Текст книги "Морской конек"

Слова сами сорвались с языка.

Он хотел остановить мою лошадь.

В ближайшей больнице, в городе, в получасе езды, меня отвели в отделение скорой и неотложной помощи, где медсестра в аккуратной голубой униформе быстро и ловко осмотрела меня. Измерила мое кровяное давление, посветила в зрачки, задала мне несколько вопросов и заявила, что со мной все в порядке.

– Вы были шокированы, так что расслабьтесь.

Я поблагодарил ее и вышел, стал искать Майру.

Приемная была забита битком. Надрывно плакал ребенок, юноша зажимал рану окровавленным платком, пожилая дама отчаянно кашляла в носовой платок. Я налил себе воды из кулера и сел в углу. Спустя сорок минут я спросил у администратора, есть ли новости.

– Филип… Филип Темплтон.

– Боюсь, право информировать вас имеют только врач или старшая медсестра.

Я вышел на улицу. На подъездной дорожке стоял офицер полиции, с которым я сюда приехал, и курил.

– Она здесь, – сказал он мне. – Выехала, как только мы ей сообщили. – Он выдохнул клуб дыма и тумана. – Вам лучше вернуться в больницу.

Я дрожал, моя куртка мало защищала от холода. Стены больницы сияли сталью и стеклом. Вновь войдя, я стал искать медсестру, которая меня осматривала, но ее нигде не было видно. Белые бесконечные коридоры были яркими квадратами света.

– Нем…

Я обернулся. Майра. Ее лицо было белым, как снег, который я держал в руке этим утром. Я обнял ее, и она глухо прошептала мне в плечо:

– Он в коме.

Однажды вечером Николас объяснил, ради чего он в Дели.

– Ананда? – повторил я.

Стояла полночь, мы были в саду, сидели на плетеных стульях, стаканы с нашими напитками чуть запотели. Было начало июня, через несколько дней я собирался уехать домой на месяц. Гульмохары за воротами ярко алели, как костюмы танцоров, а клумбы в саду бунгало украшали пурпурно-розовые петунии, изнемогавшие от жары. Где-то поблизости цвело дерево чампа. Я его не видел, но воздух нес его глубокий золотой аромат.

Николас сказал, что путь научных исследований полон сюрпризов.

– Начнешь читать о происхождении идеала бодхисатвы и сам не заметишь, как заинтригован агиографической литературой…

– Кто он?

Стоит ли мне ревновать, добавил я в шутку.

Нет, насчет него беспокоиться не стоит. Он умер две тысячи лет назад.

Ананда был преданным слугой Будды и неразлучным его спутником. Самым верным и любимым учеником.

– Что озадачивает ученых, так это его очевидное отсутствие в рамках повествовательного искусства Гандхары. Он был важен для Учителя, поэтому трудно поверить, что его игнорировали, случайно или же намеренно.

Я спросил, много ли о нем известно.

– Буддийские тексты много рассказывают об их отношениях, какими бы странными они ни казались. Он был довольно необычной фигурой. Несмотря на преданность Ананды, его нельзя назвать хорошим учеником. Он был слабым и зависимым, рабом своей низменной натуры, упорно поддавался своим страстям.

– Почему же он тогда выбрал его? – спросил я. – Я имею в виду Будду… почему он выбрал Ананду?

Глаза Николаса стали цвета той черты, что разделяет воду и туман.

– Потому что он был человеком.

Я отхлебнул свой напиток. Дымный односолодовый виски наполнил меня ароматом леса и сосны.

– Ананда лучше всех знал дхарму, даже если он не достиг состояния архата – достоинства или совершенства, как другие монахи. О нем одном говорится, что он полностью слышал изложение Учения Будды: Ананда олицетворяет его историческую память.

Я сказал, что в таком случае довольно гадко исключать его из визуального повествования о жизни Будды.

– Именно поэтому я думаю, что это не так. Мне представляется более вероятным, что для него использовался критерий транскодификации, который в настоящее время больше не распознается.

– Очень может быть.

– Ты правда так думаешь? Вот если бы только моих руководителей можно было так же легко убедить…

– Возможно, они, как и я, понятия не имеют, что такое транскодификация.

Он рассмеялся.

– Я мог бы объяснить, но только если тебе впрямь интересно.

– Расскажи…

Я не стал говорить ему, что мой вопрос вызван не интересом к гандхарскому искусству, а тем, что в последнее время для меня все происходившее между нами приобрело еще большую ценность. Я уезжал на месяц, и хотя возвращался в начале июля, срок казался бесконечным. Когда-нибудь Николас тоже уйдет. Когда, я точно не знал. Я хотел это знать и вместе с тем не хотел. Если я набирался смелости и задавал этот вопрос, он загадочно отвечал, что останется в Дели навсегда. Или мелодраматически – что город покорил его сердце. Я знал, что если продолжу давить, это его разозлит. Его настроение легко менялось, легко портилось.

А я? Я не знал, сколько времени у нас осталось, месяц или вечность. Все, что должно было остаться со мной, каждая частичка его жизни, были мне особенно дороги.

Когда он потом, у себя в кабинете, рассказывал о неуловимом Ананде, я вспоминаю не подробности рассказа, а то, как его пальцы листали страницы. Как по его щеке до рта пробежала хмурая складка. Вспоминаю его волосы, темные, как надвигающаяся буря.

– Вот, – воскликнул он, держа в руках раскрытую книгу. – Ваджрапани. Носитель скипетра молнии, преданный послушник Будды. Ваджрапани – это Ананда. Страдающий герой, который своими трудами, подобно Гераклу, преображает себя. Замечательно, не правда ли?

Он считал, что произведения, отражающие образ Ананды, были разбросаны повсюду. В Британском музее, Национальном музее Дели, галереях Чандигарха. Вот почему Николас был здесь.

Со временем все прояснилось.

Той ночью или другой, лежа в полусне, я снова спросил его об Ананде. Достиг ли он архата? Стал ли наконец достойным?

Николас лежал на спине, обнаженный, подставив грудь мягкому ветру вентилятора. Он склонил голову, положив подбородок на мое плечо, мягко ответил, бормоча, как ручей.

После смерти Будды монахи собрались, чтобы послушать, как Ананда делится Учением, но они сочли его рассказ недостоверным, полным упущений. Единственный наследник слов мастера ощутил свою неполноценность, и, как говорят, это жгучее унижение стало причиной его стремления достичь архата. Он очень мучился от безмерной боли и наконец от изнеможения заснул.

Николас положил ладонь мне на бедро, и она застыла там, неподвижная.

– В тот момент, подвешенный в воздухе, он добился того, что стал достойным.

Его рука скользнула вверх по моей груди, изгибу шеи, по щеке.

– Один из немногих случаев… если не единственный… когда пробуждение происходит во время сна.

Он накрыл мои глаза ладонью.

– Может быть, то, что мы считаем полярными противоположностями, на самом деле одно и то же.

Его губы обожгли мой рот, ямку на шее. Чувствуя, как прерывается дыхание, я с трудом прошептал:

– Когда ты от меня уйдешь?

– Разве я не говорил тебе, что останусь навсегда?

В первую ночь, когда Филип был в больнице, мы с Майрой просидели в кабинете хозяйки дома почти до рассвета. Эллиот спал наверху, и я так думаю, Майре не хотелось оставаться одной. Хотя, честно говоря, и у меня не было особого желания лежать в одиночестве на чердаке и смотреть или на прямоугольники тьмы на потолке, или в окно на другое окно, где больше не горел свет и не был виден знакомый профиль. Мы зажгли огонь, как и несколько ночей назад, хотя казалось, прошло гораздо больше времени, сидели на диване и пили – она чай, я «Лохнагар». Долгое время мы молчали.

Я смотрел невидящим взглядом на предметы: большое бехштейновское пианино, резные изгибы крепкого георгианского кресла у камина, длинные бледные занавески, которые, раздвинувшись, впускали ночь. Здесь, как и в большой гостиной, на каминной полке тоже стояли немногие фотографии и интимные безделушки. Большую часть стены напротив нас занимала картина-триптих. Как я мог не заметить ее вчера вечером? Видимо, меня слишком заворожили азартные игры, еда, вино и счастье. Иногда искусство можно понять, лишь когда тебе плохо.

Сначала картина казалась разноцветной абстракцией, искусной, непонятной, но чем больше я всматривался в ее линии, тем больше они обретали форму. Я смог различить фигуру, от шеи до талии, вытянувшую руки будто в попытке прорвать холст. Мои руки по-прежнему дрожали.

Майра плотнее закуталась в шерстяную шаль, откинулась назад, долго смотрела в белый потолок, прежде чем спросила:

– Как, по-твоему, это ощущается?

Я не знал.

– Разве не странно, – медленно продолжала она, – что мы не можем представить бессознательное как-то иначе, кроме как провал в памяти?

Да, это было невозможно вообразить. Кома. Ее описывали только как самую глубокую бездну сна.

Непримиримый дисбаланс.

– Есть свет и тьма – контрастные определения, имеющие смысл, лишь потому что мы имеем опыт того и другого… но это… В случае с сознательным и бессознательным наши представления неизбежно односторонни.

– Декарт сказал, что, когда мы спим, душа отделяется от тела.

– Тогда где теперь его душа? – она посмотрела на меня, я не смог выдержать ее взгляд. – И если… когда он вернется, вспомнит ли он? Работает ли его память, когда отключено сознание? – она поднялась, подошла к камину, поднесла руки к теплу. – Я как-то читала историю французского футболиста, которому дали анестетик, чтобы вырубить его на несколько часов, но прошло тридцать лет, а он так и не проснулся. Он не меняется, не стареет, его жена смотрит за ним в доме, который назвала Mas du bel athléte dormant… Дом прекрасного спящего атланта.

Я поставил пустой стакан на столик.

– Майра, это маловероятно. Врач сказал, что твой отец в прекрасной физической форме.

– Для его возраста, – заметила она.

– Для его возраста, – повторил я, придвигаясь к ней ближе. Запах больницы впитался в ее одежду, ее волосы. Резкий, тошнотворный запах антисептика. Я положил руки ей на плечи, хрупкие плечи под джемпером. – Он проснется.

Но что-то в моем голосе выдало меня. Может быть, воспоминание о том дне, расстилавшееся передо мной как нечто совершенно далекое, череда событий, скрытых за тонкой пеленой.

Бородатый врач с глубоким голосом сказал, что у Филипа острая субдуральная гематома и что ему нужна быстрая, если не немедленная операция.

Что это значит? – спросила Майра.

Он объяснил, что разорвался кровеносный сосуд в пространстве между черепом и мозгом. И мы ждали за закрытыми дверями, в кристально белом коридоре, а фигуры в бледно-голубой униформе бесшумно скользили вокруг, как ангелы. В каком-то смысле это была церковь, где из-за дверей текла исповедь, где раскрывались тайны, где души воспаряли вверх, как птицы, или пронзались иглами. Здесь нечего было скрывать.

Так было с Ленни?

Его тоже экстренно доставили в больницу? Может быть, было уже слишком поздно? Неужели он заснул в своей постели и так и не проснулся? Я вспомнил свой сон, внезапно осознав, что это было предчувствие. Он каким-то образом предупреждал меня. Когда я сидел в коридоре, сжимая бумажный стаканчик с холодным безвкусным чаем, прошло все – шок погони, шок падения – и слова пронзили меня, грубые, стальные, как серебряные инструменты, лежавшие на подносах.

Это моя вина.

Мы вышли из больницы где-то в семь с небольшим, после того, как хирург сообщил нам, что операция проведена как можно лучше. А пока нам лучше подождать дома. Пациент введен в искусственную кому. Если к утру опухоль спадет, они будут решать, что делать дальше.

– Доктор… – выражение лица Майры вновь стало решительным и суровым, – к чему нам готовиться?

В дипломатической манере, стерильной, как и все, что нас окружало, он ответил, что ее отец в отличной физической форме… для его возраста. Что все образуется, если он выживет в первые дни.

Всю дорогу в Винтеруэйл я ждал вопросов Майры о том, что произошло. Вместо этого она включила радио и на полпути поймала прогноз погоды для судоводителей. Тишина наполнилась ночной литанией, медленной, методичной речью синоптика, успокаивающей, гипнотической. Тайн… Ветер незначительный или умеренный. Фишер… усиливается, по большей части на юго-западе… Темза… 3 или 4 балла… Истерли… 3 или 4, умеренный… Шеннон… умеренный, на северо-западе слабый. Туман на юго-востоке… Малин… Гебриды… Бейли… Фарерские острова…

Когда прогноз закончился, начались новости. Спокойный, сухой голос диктора сообщал о районах, пострадавших от наводнения.

– Фельдшер говорил со мной, – сказала Майра. – Отец ненадолго пришел в сознание в машине «Скорой помощи» по дороге в больницу. Он был дезориентирован, постоянно бормотал.

– Что он сказал?

– Я часто говорила ему – будь осторожнее с Генералом, он хороший конь, но слишком нервный. Дома мы сначала пытались приучить его к прыжкам через канаву, ну знаешь, клали в нее палки или мешки для мусора, потом пытались просто убедить его постоять рядом с ней, но ничего не выходило, и мы сдались.

Я мягко повторил вопрос.

Она не сводила глаз с дороги.

– Он все время повторял: я знал, что это произойдет, – добавила она, – как какое-то пророчество.

На следующий день я остался в Винтеруэйле. Майра сказала, что позвонит из больницы, если что-то случится, но предпочитает, чтобы я остался дома, составил компанию Эллиоту.

– Ты уверена?

Она кивнула, надела твидовое пальто, берет. У двери я остановил ее, взял за руку, но слова застряли у меня в горле.

– Осторожнее на дороге.

Все утро мы с Эллиотом провели в кабинете хозяйки. Он даже не подумал подойти к пианино, предпочтя сидеть на корточках на полу, который завалил бумагой и сломанными карандашами.

– А где мама? – спросил он вдруг, подняв голову и оглядевшись, будто она могла внезапно материализоваться из ниоткуда.

– Навещает дедушку… он сильно ударился. Он в больнице.

– Ой, – он вернулся к рисунку, но тут же вновь вскинул голову. – Он ведь поправится?

– Я не… да, с ним все будет в порядке.

И для него мир вернулся к привычному порядку вещей.

Я сидел в вольтеровском кресле у окна, пытаясь делать вид, будто работаю над статьей для Нити. Смотрел, как дождь стучит в стекло в бессильной и неутомимой ярости.

Работает ли память, когда отключено сознание? – спросила Майра прошлой ночью, сидя на диване. Даже если мы могли бы сосредоточиться на чем-то одном, без памяти мы бы этого не осознавали, потому что забывали бы, о чем думали секунду назад. Я постарался не допустить эту мысль – у Филипа может не быть памяти, – но она возникла и, как дым, закружила в голове.

На обед миссис Хаммонд принесла нам чай и сэндвичи, яйца и кресс-салат, ветчину и горчицу. Крепкий чай с молоком.

– Есть новости? – спросила она. Ее обычная сухость ушла, сменившись беспокойством. Она была высокой, чуть сутулилась, будто постоянно извиняясь за свой рост. Складывала на груди руки, большие, но изящные.

– Боюсь, что нет… пока нет. Я скажу вам, если Майра позвонит, – вежливо добавил я. Она кивнула.

– Как говорится, если нет новостей, это хорошая новость, – она немного постояла в дверном проеме, а потом резко повернулась и вышла.

День прошел медленно.

Эллиот занервничал, устав от своих рисунков и солдатиков, от того, что пришлось торчать взаперти. По-прежнему шел дождь, и мы не могли выбраться на прогулку, он не мог покататься на велосипеде.

– Я посмотрю телевизор? – спросил он. Я не нашел причин, почему нет.

Он сел в уголке дивана, стал переключать каналы, пока не остановился на чем-то оживленном и красочном. В комнате что-то зазвенело, загрохотало, видимо, падая с большой высоты, и Эллиот захихикал, тут же погрузившись в эту атмосферу.

Несмотря на слабый сигнал, я снова и снова проверял телефон. Но если бы Майра позвонила, то на домашний номер. Телефон в коридоре, черный и архаичный, молчал.

К вечеру я начал нервно расхаживать туда-сюда, от окна к стулу и обратно. Заглядывал через шторы. Стоял у входной двери. Ждал звука подъезжающей машины у ворот, скрежета покрышек по гравию.

Майра вернулась до ужина, уставшая, измученная после дня в больнице, поездки под дождем туда и обратно. Его вывели из искусственной комы, но он был очень слаб после операции и сильной потери крови.

– Если он переживет сегодняшний вечер… – она не договорила. Под ее глазами залегли темные тени.

Мы тихо, молча поужинали тушеной бараниной, хлебом и чеддером. Миссис Хаммонд уложила Эллиота в постель.

– Если честно, я мало чем могла ему помочь, – сказала Майра. – Я дежурила у его постели, но он был слишком слаб, чтобы говорить… Не думаю, что он вообще знал, что я там. Я заметила, – добавила она, – что он оброс щетиной и нуждался в бритье. Было странно видеть его таким.

Я спросил, почему. Она закинула ноги на диван, словно вписала себя в его кожаную рамку.

– Потому что, сколько я себя помню, мой отец всегда был… безупречен. Как будто маска, которую он надевал каждый день, должна быть настолько идеальной, насколько это вообще возможно. Я часто думала, почему это так, когда видела другие семьи, отцов моих друзей… они были намного проще в своей одежде, своих привычках. Сегодня я увидела его небритым и подумала, что это расстроило бы его больше всего.

Я опустил глаза, обвел взглядом туфли, коврик. Промолчал.

Телефон зазвонил, когда мы сидели здесь бок о бок, и сонная Майра прижалась к моему плечу. Я забыл, до чего пронзителен и напыщен звонок стационарного телефона. Мы не сразу отреагировали.

– Я отвечу, – тихо сказала она, поднялась и вышла в коридор. Нужно ли было следовать за ней? Это грубо, подумал я. Почему-то мне не пришло в голову, что звонили из больницы.

– Да… это Майра, его дочь.

Но это было так.

Похороны прошли спустя две недели после Рождества.

В холодное, ветреное утро, в которое все старались, как могли, удержать в руках зонты. Я хотел стоять с краю, чувствуя, что не имею права быть в первых рядах, но Майра настояла.

– Пожалуйста.

Так что я смотрел, как священник благословляет землю, где Филипа должны были похоронить, как опускается гроб – с тем, кого я буду видеть всегда, кого запомнят мои глаза, и не как незнакомца. Могилу забросали землей, сверху возложили цветы. Дождь был слишком сильным, чтобы зажигать свечи. Майра в трауре была очень бледной, но не плакала. Эллиот, слишком маленький, чтобы все это понимать, стоял рядом в черном костюмчике и растерянно смотрел на нее.

Это моя вина.

Дождь сыпался маленькими ледяными шариками.

На поминках стало чуть легче. Я стоял у стойки, ел бутерброды с огурцами, пил чай – чашка за чашкой. Не от голода или жажды, а просто чтобы чем-то занять руки. Чтобы сделать вид, что я участвую в этом ритуале так же, как все. Я не знал, кажется мне это или в самом деле все глаза устремлены на меня, смотрят мне в спину, все шепчутся о том, какую роль я сыграл в этой трагедии.

Он был здесь. Филип пытался спасти его.

Порой Майра, проходя мимо, сжимала мою руку, пытаясь что-то от меня получить – может быть, силу или немного тепла. Я никого не знал, кроме нее и Эллиота, и говорил по большей части с ним.

– А дедушка вернется, если я буду каждый день играть на пианино?

Твой дедушка, сказал я как можно мягче, не вернется.

– Но это его обрадует, а если он обрадуется, то может вернуться.

– Если игра доставит тебе радость, то и ему тоже… но нет, вернуться он не сможет.

– Это я виноват, – сказал он, и его глаза наполнились слезами.

Нет, сказал я, попытавшись его обнять, совсем нет… но он увернулся и, плача, побежал к Майре.

К тому времени как все разошлись, она стала еще бледнее, вымотанная всем случившимся. Миссис Хаммонд оставила в кабинете хозяйки суп и сэндвичи, разожгла камин. Принесла на подносе бутылку бренди и фляжку с теплой водой.

– Не знаю, что бы я без нее делала, – сказала Майра, наливая себе бренди. Медленно выпила темно-золотую жидкость, подошла ко мне, сидевшему у камина. – Ты сегодня тут будешь спать?

В эти две недели они с Эллиотом спали на чердаке. Это невыносимо, сказала она, находиться так близко от комнаты погибшего. Мне стелили на полу.

Я обнял ее за талию. Как ей удобно… Тишина наполнилась треском дерева – оно, шипя, делилось своими секретами. Майра посмотрела на меня. Ее глаза блестели в свете огня.

– Спасибо, что остался.

Я неловко поднялся на ноги. Я сказал, что после всего, что случилось, я не мог уехать.

Как-то профессор Махесар процитировал нам эпизод из «Федры» Платона, где Сократ сравнивает душу с колесницей, запряженной парой крылатых лошадей. Богу достались два послушных животных, а человеку – лишь одна, а другая – смертная и непокорная. Одна тянет душу вверх, к добру и храбрости, а другая погружает во тьму и хаос. Они постоянно борются в каждом из нас.

Все свои зимние каникулы я провел в Винтеруэйле.

Встретил Рождество не у елки, а в поездках в больницу, встречах с распорядителем похорон и визитах в кабинет судебного следователя, где я вновь описал то, что произошло тем утром. Нет никаких сомнений, что часто повторяемая ложь становится реальностью. Эта ткань сплетена так замысловато, что ничего невозможно разобрать.

Смутное ощущение неправильности наступило только после того, как с формальностями и бумажной работой было покончено, и нам оставалось только дождаться похорон.

Новый год прошел тихо, дома. Я, как смог, приготовил курицу карри, которая понравилась всем, даже миссис Хаммонд, а вечером мы смотрели старые фильмы с Лоренсом Оливье. По настоянию Майры мы открыли бутылку шампанского. Новый год – разве я забыл? – время смотреть в будущее. Иначе Янус, двуглавый бог, будет недоволен.

В первую неделю января, ветреную и снежную, мы по большей части прятались дома и выходили на улицу лишь изредка. Прогулялись к заброшенной водяной мельнице, огромному дубу на холме, откуда открывался потрясающий вид на заснеженную сельскую местность, даже к парапаретическим руинам средневекового замка. Все эти места идеально подходили для исповеди. Для того, чтобы открыть свои тайны. Каким-то образом мне удалось сдержаться.

Ночью я лежал без сна на чердаке, слушая мягкое, ровное дыхание Майры и Эллиота. Как я мог спать? Я метался, беспокойный, по матрасу на полу, встревоженный необъятной тишиной, у бесконечного холста, на котором рисовал сбивчивые, жуткие сны.

В ночь после похорон мы поднялись в ее комнату. Это было похоже на церемониальную реконструкцию какого-то древнего ритуала. Раздевание. Мой и ее джемпер, мой ремень, ее платье, ряд крошечных пуговиц от шеи до поясницы. Прикосновения, полные резкой, земной срочности. Необходимости, сильной и давящей, доказать, что жизнь продолжается.

– Тебе непременно нужно уезжать? – спросила Майра потом, когда мы лежали в темноте.

У меня не было выбора. Семнадцатого начинался новый семестр. Сантану и Ева, конечно, уже писали, звонили, недоумевали, почему я недоступен.

– Я приеду к тебе… – она провела пальцем по моей щеке. По подбородку. Как Николас.

– Майра…

– Что?

Я замялся.

Ее глаза искали мои.

– Скажи…

– Я буду рад, если ты приедешь.

Она вновь легла на спину и улыбнулась. Ее обнаженная кожа отливала серебром.

– Это мило… но ты ведь не это хотел сказать, правда?

Я ответил, что именно это, но мой голос прозвучал фальшиво даже для моих собственных ушей. Я слушал наше дыхание. Внезапную безмолвную печаль дома. Бульканье водопроводной трубы.

Она больше не задавала вопросов.

Она закрыла глаза и уснула.

В мой последний день в Винтеруэйле я был аудиторией камерного концерта.

Вечером мы торжественно собрались в кабинете хозяйки. Первым выступил Эллиот, в белой рубашке и галстуке-бабочке, исполнив менуэт Моцарта из «Дон Жуана». Живые и ритмичные ноты спотыкались и хромали, останавливались и начинались сначала.

– Браво! Браво! – закричали мы в конце и зааплодировали. Он поднялся со стула и, сияя, поклонился. Его место заняла Майра и сказала, что сыграет часть сонаты Брамса ми-бемоль мажор. Она прижала к себе альт.

– Обычно кто-то аккомпанирует мне на пианино, но сегодня я надеюсь справиться без него.

В последний раз она играла для меня и Николаса в бунгало. Теперь она точно так же хмурила брови, ее пальцы были быстрыми и ловкими. На ней было блестящее янтарное платье с лямкой на шее.

Ноты разносились по дому, взлетая чайками, наполненные восторгом и одиночеством птиц в безоблачном небе. Внезапно падали, падали ниже, подхваченные ветром, так же резко поднимались, кружили в высоте. Стихали, слабели, в конце концов смолкали.

Когда она доиграла, ее щеки были мокрыми.

Эллиот захлопал, разорвав тишину, и я последовал его примеру. Мы устроили Майре долгую овацию.

– А теперь, – сказала она, смеясь, – в обеденный зал, там вас ждет сюрприз.

Она попросила миссис Хаммонд испечь торт, а они с Эллиотом его украсили. Буквы, заплетаясь, желали мне удачи: «Удачи, Ниимия», а посреди торта горела свеча, которую я разрешил Эллиоту задуть.

В тот вечер мы наслаждались тортом, заварным кремом и вином, оставив ужин нетронутым. Играли в карты и «змейки-лесенки». Эллиот вновь уснул на диване. Мы отнесли его в кровать и вернулись в кабинет хозяйки. Отблески пламени заливали мебель закатным сиянием, стены казались темнее.

– Все в порядке? – спросила Майра.

– Да… спасибо тебе… большое.

Она улыбнулась. Волосы волнами рассыпались по ее обнаженным плечам.

– Я подумала, если мне удастся убедить миссис Хаммонд остаться на выходные, я смогу чаще навещать тебя в Лондоне… и когда будет концерт, смогу у тебя оставаться. По крайней мере, до сентября.

– Да, – повторил я, – до сентября.

– Но не будем говорить о прощаниях… – она подошла к пианино, подняла крышку, легко пробежалась пальцами по клавишам. – Как-то, когда Эллиот еще только начал учиться играть, я сказала что-то вроде – может быть, когда-нибудь ты будешь играть в квартете, как мама. А отец, сидевший там же, сказал: если и ему не хватит таланта попасть в Лондонский симфонический оркестр. Это так странно… Я брожу по дому, и он полон воспоминаний об отце… и я пытаюсь поймать хоть одно… счастливое, но чувствую только… облегчение, – она повернулась ко мне. – Ты, конечно, считаешь меня отвратительной.

Я сжал ее руку, ледяные пальцы.

– Он был тяжелым человеком.

– Да, это так…

– И к тому же очень… несчастным.

Она рассмеялась.

– Думаешь, у него было на это время?

Огонь потрескивал, разбрызгивая искры по дымоходу.

– Майра, я знаю кое-что о твоем отце, что вряд ли знаешь ты… и вообще кто-то.

Ее глаза были лужицами неба, черными по краям.

– Что ты имеешь в виду?

Во рту у меня пересохло.

– Как-то днем… в субботу, в Лондоне… я забрел в паб возле Кингс-Кросс и наткнулся на этот клуб… клуб для трансвеститов и трансгендеров. Там были столы, диваны и занавешенные кабинки… где можно было уединиться. И в одной из них…

– Я не очень понимаю, при чем тут мой папа.

Я посмотрел на нее, задумался – может быть, зря я начал этот разговор.

– Он был там… в одной из кабинок.

Какое-то время она смотрела мне в глаза, потом отвела взгляд, изумленная, растерянная, недоверчивая.

– Ты, конечно, ошибся, Нем.

Несмотря на камин, в комнате стало холодно, будто кто-то резко распахнул окно.

– Не знаю, помнишь ты или нет, но в первый вечер я сказал, что где-то видел твоего отца, что его лицо мне знакомо.

– Да, – тихо ответила она, – да, ты говорил.

– Я понял это лишь в ночь перед тем, как он… перед несчастным случаем. И все это время не знал, как тебе сказать…

– Ты уверен? Как близко ты был к этой кабинке?

Я замялся.

– Я стоял на другой стороне комнаты, но это была маленькая комната…

– Ты сказал, что было темно.

– Но свет шел от экранов телевизоров и от лампочек с потолка… я видел его там, – добавил я осторожно.

Она поднялась, тяжело дыша, ее платье в свете огня сияло яростью.

– Ты подошел ближе? Ты видел, что он там делал, или нет?

– Шторы были раздвинуты…

– Нет… я не хочу знать…

– Я не могу сказать…

Она отошла в другой угол комнаты, но я видел, что ее глаза блестят от слез.

– Мне очень жаль, Майра…

– Если ты знал… почему не сказал мне?

Я выдавил из себя единственную правдивую фразу, какую смог произнести:

– Я не знал, как.

– А он… он знал? Что тебе все известно? Что ты его там видел?

– Нет, – пауза была короче, чем удар сердца.

Хлынули слезы, потекли по ее щекам, полились на платье.

Я подошел к ней и молча обнял.

На следующее утро мир, как ни странно, казался неповрежденным.

Я был на чердаке, медленно собирал вещи. Это заняло немного времени, да и вещей было мало: кое-что из одежды, пачка бумаг, тапочки. Я сходил в ванну, принес зубную щетку и пасту, потом отнес пасту обратно, не в силах вспомнить, я ли ее привез. Полотенца. Носки, скатанные и лежавшие под кроватью. Авторучка. Это заняло совсем немного времени.

Обведя взглядом комнату, прежде чем покинуть ее, я заметил нефритовую статуэтку. Я и забыл о ней. Машинально сунул в карман, а потом, у двери, передумал и поставил обратно на стол, в самый центр, на вышитое снежное поле скатерти.

Майра ждала меня у машины, чтобы подвезти на вокзал. Ее усталые глаза блестели в утреннем свете. Я положил чемодан в багажник, попрощался с Эллиотом, с миссис Хаммонд. С Винтеруэйлом.

Мы ехали молча. Тишина была такой же, как прошлой ночью в комнате Майры, на ее широкой, холодной кровати. Я то и дело бросал на нее взгляд в темноте; она не спала, смотрела на что-то прямо перед собой. Слабый свет обрисовывал ее лицо, шею, линию плеча. Она повернулась было, как будто хотела что-то сказать, но сдержалась. Наконец это стало невыносимо.

– Я знаю, что не должен был тебе об этом говорить, – выпалил я. Она молчала. – Я не должен был, – я сел. Я уеду. Прямо сейчас. Я уеду.

Ее холодная рука легла мне на спину, остановила меня. Ее голос был почти шепотом.

– Все эти годы я думала, что это моя вина. Что он так себя ведет. Я не понимала, откуда идет его озлобленность, и обвиняла себя. Но это не моя… не моя вина.

Теперь, в машине, она сняла руку с рычага переключения передач и на мгновение слегка коснулась моего колена. За весь путь мы так и не проронили ни слова. Но тишина была естественной, как в дикой природе, в болотах, в лесах и на море.

Маленькая станция утром, даже этим дымно-серым зимним утром, была оживленнее, чем вечером. Пассажиры сновали туда-сюда. Касса была открыта, ворота важно впускали и выпускали.

– Спасибо, – сказал я, когда мы вышли. Ее губы ненадолго прижались к моей щеке, пальцы сжали воротник моего пальто. Она не улыбнулась мне на прощание, а подняла руку, раскрыла ладонь и разжала пальцы. Жизнь наполнена этими жестами. Теми, которые не имеют словесного эквивалента. И мы уносим их с собой, мы бережно храним их, мы знаем их так же досконально, как птицы – направление ветра.

Я стоял на платформе и смотрел, как уносится ее машина, сверкая в холодном белом воздухе. Иногда есть только один путь назад и один путь вперед. Только одна дорога из множества, которая приведет вас туда, где вы всегда должны были быть. Поезд медленно подъезжал с шумом и грохотом. Я нашел место у окна в почти пустом вагоне. Застыл, пока поезд, чуть качнувшись, не рванул прочь. Пейзаж промчался мимо меня, как вода.