Текст книги "Голубка"

А потом можно спокойно включать магнитофон, и клиент, уже поголовно пьяный, будет считать, что оркестр продолжает играть для него…

Маруфа не раз приглашали работать в филармонию, но он предпочитал «вольные хлеба» ресторанного певца. Кроме твёрдой зарплаты были левые «чаевые», «халтуры» на свадьбах и юбилеях, что чувствительно дополняло семейный бюджет. Но главное, у Маруфа было свободное время. А он это ценил.

* * *

Сегодня Маруф Умарович опаздывал. Ефим Самуилович недовольно поглядывал на часы и заполнял время медленными блюзами и фокстротами Цфасмана.

– Что стряслось, Марик? Ты похож на мою бабушку Цилю в гробе. Такой же хмурый… – Старый скрипач был отменным психологом. Ему достаточно было лишь на мгновение взглянуть на человека, и он определял его настроение. – Я вижу, ты плакал? Марик, посмотри на меня…

– Я вам потом всё расскажу… – махнул рукой Маруф, переодеваясь в концертный костюм и лакированные туфли.

– Ладно, работаем… Сбацаешь «Кошку и плов». А то гости совсем скисли…

«Левин» вышел на сцену со скрипкой в руках. Весь ресторан сегодня был отдан двум юбилярам, друзьям детства.

– Дорогие гости, мы хотим подарить нашим уважаемым виновникам торжества шуточную песенку. Про неверную жену и мудрого мужа! Не дай бог такое пережить Арсену Баг-дасаровичу и Анвару Турабовичу! – широко улыбаясь, сказал в микрофон Ефим Самуилович. – На сцене – известный вам Маруф Санатов!

В зале зааплодировали. Большей частью это были завсегдатаи заведения и хорошо знали не только прекрасную солянку и сочные кебабы, которые здесь подавали, но и репертуар ресторана. Один из юбиляров был негласным хозяином всей потребкооперации, второй контролировал существующие крупные автосервисы и сеть маленьких мастерских.

Взмах руки, и маленький оркестр – скрипка, флейта, аккордеон, контрабас и ударная установка – заиграл вступление.

Маруф вышел на сцену. Обычно улыбчивый и приветливый, сегодня он не был похож на себя. Какой-то удручённый, сумрачный.

 
На Востоке любят Насреддина
За весёлый ум и мудрость слов.
Вот одна забавная былина,
Про жену, про кошку и про плов…
 

Он пел сто раз спетую песенку, но смысл её он вдруг представил совсем в другом свете.

Обычно эту известную песню Рашида Бейбутова Маруф пел с юмором, мастерски передавая нюансы анекдота. Но сегодня его словно подменили.

Гости, в большей части напомаженные женщины в дорогих вечерних платьях с глубокими вырезами, обвешанные золотыми украшениями, недоумённо переглядывались. Особенно не понравилось им место в песне:

 
А жена-плутовка не дремала.
Как уснул, соседа позвала,
Угощала пловом, целовала.
А ушёл посуду прибрала…
 

Ефим Самуилович играл на скрипке, беспокойно смотря в зал, и, видя презрительно сжатые губы и подозрительно суженные глаза высокопоставленных жён, сожалел о том, что наговорил перед песней. «К чёрту! Выкину эту дребедень!» – думал он, судорожно водя смычком по струнам.

Он подошёл к Маруфу сзади и шепнул в паузе:

– Марик, хватит минора… Эти жирные коты нам бошки снесут! Веселей, улыбайся, умоляю…

Но Маруф был погружён в свои мысли и словно витал в другом мире. Он просто не слышал страстного шёпота своего шефа.

 
И спросил мудрец без лишних слов:
«Если это плов, у то где же кошка?
Если это кошка, где же плов?»
 

Голос Маруфа с каждой нотой становился сильней и сильней. Старый скрипач страдал, физически чувствуя нависшую над ним угрозу: «Скорее бы уж конец!»

 
Если это плов, то где же кошка?
Если это кошка, где же плов?!!
 

И вдруг, после финальной фразы, Маруф заорал прямо в микрофон:

– Сволочи!!! Дряни, шлюхи!!! Все вы!!!

Мощные «кинаповские» динамики разнесли по всему залу эти отчаянные крики. Маруф ушёл со сцены, а женщины, обмахиваясь китайскими веерами, возмущённо вставали из-за столов. Слышались гневные реплики: «Нет, вы слышали?!!» – «Что здесь происходит?» – «Что он себе позволяет?» – «Какой негодяй! Гнать его в шею!» – «Подонок!» – «Прибить его мало!» – «Идиот! Его место в психушке!» и т. д. и т. п.

То, чего так боялся Ефим Самуилович, не произошло: мужчины как-то спокойно отнеслись к ресторанному инциденту. А некоторым даже понравилась неожиданная концовка песенки. Сытые, захмелевшие, они перешёптывались: «Слушай, Равиль, а мне понравилось! Как он врезал правду-матку!»

Вскоре все успокоились, и флейтист Жора подменил Маруфа. Пел подряд «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня?» и «Ландыши, ландыши, светлого мая привет!».

И снова в зале слышался звонкий женский смех, звучали поздравления и тосты. А Ефим Самуилович за сценой принимал нитроглицерин, успокаивая расшалившееся сердце.

Банкет приближался к концу. Уже вкатили юбилейные торты со свечками, подали чай и кофе. Гости кучковались группами, покуривая, негромко обсуждая свои дела. Кто-то уже спал, уютно положив голову между блюдами с нетронутым ассорти. Женщины обсуждали свои проблемы – о новом салоне красоты на Пушкинской, о ценах на искусственный жемчуг из Вьетнама. Крутились бобины МАГа-59, и в зале звучало «Воларе» Доменико Модуньо.

Маруф сидел с Ефимом Самуиловичем в «костюмерной» (так называли убогую комнатушку за сценой, с треснутым зеркалом, продавленным диваном и раковиной, полной окурков). На «гримёрном» колченогом столике стояла тарелка с закуской, рюмки и пустой графин.

– И ты поверил этому босяку? – возмущённо спрашивал Ефим Самуилович Маруфа, который сидел напротив него, опустив голову. – Он что, свечку держал? Или на люстре висел? От дёшевого вина у этого придурка в голове вместо мозгов одно говно! Никогда не поверю, что твоя жена может тебе изменить! Никогда! Она же ангел! Красавица!

– Он видел её… с Торчаком… – тихо произнёс Маруф и горестно вздохнул: – Он ей цветы подарил…

– Марик, не падай в моих глазах! Дарить цветы и изменять, как говорят в Одессе, это две большие разницы! Кто этот… Как ты сказал?

– Торчак, майор, заместитель начальника одиннадцатого отделения… Шеф Оксаны.

В комнатку заглянула рыжая официантка в накрахмаленном кокошнике.

– Дядь Фима, ещё? – подмигнула она.

– Да, золотце, принеси ещё… Ты слышала, что тут кричал этот ненормальный?

– Да все слышали! – засмеялась девушка. – Молодец, Марик!

– Прости меня, Зиночка, но я чуть на наложил в штаны из-за этого молодца! Нашёлся тут Фидель Кастро!

Забрав графин, официантка скрылась за дверью.

– Ты хоть знаешь, что это за люди? Одно слово любой сидящей здесь профурсетки, и мы вылетим отсюда, как пробки! – Скрипач не мог найти себе места, ходил по комнате взад и вперёд. – Ты просто не представляешь, какие это страшные люди… Особенно Арсен.

Он замолчал, присел рядом с Маруфом, обнял его за плечи.

– Как сказал один старый еврей, «Всё проходит. Пройдёт и это, – тихо произнёс Ефим. – Даже если Оксана тебе изменила…

Маруф поднял на него глаза.

– Не надо было сегодня орать и обвинять всех! Не ты первый, и Оксана твоя не единственная… Не делай трагедию… Ты молодой, красивый, а вокруг рыскает столько голодных женщин…

Он увидел в этот момент глаза Маруфа и осёкся на полуслове.

– Ну и где эта Зина застряла? Как никогда, хочу выпить… – отвернувшись, сказал он и добавил вдруг крикливо: – И не смотри на меня глазами больной коровы!

* * *

…Обычно Оксана возвращалась с работы около семи вечера, и часто Маруф встречался с ней, отправляясь на работу. Но сегодня, не дождавшись Оксаны, уже в восьмом часу, Маруф спускался по лестнице. Внизу, сидя на корточках, его ждал сосед, Вячеслав Качурин, Славик-артист. Пять лет назад его уволили из театра Горького за «систематическое пьянство и срывы спектаклей». Пить он стал ещё больше. На водку денег, да и физических сил, уже не хватало, и Славик давно перешёл в стан «бормотологов», то есть потребителей «плодово-ягодного» креплёного вина по рубль десять копеек за 750 грамм. Он опускался всё ниже и ниже, но, сопротивляясь, продолжал носить лоснящиеся от старости галстуки, бриться до синевы, жевать мускатный орех от перегара и употреблять «интеллигентные» выражения и словечки. Частично они были почерпнуты из ролей, которые он когда-то (и, главное, с успехом) играл на подмостках театра на улице Карла Маркса, напротив ГУМа, то есть на ташкентском «Бродвее».

– Моё почтение добрым соседям! – с деланной улыбкой сказал Славик, поднимаясь навстречу Маруфу.

– Добрый вечер, – ответил Маруф.

– У меня для вас есть книжка… – Славик вытащил из пиджака тонкую брошюрку. – «Афоризмы мудрецов». Вы только послушайте: «Довольствуйся малым, и будешь счастлив!». Это сказал Конфуций. Как здорово, а?

– Сколько?

– Отдам за два рубля… Неохота тащиться к букинистам. Цена ей рубля три.

Понимая, что красная цена брошюрке тридцать копеек, Маруф протянул деньги, чтобы скорее отвязаться от соседа.

– Книжку потом возьму.

Он хотел было идти, но Славик неожиданно взял его за руку.

– Знаете, Маруф Умарович, я вас очень уважаю, поэтому… – Славик закашлялся, – я не могу вам не сказать…

– О чём? – Маруфа кольнуло какое-то неприятное предчувствие.

– Знаете, это неправильно, что муж всегда обо всём узнает последним… – отведя глаза, тихо произнёс Славик. – Несправедливо это… Хочу это исправить…

– Что там бормочешь?

– Ладно… – со страхом выдохнул сосед, – правда любит ясность. Ваша жена изменяет вам. Вот.

– Что ты сказал? – Маруф схватил Славика за галстук. – Повтори!

– Оксана вам не верна! – на всякий случай Славик скрестил руки перед лицом.

– Ты, дебил, ты соображаешь, что говоришь?

– Я говорю это только ради вас! Нас, артистов, легко обидеть… По себе знаю! Не хочу, чтобы вас обманывали… Оксана встречается с Торчаком, Алексеем Петровичем… Майором. Который похож на Олега Стриженова… Такой высокий блондин… – торопясь, на едином дыхании, говорил Славик. – Он возит её на машине, дарит цветы. Я вчера их видел, они уединились в вашей квартире, когда вы на работе были. И надолго… Не верите? Клянусь памятью моей матери! Вы сами ещё убедитесь…

Маруф отпустил Славин галстук и пошёл к воротам двора.

– Может, добавите? – крикнул Славик.

Маруф вынул деньги, бросил их на землю.

Славик сделал «испанский поклон» и ловко подцепил зелёный трояк.

Маруф шёл, не видя ничего вокруг. Голова от боли стала словно чугунной. Несколько раз останавливался, прислонившись к стволу дерева. Подошла сердобольная старушка: «Вам плохо?» Маруф покачал головой: «Нет… Ничего… Спасибо…» Хотя ему было плохо, как никогда. Чего в Маруфе было с избытком, так это фантазии. И почти поверив бывшему артисту, он представлял все в красках, со звуками, с деталями. Видел их кровать с никелированными шариками, лицо майора, похожего на знаменитого киноактёра, а совсем рядом – лицо Оксаны. И от этих видений кровь снова приливала к голове, куда-то к темечку, и он мычал, сжимая зубы. «Ненавижу… Ненавижу… Ненавижу-у-у-у!!!» – звучало внутри него в ритм неровно колотящегося сердца. Так он дошёл до ворот гостиницы, прошёл хоздвор, поднялся по ступенькам ресторанной кухни. Не отвечая на приветствия удивлённых поваров, прошёл в комнату, громко называемую «костюмерной». Из зала доносился медленный блюз. «Что стряслось, Марик? Ты похож на мою бабушку Цилю в гробе – такой же хмурый… Я вижу, ты плакал? Марик, посмотри на меня…» – как сквозь туман доносились до него слова Ефима Самуиловича.

* * *

Маруф поднимался по ступенькам скрипучей лестницы. Никогда она не казалась такой длинной и крутой. Каждый шаг давался ему с трудом. Он открыл дверь. В нос ударил запах ацетона. Крутилась пластинка, бархатный голос Карела Готта уютно заполнял полутёмное пространство.

Комната была освещена только настольной лампой в виде грибка, которая стояла на туалетном столике. Рядом краснел букет тюльпанов в двухлитровой банке.

Оксана в полупрозрачной нейлоновой ночнушке делала себе педикюр. Она сидела под лампой в неудобной позе, согнув в колене ногу, старательно покрывая ярко-красным лаком ногти.

Сказала, не отрываясь от своего занятия:

– Привет, Карузо! Извини… В сковороде картошка, в термосе чай… Поухаживай за собой, ладно? Я сейчас докончу…

Маруф промолчал, подошёл к ней сзади. Мягкий свет лампы освещал её голые плечи, руки, шею с тонкими завитками, ушную раковину, овал щеки, ресницы.

Она почувствовала его взгляд, подняла голову, посмотрела в отражение зеркала. Створки трельяжа дробили её лицо с разных сторон. Оксана приветливо улыбнулась и снова склонилась над стопой.

– Цветы… Откуда? – стараясь говорить небрежно, спросил Маруф.

– Алексей Петрович подарил… – она подула на сохнувший лак. – Они на выходные в Черняевку ездили. На майские предложил присоединиться… Поедем?

Маруф промолчал.

Не получив ответа, Оксана оглянулась удивлённо, спросила:

– Что это с тобой? – засмеялась: – Да ты пьян! Ладно, иногда можно! Давай раздевайся и ложись, постель готова. Я скоро…

Она было снова склонилась с кисточкой, но затем подняла глаза.

– Что-то случилось? – уже тревожно спросила она.

– Я всё знаю, – крутя желваками, тихо произнёс Маруф.

– Ну хватит шутить! Это не смешно, Санатов.

– Давно ты с ним?

– С кем?

– Со своим майором, Торчаком?

– С Алёшей? Почему «моим»?

– Потому что ты с ним… трахаешься!

– Ты дурак, Санатов?

– А ты – обыкновенная шлюха…

Оксана медленно завинтила пробку-кисточку, положила флакон с лаком на столик. Неспешно встала, обернулась к Маруфу:

– Повтори, – угрожающе тихо сказала она, глядя на него немигающим, каким-то мёртвым, взглядом.

– И повторю! – набирая воздух от подступившего страха, прошептал Маруф. – Ты – дешёвка…

Со всего размаха Оксана хлестанула Маруфа по лицу. Так сильно, что тот с трудом сохранил равновесие.

– Это тебе за «шлюху»!

Оксана схватила банку с тюльпанами и со всей силы грохнула её об пол:

– Это за «дешёвку»!

Распластанные тюльпаны валялись среди мокрых осколков.

Следом за банкой на пол полетели тарелки.

Неспавшие соседи с удивлением прислушивались к квартире на втором этаже, откуда вместо приятной музыки неслись крики и звон разбивающейся посуды.

Часа через два, когда и Оксана, и Маруф устали от ссоры, она рассказала, что да, майор дарил ей эти злосчастные тюльпаны, как и всем сотрудницам милиции, включая уборщиц; что да, привозил её на машине, потому что надо было перевезти к ней громоздкую пишущую машинку «Оливетти». Она бы сама не смогла её и поднять. Торчак настоял на том, чтобы его кандидатскую диссертацию Оксана печатала дома, а не дай бог, на работе («Ты не знаешь, какой это халявщик и трус!»). Да, они провозились с установкой машинки целый час! Потому что вилка итальянской машинки не подходит к нашей розетке! Да, на лестнице Алексей Петрович поцеловал меня в щёчку! Ну и что?

Всё это Оксана рассказывала, собирая мусор в совок. Маруф сидел, опустив голову.

– Я знаю, кто тебе настучал, – она со звоном ссыпала осколки в ведро. – Эта гнида, артист недорезанный… Качурин из третьей квартиры… Собственными руками удушу эту мразь!

Не хотела тебе говорить – этот гадёныш клеился ко мне… Когда я его отшила, послала на три буквы, он и пообещал мне устроить… Аутодафе, как он выразился! Подонок!

Маруф встал пошёл к двери.

– Ты куда?

– Прогуляюсь, – неопределённо ответил Маруф.

– Ты к этому Славику? – догадалась Оксана и встала перед дверью. – И не вздумай… Не трогай говно, вонять не будет… Прошу тебя, успокойся.

…Робкий рассвет апрельского утра слегка высветил окно. Звякнула створка ходиков, выскочила на пружинке кукушка, истошно прокуковала пять раз.

Маруф курил, стряхивая пепел в форточку. Оксана лежала в кровати, отвернувшись к настенному коврику с оленями. Оглянулась.

– Занавеску не сожги, – сказала она.

Маруф не ответил, даже не повернулся в её сторону. Оксана встала, взяла со стола пепельницу, поставила перед ним на подоконник.

– Так и будешь молчать?

– Давай не будем, а? – после паузы хрипло произнёс Маруф.

– Давай…

За окном неожиданно раздался лай собак. Нет, не тот, обычный, что всегда звучит по ночам. Это был какая-то страшная собачья какофония из лая, визга, воя. Из-под козырька крыши с шумом взлетела и резко поднялась в утренний воздух голубиная стая.

Оксана растерянно стояла посередине комнаты.

– Ты мне так и не поверил… – сказала она устало. – Но между мной и Торчаком ничего не было! Не бы-ло-о-о!!! – закричала она. – Провалиться мне на этом месте!!!

И вдруг, откуда-то снизу, из глубины, раздался утробный, низкий, страшный гул. Окно засветилось заревом оранжево-красного цвета. И первый удар сдвинувшихся далеко на глубине неведомых земных плит достиг поверхности и беззащитного города на ней. И твердь, основа, ушла из-под ног. И привычное, земное притяжение вдруг пропало, исчезло. Дом закачался, как небольшая лодка при шторме. И к утробному гулу снизу прибавились страшный скрип балок, стропил, полов, крошащихся стен и пронзительные крики людей.

– А-а-а-а! – закричала Оксана.

С грохотом упала и разбилась настольная лампа. Сорвались со стены ходики с ухмыляющимся котом на циферблате. Полетели с полок тарелки, чашки. Этажерка накренилась, и на пол разлетелись книги.

Дом раскачивался, скрипел, пыль изо всех щелей застилала всё вокруг.

– Что это? – кричала Оксана, оглядываясь вокруг в животном страхе. И, как финал театрального спектакля, со страшным грохотаньем рухнула левая стена их квартиры, вместе с ковриками, фотографиями, обоями, открыв кусок светлого уже неба и апрельскую листву сирени.

Часть потолка нависла, обнажив в один момент камышовые потолки, стропила… Кирпичная труба повисла на мгновение.

– Оксана! – крикнул Маруф, но было поздно. Труба рухнула, ударила по голове Оксаны.

Маруф подбежал к ней, с трудом найдя ее в пыли. Бросился на колени.

– Оксана… – прошептал он. Она не отвечала.

Он поднял её на руки, двинулся к выходу. Старую дверь заклинило. Маруф что было сил ударил по ней ногой, и она вылетела вместе с трухлявой коробкой. Сверху, в пыльной завесе, двор трудно было различить.

Бежали с криками люди, старики, дети, женщины и мужчины, инстинктивно шарахаясь от ненадёжных стен. Большинство полуголые, в ночных одеяниях, в трусах, майках, ночных рубашках и пижамах.

На глазах заскрипела и перекосилась лестница. Маруф ступил на неё, и она предательски закачалась под ногами.

Он нёс Оксану, выверяя каждый свой шаг, проверяя каждую ступеньку на надёжность.

Нёс, как бесценный, хрупкий сосуд. Маруф ощущал её тепло, мягкость кожи, запах волос, упругость грудей, чувствовал, словно в первый раз.

Он спустился вниз. От напряжения дрожали руки. Ноги были словно ватными. Он положил её на землю, в центре двора, у водопроводной колонки. Тяжело дыша, упал рядом.

Пыль постепенно рассеивалась, люди уже не кричали, громко и оживлённо переговаривались, возбуждённо обсуждая, сколько баллов было, семь или восемь.

Где-то вдали гудели сирены пожарных машин, завывали сигналы «скорой помощи». Голуби летали над домами, целыми и разрушенными, снижались, уставшие, занимая свои места под козырьками и в голубятнях. Собаки жались к людям, доверчиво заглядывая им в глаза, повизгивали, виляли хвостами в знак радости, что всё кончилось… Кошки неподвижно сидели на ветках чахлой сирени. Только дрожащие кончики хвостов выдавали их волнение.

Город медленно приходил в себя.

Маруф сидел рядом с Оксаной и, не стесняясь никого, плакал, уткнувшись головой в колени.

Оксана застонала, зашевелилась: «Пить…»

Маруф торопливо принёс в ладонях воду, вылил на её пересохшие губы.

Перемазанная с ног до головы печной сажей и пылью, она была сейчас не похожа на себя.

Маруф провёл мокрой ладонью по лицу. Она открыла глаза.

И вдруг улыбнулась.

– Деспот ты мой восточный… – прошептала она тихо, взяла его руку и устало закрыла глаза.

Первый луч солнца коснулся её лица.

И словно пропали следы гари и лёссовой мелкой пыли.

И куда-то на второй… нет, на десятый, сотый план ушли все перипетии вчерашнего и сегодняшнего дня. Растворились, унеслись, как пыль под ветром.

Он ещё не знал, что начинается жизнь, которая будет теперь делиться на «до» и «после». Как, впрочем, для всех жителей его города.

Сейчас для него самым важным было то, что на её шее билась, пульсировала голубая жилка, а дыхание становилось ровнее и спокойнее.

Маруф прижал ладонь Оксаны к губам.

Март 2018 г.