Текст книги "Голубка"

Реинкарнация барсика

Он смыл с лица остатки мыльной пены, взглянул на себя, приблизившись к зеркалу. Тимур Степанович Грачёв давно не разглядывал своё лицо так близко и внимательно, как сейчас. Что там искать, в этом беспощадном отражении? Новые морщины? Тёмные круги под глазами?

Щёлкнул зажигалкой, прикурил погасшую сигарету и закашлялся. В ванную вошла дочь, Фарида, женщина лет пятидесяти. Она отняла у отца сигарету, выбросила её в унитаз.

– Пополощите горло, – строго сказала она и протянула кружку с жёлтой жидкостью, – а то начнёте на записи кашлять!

– Барсик не появился? – спросил Грачёв.

– Нет, – вздохнула горестно, – наверное, околел где-нибудь…

Бывший диктор республиканского радио, Тимур Степанович уже много лет назад вышел на пенсию, и когда его приглашали, например, поработать в зимние каникулы Дедом Морозом или прочитать закадровый текст в каком-нибудь документальном фильме, он с удовольствием соглашался. Раза два озвучивал рекламу каких-то медикаментов. Но на третий раз заявил, что рекламируемое лекарство – полная туфта и обман. Жуликоватый хозяин «потрясающего препарата» покраснел и показал ему на дверь. После того случая Тимур Степанович больше не озвучивал подозрительные рекламные ролики. Дочь радовалась, если отцу подворачивалась какая-нибудь «халтурка». И вовсе не из-за денег. Она видела, как отец сразу как-то подтягивался, словно становился моложе. И хоть на время пропадала эта поселившаяся в глазах нескончаемая тоска… Грачёв скучал по любимой работе, тосковал по ушедшей жене Зарифе, которую он, да и все домочадцы называли Зоей.

Уже два года Тимур Степанович жил в старом одноэтажном доме на Мирабадской, недалеко от железной дороги и снесённой барахолки, знаменитой Тезиковки. Построенный ещё в 1929 году для железнодорожных инженеров, дом с толстыми стенами из сырцового кирпича сильно обветшал. Продавать его или ремонтировать не было смысла, все знали, что вот-вот дома в этом районе должны были снести. Правда, это «вот-вот» тянулось уже лет двадцать.

Квартиру в Ц-5, почти в самом центре города, в которой Грачёв прожил почти четверть века с покойной женой, по общему согласию, сдавали за сто пятьдесят долларов в месяц, что было хорошей прибавкой к его скромной пенсии. После годовых поминок Зои дочь настояла на том, чтобы Тимур Степанович переехал к ней. «Пап, места всем хватит, и не жить же вам на старости лет одному! Дети разъехались, Шамиль вечно в отъезде… Прошу, переезжайте ко мне». Хозяин дома, муж Фариды, сварщик шестого разряда Шамиль Файзуллин уже много лет работал в Краснодаре и наезжал в Ташкент раз в полгода. Обижался, когда кто-нибудь называл его «гастарбайтером», потому что там, где он работал, Шамиль считался «асом электросварки». На деньги, заработанные вдали от дома, семья справила две свадьбы, помогла детям встать на ноги. Двое сыновей Фариды и Шамиля, близнецы Хасан и Ху-сан Файзуллины жили отдельно, своими семьями. У старшего, Хасана, жена была яркая армянка, Нунэ, а у младшего, Хусана, – тихая, улыбчивая кореянка София. Каждое воскресенье, по давно заведённому обычаю, в дом на Мирабадской съезжались близкие со своими детьми. И старый дом наполнялся детскими голосами, плачем и смехом. Внуки и правнуки разных возрастов, чёрненькие и рыженькие, с узкими глазами и с огромными глазами, чёрными, как спелая слива, непохожие друг на друга, неуёмные, шумные и драчливые, любили «бабушкин» дом, где можно было носиться по двору, обливаться из шланга, лазать на пыльный чердак, качаться на скрипучих качелях, сваренных Шамилем, возиться с котом Барсиком. А те, что были постарше, уткнувшись в свои гаджеты, торчали в Интернете, играли в «стрелялки», переписывались эсэмэсками или, не отрываясь, смотрели очередной американский триллер.

– Эй, дети разных народов, вы когда-нибудь оторвётесь от своих чёртовых телефонов? – всегда раздражался Тимур Степанович. – Лучше бы книжку какую-нибудь почитали…

В ответ продвинутые потомки только хмыкали, недоумённо улыбались и снова растворялись в своих виртуальных страстях.

В доме было шесть небольших, прохладных летом и тёплых зимой, комнат. В одной из них Фарида поселила отца. Тимур Степанович переехал к ней с двумя чемоданами, стопкой книг, бархатным альбомом с пожелтевшими фотографиями и старым котом Барсиком. Он пытался помогать дочери по хозяйству – любой дом требует постоянной заботы: то прибить, это подкрасить, то сходить в махаллю, то ещё что-нибудь. Но Фарида жалела его.

– Папа, отдыхайте, я сама… – говорила она.

Поэтому большую часть времени Грачёв проводил в своей комнатке, сидел в кресле или лежал на диване и смотрел телевизор, подаренный ему зятем ко дню рождения. В ногах обычно лежал Барсик. Это было любимое существо Тимура Степановича в этом большом, но, по сути, чужом доме. Барсик связывал его с прошлой жизнью, с уютной квартирой на Ц-5. Много лет назад Зоя подобрала брошенного кем-то на улице, трясущегося от холода котёнка. Принесла его домой, вымыла шампунем, отогрела в махровом полотенце, налила в блюдце молока.

– Ну и как мы назовём это чудо? – поглаживая серую в белых пятнах шёрстку котёнка, спросила Зоя.

– Барсиком, – не колеблясь сказал тогда Грачёв.

– Почему именно Барсиком? – удивилась Зоя.

– Есть причина, – загадочно улыбнулся тогда Тимур Степанович. – Не нравится?

– Барсик так Барсик, – пожала плечами жена.

Тёплое прикосновение к животу, уютное урчание Барсика успокаивало Тимура Степановича, и с ним он забывал о мелких неприятностях, житейских проблемах и мелких дрязгах. Даже давление у него выравнивалось в эти минуты.

Пропажу кота Грачёв переживал болезненно остро.

Несколько дней он ходил по окрестным переулкам, заглядывал в соседские и чужие дворы, звал Барсика, спрашивал мальчишек, но всё было тщетно. Кот пропал.

– Дети будут плакать, особенно Лейла, – произнесла Фарида, готовя завтрак.

– Поплачут и забудут… – негромко произнёс Тимур Степанович.

– Большой текст? – разливая чай, спросила Фарида.

– Аркаша сказал, пять страниц… Что-то там про экологию… Да и за это спасибо… – вздохнул Тимур Степанович.

– Ночью звонил Шамиль-ака. Он взял билет на шестое число.

– Вот и хорошо, в воскресенье соберёмся все вместе… – улыбнулся Грачёв.

После завтрака он надел свой выходной костюм, подтянул строгий галстук, поцеловал дочку и поехал на студию звукозаписи.

* * *

Грачёв расположился в тесной дикторской комнатушке, включил настольную лампу, стал внимательно просматривать текст. Тимура Степановича приглашали не только из-за его мягкого баритона. Он на ходу редактировал часто неграмотные тексты, точно расставлял знаки препинания, ставил правильные ударения в самых спорных словах. Редакторы и режиссёры доверяли Тихову и соглашались, когда он вымарывал неудачные словосочетания и повторы. А кроме этих преимуществ, его любили и уважали за то, что он никогда не спорил из-за гонорара. Брал, сколько дадут, и молча совал деньги в карман. В былые, «доперестроечные» времена работы у Тимура Степановича, по понятным причинам, было гораздо больше. Кроме основной работы на радио, он озвучивал документальные фильмы. Но и сейчас о нём вспоминали, когда надо было срочно озвучить какой-нибудь частный юбилейный ролик, свадебную «лав стори» или очередную «вампуку» на русском языке.

– Ну что, Степаныч, «вчёрную» пишем? – весело спросил его звукорежиссёр Аркадий Зиновьевич, человек с седыми кудрями, сидящий за толстым стеклом аппаратной.

– Аркаша… Если есть время и тебе не лень, покажи кино, – попросил Грачёв.

«Вчёрную» означало, что дикторский текст будет записываться без изображения, а потом монтажёр расставит реплики в нужных местах ленты. Но Тимур Степанович был обстоятельным и совестливым человеком и считал, что должен знать, о чём кино или даже семейный ролик, который он должен был озвучить. Многих эта «ненужная педантичность» раздражала: «Что время зря терять?» Но мягкая настойчивость Грачёва склоняла в его сторону. Раньше «изо» проецировали на большой экран, с нормальной, тридцатипятимиллиметровой плёнки. Звуковики сидели за большим пультом со множеством светящихся датчиков, кнопок и рычажков. В соседней комнате жужжали громоздкие аппараты магнитной записи. Но сейчас всё было проще. Компьютер, монитор, хороший микрофон, монтажёр и всё.

– Смотрим шедевр, – засмеялся Аркадий. – Специально для въедливого старичка!

Грачёв не обратил внимания на подколку старого друга, надел облезлые наушники.

На экране монитора появилась надпись: «Международная научно-практическая конференция „Экология. Проблемы вторичного засоления почв“».

Зазвучала плохо начитанная «рыба» дикторского текста. Читал сам его автор, он же режиссёр ролика, самоуверенный, немного развязный парень в бейсболке, Кахрамон, Кеша.

«Проблема засоления почв является одной из самых актуальных в современной агротехнике. Источником вторичного засоления являются находящиеся близко от поверхности солевые грунтовые воды и большое количество солей в подпочве. Причины возникновения вторичного засоления сложны и многообразны…» – нудно звучал голос автора-режиссёра…

На экране один за другим менялись цветные кадры дикой, заросшей полынью и кустарниками степи, перекошенные бетонные лотки брошенных водоводов, останки домов с сорванными крышами, без окон и дверных проёмов.

Грачёв внимательно смотрел на экран.

«Возникновению вторичного засоления способствует и неправильно применяемая агротехника. В частности, плохо спланированное поле при близком залегании солёных грунтовых вод является одной из причин возникновения солончаковых пятен…» – продолжал Кеша.

Огромное пятно соли белым мёртвым саваном покрывало когда-то зелёную степь.

Высокий голос продолжал:

«Хищническое использование плодородных земель и воды приводило к возникновению вторичного засоления почвы. К примеру, в Голодной и Муганской степях вследствие неправильного орошения и прогрессирующего засоления появились огромные площади засоленных почв».

– Аркаша, останови, пожалуйста, – сказал вдруг Грачёв.

– Что там ещё, Аркадий Зиновьевич? – раздражённо спросил Кеша. – Почему стоим?

Грачёв вышел в аппаратную.

– Мне кажется, текст слишком сухой, холодный… – сказал он виновато.

– Тимур Степанович, у нас времени в обрез! Что вы предлагаете? – Режиссёр нервно закурил.

– Мне кажется, можно начать вот так… – негромко произнёс Тимур,

– «Земля… Это наша мать. И к ней надо относиться с любовью и уважением…» Ну, а дальше по тексту.

Режиссёр переглянулся с Аркадием Зиновьевичем.

– А что, мне нравится… – сказал звукорежиссёр. – Как-то человечнее… Даже мурашки по коже.

– Хорошо, – согласился режиссёр. – Так и запишем.

Просмотр продолжился.

Слышался голос:

«Особый размах освоение новых земель получило в пятидесятые годы прошлого века. Площадь орошаемых земель была доведена до семи с половиной миллионов гектаров».

На экране, сменяя друг друга, появились чёрно-белые кадры старой кинохроники: степь, снятая из иллюминатора «кукурузника»; смотрят в окуляры теодолитов геодезисты; по степной целине, поднимая пыль до горизонта, идут рядами скреперы; экскаватор выкапывает широкую траншею, отвод канала.

Продолжал звучать равнодушный голос режиссёра.

«Наряду с инженерными оросительно-дренажными коммуникациями в те годы строились дороги, новые совхозы, посёлки…»

На экране – ряд новых домов, кто-то сажает тонкие саженцы тополей.

К одному из домов подъезжает запылённая полуторка. Целинники разгружают нехитрый скарб – раскладушки, матрасы, табуретки, узлы и чемоданы.

Совершенно пустая комната, стены которой обклеены дешёвыми обоями. Блестит покрашенный охрой пол. Дверь открывается, в комнату входят несколько человек.

Нижняя точка съёмки. Мальчик опускает на пол котёнка. Тот идёт по пустой комнате, подходит к объективу камеры, увеличивается на весь экран.

– Барсик… – приподнялся в кресле Грачёв.

– Ты что-то сказал? – обернулся Аркаша.

– Это Барсик… – повторил Грачёв. – Кеша, остановите…

– Тимур-ака, мы так никогда не запишем текст! – раздражается режиссёр.

– Прошу тебя… Останови! – Тимур, не отрываясь, заворожённо смотрел на экран монитора. – Откуда эти кадры?

– Откуда? Оттуда! Из архива. Обычная хроника! – почти со злостью произносит Кеша.

– Прошу тебя, сынок… – Грачёв обнимает парня за плечи. – Найди… Это очень важно.

Кеша удивлённо переглядывается с Аркадием.

…Курсор останавливается на файле «Док. фильм».

Кеша активирует файл.

На экране монитора появляется чёрно-белая цветущая ветка урюка. Звучит радостная музыка.

На фоне белокипенных цветов возникает титр: «Я знаю, саду цвесть!».

Музыка резко меняется, становится тревожной.

Следом идут кадры, уже использованные в ролике Кеши: биплан ПО-2 летит над бескрайней степью; катится куст перекати-поля.

К иллюминатору самолёта прильнул кинооператор с трёхглазым киноаппаратом «Конвас».

Звонкий голос московского диктора:

«Тысячелетия эти бескрайние пространства были мертвы… Не зря в народе эту степь называли Голодной».

Идут рядами скреперы. Синие выхлопы тракторных двигателей, пыль закрывает солнце…

Возникает другая музыкальная тема – помпезная, нарочито торжественная.

Диктор: «Но очень скоро люди забудут это страшное название – Голодная». Благодаря героизму советских людей степь преображается. Люди привели сюда воду…

Ковш экскаватора вгрызается в землю, ломая перегородку.

По руслу канала течёт мутная пенистая вода.

Продолжает звучать голос:

«И скоро зазеленеют поля, зацветут сады… И, словно горы, поднимутся хирманы хлопка, нашего богатства, нашего белого золота!»

– Прокрути до места, где полуторка, – просит Тихов режиссёра.

На экране быстро-быстро мелькают кадры старого фильма.

С грузовика сгружают вещи. Несут к крыльцу дома.

Голос: «Наряду с инженерными оросительно-дренажными коммуникациями строятся дороги, новые совхозы, посёлки…»

Крупный план человека с раскладушкой в руках.

«Знакомьтесь, это передовик производства, тракторист-стахановец Степан Порфирьевич Грачёв… В годы войны товарищ Грачёв был танкистом и дошёл до Праги».

– Отец, – хрипло сказал Тимур.

Аркадий удивлённо оглянулся на друга.

Губы Тимура Степановича дрожали, глаза повлажнели.

Голос диктора:

«Руководство совхоза выделило интернациональной семье товарища Грачёва этот просторный дом».

Из фанерной кабины полуторки спрыгивает мальчик лет десяти. В руках у него котёнок. Следом осторожно спускается женщина с запелёнатым младенцем в руках.

Мальчик протягивает руку, подстраховывая мать.

– Мама… – прошептал Тимур.

Голос диктора: «А это жена Степана Порфирьевича, Гульрано Исмаилова. Недавно она родила второго ребёнка».

Семья поднимается на крыльцо.

Повтор использованного в ролике кадра – в пустую комнату входит семья Грачёвых. Мальчик опускает на пол котёнка.

Голос диктора: «По обычаю в новый дом впускают кошку. Этот ритуал поручили Тимуру, ученику третьего класса. Пожелаем семье товарища Грачёва счастья в этом доме!»

Маленький Тимур стоит на табуретке, читает громко, с пафосом стихи:

 
Я знаю, город будет!
Я знаю, саду цвесть!
Когда такие люди
В стране Советской есть!
 

Кеша с изумлением смотрит на Тимура Степановича.

– Ну надо же… Тимур-ака, сколько лет прошло?

– Много, сынок, очень много, – по щеке Грачёва скатывается слеза.

– Степаныч, возьми себя в руки… – Аркадий обнимает его за плечи.

А у самого глаза блестят от слёз.

– Кахрамон, перепиши мне этот фильм, ладно?

– О чём речь, Тимур-ака! Прямо сейчас и катанём!

* * *

Семейное застолье подходило к концу. Девочки помогали Фариде убирать со стола тарелки и пустые бутылки. Младшие разбрелись по дому. Лейла, пятилетняя дочка Нунэ, погладила фотографию в рамке, где она недавно сфотографировалась с Барсиком. Всхлипнула, поцеловала снимок.

– Ну а сейчас чай. Я тут пирог испекла… – суетилась Фарида. Она с любовью оглянулась на чуть захмелевшего мужа: – Какой вы любите, Шамиль-ака, с курагой!

– Тимур Степанович, и где обещанный сюрприз? – зевая, спросил зять.

Грачёв вытащил из внутреннего кармана диск с фильмом.

– Поставь, – попросил он Хасана.

– Эй, малышня! Ну-ка затихли! Садитесь, будем смотреть кино! – строго произнесла Фарида.

На экране появилось изображение, зазвучала радостная музыка.

Титр: «Я знаю, саду цвесть!»

Старый, чёрно-белый фильм почти ни у кого не вызвал интереса.

Только Фарида всплеснула руками.

– Ой, да это же дедушка! И бабуля! Пап, а кто это у неё на руках?

– Моя младшая сестрёнка, Марьям, Маша… В шестьдесят втором она умерла от скарлатины… Ей было пять лет… Странно, Лейла очень похожа на неё. Такая же красивая.

Послышался храп. Грачёв оглянулся. Шамиль, свесив голову набок, спал.

Фарида заметила это.

– Извини, пап, он очень устал… – смущённо сказала она. – А фильм очень интересный… И вы там такой… В тюбетейке…

Дети занимались своими делами, кто-то ссорился, кто-то играл, подростки, как обычно, не отрывались от своих смартфонов и планшетов.

На экране появился кадр, снятый с нижней точки, – котёнок идёт по пустой ещё комнате, подходит к камере.

– Это Барсик. В честь него я назвал и нашего… – Грачёв не успел договорить фразу.

– Смотрите, Барсик! Барсик вернулся! – кричала пятилетняя Лейла и прыгала от счастья.

В проёме форточки сидел старый кот, Барсик. Крутил хвостом, словно приветствуя гостей.

– Барсик… – Тимур Степанович покачал головой, словно не веря своим глазам.

Кот спрыгнул в комнату и немедленно залез Грачёву на колени, свернулся калачиком, закрыл глаза, заурчал уютно.

Дети столпились вокруг Грачёва.

– Барсик… – Лейла гладила кота, и большие её глаза радостно блестели. – Барсик, любимый…

Шамиль от шума проснулся, непонимающе оглядываясь по сторонам.

– Тимур-ака, а не добавить ли нам по граммулечке?

– Давай, зятёк, наливай. С возвращением… – улыбнулся Грачёв.

Старый кот проснулся, повертелся на коленях хозяина, снова блаженно заурчал. Кончик хвоста подрагивал.

Октябрь 2016 г.

Деспот ты мой восточный!

Восторженно-сладкая и политически выдержанная сентенция: «Счастье – это когда утром хочется бежать на работу, а вечером – возвращаться домой!» на Маруфа Умаровича Санатова не распространялась. По той причине, что на работу Маруф Умарович шел к семи или даже к восьми часам вечера, а возвращался домой далеко за полночь. Он работал певцом в ресторане при гостинице «Шарк», которую старожилы по старой памяти называли «Националь». Двухэтажная, солидная гостиница с парадным подъездом по углу, с куполом и слуховыми окнами по кругу, она стояла на пересечении улиц Ирджарской и «Правды Востока».

…Певцом Маруф стал почти случайно. Он служил в Венгрии, роте связи Южной группы войск, недалеко от озера Балатон. Благодаря отличному слуху и врождённому чувству ритма Маруф быстрее всех в роте освоил азбуку Морзе, мог установить радиостанцию или телефонную связь за нормативный срок на «отлично», размотать сто метров провода со стальной струной за рекордные тридцать секунд. За это он уже через семь месяцев службы получил жёлтую лычку ефрейтора. Кроме того, Маруф был запевалой. К смотру по строевой песне рота готовилась добрых полтора месяца, отрабатывая чеканный шаг на плацу. От усердия отлетали каблуки кирзачей, а «салаги» падали в обморок. Прозвучал хриплый голос «бати»: – Взвод, слушай мою команду! С песней, строевым! Ша-а-гом марш! – И сотня ног начинала синхронное движение, а ефрейтор Санатов запевал сильным и звонким голосом:

 
Там, где пехота не пройдёт,
И бронепоезд не промчится,
Тяжёлый танк не проползёт,
Лежит Советская граница!
 

– Ну-ка, пригласите ко мне этого чернявенького… – задумчиво произнёс незнакомый капитан, стоя на трибуне рядом с командиром полка.

Так ефрейтор Санатов, весеннего призыва пятьдесят пятого года, стал участником хора, а затем и солистом ансамбля песни и пляски ЮГВ. От природы он обладал хорошим тенором, а в ансамбле с ним занимался и ставил голос сам майор Соллогуб, профессиональный певец, руководитель коллектива. Одинаково хорошо Марику, как его называли сослуживцы, удавались песни военных лет – «Землянка», «Эх, дороги», «Тёмная ночь», итальянские «Санта Лючия», «Вернись в Сорренто», русский романс «Я встретил вас…» и, конечно, озорные «На-манганские яблочки». В 1956 году на смотре армейских коллективов художественной самодеятельности стран Варшавского договора в Софии за танцевально-вокальную сюиту «Катюша» Маруф Санатов, в числе других, получил почётное второе место. А роль «Катюши» исполняла молодая танцовщица, вольнонаёмная Оксана Лопатко. Еще на репетициях в армейском клубе Маруф влюбился в голубоглазую девушку. Как позже выяснилось, и она давно заприметила голосистого солиста, по-восточному красивого парубка, с большими выразительными глазами. Многие тогда спорили, на кого больше похож паренёк из Ташкента: на Раджа из фильма «Бродяга» или на Рашида Бейбутова, особенно когда тот исполнял песню «Севегилим», подражая сладким интонациям азербайджанского «соловья». За два месяца до дембеля Оксана и Маруф расписались, и девушка, не раздумывая, взяла фамилию Маруфа, стала Санатовой, сменив свою не очень благозвучную. Они сыграли скромную свадьбу в офицерской столовой военной части, где локализовался ансамбль. Начальство уговаривало молодожёнов остаться. Но Маруф мягко отклонил предложение: «Мама одна. Какой я сын, если брошу её?».

Когда они уезжали из части, их провожал весь ансамбль. Оркестр у ворот сыграл «Кукарачу», а потом «Прощание славянки». Маруф не сообщил матери о возвращении – хотел сделать для неё «сюрприз. В Будапеште, в привокзальном универмаге, по настоянию Оксаны купили для неё подарки – драповое пальто «реглан» светло-коричневого цвета, фетровую шляпу и полусапожки чешской фабрики «ЦЕБО», под цвет пальто. Они добирались поездом через Москву шесть суток. Майский Ташкент встретил их сорокаградусной жарой. «Привыкнешь!» – приободрил Оксану Маруф. Та только нервно улыбнулась.

«Сюрприз» Маруфа вышел неуклюжим, совсем нерадостным. Мама, Лобар Гиясовна, болела уже полгода. И тоже не сообщала Маруфу об этом, не желая огорчать сына. С чемоданами и коробками молодые взбежали по расшатанной лестнице наверх. Маруф вошёл в комнату с приготовленной фразой: «Гостей не ждали? А вот и…» Он осёкся на полуслове – медсестра именно в этот момент делала Лобар Гиясовне обезболивающий укол. Укоризненно бросила: «Стучаться надо!» Положение усугубила Оксана. С простодушием настоящей станичной казачки, она подошла к кровати и сказала уверенным, громким голосом:

– Здравствуйте, мама!

Лобар Гиясовна вздрогнула, подняла на незнакомку глаза. Повисла тяжёлая пауза. Медсестра торопливо собрала свои причиндалы: шприцы, кипятильник, спирт, вату – и, хмыкнув, ушла.

– Мама, здравствуйте… Это моя жена, Оксана, – тихо произнёс Маруф. Лобар Гиясовна молча отвернулась к стене.

…Маруф смутно помнил отца. Умар Санатов, погиб в самом начале войны, когда сыну было пять лет. Всю свою нерастраченную любовь Лобар обратила на Маруфа. И вот, как снег на голову, эта девушка, чужая во всем. К физической боли прибавилась душевная тоска. Драповое пальто, шляпка и полусапожки не пригодились Лобар Гиясовне. Инсульт, диабет и ещё целый букет всяких гадостей накрепко приковали её к постели. Она беспомощно плакала по ночам. Лобар мечтала, что сын женится на дочери её ближайшей подруги, продавщицы из гастронома номер один, Фатимы. И в мечтах она представляла, каким красивым будут её будущие внуки или внучки.

* * *

Начальник райвоенкомата майор Назаров перелистывал документы и дипломы Маруфа.

– Товарищ Санатов, буду рекомендовать вас в ансамбль песни и пляски Туркестанского военного округа, не против? Зарплата хорошая, со временем квартира, медобслуживание в Центральном госпитале… Решайте.

– А маму… Можно в госпиталь? – дрогнувшим голосом спросил Маруф.

– Конечно, прикрепим всю семью. – Назаров улыбнулся, выпустил клуб дыма. – Решайтесь, я сегодня добрый.

– Соглашайся, сынок! – всхлипнула от радости Лобар, когда Маруф рассказал о предложении военкома. – В этом госпитале очень хорошие врачи… Я слышала. И форма тебе очень к лицу.

На следующий день ефрейтор запаса Санатов уже подписывал контракт на сверхсрочку для работы в ансамбле Турк-ВО.

Шло время. Постепенно между Лобар и Оксаной сложились тёплые отношения. Оксана без брезгливости делала свекрови массаж, натирала лекарственными мазями больные ноги Лобар. Ставила и уносила эмалированную утку. А ещё Лобар Гиясовне нравилось, что эта русская очень экономна. Из скромных припасов Оксана могла приготовить вкусную еду. Занимая у соседей большой медный таз, варила в нём варенье из клубники и вишни, осенью солила огурцы и помидоры. Шила на старинной машинке «Зингер» нехитрые вещицы – ночнушки, фартуки. Каждый день Маруф уходил на работу на репетиции в окружной Дом офицеров на углу Братской и Энгельса, ездил в командировки с концертами по клубам военных городков и гарнизонов пяти южных республик. Жизнь постепенно входила в нормальное русло. Так пролетел год, потом два…

Сколько ни намекал Маруф начальству об обещанной квартире, о лечении мамы в военном госпитале, всё оставалось по-прежнему. Да и зарплата сильно отличалась от той, какую обещал военком. С премиями выходило восемьсот шестьдесят рублей, которые в январе 1961 года превратились в восемьдесят шесть…

Перед Новым годом самочувствие Лобар Гиясовны резко ухудшилось. Оксана сидела у её постели, массировала холодные руки женщины, кормила её с ложки. Лобар Гиясовна таяла на глазах, уже не могла говорить, только внимательно смотрела на сына и невестку, и подобие улыбки появлялось на её измученном лице. Маруф и Оксана по очереди выходили из комнаты и плакали.

Умерла Лобар тихо… Просто не проснулась утром.

После похорон матери Маруф уволился из ансамбля Турк-ВО. По рекомендации дяди Сапара, брата отца, который работал в Октябрьском райисполкоме, поступил в оркестр ресторана «Октябрь». Руководитель ансамбля, одновременно скрипач, Ефим Самуилович Левин попросил его что-нибудь спеть. Маруф запел сентиментальную трошинскую песню:

 
Помнишь, мама моя, как девчонку чужую
Я привёл к тебе в дочки, тебя не спросив.
Строго глянула ты на жену молодую
И заплакала вдруг, нас поздравить забыв,
Нас поздравить забыв…
 

Маруф пел без оркестра, но получалось очень проникновенно и с чувством. На глазах старого скрипача выступили слёзы.

 
Я её согревал и теплом, и заботой,
Не тебя, а её я хозяйкою звал.
Я её целовал, уходя на работу,
А тебя, как всегда, целовать забывал,
Целовать забывал…
 

– Беру, беру! Куда денусь, Сапарчик? – воскликнул он с картавым «р» и неповторимым одесским акцентом. Остроумцы – лабухи Ташкента – в шутку называли Ефима Самуиловича «Наш Левин в Октябре!». Он, начинавший работать в ресторанах ещё довоенной Одессы, хорошо знал, как растрогать или порадовать клиента, готового за повтор песни заплатить свои кровные.

Оксана к тому времени устроилась работать машинисткой в паспортный стол при одиннадцатом отделении милиции, что располагался рядом с Алайским базаром. Она уходила рано утром, когда Маруф Умарович крепко спал после прокуренной ресторанной кутерьмы. Поэтому нормально они встречались по праздникам, по воскресеньям и ночью, в постели металлической кровати с никелированными блестящими шариками. Так как детей у них не было, вся её материнская нежность проецировалась на Маруфе. Жили они на Кашгарке, в коммунальном дворике с «удобствами» у ворот. За забором стучали допотопные станки табачной фабрики, и в воздухе постоянно витала махорочная пыль. В квартире, которая располагалась на втором этаже каркасно-глинобитного дома с узкой деревянной верандой, было две комнаты – одна являлась одновременно и гостиной, и спальней, и кухней с гудящим примусом и, на всякий случай, с керогазом. А по выходным комната становилась ещё и «душевой», с мочалками, тазиками и кружками. Вторая комната была обычной пристройкой, без окон. В ней и расположились в первые годы молодые, а после смерти Лобар Гиясовны перебрались в большую комнату. В первые дни Оксана купила в комиссионке на Тезиковке туалетный столик и складывающийся трельяж. Там же нашла часы – ходики с выпрыгивающей каждый час на пружинке кукушкой. «Ку-ку, ку-ку!» – значит, два часа. Циферблат ходиков был в виде мордочки кота, у которого хитрющие глазки бегали взад и вперёд в такт убегающим секундам. «Точь-в-точь как у нас дома!» – радовалась Оксана. Она умело вела хозяйство, упорно откладывала на сберкнижку деньги. «Вот дадут квартиру, тогда и сервант румынский купим, и люстру чешскую, и кровать новую…» – мечтательно шептала она, гладя волнистую шевелюру Маруфа в редкие минуты полуночного общения. А ещё любимой присказкой, обычно в самом конце сладкой близости, была её фраза, которую она говорила с придыханием: «Ах ты, мой восточный деспот!..» – целовала его благодарно и загадочно улыбалась. По утрам она готовила ему завтраки, накрывала тарелку с морковными котлетками салфеткой и писала записки типа: «Маруф, золотой, не забудь купить хлеб и иголки для примуса. Целую, твоя Ксюха».

Из того, что Маруф когда-то привёз из армии, кроме подарков для мамы, был немецкий электрический проигрыватель и коробка пластинок, как на 78, так и 33,5 оборотов в минуту. По выходным Маруф ставил проигрыватель на табуретку, заводил пластинки, и с веранды, на радость соседям, звучала хорошая музыка. Но главное, что он привёз «из-за границы», был некий европейский лоск. Это замечали все его старые друзья-приятели. Он объездил с ансамблем ЮГВ не одну страну, видел, как там живут люди, как одеваются, как общаются. Как улыбаются друг другу. Он был хорошим учеником и здесь, в родном городе никогда не позволял себе носить грязные туфли, мятую одежду, каждый божий день брился, опрыскивая лицо рижским одеколоном «Миф», и с помощью бриолина делал аккуратный пробор. Курил он мало, берёг связки. Но предпочитал московскую «Яву», которую покупал из-под полы по пятьдесят копеек за пачку. А ещё он отпустил над верхней губой тонкие усики, и немало женщин невольно оглядывались на него, когда он шёл по узкому переулку, перепрыгивая с кирпича на кирпич мимо арычка посередине с чёрной водой с неприятным запахом, которая текла из подпольной артели по выделке и покраске кожи. Подобных «цехов» на Кашгарке было немало.

Вскоре оркестрик «Левина в Октябре» в силу вкусовых разногласий с директором «Октября» перебрался работать в самый центр Ташкента, в ресторан «Шарк». И одним из магнитов для степенных, солидных клиентов был Маруф Санатов, элегантный певец с красивым голосом, костюмом с иголочки, хорошими манерами и, главное, продуманным репертуаром. Он мог спеть практически всё что угодно. Но он, как и Ефим Самуилович, отлично усвоил психологию и вкусы слегка подвыпившего, «солидного» посетителя. Он не пел дешёвых эстрадных поделок, которые звучали во всех ресторанах и питейных заведениях большой страны. Маруф называл эти песенки «туфтой» и «полной лажей». Сначала, для «разгона», что-нибудь медленное, потом сентиментальное, вышибающее слезу, потом зажигательное, типа хорезмского «Лязги» или «Баригал». Когда клиент устал от еды и выпивки – что-нибудь томное и слезливое.