие. После нескольких минут разговора, на протяжении которого мы с Эллиотом гладили собаку, мы попрощались.

– Это Джефф Ричи, – шепнула мне Майра. – Помнишь? Папа рассказывал, что он судится с ним из-за клочка земли, – она обернулась и метнула взгляд в сторону пары. – Будь я их соседкой, я бы протаранила забором их самих.

– Они бы и не заметили. Вон как легко оделись.

– Прости, что наврала насчет твоего происхождения.

– Да, кстати, зачем?

Она состроила гримасу, лукавую, как корчат дети.

– Даже не знаю… встряхнуть их немного? Зная их, не сомневаюсь, что они за разные гадости, ну типа Англия для англичан и тому подобное.

– Может, они подумали, что я отец Эллиота?

– Ну нет, он слишком красивый, чтобы быть твоим сыном.

Добравшись до конца тропинки, где заканчивался терновник и начинался берег ручья, мы свернули налево. Пойдя направо, мы добрались бы до плакучих ив. Эллиоту не разрешили подходить к кромке воды. По словам его матери, было холодно и небезопасно, поскольку ручей слишком уж вздулся. Эллиот был явно разочарован.

– Как насчет интересного рассказа? – предложил я.

– О человеке, который мог говорить с птицами?

Я рассмеялся, впечатленный его памятью.

– Не вопрос.

Он поднял глаза, большие и сияющие, как кусочки мрамора. Майра взяла меня под руку.

– Как-то один человек шел через лес…

– Как его звали?

– Его звали… Стефан. Ну так вот, Стефан шел через лес, и тут начался шторм, поднялся ветер, небо затянуло тучами, вспыхнула молния. Он рванул под дерево…

– А дедушка говорит, нельзя стоять под деревом, когда молния.

Майра рассмеялась, прикрыв рот рукой.

– И твой дедушка прав. Он хотел пробежать мимо дерева и поискать укрытие, но тут… что же он увидел в ветвях? Гнездо птицы…

– Какой птицы?

Мы продолжали в том же духе, пока не добрались до лужайки, где Майра решила сделать привал.

– Еще, пожалуйста, расскажите еще! – умолял Эллиот. В конце концов мы нашли компромисс: я обещал ему рассказать историю, но попозже, перед сном.

Мы сели на скамейку с вырезанной надписью «Артуру, любившему это место» и распаковали наши запасы: сэндвичи с беконом, пирожки с мясом, кусочки бисквита и горячий шоколад в приземистой фляжке. По ту сторону грязной воды расстилалась сельская местность, участки поля, огороженные аккуратной живой изгородью, далекие невысокие холмы и тополя, словно тонкие карандашные рисунки, выгравированные в небе. Это было редкое счастье. Ощущение, что каким-то образом это и только это место было тем, где мы должны были оказаться, и никакое другое заменить его не могло.

После пикника я показал Эллиоту, как скользить по камням у воды – один, два, иногда три быстрых прыжка. Ему пришлось как следует ссутулиться, балансировать на подушечках ног и – прыг!

– Прыг! – повторил он радостно, восхищенный этим словом, его беззаботностью. – Прыг! Прыг!

Прежде чем стемнело, мы направились обратно. Было слишком холодно, чтобы продолжать прогулку; ветер хлестал нас, теребил наши пальто, кусал за лица.

– В следующий раз, – сказала Майра, – мы пойдем к болотам. Попросите миссис Хаммонд, чтобы рассказала вам болотные легенды – о гигантских черных собаках, о призрачных огнях, о человеке, которого ведьма превратила в камень.

Болота, как и леса, полны мистики.

Когда мы почти добрались до дома, полил дождь, холодные, острые капли посыпались на землю. Я посадил Эллиота себе на спину и побежал через ворота – он смеялся до слез.

В тот вечер мы зажгли огонь в комнате в задней части дома, поменьше, чем гостиная, и не такой строгой. Здесь были масляно-желтые стены и занавески в цветочек. Изначально, объяснила Майра, эта комната представляла собой кабинет хозяйки дома, место, где женщины писали письма.

– Представляешь, что знали эти стены?

На ужин мы разогрели картофельный суп с пореем, намазали маслом булочки и ели, сидя на полу, наши лица мерцали в свете огня.

– Вы всегда так делаете, когда Филипа нет?

Майра радостно кивнула.

И в духе праздничных излишеств, хотя мы все были сыты, она вытащила из холодильника остатки яблочного пирога с заварным кремом. В прошлый раз я слишком устал, чтобы сполна им насладиться, но теперь понял, до чего он вкусный, терпкий и сладкий, сливочный и рассыпчатый. Потом мы немного поиграли в карты, в «змейки-лесенки», и Эллиот уснул, прижавшись к подушке, сунув большой палец в рот. Я отнес наверх его легонькое, птичье тельце, переодел его в пижаму, как следует подоткнул одеяло.