Текст книги "Голубка"

Кабинет на третьем этаже

В тот воскресный полдень под чутким руководством папы я занимался подрезкой виноградника в нашем маленьком дворике. Отец сидел внизу, в тени навеса, пил чай и показывал, какую веточку и где надо подрезать, а что надо подвязать. Я стоял на верхней ступеньке самодельной стремянки на самом солнцепёке и мечтал, чтоб эти веточки уже кончились и я смог бросить секатор в ящик, выбежать на улицу, откуда раздавались азартные крики и глухие удары по мячу. Ребята с нашего двора играли с соседскими в «Парагвай», три на три, не считая вратарей. Как я понял, наши проигрывали, и я считал себя в этом виноватым.

Когда с улицы раздался истошный крик «Го-о-ол!» и моё сердце дрогнуло, во двор вошёл человек с портфелем в руках.

– Ильхом-ака! – воскликнул он и, бросив портфель, ринулся к отцу с распростёртыми объятиями. У меня мелькнула радостная мысль, что при появлении гостя папа отпустит меня. Но, к моему удивлению, отец резко отстранился от посетителя.

– Подлец! – закричал он на незнакомца. – Негодяй и развратник!

– Ильхом-ака, спасите! – человек бросился на колени, хватая отца за ноги. – Умоляю вас, помогите!

Гость не видел меня. И мне вдруг расхотелось спускаться, потому что такие сцены я видел только в кино.

– Убери свои грязные руки! – брезгливо отталкивал незнакомца от себя отец. Но тот полз на коленях и, брызгая слюной, повторял, словно сумасшедший:

– Умоляю, прошу! Спасите…

Неподдельные слёзы текли по его лицу, и брови в пароксизме горя стали похожи на растянутую букву «Л».

– Позор! – продолжая отталкивать его от себя, кричал отец, – Ты скот, ты не человек! Вон из моего дома!

– Я больше никогда не буду! – рыдал человек. – Ильхом-а-ка, спасите меня, только вы сможете это сделать…

– Уходи отсюда! – Отец пытался вытолкнуть его из калитки, но человек цеплялся за стойку виноградника, как тонущий в кораблекрушении хватается мёртвой хваткой за плывущее бревно. Стремянка раскачивалась от бушевавшей внизу бури, и я не знал, спускаться мне или продолжать смотреть на драматическую сцену. Таким разъярённым отца я никогда не видел. И, кроме того, хотелось узнать, что же всё-таки случилось?

– Я всё объясню… Поймите меня… Да, я виноват… Бес попутал! Но вы бы видели, какие у неё глаза, какие косы! Я потерял голову, я просто сошёл с ума! – потеряв голос, хрипло шептал незнакомец. – Да и она… Клянусь, она мне строила глазки! А я в тот день выпил немного… И не выдержал…

– Пьяная скотина! Приставать к совсем ещё девочке… Собственной ученице! Да тебя не уволить, а в тюрьму посадить надо! Фельетон в центральной газете! – кричал отец. – Опозорил меня! Все в министерстве шепчутся, что Кулдашев – мой бывший студент, что именно я давал тебе рекомендацию на должность директора школы!

– Простите меня! – продолжал ныть Кулдашев. – Я дурак, идиот, ишак! – и в подтверждение верности автопортрета он бил костяшками пальцев по потному лбу.

От собственных переживаний и назойливого покаяния бывшего педагога отец, видимо, устал. Он присел за столик и хотел налить себе чаю, чтобы смочить пересохшее горло. Но чайник был пуст. Отец вспомнил обо мне.

– Завари-ка чаю, сынок, – сказал он негромко.

Кулдашев посмотрел вверх и как-то весь съёжился. Наверное, потому что не ожидал, что, кроме отца, его позорное поведение наблюдал ещё кто-то.

Я спустился со стремянки, поздоровался с нежданным гостем и побежал на кухню ставить чай.

Когда я вернулся с чайником зелёного чая, кульминация бури прошла. Отец сидел молча, слушая излияния бывшего студента и, как оказалось, уже бывшего директора поселковой школы в одном из предгорных районов области.

– …А вчера у мамы случился инфаркт, еле откачали… – горестно рассказывал Кулдашев, глядя под ноги. – Вы же помните её?

– Мать у тебя золотая… – тихо сказал отец.

– Если меня не восстановят хотя бы простым учителем, она этого не вынесет… – и Кулдашев снова заплакал.

Мне вдруг стало жалко этого несчастного человечка, судорожно цеплявшегося за свою должность, за свой портфель, за ромбик выпускника пединститута, за галстук и шляпу, которые олицетворяли пост хоть маленького, но всё же начальника. Видимо, и у отца дрогнуло сердце.

В то время он работал в Министерстве просвещения и был, как говорят, на короткой ноге с министром.

– Только ради Мехри-холы я постараюсь помочь тебе… – произнёс отец после долгого молчания.

От этих слов Кулдашев встрепенулся, лучик надежды блеснул в его опухших глазах. Резво подняв с земли свой портфель, он вытащил кучу бумаг.

– Вот… Я собрал… Здесь характеристики… Справка…

– Убери свои писульки, это не поможет, – перебил его отец и снова задумался.

Кулдашев взглянул на меня, натужно улыбнулся, давая понять, что я здесь лишний. Сделав вид, что меня это не касается, я озабоченно поднялся на стремянку, продолжив подрезать ветки винограда, ни жарких лучей солнца уже не чувствуя, ни шума футбольной баталии не слыша. Всё мое внимание сосредоточилось на том, что происходит внизу.

– Так… С Махкамом Обидовичем я говорить не буду, – вслух размышлял отец. – Не хочу из-за тебя пачкаться…

Кулдашев сразу поник, втянул голову.

– Но есть один вариант… Знаешь, где находится кабинет Махкама Обидовича?

– Да, конечно… На третьем этаже…

Министерство просвещения в те годы располагалось на бывшей Пушкинской улице, в солидном трёхэтажном здании со львами на крыльце. На праздник отец водил нас туда смотреть кино в актовом зале. Здание было построено ещё до революции. Там проводили время члены Дворянского собрания Ташкента. Огромные комнаты были с высоченными потолками и богатой позолоченной лепниной. Широкие ступени лестниц были устланы красивыми ковровыми дорожками. Подробности описания этого здания вовсе не случайны: они имеют значение для дальнейшего развития этой реальной истории.

– Слушай меня внимательно, – отец закурил, отпил чаю. – Завтра, двенадцатого, Махкам Обидович возвращается из командировки… Я должен быть у него в три часа. Ровно в три пятнадцать ты любым способом обязан попасть в его кабинет. Обратишься к министру с заявлением, чтобы тебя восстановили на работе… Попросишь прощения… Махкам Обидович, естественно, пошлёт тебя по известному адресу… Тогда ты скажешь, что наложишь на себя руки… И прямо сейчас, на его глазах… Он станет выгонять тебя, может, даже ударит… Ты это заслужил, подонок… Справа есть широкое окно, оно всегда открыто…

Кулдашев внимательно слушал отца, кивая головой.

– Ты бросишься к окну и выпрыгнешь наружу…

Кулдашев побледнел от охватившего его страха и стал кусать губы.

– Там… Там очень высоко… – дрожащим голосом пролепетал он.

– Да ты к тому же ещё и трус! – вздохнул отец. – Я буду сидеть у этого окна… И в самый последний момент схвачу тебя за ноги… Так, чтобы всё выглядело по-настоящему… Запомнил?

Кулдашев облизнул губы и неуверенно кивнул головой.

– Это твой единственный шанс… Не хочешь – иди работать скотником, там от тебя будет больше пользы… Всё, я от тебя устал, иди. Завтра, двенадцатого, ровно в три пятнадцать…

Кулдашев попрощался и, пятясь задом, ушёл со двора.

Таким образом, я стал свидетелем рискованного и даже авантюрного плана отца. Финальная часть этой истории стала известна мне уже из его рассказа.

Как было обговорено, отец сел у правого окна. Про кондиционеры тогда даже не слышали. Несмотря на апрель, стояла жара, и окна большого министерского кабинета были распахнуты настежь. Отец, поглядывая на часы, обсуждал что-то с министром. Ровно в три пятнадцать под возмущённые крики секретарши в кабинет ворвался Кулдашев. Он сделал всё так, как наказывал ему отец: просил прощения, умолял, клялся, что такого больше не повторится, а затем положил на зелёное сукно стола заявление. Как и предполагал отец, зная крутой нрав министра, тот послал его к такой-то матери и, скомкав заявление бывшего директора поселковой школы, бросил бумажку в корзину. Тогда, действуя строго по плану, Кулдашев закричал, что сейчас же совершит самоубийство и выбросится из окна… Надо заметить, что три этажа этого дома по высоте были равноценны современным пяти…

Пока всё шло, как и предполагалось. Махкам Обидович заорал на Кулдашева, что он не только педофил, но ещё и шантажист.

И тогда Кулдашев бросился к окну… Но не к тому, у которого сидел отец, а к окну, что за спиной Махкама Обидовича!.. Отец хотел было крикнуть Кулдашеву, но было уже поздно… Несчастный вспрыгнул на широкий подоконник и, взмахнув руками, повалился вниз! Чудом в самый последний момент Махкам Обидович всё же успел схватить его за ноги. Кулдашев повис вниз головой, и министр с отцом совместными усилиями втянули его обратно в помещение.

Кулдашев лежал на ковре и плакал.

Достав из шкафчика валерьянку, министр накапал в стакан сорок капель. И выпил, держась за сердце. С презрением посмотрев на трясущегося Кулдашева, он вытащил из корзины заявление, расправил его на столе и поставил красным карандашом в углу резолюцию с размашистой подписью: «Восстановить на работе».

Потом поднял за шкирку горе-педагога, сунул заявление за лацкан его пиджака и, открыв дверь, придал ему ускорение пинком под зад.

– Пошёл вон, сволочь! – были последние слова, которые услышал Кулдашев из уст самого министра.

Кулдашев вернулся в свою школу. Пост директора ему, разумеется, не оставили, и всю оставшуюся жизнь он проработал учителем географии. Пить продолжал, но уже тайно, и даже стал посещать мечеть, поскольку автоматически выбыл из рядов партии.

Проводя свои уроки, больше внимания он уделял теперь уже картам и глобусу, старательно избегая взглядов учениц с красивыми глазами. И часто смотрел в окно. Кабинет географии располагался на третьем этаже…

Несколько раз Кулдашев приезжал к нам в Ташкент, чтобы отблагодарить отца. Но тот предупредил всех, чтобы его не пускали на порог нашего дома…. Потому что, кроме меня, у него было три дочери.

Ноябрь 2007 г.

Шекспир в жанре лёгкой комедии, или Незабываемый спектакль

Памяти моих родителей,

Хабибы и Ильхома

Эту семейную байку я слышал от разных людей и в разное время. Но если в великом рассказе Акутагавы «Расёмон» одна и та же история, рассказанная людьми с разных точек зрения, превращалась в сложно противоречивую и неразрешимую головоломку, то в моём случае рассказы отдельных людей сложились для меня в удивительно стройную и понятную мозаику. Хотя и сам я был непосредственным участником этой истории, свидетелем себя назвать не имею права. Потому что тогда я был совсем маленьким и, как точно говорится про этот беззаботный возраст, ещё ходил под стол пешком (если этот стол, конечно, не хонтахта!). Из того ещё полумладенческого благостного возраста смутно возникают иногда какие-то детали, размытые временем: яркие звуки, краски, запахи. Как, например, первый в жизни снег или капли, падающие с крыши на чистые камешки, или надсадно жужжащий шмель, или красивая мамина шляпа и стойкий запах её духов «Красная Москва».

Когда эту историю пересказывала сестра мамы, Шохида-а-па, служившая в театре, отец только посмеивался и оборачивался к маме. Та тоже улыбалась, но махала рукой, мол, хватит об этом. Было видно, что у неё нет желания ворошить прошлое. Сестры (они были постарше) вспоминали это по-своему. Соседи, которые также были свидетелями, оценивали произошедшее в зависимости от их отношения к нашей семье. Но объективно и детально неожиданно для меня описал тот далёкий летний вечер режиссёр «Узбекфильма» Эсон Каримов много лет спустя, когда уже не было в живых ни папы, ни мамы.

Похожий на араба Эсон-ака, делавший лучший плов на киностудии, всегда сам покупал на базаре нужные для любимого блюда продукты – «харажат» – и мог по мясу определить, какой травушкой питался свежёванный барашек, какой цвет шерсти его утраченной шкуры и был ли тот девственником в момент заклания. Однажды зимой мы собрались в чайхане «Етти-Те-рак» отметить какое-то очередное событие. Как обычно, плов творил Эсон-ака. Я помогал ему: рубил дрова, мыл рис. Невзначай речь зашла о нашей семье. Эсон-ака, подняв свои густые чёрные брови, изумился:

– Ие! Ты, оказывается, сын Ильхома?

– Да, – подтвердил я.

– Столько лет работаешь на киностудии, а я об этом не знаю!.. Почему?

Я пожал плечами.

Эсон-ака бросил капкир, вытер руки и крепко обнял меня.

– Ты знаешь, какой у тебя был отец?! – в его глазах блеснули слёзы.

– Конечно…

– Не-е-ет, ты не знаешь!

Он разлил водку по пиалам, одну протянул мне:

– За его светлую память!

Мы выпили, закусив хрустящим солёным огурчиком.

– Так, значит, тем ангелом, который сидел у меня на коленях, был ты? – Эсон-ака нежно и грустно погладил меня по седеющей уже голове. Мне стало неловко, что я только что выпил горькую. – Да-а-а… Жизнь… – вздохнул он и вдруг улыбнулся. – А знаешь, как мы с твоим отцом возили тебя с сестрёнками в театр?

– Знаю.

Эсон-ака помешал капкиром в казане.

И как обычно в таких случаях пишут в романах, «глубоко задумался, погрузившись в далёкое прошлое…».

Мой рассказ о том далёком вечере будет представлять собой пёструю смесь воспоминаний различных свидетелей во всём разнообразии их интерпретаций. Однако от этого он не только не потеряет в качестве, а напротив, приобретёт гармонию, подобную той, что достигается при смешивании красной и жёлтой морковки в плове Эсона-ака, воспоминаниями о котором и начинается рассказ:

– Мы сидели в чайхане «Красный водопад», и вдруг подъехала машина, а из неё вышел твой отец Ильхом-ака выпить пиалу чая… – неторопливо начал Эсон Каримов. – Мы познакомились, пригласили за свой стол. Потом подошли ещё несколько знакомых, и получилась замечательная компания… Немного выпили, немного посидели…

Мама в это время тщетно ждала его дома, о чём позже рассказывала:

– Я ждала его из командировки ещё утром, но он так и не появился… Поэтому я сама ушла в театр! Нас туда пригласили знакомые актёры и сестра…

Эсон-ака продолжал делиться своими эпическими воспоминаниями:

– Подъехали мы к вашему двору, а Ильхом-ака, пусть душа его радуется в раю, и говорит мне: «Зайдём, мол, дорогой Эсон, домой, я тебя со своей семьёй хочу познакомить…» Настроение у нас замечательное!

Вредная соседка свидетельствовала об этой части истории так:

– Приехал сильно подшофе! Упаси Господи!

Несколько иначе это представлялось Эсону-ака:

– Знаешь, когда компания хорошая, то и водка не берет! Так мы здорово в тот день посидели – никогда не забуду! Твой отец большим шутником был!

Завистливая соседка, увидев отца с гостем, ехидно сообщила:

– Хабибы-то дома и нет! Нафуфырилась и укатила в театр!

Более объективной в передаче этой ситуации, на мой взгляд, была доброжелательная соседка:

– Ой, какая же она красавица была! А особенно в тот день! Надела свою шляпу, платье крепдешиновое… Ждала мужа, ждала, а его всё нет… Ну, она и поехала!..

Эсон-ака, сентиментально улыбаясь, вспомнил, как увидел впервые во дворе нас, тогда еще совсем детей:

– Заходим мы, а во дворе вы играете! Такие славные, такие хорошие!

Свою «ложку дёгтя» добавляла вредная соседка, вспоминая об этом:

– А на тебе платье девчоночье! Это так старшие сёстры над братиком издевались! Грязненькие, сопливые!

Сёстры оправдывали свою шалость таким образом:

– Мы надевали на тебя наши старые платья, подкрашивали губы маминой помадой и подводили карандашом стрелки. Из тебя получалась такая красивая девочка!..

А добрая соседка деликатно мотивировала непрезентабельность нашего внешнего вида социальными условиями:

– Время такое было, все мы тогда небогато жили, младшие за старшими одёжу донашивали… Что тут поделаешь… Как говорится, из песни слова не выкинешь!

О дальнейшем развитии событий во дворе Эсон-ака сообщил:

– Вы к отцу подбежали, окружили его, целуете, обнимаете! А он тоже целует вас, улыбается и спрашивает: «А где мама?»

– Мама в театр пошла, – ответила старшая сестра.

Зловредная соседка обратила внимание на «злую» реакцию отца, вызванную сообщением детей:

– Ух и разозлился он, когда узнал, что жена без него в театр ушла!

Добрая же соседка предпочитала в своих воспоминаниях концентрироваться на позитивном:

– До чего же он вас любил! Всегда из командировок подарки привозил…

Эсон-ака продолжил свой рассказ:

– Ильхом и спрашивает меня, не отпустил ли я машину. Я отвечаю, нет ещё…

Машина запала в память доброжелательному соседу:

– Берёт он вас всех и ведёт к машине! «Победа» бежевая была, одиннадцать тысяч стоила…

Вредная соседка упорно заостряла внимание слушающих на жалком виде детей:

– Как были неумытые, в старой одежонке, босиком, взял он вас троих в охапку – и в машину!

Эсон-ака завершил описание «эпизода» у дома:

– Твой отец и говорит: «Поехали, дорогой Эсон, в театр… Я тоже хочу „Гамлета“ посмотреть!» Ну и поехали!

…Хорошо помню этот летний театр, который располагался напротив основного здания театра имени Хамзы, через дорогу, в парке Пушкина. Обнесённый кирпичным забором, он отличался от простых летних кинотеатров только тем, что там была сцена с кулисами, рампа и тяжёлый бархатный занавес. А скамейки, несмотря на то что их красили каждую весну, были обшарпанными от солнца и дождей. Обычно зал перед спектаклем тщательно подметали, поливали, разбрызгивая воду из вёдер рукой (шлангов, что ли, не было?..). Хорошо было сидеть на воздухе в прохладе вечера и смотреть представление. Разрешалось курить, и над головами плавал дым папирос «Герцеговина Флор» и «Казбек». Смешанный аромат духов и сирени не мог перебить даже запах новой краски. А из летнего ресторана за забором доносился ароматный дымок шашлыка.

Нас водили в театр много лет, потому что большинство актёров и администрация театра были хорошими знакомыми родителей, и это мероприятие ничего не стоило для семейного бюджета. Обычно в середине спектакля я засыпал и просыпался только в пустом трамвае, на котором мы возвращались домой. Отчётливо помню (мне уже тогда было лет шесть или семь, наверное…), как однажды поднялся сильный ветер. Поначалу он только раскачивал фанерные декорации, и все зрители, я в том числе, забыв про артистов, смотрели на эти раскачивающиеся минареты. В конце концов историческая декорация под крики зрителей и артистов рухнула, подняв пыль и обнажив кирпичную стену с огнетушителем. И спектакль преждевременно закончился…

Но вернёмся в чайхану «Етти-Терак»…

Я подложил в очаг дрова. Эсон-ака налил ещё «по граммульке».

– Короче, поехали мы в театр. Сели с твоими сестричками на заднее сиденье (места было мало, там ещё один человек спал), и я посадил тебя на колени. Ильхом-ака сидел впереди. Оборачивается он ко мне и говорит: «Ну, дорогой Эсон, сейчас мы посмотрим замечательный спектакль!» – А сам хохочет. А я думаю про себя: «„Гамлет” вроде бы не комедия…» Приехали в театр. У входа нас администратор увидел, обрадовался: «Ой, Ильхом-жон! Проходите, я вам сейчас стульчики организую! Народу сегодня – полный зал!» А Ильхом-ака ему отвечает, что он, мол, уже смотрел этот спектакль на премьере. А тут Рафаэль, директор соседнего ресторана, к нам подбегает, знакомый мой: «Эсончик, привет! Вы что, в театр пришли? Опоздали! Лучше пойдёмте ко мне: пиво свежее завезли и кебаб – пальчики оближешь!» «Нет», – говорит Ильхом-ака и оборачивается к вам…

В это время на сцене разыгрывался эпизод странного объяснения принца Гамлета с Офелией.

Сестра мамы, Шохида-апа, которая играла Офелию, любила вспоминать:

– Я стояла у левой кулисы. И вдруг замечаю, что у Алим-хо-на, то есть Гамлета, край плаща цепляется за перила лестницы, по которой он спускался. Он слегка дёргается – и не может, как положено по мизансцене, подойти ко мне! Жду реплику…

Эсон-ака продолжил рассказывать:

– Папа оборачивается к вам и говорит: «Там, в первом ряду сидит ваша мама, позовите её!» – слегка подталкивает вас, и вы бежите между рядами к сцене…

Мама не может вспоминать этот вечер без ужаса, стыда и смеха одновременно:

– В тот день я подкрасила глаза и губы, надушилась любимыми духами, надела новое платье из розового крепдешина с плечиками, шикарную шляпу, лакированные туфельки с белыми, по моде, носками. Ждала, ждала папу, а его всё нет! Обиделась на него и поехала в театр. Не пропадать же наряду! А в театре было так много знакомых! Меня посадили в центре, в первом ряду… И вдруг…

Свои детали добавляла в эту картину Шохида-апа:

– В зале пробегает ропот. Я подумала, что зрители заметили накладку с плащом…

То, что последовало дальше, можно обозначить как кульминацию, и точнее эта часть «драмы» звучит в маминой интерпретации, поскольку она оказалась одним из главных «персонажей»:

– И вдруг слышу за спиной голоса: «Вот она! Мама, мамочка!» Я своим ушам не поверила! Оборачиваюсь – вы здесь! И в таком виде, о ужас!

Дальнейшие воспоминания сливаются в единое целое.

Сначала зрители ничего не заметили. Все были в напряжении, наблюдая за действием на сцене. Но в следующий момент внимание тех, кто сидел в первых рядах, переключилось на троих неизвестно откуда появившихся детей.

Сначала мама сделала вид, что не знает этих заплаканных, босоногих, в домашней одежде девочек. Потом стала шикать на нас, отгонять от себя, шёпотом уговаривать, чтобы мы ушли. Но мы были настойчивы и тянули к ней свои ручки: «Мама, мамочка!»

Папа стоял у входа в зал, курил и с улыбкой наблюдал за происходящим.

Зрители забыли про сцену. В задних рядах даже поднялись, чтобы лучше разглядеть, что происходит. Они смотрели на нас, на вконец растерявшуюся маму и хохотали. Особенно всем понравился тот момент, когда я нечаянно упал, и обнаружилось, что это вовсе не девочка, а самый что ни на есть мальчик – с «крантиком»… Актёры, наблюдавшие боковым зрением за спектаклем, разыгравшимся в зале, едва удерживались от смеха, но мужественно продолжали играть, хотя каждая их реплика вызывала в зале новый взрыв хохота.

Наконец мама не выдержала и, взяв нас за руки, потащила через проход под бурные аплодисменты зрителей. Щёки её горели, на глазах выступили слёзы.

…Нас рассадили в «Победе». И как рассказывал Эсон-ака, мама, подойдя к отцу, вдруг улыбнулась. Отец обнял её, и они рассмеялись.

Трогательное и смешное всегда рядом…

На следующий день кассу театра ташкентские театралы брали приступом, и директор довольно потирал руки: квартальный план выполнен. Конечно, не из-за смешного инцидента, происшедшего накануне. Просто спектакль по пьесе Уильяма Шекспира «Гамлет» лета 1950 года был и в самом деле замечательным.

С тех пор мама никогда больше не ходила в театр одна.

Декабрь 2007 г.