Текст книги "Голубка"

А «отмены» и «задержки» сменяли друг друга. То на три часа, то на десять. И зал аэровокзала напоминал бочку, набитую килькой. Кто-то не выдерживал, сдавал билет и ехал на вокзал, чтобы достать билет и в конце концов уехать домой.

Уже наступило 29 декабря. Объявили регистрацию нашего рейса. Пассажиры сдавали багаж, торопливо садились в экспресс. Мои новые знакомые устроились впереди меня. Ирина положила голову на колени Алексея, и тот укрыл её своей шинелью.

Мелькали за окном многоэтажки Орехова-Борисова, заснеженные рощи, домики на холмах.

– Как хорошо, что я тебя встретил… – слышался шёпот Алексея. – Мы не расстанемся, правда?

– Никогда… – вторила ему Ирина.

…Автобус остановился у самого трапа нашего самолёта. Но почему-то водитель не спешил открывать двери. Переговаривался с кем-то по рации. Наконец двери с шипением распахнулись, и в салон поднялась сотрудница аэропорта Домодедово.

– Товарищи пассажиры! – сказала она в микрофон. – Приносим извинения, но вам придётся пройти в помещение… Ваш рейс задерживается по метеоусловиям Ташкента.

Трудно, да и не хочется описывать, что началось в «Икарусе», повторять те слова, которые срывались с уст культурных (в мирное время) людей. Но делать было нечего, и мы поплелись в здание Домодедова.

Залы ожидания, комнаты матери и ребёнка, рестораны и кафе, туалеты, все пространства были заняты, а лучше сказать забиты пассажирами задержанных и отменённых рейсов.

Мы нашли свободное местечко в странном месте – на лестнице, которая не вела никуда. Устроились почти с комфортом. Кафе и туалеты были рядом, а нас практически никто, кроме уставших уборщиц, не видел. Снова убивали время игрой в карты или просто болтали. О том о сём…

Ирина отлучилась ненадолго, вернулась взволнованная.

– Я тут душевую нашла, третья в очереди. Хоть сполоснусь!

Мы с Алексеем остались одни.

– Спасибо тебе… – сказал он вдруг серьёзно.

– Мне? За что?

– За то, что познакомил меня с Ирой… Знаешь, со мной такого не бывало, – задумчиво сказал он. – О такой девушке я мечтал раньше. А сейчас вот нашёл. И я ей нравлюсь. Она сама сказала…

– Но ты ведь женат, – я показал на кольцо на безымянном пальце.

– Ерунда! – поморщился он. – Она сама меня кинула… И вообще, не напоминай мне о ней. А Ира – это то, что я искал всю жизнь… Как странно… Если бы я взял билет на двадцать пятое, то спокойно бы улетел в этот твой Ташкент. И не встретил бы Ирину.

Я давно уже понял, что ниточка, которая связала нас троих из-за капризов декабрьской погоды, порвалась. И связывает только их двоих. Но я уже не мог без них. Как и они без меня.

Утром тридцатого нас наконец посадили в самолёт. Он разбежался по взлётной полосе и, резко задрав нос, пробил облака. Солнце хлынуло в иллюминаторы.

Какое блаженство! Мысль о том, что в Новый год я буду рядом с мамой, женой, сыном, грела и ласкала меня.

Ирина, положив голову на плечо Алексея, спала.

– Уважаемые пассажиры! Просим привести спинки кресел в вертикальное положение и приготовить выдвижные столики. Через несколько минут вам будет предложен горячий завтрак, – сообщил приятный голос.

Молоденькая стюардесса, совсем ещё девчонка, принимала заказы.

– Так, мясо… Рыба… – отмечала она в своём блокнотике. – А ваша супруга что будет? – спросила она Алексея.

Ирина открыла глаза.

– А его супруга будет рыбу! – весело сказала она и чмокнула Алексея в щёку и вдруг спросила: – Девушка, а хороший у меня муж?

Стюардесса смутилась, потом шепнула:

– Вы самая красивая пара в самолёте!

…Все пассажиры дружно зааплодировали, когда шасси ИЛ-62 коснулось бетона взлётной полосы. Переглядывались, смеялись, обменивались радостными репликами. За несколько дней вынужденного ожидания и стояния в очереди между попутчиками возникла странная, почти родственная связь. Больше сотни незнакомых до этого людей знали теперь друг друга в лицо. Самолёт ещё катился по земле, а пассажиры, не обращая внимания на окрики стюардесс, торопясь вытаскивали из багажных полок свои сумки, куртки и пальто. Словно боялись, что опять вдруг что-то произойдёт и придётся ждать…

Солнце развеяло остатки долгого тумана. Огромная толпа встречающих волновалась за невысоким ограждением. Тогда не было ни пограничного контроля, ни таможни… Был обыкновенный выход с надписью «В город».

Трап подрагивал под ногами десятков торопливо спускавшихся пассажиров. Не дожидаясь автобуса, они шли прямиком к выходу. Кто-то почти бежал. Мы с Алексеем замешкались, пропуская вперёд пассажирку с детьми. Розовая шубка Ирины мелькала далеко впереди. Она была уже метрах в двадцати до ограждения. И вдруг поскользнулась на обледеневшей луже и неловко упала. Перепрыгнув через чугунное ограждение, к ней бежал высокий мужчина.

– Ирка-а-а! – кричал он на ходу.

Незнакомец оказался рядом с Ирой раньше, чем Алексей.

Мужчина помог Ирине встать с земли и вдруг поднял её на руки.

– Марик! – обняв его за шею, шептала она. – Марик! – провела рукой по волнистой шевелюре, поцеловала нежно нёсшего её на руках мужчину. – Как же ты оброс! Бродяга! – И снова нежно поцеловала его.

Они уходили, растворяясь в толпе. Марк что-то шептал ей на ухо, Ирина хохотала, болтая красными сапогами-ботфортами.

Алексей стоял, словно оглушённый. Мимо, обтекая его, шли уставшие и радостные пассажиры с московского рейса.

В этот момент меня окликнули. Я оглянулся, увидел за оградой жену.

Сентиментальная, она заплакала, когда я подошёл к ней. Мы обнялись.

– Мы так переволновались! – всхлипнула она. – У мамы вчера давление поднялось, скорую вызывали…

– С наступающим, – сказал я и поцеловал её. Мы пошли к выходу. Я вспомнил про Алексея, оглянулся, но его нигде не было.

На площади было не протолкнуться. Сотни людей с чемоданами и без, гудящие машины, шустрые носильщики, рейсовые автобусы, переполненные маршрутки создавали настоящее столпотворение. «Запорожец», в котором мы сидели, еле двигался. Хозяин машины, Мирзохид, единственный друг, у которого была машина, высунувшись в окно, ругался с нерасторопными водителями и пешеходами.

– Да, пять дней в Ташкенте такие туманы стояли! За десять метров – ничего не видно… А тут ещё гололёд! Аварии на каждом шагу, – оживлённо рассказывал Мирзохид. – А как там Москва?

– Стоит, – улыбался я, сжимая руку жены.

Именно в эту секунду я увидел Алексея. Он стоял со своим «тревожным» чемоданчиком посреди шумящей площади, растерянный, поникший. Он обращался к водителям, к прохожим. Что – то спрашивал.

– Ты можешь подъехать вон к тому лейтенанту, – спросил я приятеля.

– Попробую… – Мирзохид стал выворачивать руль влево. Добавил с грузинским акцентом: – Как говорил товарищ Сталин, попитка нэ пытка…

Впереди вдруг вырос фургон с надписью «Аварийная» и остановился. Сзади нам перегородила дорогу чёрная «Волга». Со всех сторон слышались гудки, трель милицейского свистка и отборный мат. Подбежал потный гаишник в расстёгнутой шинели.

– Ты, дебил, куда прёшь? – кричал он Мирзохиду. – Ты специально тут пробки создаёшь? Выезжай на дорогу, твою мать!

Наш «Запорожец», выпуская клубы сизого дыма, стал разворачиваться. Фургон тронулся. Я оглянулся. Алексея не было видно.

Совесть мучила меня недолго. Я был единственным свидетелем нахлынувшего на человека, как волна цунами, счастья. И если бы я подошёл к Алексею после того, как Ирина, забыв про всё, в том числе про лейтенанта медицинской службы, целовала своего Марка, я стал бы свидетелем невероятной катастрофы Алексея. Нет, не нужен был я в тот момент несчастному Алёше.

…Генсек поздравлял по телевизору народ с Новым, 1975 годом. Из духовки доносился аромат индюшатины. В хрустальной вазе лежали марокканские мандарины. Мама внимательно слушала Брежнева. Жена продолжала накрывать праздничный стол. Сын уже крепко спал, обняв красную пожарную машинку.

Я вспомнил свою поездку, своих попутчиков. Может быть, Ирина помирилась со своим беглым Марком? А Алексей нашёл свою Румию в квартирке в микрорайоне близ Чирчикского химкомбината, и они поднимают шампанское за Новый год? Об этом я не знал. И не узнаю…

– О чём задумался? – спросила жена, открывая шпроты.

– И как эти самолёты летают? Они же такие тяжёлые… – сказал я.

Жена улыбнулась. Она знала, как я умею уходить от ответа.

Большая стрелка, дёргаясь, приближалась к двенадцати.

Хлопнула пробка шампанского, вино запенилось в бокалах.

– Ну, с Новым годом, – сказала мама. Глаза у неё блестели.

– С новым счастьем…

Куранты отбивали последние секунды старого года.

Мы обнялись втроём и поцеловались.

Сентябрь. 2018 г.

Леди Гамильтон

В кабинете было жарко натоплено, и пациент, сидевший в старом, с потёртыми от времени подлокотниками зубоврачебном кресле, потел, неприязненно поглядывая на бормашину. Мама замешивала в резиновом мячике гипс и рассказывала подруге о том, как я ужасно закончил вторую четверть, с одними тройками, и не надо было меня баловать и дарить часы. Я стоял за дверью, не решаясь войти в кабинет. Мама заполнила формовую ложку гипсом и осторожно засунула его в открытый рот больного, предупредив, чтобы тот не двигался и не глотал слюну. Воспользовавшись паузой, я вошёл в тёплый кабинет, маленький, но очень уютный. Поцеловал маму, которая сидела на высоком крутящемся стульчике рядом с больным. Ей сейчас было не до меня. Мамина подруга, врач-лор Фаина Львовна, курила у печки, пуская дым в её открытую дверцу.

– Ну что, троечник? Мама на тебя жалуется, – подмигнула она мне.

Я пожал плечами и сказал, что у меня не только тройки. По географии, истории и пению – четвёрки, а по рисованию – твёрдая пятёрка.

– Да, – подтвердила мама, – рисует он неплохо. Рисует и поёт! Охламон!

Человек в кресле вдруг заёрзал, замычал что-то.

– Послушайте, больной, – прикрикнула на него мама, – сидите спокойно!

Больной вдруг замахал руками, лицо стало пунцовым и на глазах появились слезы.

– Чего это с ним? – забеспокоилась Фаина Львовна.

Мама бросилась к нему и стала вытаскивать сломанный гипсовый слепок.

– Помоги! – закричала она. Вдвоём они вытащили обломки гипса.

– Да что же вы дёргаетесь? – тяжело дыша, мама протянула пациенту дрожащими руками стакан с марганцевым раствором. – Я же вам сказала! Могли бы подавиться! А потом отвечай за вас!

Тот отплевался кусочками гипса и прополоскал рот.

– Вы что-то хотели спросить? – нервно обратилась Фаина Львовна к больному.

– Так он что, художник? – показывая на меня пальцем, спросил человек.

– Ещё какой! – Фаина легонько стукнула меня по затылку.

– Айвазовский!

– Он должен меня выручить! – вытирая мокрый рот платком, заявил пациент. – Понимаете, у меня художник запил, скотина! А на носу Новый год! Может, пойдёшь к нам хотя бы на каникулы, а? – умоляюще обратился он ко мне. – Работа несложная, афишки там и оформление клуба надо закончить… – и добавил, повернувшись к маме: – И денег заработает!

Мама с подругой переглянулись.

– Извините, я не представился, – произнёс человек в кресле. – Аскар Мурадович Мирзаев, директор клуба винзавода… Вы же знаете, он тут недалеко, на Первушке.

– Нет… Муж будет против, – неуверенно возразила мама, насыпая в мячик новую порцию гипса.

Фаина Львовна что-то шепнула матери.

– Вы не волнуйтесь, я создам ему все условия!

…На следующий день я еле дождался, когда закончится последний урок, и помчался на Первушку.

Клуб был неказистым одноэтажным зданием с забором, примыкающим прямо к заводу, откуда всегда тянуло сладковатым запахом барды. Мы иногда ходили смотреть кино в этот клуб. Вестибюль с вечно отваливающейся лепниной был обклеен фотографиями артистов. В уголке виднелась стойка буфета. Кинозал с низким фанерным потолком, постоянно сырой, с широкими щелями в полу, был заставлен рядами скрипучих, черных от времени стульев. Плохо натянутый экран был в сталактитовых потёках. Но все это забывалось, когда гас свет и из проекционной вырывался луч света, оживляя экран.

Когда Аскар Мурадович предложил мне поработать в клубе, первая мысль, мелькнувшая в моей голове, была о том, что я в любое время смогу бесплатно смотреть кино. Когда захочу. И одно это было счастьем.

Я вытер ботинки и вошёл в вестибюль. В центре стояла голая ёлка, укреплённая стволом в ведре с песком. Рядом, сидя на табурете, чертыхаясь, чинил гирлянду из разноцветных лампочек хмурый человек, как потом выяснилось, киномеханик Георгиади. Я спросил, как найти директора, и грек молча указал на дерматиновую дверь.

– О-о-о! А вот и наш новый художник! – радостно воскликнул Аскар Мурадович, когда я просунул голову в кабинет. – Заходи, заходи! Как раз вовремя… У нас тут совещание… Садись.

И он представил меня, назвав по имени-отчеству. В комнате, кроме директора, было несколько человек: полная буфетчица, две уборщицы, кассирша и девушка лет семнадцати в красном свитере грубой вязки. На столе стояли коробки с новыми ёлочными игрушками, блёстками и мишурой.

– До Нового года всего два дня, а мы и не чешемся! – строго продолжал директор. – Не готовы плакаты и лозунги, не оформлен фасад, вестибюль и зал… За сегодня и завтра надо всё закончить… Генеральная уборка по всему клубу, чтобы блестело все! Заводчане должны почувствовать заботу и внимание… Надо создать праздничную атмосферу…

– Когда же мы успеем? – робко спросила одна из уборщиц.

– Надо будет – ночью повкалываете, не сахарные! – оборвал её директор. – А тряпки из дома принесёте. Всё! За работу, товарищи!

Он отпустил всех, кроме меня и девушки.

– Это Аля, мой секретарь и по совместительству методист, – представил он мне девушку. – Объём работы большой. Она тебе поможет. Идёмте, товарищи, в мастерскую…

Зажав под мышкой рулон нового кумача, он повёл нас через заледенелый дворик в «мастерскую». Отпер висячий амбарный замок, с трудом открыл дверь. «Мастерская»… Громко сказано. Это была замызганная каморка со свисающей чёрной паутиной по углам. На единственной табуретке, покрытой промасленной газетой, лежала недоеденная высохшая селёдка и стояли захватанные матовые стаканы. В углу – чугунная печка с трубой, выходящей из окна наружу. Серые стены, видимо, использовались в качестве мольберта, на полу валялось несметное количество окурков, под колченогим столом – пустые бутылки. К стене прислонены замазанные планшеты афиш, портреты бывших руководителей в багетных рамах. На полках пылились какие-то бутыли, банки, коробки, засохшие кисти и пустые баночки из-под гуаши. В комнатке было холоднее, чем на улице, и вода в ведре замёрзла до дна.

– Ну вот… – деловито сказал Аскар Мурадович. – Немного прибраться надо… Печку затопите, дрова найдёте… – Он вытащил из кармана блокнот. – Так, вот тексты для транспарантов, перепиши.

Я переписал два текста: «С Новым, 1961 годом!» и «Решения XXI съезда КПСС – в жизнь!»

– Это – первым делом… – уже в дверях строго распорядился директор. – А потом возьмётесь за ёлку, – добавил, уже уходя.

Дрова были сырые, и огонь в буржуйке никак не разгорался. Аля в это время сняла веником паутину из углов, собрала в мусорное ведро протухшую селёдку, пустые бутылки и баночки, вытерла стол и застелила его газетами. Потом подмела и протёрла полы. Огонь в печке наконец-то разгорелся, и каморка постепенно заполнилась теплом и уютом. Аля выпросила у директора старое, потёртое кресло с выгнутыми ручками и поставила его у печки. Устало села в него, подогнув под себя ноги, и сказала:

– Слушай, а классно, да?

За окном уже стемнело, и блики из чугунной печки играли на её лице.

– Да, – согласился я, и в комнате повисла тишина. Пауза слишком затянулась, я отвёл глаза от девушки, включил лампочку и стал раскладывать на столе красную материю.

Пока я рассчитывал, какой величины должны быть буквы на шестиметровых транспарантах, Аля заварила чай, нарезала хлеб и докторскую колбасу.

– Пошли чай пить, – пригласила она.

– Да нет… Я сыт…

– Да что ж ты такой стеснительный! – засмеялась она и почти силой усадила к табуретке с едой. – Это нам директор прислал, бери…

Потрескивали дрова в раскалённой печке, за стеной слышалось уханье какой-то заводской машины. Мы ели директорские бутерброды, запивая горячим чаем.

– Ну, как успехи? – в комнату вошёл директор, огляделся по сторонам. – Молодцы, в божеский вид привели…

Он подошёл к столу с пустым ещё кумачом. Недовольно оглянулся на меня, хотел было сказать что-то, но Аля опередила его.

– Все нормально, Аскар Мурадович, завтра утром всё будет готово!

– Вы что, ночевать здесь собираетесь?

Я пожал плечами:

– Если надо, останемся…

– Нет уж… – кашлянул директор. – Сегодня заканчивайте.

– Спасибо за колбасу, Аскар Мурадович, – поблагодарила Аля.

– Пожалуйста… – он ещё раз удовлетворённо оглядел преобразившуюся мастерскую. – Есть другие проблемы?

– Аскар Мурадович, нам бы музыку… – хитро улыбаясь, попросила Аля.

– Возьми у Георгиади, – вздохнул директор и ушёл.

Аля принесла старый патефон и стала разбирать пластинки.

– Во! «Брызги шампанского»!

Я накрутил пружину и поставил мембрану на пластинку.

…Кумач был расстелен на полу от угла до угла, и мы с Алей ползали на коленках, раскрашивая кумач белой клеевой краской.

– Посмотри, как здорово! – сказала Аля, разглядывая текст транспаранта с другой стороны. – Тысяча девятьсот шестьдесят один – и вверх ногами тоже – тысяча девятьсот шестьдесят один! Надо же!

Из патефона с шипением звучал голос Шульженко.

– Интересно, каким будет этот год?

– Не знаю…

Наши головы были друг против друга, почти соприкасались.

– Ты испачкался… – она вытащила платок, послюнявила его и стала протирать мне щеку.

Я смотрел на её лицо, такое близкое, влекущее. Заметив это, она улыбнулась.

– Тебе сколько?

– Пятнадцать, – соврал я, прибавив полтора года. В то лето я сильно вытянулся, и, как оказалось, на всю жизнь.

– А мне в январе будет семнадцать!

Я чувствовал её дыхание, её неуловимый запах из смеси каких-то духов, помады, аромата волос и кожи. С трудом удержался, чтобы не дотронуться до белой шеи с колечками тонких волос возле уха.

…Мы шли по ночной улице, скользили по обледенелым лужам. Редкие машины обгоняли нас, пробивая фарами декабрьский туман.

– Когда же выпадет снег? – глядя в мутное небо, скорее выразила желание, нежели спросила Аля.

– На Новый год, – уверил я.

– Откуда знаешь? – оглянулась она.

– Если ты хочешь, значит выпадет…

Аля улыбнулась.

На следующий день мы украшали елку, нанизывали на нитки кусочки ваты, развешивали «снежинки» под потолком.

Киномеханик включил свою гирлянду.

Проверять готовность клуба пришло всё заводское начальство.

– Молодцы! – похвалил директор завода. – Поощрите людей, – отдал он распоряжение не в меру взволнованному Аскару Мурадовичу.

Когда они ушли, директор собрал всех в своем кабинете.

– Ну вот и замечательно! – радостно потирая ладони, сказал он. – Не подвели! Теперь ещё задание, – Аскар Мурадович обратился ко мне: – После Нового года, с первого числа, будем показывать английский фильм «Леди Гамильтон». Сделай приличную афишу – фильм замечательный… Хорошо?

– Ладно, – ответил я.

– Хотите, посмотрим сейчас картину? – предложил грек.

В зале набралось человек десять – сотрудники клуба, случайно зашедшие зрители.

Мы с Алей сидели на самых лучших местах – в центре прохода.

Чёрно-белый исцарапанный фильм был с субтитрами, и уборщицы недовольно кричали:

– Вася, нельзя ли помедленнее? Читать не успеваем!

– Аля, почитай! – крикнул из окошка Георгиади.

Уборщицы и буфетчица поддержали киномеханика, и Аля стала читать субтитры. Я заворожённо смотрел на экран, на красавицу Вивьен Ли и Лоуренса Оливье. А рядом звучал голос Али. Она читала громко, под самым моим ухом. Ей удивительно удавалось передавать интонации актёров, особенно Вивьен Ли в роли леди Гамильтон. Я оглянулся: на лице Али мелькали отсветы от экрана…

Экран погас, фильм кончился. Включили свет.

Буфетчица Арина Ли, сморкаясь и вытирая слёзы, сказала:

– Холосий фильм, зизненный. Только уз глусный осень!

– А Алька-то наша – артистка! – восхищённо посмотрела на Алю пожилая уборщица.

Тридцать первого я тайком от мамы вытащил из шифоньера её летнюю широкополую шляпу и бегом направился в клуб.

Первым делом замазал старую афишу на деревянном подрамнике, разложил остатки гуашевой краски, нашёл уголёк.

Зашёл к Але, которая одним пальчиком стучала на машинке, печатая приказы по клубу.

– Зайдёшь?

– Как закончу, приду, – пообещала она, со звоном сдвигая каретку старого «Ундервуда».

В нетерпеливом ожидании я успел затопить нашу чугунную печку, раскидать на планшете надписи будущей афиши: «1-2-3 января новый фильм. Производство Англии. „Леди Гамильтон“. В главных ролях – Вивьен Ли и Лоуренс Оливье. Начало в 18:00».

Через час в мастерскую вошла Аля.

– Ну-ка, примерь! – развернул я шляпу.

Она надела шляпу и посмотрелась в осколок зеркальца на стене.

– Ух ты! – восхитилась она. – Мамина?

– Да, – ответил я. – Садись, буду тебя рисовать…

Подкинув в буржуйку поленья, поставил пластинку на велюровый диск патефона – «Грустное танго».

Аля села в кресло, откинула голову, как леди Гамильтон, и с большим удовольствием стала позировать.

Говорят, под гипнозом человек способен на чудеса. Люди вдруг начинают писать стихи, хотя никогда этим не занимались, предсказывать будущее, не имея понятия об астрологии и хиромантии… Так и я. Не знаю, под каким гипнозом я был в тот последний день уходящего года, но никогда больше я не смог нарисовать что-либо похожее на ту единственную в моей жизни афишу…

Предновогодний сумеречный день 31 декабря был, как везде, рабочим, но заканчивался раньше обычного. Сотрудники клуба торопились отправиться по домам, к своим винегретам и холодцам, к теплу домашних очагов, однако, услышав от грека Георгиади, что Альку нарисовали, столпились в мастерской. Оханьям и аханьям не было конца. Она и в самом деле была очень похожа на леди Гамильтон, особенно в маминой шляпе.

Георгиади не сказал ни слова, только крепко пожал мне руку.

Директор, нарушив законы, подарил всем, в том числе и мне, по бутылке вина. И хвалил меня, похлопывая по плечу, просил передать маме привет, демонстрируя всем новые коронки во рту.

Мы вышли на улицу.

Крупные, тяжёлые снежинки падали на холодный асфальт и не таяли.

– Снег… Снег! – закричала Аля.

Она ловила мокрые снежинки в варежки и танцевала. На остановке подбежала ко мне и прошептала на ухо:

– Жалко, что ты ещё маленький… Спасибо… За снег и за картину…

Она чмокнула меня в щёку и бросилась к уходящему трамваю.

– С Новым годом! – крикнула она с подножки, и трамвай, разбрызгивая с дуг электрические искры, поехал по тёмной заснеженной улице.

Дома вкусно пахло пирогами, апельсинами и хвоей.

Мама с Фаиной накрывали на стол. Фаина оглянулась и всплеснула руками:

– Что, снег пошёл?

Я молча кивнул.

– Отряхни пальто… Что так задержался? – расставляя на скатерти тарелки, спросила мама.

– Работал… – сбивая с ботинок снег, ответил я.

Через два дня снег резко прекратился и сменился нудным дождём. Я подошёл к клубу. Остановился. Господи, я же не добавил в гуашь клея… По афише стекали дождевые капли, смывая краску. Аля, леди Гамильтон, еле просматривалась на размокшем планшете.

В вестибюле меня встретил директор и, пряча глаза, виновато сказал:

– Знаешь, наш художник вернулся… Зайди в бухгалтерию, там деньги для тебя… Немного, правда… – и он отвернулся.

Я бы не пошёл в мастерскую, но там была шляпа, которую я оставил.

Аля сидела в кресле, подвернув под себя ноги. У патефона спиной ко мне возился с пластинками незнакомый человек. На табурете, покрытом газетами, – открытая консервная банка с килькой, блюдце с винегретом, полбуханки хлеба и два пустых стакана. Наполовину опорожнённая бутылка вина стояла на полу.

Аля, увидев меня, резко поднялась с кресла, улыбнулась.

– Ой, привет… – сказала она, вдруг закашлявшись. – Познакомься, это Ренат… Мой жених…

Человек оглянулся.

– А ты и есть… – назвал он меня по имени. – Молодец, хорошо нарисовал… Присоединяйся, – указал он на табуретку.

Аля подошла ко мне.

– Ну что ты в дверях стоишь? – протянула она ладонь.

Я спрятал руки в карманы.

– Шляпу не видела? – глядя мимо неё, спросил я…

…Мама взяла деньги, всхлипнула:

– Твоя первая зарплата, сынок…

– Тут совсем мало…

– Какая разница? Обед на столе, иди умойся, ты весь мокрый!

– Дождь на улице… – пояснил я и пошёл умываться.

Капли, попадавшие в рот, были солёными.

Ноябрь 2007 г.