Текст книги "Голубка"

…Полковник долго не подходил к телефону. Отец курил, желваки у него перекатывались, и это предвещало, что сейчас произойдёт тяжёлый разговор.

– Вы пока отойдите, – махнул рукой отец.

Мы с Хакимом вышли со двора. Отец говорил громко, так, что мы слышали весь его разговор с начальником школы милиции.

– Что значит – внешность? Парень подходит по всем статьям! Ты посмотри его документы! Да он герой! – кричал отец в трубку. – Таких ребят вам как раз и не хватает! Ну что ты прицепился к его лицу? Да, нос не тот… Но в каком уставе написано, что нос может быть причиной отказа в приёме документов? Как я могу не кричать? Я же знаю, кого ты набираешь в свою школу!.. Даже твои расценки знаю! Я не пугаю тебя… Но ты не прав, Кахрамон!

Отец так резко положил на рычаг эбонитовую трубку телефона, что она чуть не сломалась.

– Эй, идите сюда, – позвал он нас.

Мы вошли в дворик.

Отец сидел перед телефоном, мрачно глядя под ноги. – Неблагодарный… Но ничего… что-нибудь придумаем!

Он посмотрел на Хакима, вздохнул и отвернулся.

– Ильхом-ака, может быть, я попытаюсь поступить в техникум… на бухгалтера, а?

Отец промолчал, потом стал листать книжку.

Набрал нужный номер.

– Алло, Моисей? Добрый день… Как здоровье? Да вот… хочу пригласить тебя на плов… Сегодня, часов в семь. Посидим, поболтаем, разговор есть… Жду.

Мама, услышав разговор, возмутилась:

– Какой плов? У меня даже рис кончился…

– А базар на что? – резонно ответил отец.

Мы с Хакимом побежали на базар. Взяли мяса, морковки, риса. В гастрономе купили бутылку «Столичной».

Моисей Соломонович Левин редко бывал в нашем доме, но отец часто рассказывал о нём.

В первые дни войны его, молодого хирурга, только-только начавшего работать в одной из больниц Одессы, призвали на фронт. Он оставил дома молодую жену на шестом месяце беременности, мать и незамужнюю старшую сестру. Моисей Соломонович сразу очутился в огне войны со всеми её составляющими: болью, страданиями, кровью. Не было тогда «узкой специализации», как сказали бы сейчас. Под бомбёжкой, в дырявой палатке он делал сложные полостные операции, восстанавливал раздробленные осколками кости, сшивал то, что, казалось, было разорвано навсегда. Он дослужился до майора медицинской службы и приехал в Ташкент, куда эвакуировалась семья. Вернее, то, что от неё осталось. В долгой дороге погибла жена. Мать, учительница химии, не выдержав ужаса страшной бомбёжки, под которую попал их поезд, навсегда лишилась рассудка. Она всё время молчала и часто смотрела в небо, словно боялась, что там появятся эти страшные птицы с крестами… Моисей Соломонович хотел было вернуться в Одессу, но как-то получилось, что он остался. Стал работать в ТашМИ. Жил с матерью и сестрой. За глаза Моисея Соломоновича называли «Пироговым». Левин был великолепным хирургом: помог опыт, приобретённый во время страшной войны. Он брался за то, от чего многие отказывались.

Моисей Соломонович сразу понял, для чего отец его позвал, только краем глаза глянув на Хакима. Тщательно вымыв руки, стал осматривать лицо, щупать между бровями.

– Ну, можно что-то сделать? – спросил его отец.

Тогда не было той «пластической» хирургии, когда увеличивают грудь, удаляют жировые складки с живота, ломают, а затем «удлиняют» ноги по системе Елизарова, модельно «надувают» губы «как у Уитни Хьюстон». Иначе говоря, мучают плоть не из прямой надобности, а больше из-за дурацких прихотей и капризов. На войне, под жуткие крики раненых молоденьких солдатиков, Моисей Соломонович, без обезболивания иногда, собирал переломанные челюсти, вправлял выпавшие внутренности, вырезал кожу со спины и залатывал ею обожжённые лица. Он возвращал жизнь… Говорил Моисей Соломонович мало и коротко. Вот и сейчас, отведя отца в сторону, он сказал:

– Илюша, а это надо?

– Надо, – также коротко ответил отец.

– Хорошо, попробую, но учти, я не Роден…

Перед пловом они пили водку, обсуждали всякие институтские новости.

Операцию назначили на следующую неделю. До этого надо было провести необходимое обследование: анализы, рентген… По поручению отца я помогал Хакиму в этих походах. Поначалу вынужденное, а затем уже естественное общение постепенно меняло моё отношение к Хакиму. Я уже почти не замечал отсутствия носа на его лице. Он был необыкновенно добр, с тонким чувством юмора. По ночам рассказывал мне о своих приключениях в родном кишлаке и в армии.

Накануне операции Хаким показал мне фотокарточку красивой девушки. Её звали Мухаббат.

– Ты её любишь?

– Ещё как! – вздохнул Хаким.

– Хочешь жениться на ней?

– Куда мне? – загрустил Хаким и зарылся в подушку. Потом поднял мокрое от слез лицо: – Она даже не знает, что я люблю её…

Пока он был в армии, Мухаббат вышла замуж и успела родить сына.

– Жалко… – грустно сказал Хаким, глаза его поблёскивали в темноте. – Ведь Моисей Соломонович сделает мне нос, правда? И я стану совсем другим, нормальным, правда? А она не дождалась меня…

В темноте я услышал, как Хаким всхлипнул.

– Но ведь ты сказал, что она даже не догадывалась…

– И то правда… Мы всегда были просто друзьями…

Позже хирург рассказал отцу, что операция была вовсе не простая. Был огромный риск, что кусочек крайнего ребра, который должен был стать носом Хакима, не срастётся с костью черепа. «Вот если бы ему оторвало эту кость осколком снаряда, было бы намного проще… Так сказать, по свежему… А здесь-то – врождённое…»

Как бы то ни было, наутро я пошёл в больницу. Хаким лежал с забинтованной головой. Были видны только болезненно впавшие глаза.

– Привет! – сказал я.

– Здравствуй… – ответил он мне глазами.

– Ну, как ты?

И опять он ответил взглядом, мол, ничего.

Взяв с тумбочки карандаш и тетрадку, слабой рукой он крупно написал: «Твой отец для меня – бог!»

– А Моисей Соломонович?

Он написал: «Он тоже».

Было лето, и жара мешала быстрому заживлению. Хаким ходил на перевязки, и я с ним за компанию, наблюдая, с каким нетерпением Хаким смотрится в осколок зеркала. Но вначале лицо было таким опухшим и страшным, что ничего невозможно было понять.

Через какое-то время Хакиму сделали повторный рентген.

И «Пирогов», разглядывая снимок, удовлетворенно констатировал: «Порядок!»

Прошло ещё немного времени: опухоль на лице спала, швы затянулись.

Моисей Соломонович не был Роденом, как он говорил отцу, но нос у Хакима получился идеальным. Даже чересчур. Это был прямой нос, как у Александра Македонского на барельефе монеты.

Первым делом Хаким побежал в фотоателье, снялся в профиль и анфас и послал карточки на родину, армейским друзьям. И, конечно, своей любимой девушке.

По случаю успешной операции отец собрал на плов друзей, и главным гостем, естественно, был Моисей Соломонович Левин. Было много выпито, много тостов, объятий и поцелуев.

Хаким скромно сидел в стороне, и отец уже в который раз подходил к нему и гордо повторял:

– Какой красавец, а? За Моисея Соломоновича, за его золотые руки!

Какое-то время Хаким жил у нас, а потом сдал документы в Нархоз и, став студентом, переехал в общежитие. Но каждый раз, когда у него выдавалось свободное время, приходил к нам и, стараясь хоть каким-то образом отблагодарить, обязательно что-то делал: ремонтировал, белил, подрезал… Институт он окончил с отличием и вернулся в Наукат.

Через год его выбрали раисом. Он женился, пошли дети. На одном из совещаний его заметили влиятельные люди из Оша. Пригласили работать в город, сначала в райисполком, а затем – в райком партии. И пошла-покатилась в гору карьера Хакима.

Всё имело свое значение. И его природный ум, и знания, полученные в институте, и его обаяние, улыбчивость, открытость и честность. И подарок судьбы – роскошный нос, сделанный золотыми руками Моисея Соломоновича… Женщины засматривались на Хакима, высокого, симпатичного, с прямым крупным носом, и втайне завидовали его жене.

Он прекрасно владел тремя языками: естественно, родным узбекским, киргизским, почти без акцента говорил по-русски: три армейских года не прошли даром. И это помогало ему в работе, сближало с людьми.

Приглашали на работу во Фрунзе. Но у себя дома ему было лучше.

…На похороны отца он опоздал. Приехал на запылённой чёрной «Волге» с водителем. Я не сразу узнал его. Тёмный, ладно сидящий костюм, депутатский значок на лацкане. Он попросил отвезти его на Чигатайское кладбище. Сквозь слёзы молился, не боясь, что стукачи донесут. Тогда для руководителя и коммуниста это было равносильно тяжкому преступлению и грозило не только исключением из «рядов партии», но и более серьёзным наказанием. После молитвы он тихо что-то шептал, глядя на свежий холмик, повторяя слово «отахон» – «отец».

Потом его все же перевели работать во Фрунзе. И постепенно, как это часто бывает в суматошной жизни, связь наша оборвалась. Изредка я видел его по телевидению в составе какой-нибудь делегации или во время каких-нибудь международных конференций.

…Прошло много лет. Я шёл по Алайскому базару. Меня окликнули. Оглянувшись, я увидел улыбающегося мне седобородого торговца яблоками, ещё раз повторившего мое имя.

Я подошёл к нему.

– Не узнаешь? Ты ведь сын Ильхома?

– Да… Но, честно говоря, не узнаю…

– Я из Науката, Рахим… брат Хакима…

Рахим был старше Хакима. Я вспомнил, как он возил нас в ущелье с отвесной стеной и бурлящей внизу речкой.

– Вспомнил?

– Конечно!

Мы обнялись.

Первым делом я спросил его о брате.

– Нет Хакима, – тихо сказал Рахим. – Убили его…

Мы сидели в чайхане, а Рахим рассказывал. В 1986 году муж Мухаббат погиб в автокатастрофе. Хаким усыновил всех её детей, и сама она переехала в большой дом Хакима. Это не могло остаться незамеченным. Хакима исключили из партии, понизили в должности. Приписали ему многожёнство, припомнили его набожность, умение читать Коран. К тому же Хаким мозолил глаза местным властолюбцам и был очень серьёзным конкурентом какого-то клана. Но когда в 89-м запылали пожары и полилась кровь междоусобиц, о нём вспомнили. Хаким срочно выехал в Ош. На площади бушевал очередной митинг. Обкуренные чуйской анашой и опьянённые дешёвой водкой молодчики, уже почуявшие запах крови, орали в мегафоны, размахивали дубинами, сверкали ножами. Хаким с ходу прорвался на трибуну и вырвал микрофон у прыщавого «политика». И стал говорить. Киргизские слова он перемежал с узбекскими, вставляя время от времени русские. Говорил горячо, страстно. И постепенно, словно трезвея, толпа стала затихать. На особо ретивых зашикали, чтобы не мешали слушать. А Хаким говорил и говорил. Рубил воздух ладонью, сжимал кулаки. «Остановитесь! Вспомните: все мы дети Бога!» – призывал он, когда вдруг раздался выстрел. Снайпер с крыши целился из оптической винтовки наверняка – в голову.

Пуля попала точно в нос, которым много лет назад он был обязан Моисею Соломоновичу.

…Стемнело. Мы вышли из чайханы. Я пригласил Рахима к себе домой.

– Нет, спасибо… – грустно улыбнулся Рахим. – Мне есть где переночевать… А потом… Время сейчас совсем другое…

И я вспомнил вдруг маму, которая стелила на полу для Хакима.

– Мама, может, постелешь ему на айване?.. Он согласен…

– Ночью холодно… Он замёрзнет. Он ведь тоже божье создание…

В комнату вошёл Хаким. Стеснённо остановился у порога.

– Заходи… Будь как дома, сынок. Места всем хватит… – сказала она приветливо.

Меня тогда пронзил укол ревности. «Сынок», «божье создание». Этот безносый!

…Рахим сел в маршрутку.

Я шёл домой с пакетом ароматных яблок из Науката. И в сумраке вечера явственно, отчётливо услышал крик Хакима на жаркой площади: «Остановитесь! Вспомните: все мы дети Бога!»

Январь 2012 г.

Как я был «бомбилой»
(Новогоднее такси)

На носу был Новый год. Время, когда живёшь с обманчивым чувством, будто что-то обязательно изменится, и непременно – в лучшую сторону.

Полдекабря Джавад занимался «леваком»: писал дикторский текст к «документальному» фильму. Эта «халтурка» дала бы возможность нормально проводить старый и достойно встретить новый, девяносто четвёртый год. «Левый» фильм рассказывал о станции техобслуживания, которая неожиданно быстро вдруг стала частной собственностью. Новый хозяин с кривой ухмылкой кратко объяснил Джаваду, как это ему удалось.

– Оказался в нужном месте в нужное время с нужной суммой «для смазки процесса».

Заказчик, толком не зная, чего он хочет, каждый раз требовал переделать текст. Джавад пытался убедить его, что сначала надо перемонтировать фильм, выстроить элементарную логику. Но хозяину это было «по барабану». Гораздо больше ему нравилось рассматривать на экране собственную физиономию. До хрипоты Джавад спорил, что никак нельзя перегружать фразу оценочными эпитетами вроде «великолепный», «совершенный», «замечательный», «умный», «предприимчивый» и так далее. Джавад переписывал дикторский текст, внося изменения, требуемые тщеславным «крутышкой». В душе он ругал себя за слабохарактерность. Было противно от этого апофеоза высокомерного хвастовства и краснобайства. Но к празднику позарез нужны были деньги, и Джавад, скрипя зубами, терпел.

Наконец заказчик, шевеля губами, дочитал до конца дикторский текст своей «вампуки», довольно улыбнулся и сказал, снисходительно похлопывая Джавада по плечу: «Ну вот, умеешь ведь, братан!». Эта похвала, и особенно фамильярное «братан», вызвали у Джавада тошноту. К великому удивлению, фильм, оформленный музыкой и шумами, снабжённый его же, Джавада, идиотским текстом, неплохо смотрелся. Сказать, что заказчику фильм понравился, было бы недостаточно. Без ума от ленты, он умильно улыбался, глядя на свои гаражи и подъёмники, на самого себя, на свою жену и капризных деток, на свой новый трёхэтажный дом с безвкусными, но модными портьерами, итальянской мебелью, сияющими люстрами… По щекам его текли слёзы, которых он не стеснялся. На фразе «кристально честный, благородный, щедрый и одновременно строгий предприниматель» он даже всхлипнул.

Наступил приятный момент раздачи гонораров. Сладкоголосому диктору он дал больше, чем было оговорено. Расплатился он и с другими членами группы.

Когда очередь дошла до Джавада, заказчик обнял его за плечи и сказал, снисходительно улыбаясь, будто перед ним пятилетний ребёнок:

– Молодец, братишка! Отлично поработал! Я тебе добавлю немного… – Лёгкая волна благодарности поднялась в душе Джавада, но тут же исчезла, потому что бизнесмен продолжил: – Но сейчас, к сожалению, я истратил все наличные. Поэтому ты получишь все деньги в начале января. Замётано?

Джавад не сразу понял смысл сказанного.

– Как?! – вырвалось у него. – Но мне не нужно в январе! – закричал Джавад, но осекся. – Нет, конечно, они мне и в январе нужны… Но почему не сейчас?

– Да не дёргайся так! Получишь ты свои деньги! – как-то с упрёком сказал заказчик.

Он крепко пожал Джаваду руку, засунул кассету с готовым фильмом в портфель и умчался на своей серебристой «Тойоте».

Джаваду было себя не жаль. Он был противен сам себе, ненавистен даже больше, чем заказчик, оставивший его с носом.

Деньги. Деньги. Деньги…

Мысль о них металась судорожно, как мышь, попавшая в ведро с водой. Завтра Новый год, а денег нет и на кило мандаринов!

Можно, конечно, занять у друзей. Но они были из того же «взвода», что и Джавад. Не умели они, бедолаги, хитрить, изворачиваться, брать мелкие взятки, воровать. А за работу им платили мизер. И таких в те годы было большинство. Токарей, инженеров, врачей, музыкантов, писателей, киношников…

А у тех, у кого деньги водились во все времена, Джавад просить не хотел. «Из гордости нищего», – с горькой иронией подумал он про себя.

Джавад вспомнил приятеля, сумевшего каким-то образом выплыть, у которого наверняка были сбережения. Он позвонил, встретились. Краснея от стыда, Джавад попросил у него взаймы:

– В январе я тебе обязательно верну, ты же меня знаешь…

– У меня дочь в больнице, предстоит операция, – грустно сказал приятель. – Я уже почти всё истратил на лекарства… Веришь ли, там, в больнице, нет даже элементарных бинтов. Мне самому надо искать, где можно перехватить… Понимаешь?

Джавад понял, что приятель перекочевал в многочисленный «взвод» безденежных неудачников.

Они уже прощались, когда приятель вдруг вспомнил:

– Слушай, у тебя ведь машина есть! По сравнению со мной ты просто Ротшильд! Можно «побомбить» перед праздником…

– Что? – не понял Джавад.

– Ну, полевачить… Как-никак живая копейка!

Джавад холодно поблагодарил его за совет, и они разошлись.

Он брёл домой и чувствовал, что идти туда не хочется.

Уже подойдя к дому, Джавад понял, что совет приятеля не так уж и бессмыслен. Стараясь не сгущать краски, рассказал жене, как его «кинул» заказчик. Она промолчала и пошла на кухню мыть посуду. Молчание было плохим знаком, и Джавад, обняв её за плечи, пообещал, что непременно раздобудет денег.

На следующий день он наскрёб дома на пять литров бензина, долго заводил свою «копейку», почти месяц стоявшую на приколе, и выехал «бомбить».

Доехав до окраины города, стал на перекрёстке спального жилого массива в ожидании первого клиента. Почти тут же к нему подошёл водитель зелёного «Москвича», стоявшего неподалёку. Вертя вокруг пальца ключи и перекидывая мокрую сигарету из одного угла губ в другой, произнёс:

– Привет.

Но в его голосе Джавад не услышал никакой приветливости.

– Доброе утро, – небрежно ответил Джавад.

– Катил бы ты отсюда… – Водитель «Москвича» выплюнул окурок.

– Ты что, купил это место? – постарался сказать Джавад как можно более развязно, в тон ему.

– Не нарывайся, ботаник… – улыбнулся, блеснув золотой фиксой, конкурент.

Подошла женщина.

– Свободны? – спросила она Джавада, но владелец «Москвича» предупредительно распахнул перед ней дверцу.

– Садитесь, мадам!

Женщина послушно села в его машину.

– Если жалко баллонов, здесь больше не появляйся… – пригрозил фиксатый на прощание и уехал.

Джавад остался один. Менять место не хотелось. Вероятность встретить здесь знакомых была меньше, чем в центре. А страх нарваться на знакомых или, не дай бог, родственников навязчиво преследовал всю ночь.

Издали по пустырю, прихрамывая, медленно шла старая женщина. Рядом, придерживая её за руку, шёл подросток, видимо, её внук.

– До семнадцатой больницы не довезёте? – комкая в руке деньги, спросил он.

– Садитесь….

– Уф-эй… Надо было на автобусе… – сказала женщина, с трудом влезая в салон. По морщинистому лицу текли слёзы. Что-то сжалось в груди Джавада: она напомнила ему мать.

Всю дорогу женщина кашляла и тихо жаловалась на свои ноги, на свою старость и на всю жизнь.

Джавад остановил машину у ворот старой больницы.

Внук протянул деньги.

– Не надо, – сказал Джавад.

Подросток вяло настаивал.

– Бьют – беги, дают – бери! – строго сказала внуку женщина. – Нам ещё на шприцы надо… – она оглянулась и впервые улыбнулась: – Спасибо, сынок.

Они медленно пошли к воротам больницы.

«Благодарность дороже денег», – вспомнил Джавад мамину пословицу.

Вторым пассажиром была девушка. Всю дорогу она подкрашивалась, припудривалась, стараясь хоть как-то спрятать тёмные мешки под глазами после бурно проведённой ночи. Она щедро рассчиталась, а точнее, поделилась доходом от своего древнего промысла. Выпорхнула из машины, чтобы скорее добраться до своей постели, провалиться и заснуть до вечерне-ночной смены. Деньги путаны сильно пахли духами и ещё чем-то. У Джавада мелькнула неприятная рефлексия, что и он, держа в руках эти бумажки, в какой-то степени приобщился сейчас к её профессии. Но тут же успокоил себя очередной сентенцией, что «деньги не пахнут».

Потом было ещё несколько клиентов. Его «копейка» колесила по городу, заезжала в узкие переулки старого города, мчалась по широким проспектам, останавливалась у серых пятиэтажек с грязными подъездами, чинно проезжала по «кварталу бедняков» (так называли районы, где красовались дворцы нуворишей). Как в калейдоскопе, мелькали лица. Каждый пассажир имел свой характер, свои привычки. Кто-то безудержно болтал, кто-то мрачно молчал. Кто-то был весел, кто-то грустил. Они садились в маленькую машину Джавада со своим миром, со своим хвостом воспоминаний, со своими, неизвестными ему, судьбами. И, глядя на дорогу, Джавад слышал обрывки разговоров, видел в зеркале заднего вида то улыбку, то отрешённую растерянность, то грусть. Кто они? Молодые, старые, совсем дети и глубокие старики… Разбитные молодки и ворчливые старухи, здоровые и больные, богатые и бедные… Красивые и уродливые… Но постепенно лица стирались из памяти. Джавад почти привык к своей новой роли, почти безошибочно назначал сумму за проезд, запросто определял оптимальный маршрут. Некоторые, выходя из машины, не забывали поздравить его с наступающим Новым годом. Джавад с удовольствием отвечал им тем же, добавляя: «Чтобы Новый год был бы лучше этого!» И все радостно соглашались. А один уже подвыпивший мужчина с перевязанным ленточкой тортом прочитал свой графоманский экспромт: «Пусть летит твоя машина в Новый и счастливый год! Ты вези, куда попросит весь ташкентский наш народ!»

Джаваду уже нравилось его новое занятие, он словно погружался в суть многоликого и пёстрого города. И чувство одиночества, частенько посещавшее его в последнее время, растворялось. С кем-то он молчал, с кем-то болтал. И темы были самые разнообразные – от политики до цен на базаре. С людьми, которых наверняка никогда не увидишь, можно было говорить о чём угодно. И они, чувствуя то же самое, вдруг начинали откровенничать.

В какой-то момент, потеряв бдительность, Джавад отключил «фейс-контроль». И тут же поплатился.

Впереди, у перехода, стояли мужчина и женщина. Он узнал мужчину, но остановился только потому, что впереди зажёгся красный.

– До Тезиковки довезёте? – спросил мужчина. Старясь не смотреть в его сторону, Джавад хотел ответить, что это ему не по пути. Но тот уже садился, приглашая и жену.

Они расположились на заднем сиденье, и машина тронулась.

– У вас очень знакомое лицо… – сказала женщина, разглядывая Джавада в зеркальце.

Джавад промолчал, только пожал плечами.

– По-моему, вы по телевизору выступали… – настырно продолжала женщина.

Через спинку сиденья, через синтепон куртки, через шерстяной свитер Джавад чувствовал её любопытный, сверлящий взгляд.

– Нет, точно я вас откуда-то знаю!

– Хуршида-хон, ну что вы пристали к человеку? – нарушил молчание её муж. Но в интонации сквозила ухмылка.

– Нет, я не могу ошибиться! У меня хорошая память на лица.

Джавад чувствовал, как краска приливает к лицу.

– Не видите, он не хочет с вами разговаривать… – хохотнув, сказал мужчина.

– А! Догадалась! Вы артист? Да-да, артист!

– Хуршида, вы ошибаетесь, он не артист… – сказал пассажир.

Джавад узнал его сразу. Он учился на искусствоведческом факультете. Но, вместо того чтобы изучать творчество французских импрессионистов или русских передвижников, он беспрерывно бегал по коридорам и лестницам института, собирал комсомольские собрания, писал протоколы, отчитывался в райкоме комсомола, организовывал субботники или выступал на очередном торжественном собрании, краснея от волнения и возложенной на него ответственности. Его умение вовремя улыбнуться начальству, небрежно и как бы нечаянно стукануть на знакомых, его «комсомольский» задор и белозубая улыбка будто с плаката стали пропуском в особый клан, который назывался «номенклатура». Когда наступили новые времена, он быстро сориентировался. Под ветром перемен он резво повернулся, как хорошо смазанный флюгер, ровно на сто восемьдесят градусов и, забыв о своей диссертации на атеистическую тему, стал примерно посещать мечеть. Он был из той породы людей, которые могут приспособиться к любым жизненным обстоятельствам.

Наконец семейная пара доехала до пункта назначения.

– Сколько? – строго спросил спутник дамы.

– Сколько дадите… – Джавад просто мечтал, чтобы они скорее убрались из его машины.

Человек положил деньги на переднее сиденье. Примерно треть того, что полагалось за этот неблизкий маршрут. Но это не было завершающей точкой. Когда они выходили, он с гадливой улыбкой шепнул что-то жене.

– Правда? – изумлённо воскликнула женщина и, наклонившись к окну, уставилась на Джавада. – Ну конечно! Как же я вас не узнала! Бедненький! Пи-са-тель!

И она посмотрела, как смотрят на больного котёнка – с жалостью и брезгливостью.

Джавад рванул машину так, что задымились покрышки. Настроение было испорчено. Возить он уже никого не желал, а, напротив, мечтал скорее вернуться домой, залечь в ванну и смыть с себя отвратительно липкие воспоминания о нечестном хозяйчике станции техобслуживания, о последних пассажирах, об узнавшем его однокурснике-конъюнктурщике, об отвратительном запахе денег «жрицы любви».

Джавад забыл, что сегодня тридцать первое декабря. Забыл, что именно в такой день происходят волшебства и добрый Дед Мороз приносит подарки… Грубая проза обыденности стёрла на время то, что когда-то олицетворял этот самый чудесный из всех праздников: запах мандаринов, шампанское, наряженные ёлки, гости в доме, смех… Как было совсем недавно, в детстве. И вдруг всё это ворвалось в его тесную машину. Когда его «жигулёнок» стоял на красном сигнале светофора, распахнулась дверь, и в машину, не спрашивая, с хохотом ввалились девушка и парень. В руках у девушки была еловая ветка, из сумки пахло мандаринами, а из сетки-авоськи торчали серебристые горлышки дефицитного тогда шампанского. А в руках парня – объёмистый чемодан на колёсиках и дорожная сумка. И смеялись они не от того, что были пьяны. Смеялись они от счастья, от близости друг к другу, от переполнявшей их юности.

– С Новым годом, дядечка! – закричала девушка. Её звонкий голосок и ослепительная улыбка совершили маленькое чудо: Джавад, вмиг забыв о предыдущих пассажирах, вдруг вспомнил, что сегодня праздник.

– С наступающим! Куда вам?

– Куда хотите! Хотим просто покататься и согреться! Нам до самолёта ещё целый час! Хотите мандарин? – девушка очистила плоский мандаринчик и протянула его Джаваду. – Мы сегодня расписались! – сообщила девушка. – Теперь мы муж и жена! И скоро самолёт унесёт нас далеко-далеко, к Золотому Рогу! Слышали про такой?

И они наперебой стали рассказывать про себя. Оказывается, девушка была из Зеравшана, а парень – матрос из Владивостока. Познакомились через сестру парня, переписывались два года, и вот он приехал за ней.

– А знаете, как называется его корабль? «Яростный»! Красиво, а? Он меня обещал покатать на нём! А я и моря-то никогда не видела!

И стало вдруг как-то уютно и тепло: вкус и аромат сочного мандарина, Стив Уандер из магнитолы и эта счастливая бесшабашная пара. Они пили шампанское из пластиковых стаканчиков, целовались и хохотали.

Уже смеркалось, а Джавад возил их по улицам города. Светились лампочки на ёлках, улицы были охвачены предновогодней суетой.

На стоянке в аэропорту расставались уже друзьями. Они успели рассказать про себя так много, что Джаваду казалось, будто он знает их с самого рождения.

– У нас будет три мальчика и две девочки! – уверенно заявила девушка.

– Нет, – кричал, не соглашаясь, морячок. – Три пацана и три принцессы!

Девушка тут же согласилась и крепко поцеловала его.

– Ну, спасибо вам… – пожал парень руку Джаваду.

– Вам спасибо, – улыбнулся Джавад.

– А нам-то за что? – засмеялась девушка.

– Так… – неопределённо ответил Джавад.

– На сиденье – деньги, – предупредил моряк. – Наменял вчера, а истратить не успели… А там они нам ни к чему…

– И шампанское там, и мандарины! – девушка протянула узкую ладонь. – До свидания, дядя Джавад.

Обнявшись, они пошли в сторону аэропорта, продолжая смеяться, о чём-то говорить, спорить.

Джавад сел в машину, оглянулся: на заднем сиденье лежали мандарины, шампанское и свёрток. Джавад развернул его. Плотная пачка денег упала на пол.

Он торопливо вышел из машины. Оглянулся. Но счастливая пара словно растворилась в декабрьском тумане.

…Было темно, и прилавки Алайского базара освещались лампочками и новогодними гирляндами. Джавад, не торгуясь, выбирал самые дорогие продукты, отборные яблоки, виноград, гранаты.

Подошёл к горке с мандаринами. Поднёс оранжевый плод к лицу, вдыхая его аромат.

– Лучше вы не найдёте! – с уважением глядя на пачку денег в руках Джавада, хитро улыбнулся продавец. – С Новым годом, дорогой! Пусть он будет для вас лучше старого…

– Для всех… – улыбнулся Джавад.

Старый, девяносто третий, отсчитывал последние свои минуты.

Ноябрь 2014 г.