Текст книги "Морской конек"

Как Ленни.

Следующая песня будет особенной, сказала она, хотя почти неотработанной. Она называется «Мертвые птицы».

– Это песня о том, что порой нужно уйти и двигаться дальше. Мигрировать. Идти вперед. Нужно оставить семью… и людей, и страну, мучивших, причинявших боль. Нужно уходить от тех, кто не мечтает, не рискует, не пытается жить полноценной жизнью и всего боится, кто хочет удержать в клетке и вас. Они и есть мертвые птицы. Людей, причиняющих вам боль, нужно оставить, даже если вы их любите. Может быть, я вложила сюда и свое чувство вины за то, что не смогла спасти их, за то, что повернулась к ним спиной. Это очень грустная песня. Когда я начала писать ее, я даже не могла представить, как буду играть…

 
Amanhã
Não vai voltar
Amanhã
Não vai voltar
E se eu quiser lá chegar
Não vou voltar
Não vou voltar…
Мертвые птицы
Не улыбаются,
Мертвым крылом
Не в силах взмахнуть.
Вот почему мы
Всегда покидаем их,
Нам нужно в путь,
Нам нужно в путь.
 

Эта песня срывала кожу с моего сердца.

Когда она закончилась, раздались долгие горячие аплодисменты. Девушка грациозно поднялась со стула, улыбнулась и поклонилась. Люди вновь зашумели, направились к бару, чтобы вновь наполнить стаканы. Я вертел в руках свой, давно опустевший. Я заметил, что Ева сегодня тоже какая-то тихая. Сантану не отрывался от телефона, что-то печатал, а когда закончил, сказал, что ему надо идти.

– Куда? Зачем?

– Встретиться с Ярой в Брикстоне.

– В Брикстоне? – переспросила Ева.

– Да, а что не так с Брикстоном?

– Все так, только это довольно далеко.

– Вот поэтому и… простите, ребят… мне надо идти, – он снял со спинки стула свое пальто, обмотал шею шерстяным шарфом и вышел на улицу.

– Пять секунд, – сказала Ева, когда мы уже шли к станции. – Вот сколько ему понадобилось, чтобы выйти за дверь. Он даже пиво не допил.

Мы согласились, что он всерьез влюблен.

Несмотря на поздний час – половину одиннадцатого, – улицы Кэмдена были по-прежнему оживлены, молодежь на тротуарах вопила и в шутку дралась. Люди, несмотря на холод, выходили покурить, сжимали в руках стаканы и пальто. У станции, как ни странно, толпа рассеялась. Яркий белый свет, отраженный от плитки коридора, навевал ассоциации с больницей. Чернокожий мужчина играл на саксофоне, и звук роскошным эхо разлетался по всей станции. Ах, впусти меня в свой сон. Ева бросила в его шляпу несколько монет, и он одобрительно кивнул, не сбившись с ритма. Вагон, в который мы вошли, был почти пуст и грохотал в темноте. В уголке сидела пара, с головы до ног татуированная, и щелкала по экранам своих телефонов. Чуть поодаль нетрезвые молодые люди, по большей части белые, громко уверяли друг друга в верности футбольной команде. Станции мелькали быстро: Морнингтон-Кресент, Юстон, Уоррен-стрит, Гудж-стрит, Тоттенхэм-Корт-роуд. Я собирался выйти на набережной, как обычно, и пройтись до дома. Ева – пересесть на Дистрикт-Лейн. Но ей, судя по всему, не хотелось прощаться.

– Ты, это… есть хочешь?

Я пожал плечами.

– Конечно, – я тоже не рвался домой.

– Пойдем, я тут знаю одно место.

Китайский квартал, за углом от Лестер-сквер, ждал нас, словно расписной золотисто-красный сюрприз. Его изысканно вырезанные арочные ворота, полоски бумажных фонарей, пересекающие небо, магазины, ярко сиявшие желтым, оранжевым и белым светом. Его рестораны, где целиком зажаренные утки вертелись на вертелах у витрин. Плакаты на стенах рассказывали об ингредиентах, о которых я никогда не слышал, бары прятались в темных расщелинах. Мы зашли в «Кафе Гонконг», искусно практичное и внушающее доверие, разделенное на маленькие кубикулы с деревянными скамейками и столами. Оно скорее напоминало столовую. Голубые гирлянды, как попало развешанные на стенах, освещали ничем не обрамленные афиши китайских фильмов: «Тай-цзи О», «Лунные воины», «Город в осаде». Наш официант в полосатой черно-красной униформе кружил поблизости, пока мы изучали меню. Список услужливо дополняли фотографии еды, покрытой чем-то блестящим, похожим на расплавленный пластик.

– Густой суп с говяжьим фаршем, – для меня.

– «Радость Будды», – для Евы. Официант записал заказы.

– И пиво «Тайгер», – добавил я.

– Два «Тайгера».

В нескольких кабинках от нас сидела шумная, веселая компания – два китайских мальчика и девочка, неожиданно хорошо одетые для этого места и постоянно наставлявшие друг на друга свои айфоны. В одном уголке пара – по-видимому, индийцы – шепталась, держалась за руки, переплетя пальцы. В другом – большая группа так называемых «молодых специалистов» уже доедала свои порции.

Пока мы ждали, из колонок полилась синтезированная сладость кантопопа[38]38
  Кантотская популярная музыка, поджанр китайской.


[Закрыть]. Певица мурлыкала куплет за куплетом, пока слова не растворились в моросящих звуках фортепиано. Мы с Евой переглянулись и улыбнулись друг другу, несмотря на печаль, окутавшую нас в Кэмдене.

– В первый раз я пришла сюда со Стефаном и сказала ему, что эта музыка всегда будет напоминать мне о нем.

Официант принес пиво и поставил на стол.

– За Стефана, – сказал я и стукнулся бокалом о ее бокал. Она улыбнулась, но никак не ответила на мой тост.

– Когда он вновь вернется в город? – буднично спросил я.

– Ну, наверное, скоро.

– Читал, что скоро откроется ретроспектива Гарри Виногранда[39]39
  Американский фотограф, классик жанра уличной и документальной фотографии (1928–1984).


[Закрыть], может, сходим?

– Да, конечно, давай.

В такие моменты я не знал, о чем говорить дальше, спрашивать ли, как у них дела, как на их отношениях сказывается разлука. Мы свободно говорили о том, что легко было обсуждать, – искусстве, музыке, погоде, – но редко затрагивали более интимные вопросы, если только рядом не было Сантану, или Яры, или еще кого-нибудь, вовлеченного в похожие обстоятельства или совершившего ту же ошибку. Мы с Евой были друзьями, но в ней было что-то глубоко спрятанное и тщательно охраняемое. Неизвестное инородное тело, врезавшееся в прибрежный рельеф.

Повисла неловкая пауза, от которой нас спас официант. Передо мной он поставил широкую и глубокую миску, полную мяса, посыпанного зеленым луком. Перед Евой – тарелку лапши с овощами и тофу. Мы ели быстро и тихо, Ева с мастерской ловкостью накручивала лапшу на палочки для еды.

– Я вот что думаю, – вдруг сказала она, словно продолжая разговор, начавшийся в ее голове, – как сильно наши отношения иногда связаны с определенными местами? Можем ли мы представить себя с тем же человеком, но в другом месте? При других обстоятельствах? Сложилось бы наше общение в другом городе? В другое время в нашей жизни?

Я закашлялся; мой суп оказался крепким и острым, тяжелым от соленого мяса.

– Мне кажется, важно не само место, а то, как оно меняет тебя… или другого человека.

– Я тоже так думала… но теперь мне кажется, что все иначе… другой человек меняет город для тебя.

– А что касается того, как судьба выбирает время, – я отложил в сторону палочки, – есть у нее особенная прозорливость.

Последняя для нас композиция началась с меланхоличного постукивания клавиш пианино. Как бы то ни было, согласились мы, судьба не так предсказуема, как кантопоп.

Мы шли по улицам китайского квартала, которые, сплетаясь и расплетаясь, вели нас в Сохо. Полвека назад он пользовался дурной репутацией, но жители сумели как следует ее обыграть. Фото девушек в корсетах и чулках – зловещие вывески секс-шопов и стрип-клубов – казались декорациями фильма или экстравагантного представления для посетителей. Мы прибавили шаг, торопясь вырваться отсюда, миновали театр «Виндмилл» с его красными неоновыми огнями, ранами окружающей темноты.

– Мне пока не хочется домой, – сказала Ева, – а тебе?

– Может, прогуляемся вдоль реки?

Набережная была только нашей; вечерний холод загонял людей в дома или подальше от холодных берегов Темзы. Тут и там огоньки мерцали на воде, как упавшие звезды. По ту сторону реки горел в небе ангельски белый Лондонский Глаз.

– Тебе стало грустно, – спросила Ева, – когда она пела ту последнюю песню?

Мне показалось, что врать будет неправильно.

– Однажды мы с другом… Ленни, его звали Ленни… гуляли по лесу за его домом и нашли старую цистерну, ржавую, заросшую сорняками. Мы забрались на нее и сняли крышку, открыли круг в пустоту. И мне показалось, она своим голосом сделала то же самое.

Ева молчала, ее дыхание было прерывистым, как зимний туман. Я ожидал, что она тоже признается мне в какой-то тайне, начав объяснять, почему ее так и не отпускает песня. Брешь, образовавшаяся в воздухе, должна была заполниться ее словами.

Но Ева лишь взяла меня под руку, и мы продолжили путь. Теперь мы были у Тауэр-Хилла, недалеко от Тринити-сквер с ее огромными белыми мемориалами и садом. Слева от нас громоздились крепости в их молчаливом великолепии, валы и башни светились в сиянии стратегически расположенных огней.

– Ты не против, – нерешительно спросила Ева, – если мы заглянем к тебе?

Ей нужно было зайти в туалет и вызвать такси – ловить машину было уже поздно. Мы прошли Ситинг-лейн, его странные нагромождения фасадов из стали и стекла и изящных викторианских дверных проемов. Ворота церкви были заперты, сад за ними терялся во тьме. Я провел Еву в свою квартиру, включил свет, чуть стесняясь обстановки. Мне хотелось бы, чтобы ковер был поновее, стены окрашены не так давно, а странный плесневый запах волшебным образом исчез.

– Здесь, – сказала она, зайдя в мою крошечную студию, – очаровательно.

Она положила на стул пальто и сумку, я придвинул себе другой стул. У меня здесь никогда еще не было гостей; мне было проще встречаться в других местах.

– Вина? – предложил я, когда она вышла из туалета.

– Почему бы нет?

Я открыл бутылку самого дорогого вина из моей скромной коллекции – вишнево-красного, итальянского, по ошибке названного «Дольчетто», «сладенькое», немного сухого и терпкого, с горьким миндальным послевкусием. Мы сели за стол у окна, единственного места, где можно было «развлечь» гостей; за окном поднимался темный контур церкви с ее башнями, чуть дальше лил пятно света уличный фонарь. Взяв со стола билет, Ева внимательно его рассмотрела.

– Ты собираешься в Лодердейл? Я там однажды была, очень приятное место.

– Да, встречаюсь там со старым другом.

– Я не слышала об этом квартете… ты знаешь, кто они?

Я покачал головой. Она указала на мой компьютер:

– Можно? – и принялась быстро печатать, не глядя на клавиатуру. – Вот… нет… не то… – и тихо закрыла ноутбук. Рядом с ним стояли нефритовые волы; Ева поставила их на ладонь, погладила изогнутые рога, гладкие носы. – Какие красивые.

– Я нашел их много лет назад. В доме друга.

В комнате, где не было календаря, не было часов.

– Того самого друга? – спросила она. – Того, с которым ты гулял по лесу?

Вино потекло по горлу, разлилось по груди.

– Нет… того друга больше нет.

– Соболезную, – она искренне жалела, что задала этот вопрос.

– Это было давно.

Она легонько коснулась ладонью моего плеча. Почти неуловимый жест, который я всегда буду помнить.

– Я заметил, ты тоже притихла после той песни… – я решил рискнуть. Она повертела в руке бокал, вино плеснуло по стенке. Какое-то время она молчала, глядя, как по лондонскому небу летит вертолет – луч красно-белого света.

– Два года назад, когда Стефан уехал в Бейрут, люди часто спрашивали, как я без него, и я рассказывала им глупую японскую сказку…

– Какую?

– О Танабата, фестивале звезд. Никогда не слышал? Орихимэ, дочь Небесного короля, ткала полотно на берегу Млечного пути, могучей реки. Она встретила Хикобоси, волопаса, жившего на другой стороне, они полюбили друг друга и поженились. Но она перестала ткать для отца, и он в гневе разлучил влюбленных, разделив их по обе стороны Млечного пути… пока, тронутый горем дочери, не разрешил им встречаться в седьмой день седьмого месяца. В первый раз они не смогли встретиться, потому что не было моста. Орихимэ плакала так горько, что стая сорок слетелась к ней и построила мост из своих крыльев. Говорят, что, если на Танабата идет дождь, сороки не могут прилететь и влюбленным приходится ждать следующего года. Так что я улыбалась и отвечала: я жду сорок. – Она сделала большой глоток. – Отвратительно, правда?

Я хотел возразить, но она добавила:

– Особенно теперь, когда мне кажется, что никакие сороки мне больше не нужны.

Все эти птичьи метафоры стали самым большим откровением Евы о ее отношениях со Стефаном. Может быть, раскрыться ее побудило смешивание множества напитков на протяжении вечера, но было что-то еще, чего я раньше не замечал. Тихая грусть. Что, спросил я осторожно, она имела в виду?

– Иногда трудно представить, но так было не всегда… Мы со Стефаном жили в Лондоне, и мы были счастливы, – она сказала это так просто, будто ей больше нечего было добавить и каждое слово само в себе содержало все. – А потом он потерял работу и после долгих мучений нашел вот эту. Контракт на полгода, ну, это казалось полнейшей ерундой, правда. А потом его продлили. И еще. И еще. Он должен был вернуться в конце этого года, но несколько месяцев назад позвонил… и опять все та же история. Он сказал, что пусть мы этого не хотели и не планировали, но учитывая, что все так, как есть, и здесь работу журналиста не найдешь, у него нет особенного выбора. Но ему придется остаться еще на полгода. Меня спрашивают, почему бы мне не переехать в Бейрут, но как я могу это планировать, когда вся наша жизнь свелась к шестимесячным контрактам, словно это какой-то нелепый план погашения?

– А ты не хочешь переехать в Бейрут?

Она пожала плечами.

– Я люблю посещать незнакомые города, но моя жизнь – здесь.

– А его? – спросил я.

– Тоже здесь… во всяком случае, так было раньше. Теперь – и это понятно – я не уверена… – Ее бокал опустел, но она продолжала держать его в руке, не замечая этого. – Прежде чем уехать в первый раз, он обещал каждую неделю посылать мне напоминание, что время движется…

Я сказал, что видел лилии и что они прекрасны.

– Сначала это казалось мне романтичным, но теперь мучает еще больше – как отметки на стене тюрьмы.

Я попытался найти подходящие слова и не смог. Она ждала моего гнева? Или сочувствия? Я знаю, что значит быть оставленным.

– Понимаю, – нерешительно пробормотал я наконец, – это нелегко.

– Да, – ответила она. – Но не по тем причинам, о которых ты думаешь.

Ее лицо мгновенно изменилось. Тихая грусть исчезла, сменилась настороженностью. Она поднялась на ноги так резко, будто ее стул был чем-то опорочен, и подошла к окну. В зеленом платье она напоминала тонкий листок. Тихо сказала, словно сама себе:

– Не только по тем причинам, о которых ты думаешь.

– Есть что-то еще? – я не смог сказать «кто-то».

Я не видел ее лица, но ее голос был слабым и напряженным.

– Я не знаю… – внезапно рассердившись на себя, она резко повернулась, – нет, так сказать я не имею права… – Она мерила шагами мою студию, ей негде было спрятаться, укрыться. – Как же я старалась, Нем… Я всех избегала, не ходила ни на какие встречи, ну… знаешь японскую пословицу – сожги свой дом, чтобы мыши не завелись… я делала все возможное, лишь бы не попасть в ситуацию, когда… ну, что-нибудь может случиться… – Она остановилась и рассмеялась. – Однажды я даже отказалась встретиться с Сантану.

Я пытался представить себе лицо человека, который мог появиться в ее жизни, но оно оставалось туманным.

– Я сидела дома все выходные, все праздники, когда не могла уехать и увидеться со Стефаном. Не встречалась с друзьями… хотя мне и встречаться-то было не с кем. Кому нужна зануда, которая постоянно говорит о том, кого здесь даже нет? В конце концов я стала работать сверхурочно, лишь бы чем-то себя занять, и тут к нам устроилась Тамсин.

Она взглянула на меня, словно пытаясь понять, как я отреагирую на упоминание этого имени.

– Мы быстро подружились… она недавно переехала из Корнуолла и почти никого здесь не знала. Она меня подбивала… на всякие глупости, ее приводила в восторг даже прогулка по рынку Портобелло. Думаю, она и вернула мне интерес к Лондону. Город, в котором я прожила почти всю свою жизнь, стал новым местом. Я снова начала чувствовать себя живой. Медленно, как и ты, мы стали открывать для себя новые места: то скамейку, то кафе, то бар. Мы… сблизились. Это было как спасательный круг…

Лондон может быть самым одиноким городом в мире.

Ева вновь опустилась на стул, ее лицо было бледным от усталости. На этот раз я слегка коснулся ее плеча.

Она повернулась ко мне:

– Нем, я не знаю, понял ли ты…

– Не надо объяснять.

В ее глазах было все.

После того как она ушла, я еще долго сидел за столом, во внезапной пустоте комнаты.

Все, что осталось – тончайший аромат ее духов. Было поздно, но сон казался дальше, чем рассвет. Я вылил остатки вина в свой бокал, наполнил его до краев. Откинувшись на стуле, дал тишине меня успокоить.

Она сказала – сблизились. Сблизились. Слово повисло между нами, как снежинка, безо всяких объяснений. Теперь оно лежало у меня на руке, податливое.

Тамсин часто приходила к ней, сказала она. Проводила в ее квартире долгие вечера, полные домашних суши, сакэ и смеха. Иногда ей было слишком поздно ехать домой, в квартиру в Тафнелл-парке, которую она снимала с кем-то пополам. Они смотрели фильмы, засиживались допоздна и болтали. Это вышло, сказала Ева, так просто.

Мне вдруг вспомнилась далекая ночь, вечеринка, на которой я побывал в университете. Или это был сон? Комната в свете лампы. Маленькое окно. Две фигуры на кровати. Пальцы, кружащие по одежде и коже. Нежные деликатные круги. Переплетения. Наклон головы. Вкус ментола и желания. Здесь нет начала и нет конца…

Может быть, так же легко было Тамсин и Еве.

Их близость стала щитом, заслонившим от всего мира.

– Ты раньше когда-нибудь…

– Нет, – она вспыхнула. С обеими, тихо сказала она, такое произошло впервые.

– А как же…

– Стефан? – долгая тишина. Внезапная резкая обида. Неужели я не понимаю, что если бы не он, этого бы не случилось.

Я знаю, что значит быть оставленным.

И когда я проводил ее вниз, к ожидавшему такси, мелькнула последняя вспышка недоверия.

– Это невозможно.

По-настоящему увидеть себя. Составить точную карту, чтобы двигаться по комнатам, которые мы сами вырезаем в своем сердце.

Я чувствовал, как на меня давит усталость и странное, пустое желание.

Я вспомнил художника из Непала. Его гладкую, как раковина, кожу. Невесомое, как листок, тело. Я хотел, чтобы он держал меня в объятиях, и он не разжал их даже во сне. Я думал о Николасе. Его океаническом поцелуе. О запахе, который не мог назвать. Мне захотелось, чтобы кто-то лежал рядом со мной. Вытеснил его из моей памяти и занял его место собой, целиком. Почему мы не можем сделать это сами? Я обвел глазами комнату, поразившись ее безликости. Как она могла быть настолько физически лишена своего прошлого? Я сжал в руке нефритовую фигурку, и мне внезапно захотелось запустить ей в стену, чтобы она раскололась на куски. Николас был неправ; предметы, даже произведения искусства, не несут в себе груз прошлого.

Только люди.

Я поставил на стол полупустой стакан, открыл ноутбук. Может быть, подумал я, написать художнику, спросить, не хочет ли он встретиться. Я мог бы со временем перебраться в его квартиру в Хаммерсмите. Или пригласить его сюда. Экран вспыхнул, всплыла страница. Та, которую открыла Ева. Струнный квартет «Орфей». Список участников. Эндрю Драммонд, Майра Темплтон, Элейн Паркер, Оуэн Ли. Я впился в экран, притянутый именем.

Майра.

Я открыл несколько новых страниц, прошел по ссылкам. Это была она. Сводная сестра Николаса.

Все это время я был так поглощен запиской, что и не подумал взглянуть на билет.

Разгадка. Она все это время лежала на поверхности. Я поднял нефритовую статуэтку. Она легла на мою ладонь, гладкая поверхность отражала свет.

За неимением лучшего любой предмет может стать амулетом.

Попытаться заполнить нас там, где мы чувствуем себя неполными.

Я повертел фигурку в руке. Она была прохладной и тяжелой, как воспоминание.

Май-ра. Имя, быстрое, как сердцебиение.

Когда мы с сестрой были детьми, отец иногда водил нас на ежегодную ярмарку. Великолепно, думал я в то время, глядя на киоски, продающие ядовито-розовую сахарную вату, острые-преострые чипсы, жирные куриные рулетики, сомнительного вида мороженое и содовую, и на палатки, где можно было вытянуть лотерейный билет, поймать бутылку, запустить мяч в корзину. Моя сестра обожала эти палатки, а я бродил в поисках Волшебника, у которого был стереоскоп – в восьмидесятые этот прибор совсем не казался винтажным. Я проводил часы напролет, разглядывая «Самых крупных млекопитающих», «Самые большие города» и мои любимые «Чудеса света».

Яркие, грубоватые картинки появлялись и исчезали, стоило лишь нажать кнопку. Стоунхендж, Тадж-Махал, Колизей и – самое удивительное – пирамиды. Они поднимались из песка, заполняя небо.

– Невероятно, – восклицал я.

И Волшебник, чьи черты стерлись у меня из памяти, и теперь я представляю его невысоким, седым и морщинистым, отвечал мне – да, но лишь благодаря людям.

– Каким людям? – спрашивал я.

Тем, что стоят, и тем, что идут, тем, кто на заднем плане, но без которых ничего не вышло бы. Без них, говорил он, пирамиды были бы просто кучами верблюжьего помета.

Вот так я вспомнил Майру, увидев ее имя. Сдвиг, смена перспективы, и из-под линзы выплыло размытое, нечеткое лицо.

Я почти ее не вспоминал до этого дня.

В начале декабря в Дели приходила прохладная, мягкая, янтарная зима. Настроения улучшались, сады расцветали, и город возвращался к жизни, успокоенный погодой. В определенном смысле это была весна.

И я полагаю, Майра неожиданно появилась в апреле.

До этого большую часть времени я проводил в бунгало на Раджпур-роуд. Хотя я старался как можно чаще бывать в общежитии на случай, если у кого-то возникнут подозрения или Калсанг начнет задавать вопросы. Но это было маловероятно – я тихо возвращался в нашу комнату, и мой сосед, если он вообще там был, едва меня замечал. И все же я провел в бунгало достаточно много времени, чтобы привыкнуть.

Мы созданы привычками, наши дни аккуратно сложены в коробки.

Проплывали недели, неторопливые, лишенные происшествий. Я ходил на лекции и семинары, Николас работал. После ланча мы встречались и вместе отправлялись в бассейн или в Коннот-плейс, в библиотеку британского консульства или в магазин «Книжный червь», выпить кофе в «Индия-Хаусе» или дешевого виски с тоником в «Волге». Юг города мы не исследовали. Николас не особенно интересовался тем, что мог там увидеть, предпочитая Дарьягандж или Чандни Чоук. Иногда добирался до Национального музея в Барахамбе.

Порой мы просто сидели в его кабинете, за широким, тяжелым столом, заваленным ручками и научными работами, в уголке которого стояла маленькая, в рамке, картина маслом – женщина, глядящая в зеркало. Николас сказал, это автопортрет Малини. Она подарила ему картину, прежде чем он уехал в Индию.

Я хочу тебя во мне. С любовью, М.

Он поставил его здесь, наверное, чтобы она была рядом. Но она была слишком далеко и вызывала во мне лишь легкую, нежную ревность.

По вечерам он открывал виски. Или еще что-нибудь, что стояло поблизости, закупоренное или наполовину допитое. Но чаще всего, как он ласково выражался, воду жизни. Самым лучшим считалось виски определенного бренда, как он мне рассказал, с острова Айлей, далекого, продуваемого всеми ветрами острова, самого южного в архипелаге Внутренних Гебридских островов.

– Вот, – говорил он, поднося бутылку к моему носу, – чувствуешь? Пахнет торфом, пахнет Атлантическим океаном.

И хотя все, что я чувствовал – резкий, едкий запах, я соглашался.

– Когда-нибудь, – он откидывался на спинку кресла, сжимая в руке бокал, – я хочу жить там.

– На Гебридских островах?

– Нет, глупый. У океана.

Весь день граммофон был включен, игла скользила от начала пластинки до колючего конца. К нему были подключены несколько динамиков, Николас прибавлял громкость, перед обедом отправляясь в душ, и не убавлял до поздней ночи. Насколько я мог судить по бесчисленным обложкам, разбросанным на полу, играли преимущественно симфонии классической эпохи, фаворитом был Гайдн. Единственное, в чем я люблю порядок, заявил однажды Николас, так это в музыке. Тогда я этого не сознавал, но сейчас понимаю, как они ему подходили – ясные строки этих композиций, их элегантность и гармония. Но вместе с тем – колебания, изменения настроения, внезапные гормональные всплески, может быть, жестко контролируемые, но всегда витающие на краю хаоса.

Однажды Николас спросил, что хочу послушать я.

Мне бы очень хотелось дать ответ, который заинтриговал бы его и впечатлил, назвать кого-то достаточно малоизвестного и редкого, даже не композитора или отрывок пьесы, а конкретную запись, дату и место, дирижера. Но я не слушал – скажем честно – никакой классической музыки, поэтому так и ответил, и его это не смутило.

– Ну хорошо. Ты мой чистый лист.

Он повернулся к полке – коллекция пластинок отца Малини занимала всю стену – и стал выбирать.

– Надо подумать… что-нибудь яркое… забавное, – он вытащил пластинку Ференца Листа, – и короткое.

Он начал с Ла Кампанелла.

– Исполняет великолепная Алисия… – и на протяжении четырех минут двадцати пяти секунд времени, которое потребовалось от начала оживленного аллегретто до сокрушительной сложности конца, я был в восторге. Говорят, что музыка может увлекать слушателя, уносить прочь, но Лист стал якорем – каждая нота приковывала меня к месту, не давая двигаться. Не давая дышать.

Николас рассмеялся.

– Еще?

– Да… да, пожалуйста…

За Листом последовал Шуберт, нежный струнный квинтет до мажор заструился в воздухе волнами. Тихое покалывание. Медленное горение. Когда Николас уточнил, что композиция была написана за два месяца до смерти автора, погибшего в тридцать один год, оно усилилось – чувство падения, долгая задумчивость и внезапный нырок со скалы в море.

В другие вечера меня успокаивал Верди, Dies Irae из «Реквиема». Николас прибавлял звук, и голоса эхом отдавались от стен бунгало, метались по углам, носились по комнатам, от стука басовых барабанов дрожали окна. Это невероятно, кричал я. В первый раз я чувствовал, как музыка течет по моим венам.

Сюита Стравинского «Жар-птица» едва началась, зазвучали первые завораживающие ноты, когда Николас поднял иглу граммофона. Невозможно, сказал он, слышать это и не видеть.

Вместо этого он поставил «Болеро» Равеля, но когда звук только-только начал нарастать, подстегиваемый боем одинокого барабана, стучащим, как сердцебиение, выключил граммофон.

– Я и забыл, насколько терпеть его не могу.

Когда он поставил Симфонию № 6 Чайковского, я сидел на диване, боясь вдохнуть, как будто малейшее движение могло нарушить совершенство шаткого равновесия одной ноты над другой, с силой взмывающих в глубокий голубой воздух, в ничто, в никуда. В бесконечность.

Как-то днем мы сидели в кабинете; я пытался доделать домашнюю работу, а Николас с раскрытой книгой на коленях сидел за столом. Никому из нас не хотелось заниматься чем-то серьезным. Планы выбраться в Коннот-плейс или еще куда-нибудь за пределы бунгало были отброшены; день выдался ужасным, ветреным, то и дело прерываемым резкими непредсказуемыми ливнями.

– Можно что-нибудь включить?

Он повернулся и посмотрел на меня так, будто не расслышал вопрос.

– Ну… можно?

– Только если мое любимое, – он дразнил меня, уголки его рта поднялись в улыбке.

– Твое любимое? Что-то из того, что ты ставил мне?

Он рассмеялся и поставил кого-то из романтиков, заявив, что их мелодии легки на слух, но большая часть их музыки сильно мотивирована мелодиями и в значительной степени полагается на синтетические эмоции.

– Я бы не стал, – добавил он, – брать их с собой на необитаемый остров… нет… разве что…

– Что? – спросил я чуть смущенно, чуть обиженно. Он считал мой слух таким неискушенным и неприхотливым? В общем-то, он был недалек от правды, но я внимательно и серьезно слушал то, что ставил он, стараясь уловить как можно больше.

– Разве что вот это, – он подошел к граммофону, поднял с пола пластинку, затерянную под ворохом других. «Дихтерлибе» Шумана. Вытащил черный диск, бережно подул на него, поставил на поворотный диск, опустил иглу. Комната наполнилась игрой на фортепиано и голосом. Мужчина пел на немецком.

Николас сел на диван, откинулся на спинку, не говоря ни слова, закрыл глаза, окутанный светом и музыкой. Я не понимал слов, но они были сочными и сладострастными. Полными неописуемой красоты и тоски.

Когда Николас заговорил, его голос был почти не слышен. Мне пришлось встать с пола и придвинуться ближе, почти коснуться лицом его лица.

– Этот песенный цикл движется кругами, плавает в состоянии неопределенности. Отрывки колеблются, точный, закругленный финал здесь в принципе невозможен – но песни Шумана заканчиваются там же, где и начинаются.

Я положил ладонь ему на грудь, небрежно, наконец убедив себя в том, что могу коснуться его, когда захочу.

– Значит, никаких «Ред Хот Чили Пепперс»? – их последний альбом слушал Калсанг на своем «Волкмане», и я тоже, когда наведывался в общежитие.

– Кого? Ты только послушай… ich liebe alleine die kleine, die feine, die reine… он поет, что любит только маленькое, милое, чистое – ты сам источник всего этого.

Не считая Ленни, я не знал никого, кто жил настолько вне времени.

В немузыкальные вечера мы с Николасом шли на лужайку, взяв с собой катушки от комаров на маленьких жестяных подставках и алкоголь. Мы сидели на плетеных стульях, наслаждаясь прохладным ноябрьским воздухом, несущим в себе легчайшее дыхание зимы. По мере того как вечер приближался к концу, наши слова текли все легче, высвобождаемые алкоголем и тьмой. Время было отмечено наполнением стаканов, растущей горкой пепла, спиралью падавшей под катушку. Я рассказывал ему о своем отце, докторе, о том, как он начал работать в скромной государственной больнице в городе, которая впоследствии стала одной из крупнейших в штате. К тому времени он был заведующим реанимационного отделения.

Я признался, что всю жизнь мне казалось, будто он не уделяет мне особого внимания, потому что я не страдаю опасной для жизни болезнью. Что интересного во мне могло быть? Кашель и простуда. Домашняя работа. Поцарапанный большой палец. Упрек учителя. Футбольный матч.

Его единственным воспитанием были частые наказания за грубый ответ или невпечатляющий результат экзамена – рукой или свернутой газетой, иногда, что было хуже всего, деревянной линейкой.

– А потом, – добавил я, рассмеявшись тихо и, к своему стыду, горько, – даже это прекратилось.

Долгое время, особенно после того как я подружился с Ленни, или, вернее сказать, он подружился со мной, я смотрел на свою семью не с неприязнью, не с раздражением, а с искренним глубоким недоумением: как я мог быть частью этой семьи?