Текст книги "Голубка"

Матрос с эсминца «Гремящий»

По нашей немноголюдной, тогда ещё не асфальтированной улице ходили странные люди. Они резко отличались от «нормальных», правильных горожан, и мысленно мы называли их «не такие, как все». Мы были «нормальными» и поэтому считали себя выше их во всём. Они вызывали в нас презрительное высокомерие молодости, пьянящее чувство превосходства. Воспитывала нас отнюдь не школа, не горластые пионервожатые, не пресные родительские наставления, а улица. Дерзкая, иногда жестокая, улица несла в себе горький привкус нищеты, разрухи, страшного лихолетья, пронёсшегося совсем недавно над всей страной. Как много их тогда было – неприкаянных, «чокнутых», старых, немощных, больных, одиноких и просто несчастных людей… Но один из них, «не такой, как все», вызывал в нас некоторую растерянность и даже страх. Его появление сопровождалось оглушительно звонким перестуком подшипников по булыжной мостовой. Все отрывались от своих игр и пятнашек-куликашек и молча провожали детскими изумлёнными глазами его проезд. У человека не было ног. Совсем. Мощная, но странно и страшно короткая фигура располагалась на грубо сколоченной деревянной конструкции с четырьмя блестящими подшипниками по сторонам, которую он ласково называл «тачанкой» и при этом мог добавить сильным голосом куплет из старой песни: «Эх, тачанка-ростовчанка! Наша гордость и краса!». Жилистые кисти рук от постоянной физической нагрузки были похожи на клешни огромного краба. Они крепко держали потёртые до блеска деревянные толкатели, похожие на киянки, только с короткими ручками. Он всегда был в чёрном заношенном бушлате, под которым виделась тельняшка, а на голове, прожжённая в нескольких местах, бескозырка с еле видной надписью «…ный флот». Он много курил, и махорочный дымок от его самокруток, «козьих ножек», всегда вился следом за громыхающей «тачанкой-ростовчанкой».

Однажды один из наших остряков, Алик, набрался смелости и дерзко крикнул ему вслед:

– Эй, обрубок! Сколько там под килем?

Инвалид остановился, спокойно взглянул на обидчика, выплюнул недокуренную самокрутку. Усмехнулся, покачал головой и поехал было дальше. В тот самый момент к доморощенному остряку подбежала самая старшая в нашей компании, Вика, Виктория, переехавшая в наш двор весной.

– Скотина! – яростно крикнула она и со всего размаху ударила остряка в лицо. Тот, как подкошенный, упал в пыль, а Вика бросилась на него и стала что есть силы колошматить Алика. Мы молча наблюдали за происходящим. Никто из нас не решался подойти к дерущимся и разнять их. Мы знали, что у Вики зимой от осколка в сердце умер отец-фронтовик.

Сильными взмахами своих «киянок» безногий матрос быстро подъехал к дерущимся и схватил Вику своими клешнями за руку.

– Всё, хорош, сестрёнка… Хватит с него. Лежачего, говорят, не бьют, – сказал он хрипло и с силой развёл Вику и Алика в стороны.

Алик плакал, размазывая по лицу кровь. Вика сидела в стороне, обхватив голову руками. Спина её вздрагивала.

Безногий вдруг улыбнулся Вике.

– Будем знакомы: Павел Сергеевич Артамонов. Паша. А как вас величать, хулиганка ташкентская?

– Я не хулиганка! – грубо оборвала безногого Вика. – И не ташкентская! – зло добавила она.

Вика жила со своей тёткой в узкой комнатушке в самом углу нашего двора. С самого начала она предпочла нашу мальчишечью компанию девчонкам. Она была рослой, крепкой девушкой с упрямым, колючим характером. Короткие волосы, почти «ёжик», след какой-то болезни, делали её похожей на подростка. Вика была справедлива и могла постоять за себя и за слабого. С первого дня знакомства мы без колебаний приняли её в свои ряды.

– Ну вот и обиделась! – засмеялся безногий, протянул ладонь. – Ну, мир?

Вика пожала в ответ руку матроса.

– Виктория. Можно Вика, – она отвернулась.

– Ну а вас как зовут? Давайте знакомиться.

Мы по очереди представились.

– Хорошо здесь у вас: травка, солнышко… Прямо курорт! Между прочим, я сегодня богатый, вот…

И он вытащил из оттопыренного кармана светло-зелёную ассигнацию, похожую на простыню, – пятьдесят рублей.

– Ты сопли-то вытри, – матрос обратился к Алику. – И сбегай-ка лучше в лабаз. Купишь портвешка, два пузыря, колбаски докторской, грамм триста-четыреста, баночку кильки в томате и буханку хлеба. А я тебя за твои нехорошие слова прощаю. Понял? Ну, бегом марш!

Потом мы сидели на травке, а Паша на своей «тачанке». В первый раз мы видели его снизу, а не, как всегда, сверху. И если прищурить глаза и смотреть только на его сильный торс, можно было представить, каким раньше он был высоким и красивым.

Разложив газету, пили вино по очереди, так как стакан был один на всех. Закусывали вкусной колбасой и килькой. Павел рассказывал нам всякие истории и байки.

– А вы где служили? – спросил Алик.

– На Северном… Эсминец «Гремящий»… – Он вдруг замолчал.

– Расскажите, дядя Паш… – попросила Вика.

– В другой раз, – безногий отвёл глаза. – Не стоит об этом… Грязное это дело… Лучше я вам один анекдот расскажу… – сказал он и заранее громко смеялся.

Алик, набравшись храбрости, спросил его:

– А что же вы домой не едете, дядя Паша?

Инвалид грустно улыбнулся.

– Вот протезы приличные мне сварганят, а там видно будет. А в таком виде… Никому это не надо… – он махнул рукой и незаметно вытер с щёки слезу. – Наливай!

Так мы познакомились с «человеком-обрубком», старшим матросом с гвардейского эскадренного миноносца «Гремящий» Павлом Артамоновым, Пашей. И эта встреча неожиданно резко ускорила процесс нашего взросления. Теперь он почти каждый день останавливался, и мы болтали о том о сём. Он получал нищенскую пенсию и подрабатывал в трамваях. Особенно он любил третий маршрут. На остановке возле второго Гастронома он просил подсадить его в вагон. Он не пел жалостливых песен, не играл на трофейной губной гармошке. Даже не говорил ничего типа: «Помогите инвалиду войны, подайте на лекарства…». Просто молча двигался на своих подшипниках между деревянных скамеек трамвая. Люди расступались и сами подавали ему. Кто-то бросал в бескозырку мелочь, кто-то рубль, а кто и зелёный трояк. Затем он просил помочь ему выйти, его спускали, обычно три человека, и он таким же способом пересаживался во второй вагон. Все кондукторши знали инвалида на тележке и иногда сами подавали ему.

…Таких бедолаг, как безногий матрос Паша, в том, послевоенном Ташкенте было много. Ослепшие от огненной пороховой пудры, оглохшие от тяжёлой контузии, потерявшие руки, ноги, лица в кровавом месиве войны, они попадали в тыловой Ташкент не по своей воле. Огненный вихрь безжалостной войны заносил их далеко от кровавых сражений, артобстрелов, авианалётов, жалящих пуль немецких снайперов. В город, который в ту пору стал огромным госпиталем. Кому-то он возвращал жизнь, а кого-то хоронил на своём огромном братском погосте. И многие их тех, кто стал калекой, но выжил, долго не хотели покидать этот город. Одно его прозвание, как «города хлебного», возвращало им простое желание – жить. Да и культи, как поговаривали инвалиды, в тепле не так сильно ныли… Но одна мысль тяготила, наваливалась безмерной тоской. Маячила бессмысленностью будущего существования. «Кому ты нужен?»

Много лет спустя, вспоминая наше знакомство с неунывающим Пашей Артамоновым, я понял, что благодаря ему я в какой-то мере узнал про ту войну. Ни из учебников по истории, ни из торжественных собраний, когда наконец стали праздновать Победу; даже не из фильмов, которые мы, кстати, обожали. А из коротких, обрывочных, как кошмарный сон, слов и предложений Паши. Даже его молчание, нежелание говорить о ней, говорило больше, чем мемуары какого-нибудь генерала.

…Была середина октября. Уже прошли дожди. Осенний, золотой, багряный город был напоён сыростью, горьковатым дымком костров. А ещё пахло нафталином – матери заботливо вытащили из сундуков и шкафов тёплые фуфайки и вязаные свитера для своих так быстро подрастающих сыновей. Мы сидели возле арыка, у догорающего костерка сухих кленовых листьев. В белом пепле пеклась картошка, которую притащил из дома Камол.

Паша курил, глубоко затягиваясь, задумчиво смотрел куда-то вверх, в небо, на облака.

– Во, наш «барабанщик» идёт! – радостно завопил Алик.

Паша оглянулся, скрипнув своей тележкой. На противоположной стороне улицы показалась фигура человека. Очередной «не такой, как все». В нем дёргалось всё: руки, ноги, голова… Вытаращенные, безумные глаза. Из уголков рта свисали тягучие слюни. Но особенно сильно дёргались руки, словно он всё время играл на невидимом барабане.

– Мандраж в последней стадии! – торжественно сообщил Паше Алик. – Эй, «барабан», идём к нам, картоху будем кушать! – Алик снова повернулся к Паше. – Щас такую комедию увидите!

Он столкнулся со взглядом Паши и осёкся на полуслове.

– Ты и в самом деле – говнюк! – играя желваками, негромко произнёс матрос. – Это не мандраж, это глубокая контузия… Он же больной человек. А обижать больных и детей нельзя.

К нашему удивлению «барабанщик» подошёл к нашему костерку. Заикаясь, путаясь в словах, наконец смог произнести беззубым ртом:

– Т-т-там… К теб-б-бе… Пришла б-б-баба… И-и-иди, и-и-иди, м-м-моряк!.. Ищет т-т-теб-б-бя-а-а!

И его страшное лицо изобразило подобие улыбки.

– Краси-и-ивая она у т-т-теб-б-бя-а-а! Ж-ж-жена, г-г-ово-ри-ит! – с трудом выдохнул он.

Лицо безногого матроса стало бледно-серым, словно застиранная простыня военного госпиталя.

«Барабанщик», продолжая улыбаться своей страшной, дёргающейся улыбкой, заковылял по улице дальше, в сторону Пушкинской.

– Помогите, пацаны… – сказал Паша с изменившимся вдруг лицом. – Спрячьте меня… Прошу, быстрее…

Он с силой ударил своими «киянками», пытаясь подняться на дорогу. В следующее мгновение он потерял равновесие и всем своим грузным телом вместе с тележкой скатился в арык.

– Да что же это!.. – он крепко матернулся. Грязный, мокрый, с прилипшим листом клёна на лбу, Паша выглядел сейчас особенно жалким. – Вытащите меня отсюда! – чуть не плача, закричал он.

Заметил взгляд Вики.

– Что уставилась, жалостливая! Пошла отсюда!

Вика промолчала, только крутанула желваками, первой спустилась в арык и стала вытаскивать вместе со всеми безногого из арыка.

– Спрячьте, – умоляюще повторял Павел. – Это Клава… Спрячьте быстрее, пацаны!

Мы закатили Павла в наш двор, спрятали в узкой щели между кладовкой и глинобитной стеной соседского дома. Прикрыли куском старого, дырявого рубероида так, что вряд ли кто-нибудь с ходу разыскал бы Пашу.

– Спасибо, братцы! – прошептал Паша из своего укрытия.

Мы вышли на улицу, молча расселись у догорающего костерка.

– У кого есть курево? – вдруг спросила Вика.

– Ты же не куришь… – сказал Алик.

– Курю. Иногда. Так дашь?

Алик нехотя протянул ей сигарету.

Вика закурила, закашлялась. На глазах выступили слёзы.

– Не умеешь ты курить! – засмеялся Алик.

– Заткнись! – произнесла Вика и вдруг встала, загасила «Приму».

По дороге шли три женщины. Двух мы знали – они работали в детской поликлинике: одна мыла там полы, а вторая – Хуршида-опа – была старшей медсестрой и делала нам ужасно болезненные прививки.

А третья женщина была явно приезжей – в руках чемоданчик-саквояж, на ногах резиновые боты, длинная юбка-шотландка, из-под ярко расписанного платка выбивались русые, почти белые косы.

Женщины подошли.

– Здравствуйте, ребята, – сказала строго Хуршида-опа, глядя на дымящуюся сигарету в траве. – Вы не видели здесь инвалида в коляске?

– Нет! – одновременно и торопливо ответили мы. – Не видели!

– Я же знаю, Павел Сергеевич здесь с вами частенько время проводит, – санитарка-поломойка с укоризной покачала головой. – Даже вином вас спаивает!

– Да никого мы не видели! – отрезал Алик.

– Ребята, помогите мне, – приезжая с мольбой оглядела нас. – Я четверо суток сюда ехала… Только на протезном заводе мне адрес дали… Я очень устала… Прошу вас…

Её голубые глаза блестели от слёз.

– Да ничего мы не знаем…

Женщина расстегнула верхнюю пуговицу жакета и вытащила из внутреннего, потайного кармана аккуратный газетный свёрток. Развернула его бережно.

– Вот, посмотрите, может быть, всё-таки видели?

С фотографии смотрел и белозубо улыбался Павел. Молодой, с кудрявым чубчиком на лбу, он лихо сидел на мотоцикле, расставив длинные ноги в яловых сапогах.

– Это за год до нашей свадьбы… – взволнованно говорила женщина. – А вот ещё…

На другом снимке Павел стоял, обняв за плечи женщину в фате.

– Это в день свадьбы… А летом – война… – торопливо продолжала женщина, видимо, не раз повторенный текст. – А в сорок втором пришла похоронка, будь она проклята… – женщина всхлипнула.

Хуршида-опа обняла приезжую, погладила по спине.

– Не плачь, Клава-хон, мы его найдём…

– А в прошлом месяце мне из Подольского архива вот эта бумажка пришла. Ошибка, говорят, вышла. Жив товарищ Артамонов. Лечился в Центральном госпитале города Ташкента, – женщина перебирала старые документы, письма, телеграммы. – Вот я и поехала… Так не видели?

– Нет. Не видели.

– Ну и паразиты же вы! – зло сказала Хуршида-опа. – Ничего, я к вашему директору пойду! Расскажу про вас всё! – Она обернулась к приезжей. – Пойдёмте, Клавдия, мы его сами разыщем! От этих засранцев толку мало!

Медсестра решительно взяла приезжую за руку, и женщины пошли по улице, о чем-то оживлённо беседуя.

Вика подняла свою недокуренную сигарету. Прикурила, выпустила кольца, напряжённо глядя на удаляющихся женщин.

Женщины зашли за угол.

Вика сделала шаг, потом второй, третий и побежала за ними.

– Постойте! – кричала она. – Да остановитесь же!

– Предательница! – заорал ей вслед Алик. – Перебежчица!

Женщины вернулись и быстрым шагом шли к воротам двора. Впереди, держа за руку приезжую, шла Вика.

– Предательница! – повторил уже тише Алик.

Вика не обратила на него внимания, провела женщину во двор.

…Бывают в жизни мгновения, которые впечатываются в память чётко, со всеми нюансами и деталями на всю жизнь.

И эту картину трудно было забыть. Солнечный луч проникал сверху в узкое пространство дворовой щели, освещал лица двух счастливых людей.

Павел сидел на своей «тачанке», по-детски уткнувшись головой в грудь Клавдии, его жены. Она стояла перед ним на коленях, не обращая внимания на острые камешки, которые вонзались в кожу до крови. Она гладила его лицо, его глаза, его брови. Она смеялась и плакала одновременно, целуя Павла в короткие паузы между шёпотами и всхлипами. Паша тоже плакал. Навзрыд, забыв обо всем.

И мы не могли узнать в нём того сильного моряка с обветренным лицом, хриплым, прокуренным голосом и татуированными руками-клешнями.

…Накрапывал ноябрьский дождь. Последний день осенних каникул.

«Поезд Ташкент – Красноярск отправляется со второго пути»… – слышался раздробленный эхом голос вокзальной диспетчерши.

– Раз, два, три!

Инвалидная коляска с хромированными поручнями, тугими велосипедными колёсами и с Пашей в мягком кресле поднялась в тамбур.

Жена Павла, Клавдия, оказалась на редкость пробивной и упрямой женщиной. За три недели пребывания в Ташкенте она успела переоформить документы мужа, добилась солидного денежного пособия, достала дефицитную инвалидную коляску по «своей» цене. А из Подольского архива пришло письмо, в котором сообщалось, что «Ст. матрос П. С. Артамонов, награждённый (посмертно) орденом Красной Звезды, в ближайшее время получит награду…»

Счастливая Клавдия обцеловывала всех нас, медсестру Хуршиду, санитарку, ещё кого-то, кто пришёл провожать Павла Артамонова домой.

– Спасибо вам, добрые люди! – шептала она.

Павел жестом подозвал Вику. Она поднялась в тамбур, наклонилась над ним.

Он поцеловал её.

– Если у нас родится дочка, назовём её Викой, Викторией, Победой! А, Клава, как думаешь, получится?

– Нашёл время! – покраснела Клавдия. – При детях… Закричал хрипло паровоз, выпустив клуб пара. Зазвенел вокзальный колокол. Дежурный по перрону поднял жёлтый флажок.

Дождь пошёл сильнее, превратился в настоящий ливень. Поезд тронулся.

Несколько шагов мы шли вровень, но состав стал набирать скорость.

Схватившись за поручни, Паша высунулся из вагона, что-то прокричал нам. Но мы почти не различали его лица. То ли дождь, то ли слёзы застили нам глаза.

Декабрь 2017 г.

Стол как у Льва Толстого

Плов отец готовил очень своеобразно. Обычно он сидел в нашем дворике рядом с очагом, играл в шахматы с гостем, пил зелёный чай и давал указания. В приготовлении плова принимали участие почти все домочадцы. Домработница Ксеня, обливаясь слезами, нарезала лук. Какой-нибудь очередной родственник-студент резал мясо. Мама стучала по доске, нарезая морковь соломкой. А я обычно был кочегаром, рубил дрова и подкладывал их в огонь. Отец подходил к очагу только в самые ответственные моменты.

Незнакомец появился в калитке нашего дворика, когда отец бросил мясо в раскалённое масло. Мясо громко зашипело, и отец не услышал робкого оклика незнакомца. Человек был невысокого роста, с большой головой и некрасивым тёмным лицом, которое подчёркивал грубый шрам на губе.

Он виновато посмотрел на меня, и подобие улыбки скользнуло по небритому лицу.

– Папа, к вам, – сказал я, ломая сухие ветки.

Отец, щурясь от дыма, оглянулся.

– Баратов? – отец отложил капкир и подошёл к мужчине. Какое-то мгновение они стояли друг против друга, а затем порывисто и крепко обнялись.

…По распоряжению отца Ксеня разожгла примус и поставила ведро воды. Мама вытащила из дома чистые трусы и майку. Отец протянул Баратову бритвенные принадлежности – «опасную» бритву, помазок и порошок «Нега».

– Приведи себя в порядок, Вахоб, – сказал ему отец.

– Спасибо, – благодарно улыбнулся Баратов и прошёл в наш летний душ – сорокалитровый бак под металлической треногой, обёрнутой тряпками…

…Мама дала рубашку и брюки отца, чтобы я отнёс их новому гостю. Я зашёл в душ.

Таких худых людей мне видеть не приходилось. Отец не был толстым человеком, но его брюки и рубашка висели на Баратове, как на детской вешалке.

Когда плов был готов, отец попросил накрыть ему и новому гостю отдельно, в уголке двора. Они негромко разговаривали, ели плов, пили водку. Не было слышно, о чём они беседовали, но, по всем признакам, о чём-то важном и тяжёлом. Большей частью говорил Баратов. В первый раз я увидел, как по лицу отца текли слезы, которых он не замечал. Проговорили они до поздней ночи, а утром отец объявил, что Вахоб Баратов будет жить у нас, и выделил для него диван в своём кабинете.

Мы сдружились с ним с первого дня. Несмотря на всю свою некрасивость и какую-то загнанность, Баратов при ближайшем знакомстве оказался хорошим человеком, во всяком случае для меня. С домработницей же Ксеней у него сразу возникли неприязненные отношения. Ксеня ворчала, что не надо было этого бродяжку брать к нам домой, убеждая маму, что местом на диване не обойдётся и к другим ртам прибавится и этот, обезображенный шрамом. Отец рано уходил на работу читать свои лекции и проводить семинары по философии и марксистско-ленинской эстетике. Мама и сёстры почти не общались с Баратовым. А Ксеня вдруг стала какой-то важной. Потому, наверное, что до появления Баратова она чувствовала себя на низшей ступеньке нашего семейного сообщества, а теперь появился этот маленький несчастный человек, и она, естественно, поднялась. По крайней мере, в своих глазах.

Со мной было проще. Уже на следующее утро дядя Вахоб починил мой старый велосипед, сломавшийся ещё в мае. На мне висела обязанность «делать базар», и Баратов вызвался помочь. Мы ходили по рядам Алайского рынка, и я заметил, как Баратов принюхивается к фруктам, зелени, получая от этого огромное удовольствие. Он азартно торговался, хохотал, отпускал разные шуточки торговцам, но никто на него не обижался. Потом мы разбирали мои новые учебники, и я с удивлением отметил, что он знает наизусть многие стихи. «…И перед новою столицей померкла старая Москва, как перед юною царицей порфироносная вдова!» А его познания в истории и географии превосходили то, что я слышал на уроках в школе. Он увлечённо рассказывал мне об удивительных странах, обычаях народов. Именно благодаря дяде Вахобу я стал читать Жюля Верна и Дюма. На второй день нашего знакомства он за два часа пересказал мне всего «Графа Монте-Кристо».

Обычно мы уединялись где-нибудь во дворе или в отцовском кабинете, потому что Баратов чувствовал неприязнь домашних и старался быть как можно более незаметным. О своей прошлой жизни он никогда не рассказывал. Его историю я узнал значительно позже.

…В десять лет Вахоб Баратов из Гиждувана остался сиротой и попал в город Каган, что возле Бухары. Там его приютили, устроили в школу. В железнодорожном посёлке жили в основном приезжие – путейцы, и маленький Вахоб вскоре уже довольно сносно говорил по-русски. Там же его приняли в пионеры, и Вахоб ходил с отрядом, играя на барабане. Многим тогда это не нравилось: в него кидали камни, плевали, его обзывали обидными прозвищами. После школы Баратов поступил в Самаркандский педагогический институт и почти сразу же проявил склонность к творчеству: в год смерти Маяковского он перевёл «Стихи о советском паспорте» на узбекский язык, громко и выразительно читал стихи на двух языках на различных собраниях и конференциях. Это не могло остаться незамеченным, и через год Вахоба перевели сразу на третий курс факультета журналистики в Ленинградский университет. После учёбы он работал в ташкентских газетах, писал статьи и фельетоны. «Баловался», как он сам говорил, стихами. Написал одноактную пьесу, но в театре поставить её не успели: в августе тридцать седьмого его арестовали по известной статье. «Наказание» отбывал в Сибири, валил лес. Во время войны сражался в штрафных батальонах, а затем снова попал в воркутинские лагеря, на угольные шахты.

Отец рассказывал мне, как Баратова взяли в лагерный лазарет фельдшером: при ЛГУ он прошёл краткосрочные медицинские курсы. Когда об этом стало известно начальству, Баратова вызвали в «контору», после чего отвели в баню, дали новую одежду и халат с колпаком. И какой-то звероподобный охранник, увидев его, воскликнул: «Глянь-ка! На человека, падла, похож! А я-то думал, что это – обезьяна!» И все вокруг хохотали до слёз…

Из имущества у Баратова был только потёртый портфель. Ручка давно отвалилась, и поэтому он носил его под мышкой.

Всё своё свободное время он ходил с этим портфелем по разным инстанциям: исполкомам, адвокатурам, собесам. Однажды вечером вернулся измотанный и злой. Родители были в гостях. Ксеня снимала с верёвок белье.

– Когда же кончится эта бюрократия? – ковыряясь в своём портфеле, риторически возмущался Баратов.

– Правильно! – с готовностью поддержала Ксеня, складывая бельё в таз. – Товарища Сталина на них, подлецов, нет!

…Ксеня приехала в Ташкент из-под Оренбурга, мама нашла её голодную и несчастную в рыбном ряду Алайского базара. До войны у Ксени раскулачили семью, а потом расстреляли отца и двух братьев.

– Ну и дура же ты, Ксеня! Тёмный человек! – тихо произнёс Баратов.

– Это я тёмный человек? – подбоченилась Ксеня. Её лицо с широкими скулами было до болезненности белым. – Вы лучше на себя посмотрите! Как негр! – и, пользуясь тем, что отца рядом не было, перекрестилась.

Баратов вздохнул и ничего не ответил. Только опустил своё смуглое лицо, перелистывая бумажки в портфеле.

Ксеня поняла, что переборщила и, отведя глаза, с извинительной интонацией сказала:

– Идите руки помойте… Там на столе макароны… Поешьте…

Вахоб-ака молча сел за стол. Как всегда, он до блеска вылизал тарелку, собрал с клеёнки все крошки и положил их в рот. Потом ушёл к себе в кабинет.

По ночам он что-то писал. Но большую часть написанного рвал и бросал в корзину. Потом выходил на улицу и, сцепив руки за спиной, ходил взад-вперёд, что-то бормотал и возвращался в кабинет.

– Писака! – ворчала Ксеня, убираясь наутро в кабинете. – Только чернила да лектричество зазря тратит!

Однажды мы с ним возвращались с базара, нагруженные тяжёлыми сумками. В тот день в доме ждали гостей. Баратов остановился передохнуть и вдруг спросил:

– Ты когда-нибудь был в Ясной Поляне?

– Нет, – ответил я.

– Это усадьба Льва Толстого… – вздохнул он. – Я студентом туда на экскурсию ездил… В тридцать первом году… А в Москве был?

– Был…

– В музей в Хамовниках ходил?

– Нет…

– Эх ты… – сочувственно-укоризненно произнёс Баратов. – Там тоже музей Толстого… Великий человек! Видел бы ты, какой у него стол!

– Какой?

– Потрясающий стол! До дому дойдём, я тебе его нарисую.

Пока Ксеня разбирала продукты, Баратов чернильным карандашом рисовал мне стол Льва Толстого.

– Посмотри, по краям этого стола вот такие маленькие палочки, называются – балясины… Как бы ограничение, понимаешь? Это он сам придумал. Очень удобно: листы не падают, есть много места для черновиков, – он вздохнул. – Когда-нибудь и я обзаведусь таким столом… И напишу… Большую книгу напишу! – Баратов словно забыл про меня, глаза его, устремлённые куда-то в небо, горели. – Мой замысел требует именно такого стола… У меня всё в голове! Я ничего не забыл! Ух, какая это будет книга!

Ксеня, слышавшая разговор, взглянула через плечо на рисунок Баратова.

– Ишь, стола ему не хватает, – хмыкнула она. – А промежду прочим, Ленин свои книжки на пеньке писал, в шалаше! Сама в кино видела!

– Да при чём здесь Ленин? – в первый раз закричал Баратов и скомкал рисунок. – И вообще, не вмешивайся в наши разговоры!

– Ну конечно, я человек тёмный! – мстительно припомнила Ксеня, перекладывая картошку в корзину. – Куда уж нам до вас! Хоть бы рубль в дом принёс… Захребетник!

Баратов схватил вдруг со стола блюдо с яблоками и грохнул его об цементный пол.

– Ты чокнутый! – закричала Ксеня. – Взял моду чужую посуду бить!

Позже Ксеня пожаловалась, всплакнув даже, родителям:

– Сумасшедший он, разве не видите?

Но несмотря на это, Баратов прожил в нашем доме ещё почти год.

Литературная деятельность не чужда была и моей маме: работая стоматологом, она переводила с русского на узбекский язык романы Флобера и Достоевского, рассказы Чехова и сама писала рассказы тоже.

– У вас, Хабиба-хон, отличный слог, – хвалил Баратов, читая мамины рассказы. – Но, извините, темы несколько мелковаты… Женские, что ли… Любовь, измены, ревность… Надо бы мыслить более масштабно…

И он опять начинал рассказывать, какой роман напишет, какие великие темы поднимет. Однако кроме жалоб и заявлений в газеты, райкомы и другие конторы, из-под пера Баратова так ничего и не выходило. Кожа его портфеля без ручки совсем облезла на разбухших от бесчисленных бумаг боках. А он всё ходил и ходил. Днём – «по инстанциям», ночью – по тротуару возле дома, взад и вперёд…

Через год, по настоянию отца и мамы, Баратов женился на сестре мамы Томат-апе – вдове со стажем. «Женитьба» – не очень подходящее слово к этому случаю. Отец с трудом уговорил Томат-апу принять Баратова в свою квартирку на Чиланзаре. Раньше она работала в музыкальном театре, но из-за астмы сцену пришлось оставить. Несмотря на почтенный возраст, она была ещё красива, и рядом с ней Баратов, зная о своей, мягко говоря, непривлекательной внешности ещё более замыкался и даже становился как будто ниже ростом и темнее лицом.

Два раза в неделю Баратов приходил к нам со своим неразлучным портфелем.

Ксеня, отойдя от него подальше, тихо заклинала:

– Упаси Господи от этого, умом тронутого! – и незаметно крестилась.

Однажды он пришёл очень взволнованный.

– Вот, смотри, что я тебе принёс!

И торопливо вытащил из портфеля роман-газету, на бумажной обложке которой я прочитал: «А. И. Солженицын „Один день Ивана Денисовича“».

– Вот! Почитай! А потом расскажи этой куриной башке Ксеньке! Сталина ей не хватает! Даю только на ночь, утром нужно отдать! Это гениально! – он ходил по нашему дворику и ломал пальцы. – Но я напишу лучше! Да! Намного лучше! Я всё опишу!.. И весь мир узнает, что я пережил!..

И я вдруг со страхом понял, что он и в самом деле похож на сумасшедшего: по щекам текли слёзы, желваки перекатывались под смуглой кожей скул, шрам на губе порозовел и будто даже светился.

– Напишу! – почти кричал хриплым голосом Баратов. – Напишу!

Потом, резко остановившись, затравленно огляделся по сторонам и приложил палец к изувеченной губе:

– Тс-с… Знаешь, как будет называться этот роман? – зашептал Вахоб-ака. – «В бездне страданий». Хорошо, правда? Но это пока секрет! – и он снова стал мерить шагами наш маленький дворик. – Только вот с концовкой никак не получается…

Через месяц тётка его выгнала, и Баратов снял комнатку у какой-то старухи на Кашгарке.

Поздней осенью шестьдесят пятого года Баратов простудился и серьёзно заболел. Простуда перешла в двустороннее воспаление лёгких, потянув за собой все старые болячки. Отец отвёз его в ТашМИ.

Мы пришли навестить его в солнечный воскресный день января. Отец остался в коридоре поговорить с врачом. Я вошёл в палату. Баратов, увидев меня, улыбнулся, взглядом показал на табуретку рядом с кроватью.

– Спасибо, что пришёл… – тихо произнёс он. – А я придумал конец… Знаешь, как важен в романе финал, даже фраза… Герой увидит на вокзале женщину, с которой не виделся двадцать лет… «И взгляды их встретились…» И всё… Как, нравится?

– Не знаю, наверное, хорошо, – деликатно ответил я.

– Только вот стол нужен! – Баратов возбуждённо приподнялся на постели. – Как у Льва Толстого в Хамовниках… Помнишь?

Это были последние слова, которые я услышал от него…

…Ни пенициллин, ни куриные бульоны, которые приносила ему Ксеня, ни опытные доктора, хорошие знакомые отца, ему не помогли.

Всё его имущество, состоявшее из поношенной одежды, стоптанной обуви и старого портфеля, работники больницы передали отцу.

На самом дне портфеля я нашёл завёрнутые в газету фотографии и открытки. На одном из пожелтевших снимков, наклеенном на жёсткое паспарту, была изображена красивая женщина в изящной шляпке. Она стояла на фоне Исаакиевского собора. «На долгую память о Ленинграде. 1 мая 1930 год», – прочитал я.

А в новой коленкоровой папке с шёлковыми завязками – толстая стопка линованной бумаги. На первой странице каллиграфическим почерком было написано: «В. Д. Баратов, „В бездне страданий", роман, часть первая».

Я перевернул лист с заглавием. Дальше – только чистые листы. Целая пачка.

На пол упала открытка. Я поднял её. На черно-белой фотографии был изображён стол – широкий, с мощными тумбами внизу, объёмистыми ящиками с двух сторон, балясинами по краям, тот самый стол из старых Хамовников…

6 декабря 2007 г.