Текст книги "Морской конек"

– Я в своей семье тоже был барокко, – сказал Николас, – как называют жемчужину неправильной формы.

Его родители были греками-киприотами (подруга Титании в том далеком разговоре у кафе колледжа оказалась права), их семьи переехали в Англию после Второй мировой войны. Поженившись, они жили в Лондоне, в квартире неподалеку от Британского музея.

– Каждый раз, когда они начинали ссориться, я уходил в музей и торчал там до закрытия.

Его отец преподавал антиковедение в Королевском колледже, а мать заведовала особыми архивами в библиотеке Сенат-хауса.

– Я всегда завидовал тому, как солидно звучит ее должность, – с улыбкой признался Николас.

И все же именно в Британском музее Николас в пятнадцать или шестнадцать лет набрел на северо-западное крыло – Китай, Южную Азию и Юго-Восточную Азию.

– В то время это казалось бессмысленным… Думаю, впервые все это увидев, я даже немного испугался… возможно, как Адела в пещерах Марабара… меня поразила эта визуальная чужеродность. Но я был очарован, это не было похоже ни на один музей, в который меня водили родители, во Флоренции, Риме, Афинах, Вене. Отец не мог понять, зачем изучать что-то еще, кроме расписной греческой керамики? Или эллинистической скульптуры.

Никто, кроме Ленни, не понимал, почему я выбрал литературу.

– «Ники, хватит тратить время на восточных чудовищ». Конечно, я не смог объяснить ему несостоятельность применения западных классических норм для оценки всякого искусства. Поэтому выбрал другой путь и поступил в Курто, невнятно бормоча о византийской символике и прочем, что он одобрял.

– А потом?

– А потом получил докторскую степень по восточным чудовищам.

Его диссертация, рассказал он, была посвящена культурной биографии набора статуй бодхисатвы третьего века.

– Что это значит?

Он засмеялся и ответил, что не стоит просить академика рассказать о его работе. Сделав большой быстрый глоток, он допил виски и огляделся, что-то ища.

– Сейчас объясню… нет, дай мне минутку.

Он скрылся в бунгало и вскоре вернулся с фигуркой. Миниатюрные волы, вырезанные из пятнистого нефрита. Николас поставил статуэтку на стол.

– Видел ее раньше?

Да, она казалась мне знакомой.

– Она стояла у тебя в кабинете? – спросил я неуверенно.

– Родители Малини – увлеченные коллекционеры, – сказал он, – так что я уверен, что она имеет какую-то ценность. Предположим, восходит к ранней династии Цин, концу 1600-х годов, и каким-то образом попала сюда, на эту веранду, раньше нас. Возможно, это была безделушка, детская игрушка, украшение для алтаря… она переходила из рук в руки тысячу раз, из дома в магазин, из магазина в музей…

– В гостевой комнате, – перебил я, – на столе с другими резными фигурками.

– Да, верно. Но представь ее в другом месте, в другом кадре – в музее, на постаменте, с табличкой, при особом освещении… все это манипулирует вниманием и реакцией зрителя при взгляде на объект и, в некоторых случаях, действии по отношению к нему. Сюда же – собственные рамки ожиданий, понимания, потребностей и надежд человека на то, что он хочет видеть.

Он поднял фигурку, подержал в ладони, как будто взвешивая, провел пальцами по ее гладким линиям.

– Вот как я смотрел на скульптуру: как на фундаментально социальное произведение, идентичности которого не фиксируются раз и навсегда в момент изготовления, а постоянно создаются и переделываются в результате взаимодействия с людьми. Часто историки религий и искусств отдают предпочтение моменту создания объекта как его сущностному значению, но некоторые из нас считают, что последующие переосмысления не менее важны и в равной степени заслуживают исследования. Будет ли биография человека ограничиваться описанием его или ее рождения? Нет. Объекты оживают с новыми значениями… их жизнь полна перемен, тесно связанная с человеческой.

Он осторожно поставил фигурку обратно. Волы смотрели на нас, участники разговора.

– Ты видишь? И этот вечер тоже… – Николас обвел взглядом тихую серебристую тьму, нависающие деревья, ночное небо, меня, – навсегда вплетен в их биографию.

Наши стаканы нагрелись, оставив на столешнице водянистые круги.

– А то, над чем ты сейчас работаешь, тоже с этим связано?

– Ты меня балуешь, демонстрируя такой интерес… пожалуй, придется взять тебя с собой, когда я уеду, – он наклонился ближе и провел пальцем по моей щеке. Даже этого легчайшего прикосновения мне хватало, чтобы понять: мой следующий вдох зависит от того, что он станет делать дальше – пройдется ли его рука по изгибу моего уха, по шее, задержится ли у моего воротника, проведет по пуговицам рубашки, ямке груди и быстро вернется к стакану – или продолжит путь дальше, ниже, по плоскости моего живота, ремню джинсов. Натянутая молния, расстегнутая пуговица…

Иногда – лишь соприкосновение наших ладоней и пальцев.

Иногда – кровать, мои попытки уловить каждый толчок, простыни, как размеченная карта наших движений, разбросанные подушки. Порой я чувствовал под собой прохладу камня, порой – шероховатость ковра.

Со временем я узнал то, что ему нравилось. Научился распознавать формы его желания как свои собственные. Самый интимный акт единения был замысловатым образом связан с тягой к разобщению. Тосковать даже в краткий миг расставания, встречаться. И встретившись, расставаться вновь. Как в музыке – ожидать новой ноты, которая была бы неполной без тишины.

Мы засыпали в тишине полночи, в далеких отблесках рассвета. Утро за утром я просыпался, чувствуя его вкус на языке.

Тогда-то и приехала Майра.

Камень, от которого по водной глади разлетелась рябь. Днем, после лекций, я, как обычно, направился в бунгало по лесной тропинке к главной дороге. И внезапно Ридж оказался позади меня, а я сам – посреди оживленного города. Парикмахер, бреющий клиента у дороги и держащий в руке маленькое зеркало. Ряд кое-как сколоченных киосков с сигаретами. Разносчики, продающие бхел пури[40]40
  Смесь лапши, орехов, риса и овощей.


[Закрыть] и пряную чану масалу[41]41
  Блюдо из нута, тушенного в остром соусе.


[Закрыть].

Вскоре я свернул на Раджпур-роуд, которая была шире, тише. На улицах не было никого, кроме дамы под брезентовым навесом, быстро гладившей утюгом одежду. Я кивнул охраннику у ворот – дальше этого наше общение не продвинулось – и вышел на лужайку. Садовник чистил клумбу, перекапывал землю под великолепной рассадой разноцветных флоксов.

Плетеные стулья были пусты, но на столе я заметил поднос с двумя пустыми чайными чашками. Кто мог прийти в субботу так рано?

Бунгало дремало в полуденной тишине. Зимой здесь стало холодно, почти во всех комнатах по вечерам включались маленькие электрические обогреватели. Николаса не было в кабинете, я прошел в гостиную, заглянул на веранду. Аквариум тихо гудел, чистый, яркий пузырь. Столы, стулья, растение в горшке – все на своем месте. Не считая того, что на диване кто-то лежал.

Ее рукав соскользнул, обнажив плечо, подстриженные волосы рассыпались по хлопковой простыне. Она накрылась шерстяной шалью, поджала ноги. Со своего места я не мог разглядеть ее лица, к тому же она отвернулась, и мне были видны лишь очертания ее шеи, подбородок, резкий изгиб, скользящий к уху.

Это была Малини, я не сомневался – она вернулась домой, закончив работать над диссертацией в Италии, вернулась, чтобы быть с Николасом. Девушка, с которой он учился в Курто. Та, в чьем доме он так беззаботно жил. Та, что писала ему письма. Та, чей автопортрет стоял у него на столе.

Я хочу тебя во мне.

Я сдержался и не подошел ближе, побоявшись ее разбудить. Вышел назад в коридор, прошел мимо пустых гостевых комнат в главную спальню. Николас только что вышел из душа. Его волосы, влажные и волнистые, безвольно прилипли к лицу и шее, капли стекали по обнаженной спине и груди. Он обернул вокруг талии полотенце, ненадежно заправил сбоку. Без очков он выглядел моложе, его глаза блестели серо-голубым.

– А я думал, когда ты уже явишься, – он встал у окна, свет блестел на его коже. За одно лето в Дели он загорел до черноты. Я сел на край кровати, не зная, как быть дальше. – Как прошли занятия?

– Нормально, – я не стал вдаваться в подробности, как обычно.

– Было что-то интересное?

– Да так… «Геронтион» Элиота[42]42
  Стихотворение – драматический монолог Т. С. Элиота, впервые опубликованное в 1920 году.


[Закрыть].

– А, наш любимый ультраконсервативный антисемит, – он улыбнулся. Его губы были мягкими и круглыми, вода омолодила его, освежила.

В другой день я, пожалуй, начал бы в шутку защищать поэта, но не в этот.

– Там, на веранде… кто-то.

Он стащил с бедер полотенце, вытер им волосы.

– А, значит, вы уже встретились, – его слова потонули в шуршащей возне ткани и рук.

– Кто? Кто она?

Николаса, казалось, рассмешила серьезность моего голоса.

– Моя сестра, – он набросил рубашку песочного цвета, она облаком поднялась над ним, скользнула по рукам, по голове. – Ну, сводная сестра. После того как родители развелись, мать снова вышла замуж и родила дочь.

– Мне так жаль… ну, что они развелись, – я был совершенно обескуражен. Как будто обнаружил непрочитанную главу книги, картину, спрятанную в другой картине. Почему Николас никогда об этом не говорил?

– Это так мило… спасибо, – он рассмеялся. – Но они всего лишь развелись, не умерли же.

Зеркало на шкафу отражало нас и зеркало, висевшее за нами, на стене, создавая бесконечный тоннель образов. Грубо ли было спросить, сколько она здесь пробудет? Наверное, да. Но я мог спросить, когда она приехала.

– Сегодня утром, – он взял очки с комода. – Думаю, она спит. Ей, наверное, очень плохо – такая смена часового пояса.

– Чем она занимается?

– Майра – музыкант. Не волнуйся, – добавил Николас, игриво бросив в меня полотенце, – она тебе понравится.

– На чем она играет?

– На скрипке… нет, на виоле, – он несколькими быстрыми движениями расчесал волосы. Сел на кровать, ближе ко мне. – Чем меньше она узнает о нас, тем лучше. Во всяком случае, сейчас, – в его семье, объяснил он, это не обсуждалось. Он наклонился и погладил мою руку. – И мне так будет легче, – его глаза за стеклом сменили цвет, стали оттенка серых перьев.

– Да, конечно, – ответил я. – Я все понимаю… вот только…

– Вот только что?

– Мне остаться… или уйти? Ну, вечером…

Николас поднялся и разгладил рубашку.

– Приходи на выходных.

– Сегодня?

Он задумался, прокручивая в голове календарь. Сегодня была суббота.

– На следующих выходных. Так будет похоже, что ты на каникулах, а не… ну, сам понимаешь…

Я не знал, радоваться мне или обижаться.

Майру я увидел только в обед.

Она вышла из бунгало ранним вечером, когда длинные тени деревьев сплетались на траве, а воздух наполнялся запахом влажной земли. Садовник только что закончил поливать клумбы. Николас направился в дом, сказав, что ему нужно поработать, а я читал, дремал, дописывал статью для Сантану. Она вышла босиком; ее волосы, коротко остриженные, были цвета мокрых осенних листьев. Длинное дымчато-серое платье сидело свободно и вместе с тем облегало. Сквозь ткань легко было разглядеть ее тело – стройное, но полное скрытой энергией спортсменки.

Она сонно улыбнулась мне, прикрыв глаза от солнца.

– Я Неемия.

– А, – сказала она, – Николас мне о тебе рассказывал.

Мое сердце наполнилось горделивой радостью.

– Майра, – ее глаза были голубыми, с грифельной окантовкой. – Его сестра… ну, сводная сестра.

Ее голос звучал тихо и плавно, может быть, потому что она совсем недавно проснулась.

Она опустилась на стул и повернулась лицом к солнцу.

– Великолепно. Такая прекрасная погода по сравнению с нашей гнусной британской зимой, – ее слова катились, как полированный мрамор, гладкие и круглые.

– Когда ты приехала?

– Сегодня утром, устроила Николасу сюрприз, – она улыбнулась сама себе, погрузившись в свою тайну. Это все объясняло. Он не мог рассказать мне, потому что и сам не знал. – Ужасно хочу позавтракать, хотя, наверное, уже время ужинать.

– Самое время для чая.

– Изумительно, – она вытянула руки, точеные, как слоновая кость; ее пальцы, тонкие и длинные, были все унизаны бесчисленными серебряными кольцами.

– Николас сказал, ты музыкант.

Она улыбнулась.

– Пока учусь… это не одно и то же.

– На чем ты играешь?

– На виоле.

– Она… похожа на виолончель? – лучше бы я не задавал такой глупый, детский вопрос. Она провела руками по волосам, ее шеи, бледной, прозрачной, не касалось солнце. Если бы она провела здесь лето, она стала бы такой же загорелой, как Николас.

– Больше, – сказала она. – И мягче. У нее более глубокий тон, чем у скрипки, и это мне нравится.

– Мы услышим твою игру? – я решил, что будет вежливо спросить.

– Ох, бойся своих желаний… Я взяла виолу с собой – мне нельзя долго без практики.

Сколько времени, подумал я, это будет продолжаться?

Как и было сказано, я держался подальше от Раджпур-роуд.

В студенческом городке нарастал ажиотаж по мере того, как близилось окончание семестра – шквал концертов, книжная ярмарка, организованная литературным обществом, совершенное нежелание учиться. Скоро все разъезжались по домам на Рождество. Трудно было не думать о Ленни – единственной причине, по которой я тоже был бы не против уехать. В общежитии дела шли как обычно – по вечерам студенты бродили из комнаты в комнату, чтобы поболтать, покурить, выпить, старательно избегая научной работы. Стипендиаты и студенты последнего курса готовились кто к вступительным экзаменам в Оксфорд и Кембридж, кто к государственной службе. Кто-то валился в кровать, кто-то не ложился спать допоздна, комнаты были затуманены дымом, пропахли запахами дешевого виски, пропитались штаммами «Пинк Флойд» и «Грейтфул Дэд». Я и раньше держался особняком, но теперь чувствовал себя еще более отчужденным. Наблюдал за всем с расстояния. Заглянул в свою комнату, чужую, голую и внезапно… маленькую. Сплетни и мелкое соперничество. Глупые победы. Те же старые обзывательства. Когда кто-то замечал, что давно меня не видел, я небрежно отвечал: да, был у местного родственника. Это был достаточно неинтересный ответ, чтобы они больше не задавали мне вопросов.

– Привет, – сказал Калсанг, когда я его встретил. – Ты как?

– Да нормально. А ты?

– Тоже нормально.

Если его и интересовало, где я пропадал, он этого не показал. Я заметил, что теперь он проводил время с группой ребят из Дарджилинга. С ними делился косяками и историями. Наши ночные разговоры навсегда закончились.

Когда я в начале выходных пришел в бунгало, Николас и Майра только что вернулись из бассейна. Я как-то сразу понял, что она хорошо плавает, что может легко обогнать Николаса и освоила сложные стили, например баттерфляй.

– Было тааак холодно, – пожаловался он.

– Чушь, – ответила сестра. – Всего лишь освежающе. Ты нытик.

Их постоянные подшучивания и поддразнивания продолжались. В такие минуты мне казалось, что я сторонний наблюдатель, и только. Я думал, что самому Николасу удобнее, чтобы его сестра получала как можно больше внимания, чтобы наши планы строились вокруг нее: мест, которые она хотела посетить, блюд, которые она хотела попробовать, требований, которые она к нему предъявляла. Я бродил по бунгало, как призрак.

Иногда я оставался ночевать, и было странно вновь вернуться в комнату, где не было ни часов, ни календарей. Николас был в нескольких комнатах от меня, Майра – в соседней гостевой. Я слышал, как она ходит туда-сюда, задвигает шторы, наконец успокаивается, и наступает тишина.

Однажды я проснулся в полночь, у меня пересохло во рту – обогреватель в комнате был включен несколько часов, – и обнаружил, что кувшин на моем прикроватном столике пуст. По пути назад я заметил, что дверь в комнату Майры приоткрыта. Лунный свет струился в окно и падал на пустую кровать.

Иногда я приходил днем после учебы и присоединялся к ним, сидевшим за чаем на веранде или лужайке. Настроение Майры было непредсказуемым, могло быть угрюмым, а могло экстатически игривым. Николас, казалось, подстраивался под нее, обращался с ней как с ребенком – с нежным умилением. Порой ей трудно было усидеть на месте – она могла вытянуть ногу и стопой постучать брата по колену, сорвать с него очки, растрепать его волосы. Как-то раз я увидел, как они бегают по дому взапуски, и Майра визжала от смеха, когда Николас поймал ее и с шутливой грубостью бросил на диван.

Я вспоминал свою сестру, нашу осторожную дистанцию. Мне трудно было представить подобную близость. Тем более что их разница в возрасте была еще больше, чем наши с Джойс шесть лет.

Я совершенно не понимал, как вести себя с ней – и к тому же никогда не был уверен, как она поведет себя со мной. Однажды, когда Николас был в Национальном музее, мы провели целый день на веранде, и этот день прошел в молчании. Часы тикали и тикали, а она упорно не замечала моего присутствия. Она, в белой рубашке брата, сидела с ноутбуком в руке и скучающе смотрела в сторону, а я ходил по дому, читал журнал и то и дело, просто чтобы занять время, кормил рыб.

– Ты их убьешь, – сказала Майра, и это было все, что она произнесла.

В другой раз, едва я вошел в бунгало, она вдруг метнулась ко мне, схватила под руку, как давнего друга, и поволокла в кухню.

– Вот, – она сунула мне в руки миску с чем-то белым и комковатым.

– Что это?

– Это мой кхир[43]43
  Блюдо индийской кухни, сладкий рисовый пудинг.


[Закрыть], – она произносила «ки-ир». – Я попросила Деви научить меня его готовить.

– Здорово, – я воткнул ложку в белое месиво.

– Сначала попробуй, – ее лицо светилось ожиданием. Десерт вышел убийственно сладким, а рис не проварился как следует, но я съел всю миску и сказал, что очень вкусно.

– Ты мое сокровище, – заявила она и чмокнула меня в щеку.

Что больше всего меня расстраивало, так это то, что я очень редко оставался с Николасом наедине. Как-то вечером мне повезло – Майра была на веранде, играла на виоле. Ноты носились по бунгало, как бешеный ветер, вздымались и опадали. Это Брамс, сказал Николас, какая-то из его сонат.

Музыка резко обрывалась и начиналась снова, с начала композиции.

– Она сумасшедшая, правда? Жаль, что уедет после Рождества.

Мы сидели в кабинете, на столе лежали разбросанные снимки. Николас проводил часы напролет в Национальном музее, фотографируя, как он их называл, «братьев Будды». Точеные скульптурные лица загадочно смотрели на нас, некоторые доброжелательно улыбались.

После долгого перерыва мы наконец пили его любимый виски. Я грел стакан в руках, медленно потягивал напиток. Как учил Николас. Поднимал стакан, вдыхал, чуть приоткрыв рот. Каждый глоток обжигал горло, ударял в голову.

Я придвинулся ближе к Николасу. Я скучал по его запаху – дерева, мускуса и чего-то еще, чего я не мог назвать.

– Я скоро уеду домой.

– А вернешься тоже скоро?

Я пожал плечами. Мне хотелось немного оттянуть момент, дать ему продлиться.

– Думаю, после Нового года.

– Может, сможешь… пораньше? – он положил руку мне на талию. Притянул меня ближе.

– Н-не знаю… – я колебался. Если бы я мог, я вообще не уезжал бы. Но вот уже полгода я не видел родителей, а мать сентиментально относилась к таким вещам.

Я чувствовал тело Николаса, наши пальцы сплелись, моя рука обвилась вокруг его талии.

Игра на виоле продолжалась с неизменным усердием. Ткань на его коже была мягкой и тонкой, легко упала. Комната пульсировала от внезапно обрушившейся жары. Я чувствовал себя невесомым, прижимался ближе к Николасу. Запах, которого я не мог назвать, касался моих губ, наполнял мой рот, сжимался в моей руке. Заполнял мою ладонь, разбухал на языке.

Музыка вдалеке вдруг оборвалась. Открылась дверь, за ней следующая. Зашлепали шаги, становясь все громче. Я резко выпрямился и обошел стол сбоку; Николас сел и поправил одежду.

– Милый! – Майра дернула дверную ручку, ворвалась в кабинет. – Я это сделала! Я освоила аллегро аппассионато, – она рухнула на диван, сжимая виолу в одной руке, смычок в другой. – Это заняло столько времени…

– Изумительно, – сказал ей брат. – Но я терпеть не могу Брамса. Сыграй лучше что-нибудь из Гайдна.

Она скорчила гримасу. Повернулась ко мне, тихо стоявшему в углу и сжимавшему в руке стакан.

– Чем вы тут занимались?

– Ничем, – ответили мы оба. Слишком быстро, слишком громко.

К тому времени как я вернулся в Дели, вскоре после Нового года, она уехала, и в бунгало не осталось ее следов. Как будто она была смутным сном. Если бы не эти три недели, ее могло бы вообще не быть. Но она была, и была настоящей.

Теперь я видел ее так же ясно, как изображение, мерцающее на экране моего компьютера. Это была она. Сводная сестра Николаса. Выступавшая в составе квартета.

Значит, вот чего он хотел? Чтобы мы вместе пришли на ее концерт? Чтобы вновь воссоединилось наше странное, ни на что не похожее трио?

Неужели я больше ничего не заслужил? Ничего больше свидания на официальном светском мероприятии, где мы могли бы притвориться вежливыми и отстраненными, выпить по бокалу вина и разойтись?

Но на что я надеялся?

Чего еще я ожидал?

В саду я остановился рядом с дамой в платье в викторианском стиле и широкополой шляпе. Она смотрела на меня то ли с презрением, то ли с отчаянием, трудно было сказать. Я прислонился к постаменту, на котором она простояла двести лет, отмеченному временем и заплесневевшему от дождя и ветра. За ее спиной зеленой вуалью вилась лужайка, окаймленная высокой каменной стеной. В центре был прямоугольный пруд, увенчанный неработавшим фонтаном. Людей вокруг было не так много: мужчина бросал мяч своей таксе, пара молодых девушек курили на ближайшей скамейке, женщина и ее дочка играли с белым воздушным шариком. Я наблюдал за ними, боясь, что шар лопнет, когда девочка слишком крепко прижимала его к себе. Дальний край сада когда-то был кладбищем, но теперь все надгробия восемнадцатого века стояли рядом со стеной. Я обошел их, и это немного меня развлекло: Томас Гибсон, доктор медицины, «Храни его Господь»; Элизабет Марли, «Она покоится среди тех, кого любила»; Генри Л. Лоусон, «До рассвета и тени не убегут», – а потом побрел прочь по мощеной аллее среди дубов. Я читал, что этим дубам тысяча лет или даже больше. Я подумал, как много похорон они видели. Их стволы были во много раз шире моего тела, их ветви мерцали цветом костра. Возможно, самые мудрые и древние наблюдали, как хоронят бедного Томаса Гибсона, доктора медицины, более двухсот лет назад. Набоков сказал, что деревья всегда куда-то спешат; эти дубы, казалось, достигли места их паломничества. Сжав билет в кармане, я почувствовал, что добрался до моего.

Лодердейл стоял позади изящных живых изгородей и аккуратных клумб, засеянных львиным зевом, поздно распустившимися гвоздиками и пурпурными георгинами. Это большое белое здание напомнило мне дома, которые я видел в фильмах о старом Юге Америки. Классически наклонные колонны, большие окна, просторная веранда. Как странно, что именно здесь мы должны были встретиться, Николас и я. О чем я спросил бы у него в первую очередь? О морских коньках?

Бесконечные вопросы возникали один за другим.

В последний раз я видел Николаса в постели, голым, и лишь белая простыня обвилась вокруг его ног.

Время вновь сыграло свою шутку. Ушло в себя, перевернулось, поглотило все годы, прошедшие между нами.

Что бы я спросил у него в первую очередь?

В десять минут восьмого, за двадцать минут до концерта, я решил войти внутрь. Было прохладно и тихо, большой зал выходил в галереи и кабинеты – трудно было представить, что когда-то это был семейный дом. На кремовых стенах, гладких, как яйцо, висели пейзажи. Далеко вверху возвышался скромный восьмиугольный купол, по нему шла лепка из цветов и листьев в стиле рококо.

– Вам в нижний зал, – сказала дама у входа, улыбаясь и указывая на лестницу. Внизу, в коридоре, застеленном ковром, толпилась горстка людей. Я не ожидал увидеть среди них Николаса.

Швейцар у двери проверил мой билет и пригласил меня внутрь – в длинную комнату в форме кареты, заставленную рядами бархатных сидений с красными спинками. Интересно, где сядет Николас? Пока что стулья по обе стороны от меня были пусты. Некоторые зрители уже заняли свои места, разговаривали, проверяли телефоны. Постепенно зал заполнялся. Он был маленьким, человек на шестьдесят. Я полистал программку, вновь перечитал. Слова лежали на своих местах, теряясь в пространстве между бумагой и моими глазами.

Подборка сочинений Шенберга… Струнный квартет № 1 ре мажор, соч. 7, Струнный квартет № 2 фа-диез минор… Эндрю Драммонд, Майра Темплтон, Элейн Паркер, Оуэн Ли. Я искал их в «Гугле». Эндрю, как Майра и Элейн, был выпускником Королевского музыкального колледжа. Он играл на виолончели. Оуэн учился в Сент-Эндрюсе. Вторая скрипка. Элейн, стало быть, первая. «Гардиан» называл их существенным достижением, а «Индепендент» – неизменно изобретательным коллективом. Они выступали вместе уже пять лет – на концертных фестивалях по всей стране, даже несколько раз на «Би-Би-Си Промс». Я погуглил и фото, посмотрел, как выглядят участники. Роскошный мужчина, на вид дружелюбный, с галстуком-бабочкой, другой мужчина, кудрявый брюнет, выше и меланхоличнее первого, хрупкая девушка со светлыми локонами, ниспадавшими по обеим сторонам лица, словно занавески. И Майра, все такая же красивая, с волосами цвета осени.

Слева от меня села женщина средних лет в мягком платье в цветочек, а место справа от меня оставалось пустым. Все остальные были заняты. Я взглянул на дверь, ожидая увидеть знакомое лицо, но видел только чужие. На сцене тщательно отрегулированные огни освещали стулья, микрофоны и нотные пюпитры. В углу блестело пианино. Была половина восьмого, но, возможно, они задерживались на несколько минут.

Наконец на сцену поднялась дама в темно-синем костюме: юбке и жакете.

– Добрый вечер, дамы и господа… добро пожаловать на наш концерт.

Музыканты поднялись на сцену, заняли свои места. На секунду я забыл даже о пустом месте рядом со мной. Майра. В простом черном платье с воланами у шеи, скромно доходившем до колен. Я и забыл, какая она миниатюрная. Ее волосы теперь были длинными, стянутыми серебряной повязкой, на которой, когда Майра наклонилась к пюпитру, заиграл свет. Дама представила их, они по очереди поклонились, дождались завершения аплодисментов. В зале воцарилась тишина, а место слева от меня горело пустотой.

Может быть, его займут после антракта? Вдруг Николас не успел к началу?

Первое произведение, сообщала программка, было необычно тем, что создавалось в едином порыве. Оно немедленно бросалось в движение, инструменты сплетались в нервном беспокойстве. Ноты взмывали вверх, и это захватывало, но не пугало – они цеплялись одна за другую, продолжались, как бесконечная катушка ниток. Или ряд настойчивых вопросов без ответа. Я смотрел на Майру – ее движения, внезапно знакомые, навевали воспоминания о вечерах в бунгало. На ее лице была написана та же сосредоточенность, хотя чего-то не хватало. Страсти к произведению. Может быть, она не любила Шенберга так, как Брамса.

Где-то на середине первой части я закрыл глаза. Я понимал, почему им требовался антракт – это было мучительно тяжело. Это было как сон, в котором за мной следили. Шенберг ясно давал понять, что его произведению не вырваться. Его сдерживали, сковывали ноты, порой разрешая перелиться через край, но не давая взлететь.

Когда все закончилось, я открыл глаза; зрители громко аплодировали, квартет стоял и улыбался. На секунду мне показалось, что Майра меня видела, что наши глаза чудесным образом встретились, но она отвела взгляд.

– Спасибо, мы вернемся через пятнадцать минут, – сказала Элейн, заправляя прядь волос за ухо. Ее серебристо-зеленое платье на свету казалось прозрачным.

Я поднялся, побродил немного вокруг, сходил в туалет. Я не сомневался, что, когда вернусь, Николас будет здесь.

Я тянул время, поднялся наверх, дошел до туалетов на втором этаже, постоял у стойки с кофе. Медленно спустился вниз, прошел по застеленному ковром коридору, вернулся в зал, пахнущий деревом и затхлым бархатом. Место слева по-прежнему было пустым.

Я ощутил внезапный обжигающий гнев. Надо уходить. Нет никаких причин тут оставаться.

Но у двери я остановился и повернулся – Майра вышла на сцену, за ней последовали остальные.

Май-ра.

Я покорно побрел назад.

Следующее произведение было написано, когда Шенберг узнал о предательстве жены; она завела роман с их другом и соседом, молодым художником. Оно было наполнено болезненными всхлипами, резкими падениями, мрачными парящими нотами. Порой оно становилось ритмичным, как сердцебиение. Я молча слушал; я не понимал цели этого вечера.

Почему Николас заставил меня прийти сюда, чтобы снова меня предать?

Марионетка. Вот кто я для него. Лучше бы мне было не принимать его приглашение, лучше бы мне было не появляться.

Хотя, в конце концов, я мог пообщаться с Майрой. Мне нужно было с ней поговорить. Я решил дождаться, когда концерт закончится, и посмотреть, что будет.

Музыка наконец оборвалась. Зал наполнился долгим грохотом аплодисментов. Квартет поднялся, с улыбкой поклонился несколько раз, и участники по очереди сошли со сцены.

Я подождал, пока толпа рассосется, пока стихнет шепот разговоров. Постепенно зал опустел. Майра, наверное, была за кулисами – я проскользнул туда, и никто меня не остановил. Квартет складывал инструменты. На столе стояла открытая бутылка вина, недопитые стаканы. Были там и другие люди, знакомые музыкантов, общались с ними и между собой. Я подождал, пока Майра, собиравшая нотные листы, не останется одна.

– Привет.

Она рассеянно подняла на меня глаза, голубые, как апрельское утро.

– Это я… Нем… Неемия…

– Ой, – звук застыл на ее губах, круглых, идеальной формы. Присмотревшись поближе, я увидел, что годы изменили ее, чуть заметно, тайно. Ее лицо заострилось, будто время размыло его мягкость. Что-то в ней стало тверже. Раскололось и стало тверже, будто ее растопили и вылепили заново, как глиняную фигурку. Но теперь я видел, как сквозь ее кожу, губы, глаза просачивается внезапная ранимость. – Ой, – повторила она и посмотрела на ноты в руке, как будто надеялась, что они объяснят, почему я стою перед ней.

– Он был отличный. Концерт.

– Спасибо, – она смогла наконец натянуть маску самообладания. – Какой сюрприз.

– Надеюсь, приятный.

Уголки ее рта изогнулись в легкой полуулыбке.

– Как ты… ты здесь оказался? – Ее пальцы, крутившие серебряный браслет на запястье, по-прежнему были унизаны кольцами, но тоньше и элегантнее тех.

– Твой брат… – я решил произнести эти слова, но придать им легкость, воздушность.

– Что?

– Он прислал мне билет на концерт, и я думал, что он тоже придет поддержать тебя… но место рядом со мной было пустым.

– П-прости… я не понимаю… – ее лицо вновь стало смущенным. Она обвела взглядом окружающих – они бродили туда-сюда, не обращая на нас внимания.

– Мы можем поговорить в другом месте? Можем подняться наверх?

Она быстро собрала вещи: футляр с виолой, сумку, стильное зимнее пальто. В баре я заказал себе виски, ей – сверкающий лайм. Она попросила меня объяснить все медленно и подробно. И я объяснил. Это оказалось легко. Николас каким-то образом узнал о мероприятии в Блумсбери – он преподавал буддийское искусство на факультете истории искусств в известном университете и, возможно, был в списке рассылки мероприятий «Азиатского дома» в Лондоне. Они рассылали приглашения на мероприятие, список выступающих и их произведений.