Текст книги "Гойда"

Часть 4

Глава 1

Великий князь Московский и царь всея Руси Иоанн Васильевич не смыкал глаз. Покуда бессонница не давала ему отойти ко сну, государь отдавал себя трудам, коих было премного. Уж перевалило за полночь. Мертвенный холод проникал сквозь стены. Ударила в ноздри адская сера, чёртово дыхание преисподней.

«Боже, сбереги душу мою…» – взмолился Иоанн, возвращаясь к письму.

Царь ведал, что образ нынче ему привиделся лукавый. Разум, сколь нынче бы ни был ясен, не мог отогнать злого духа. Сей раз супостат облёкся Андреем Курбским. На нём была та же одёжа, что и в тот день их разлуки.

– Давненько же не виделись, царе, – молвил Андрей, глубоко вздохнув.

Иоанн не отвечал. Курбский, верно, понял намерения да настрой владыки, оттого тяжко вздохнул, сложив руки в замок. Тишина становилась до жуткого гнетущей.

– Тебе же ведомо, к чему то всё сведётся? – спросил Курбский.

Иоанн вновь обмакнул перо в чернильницу, но дважды пред тем промахнулся – рука сделалась ему неподвластной от дрожи.

– Ты сам-то ведал, куда отправляешь его? – вопрошал лукавый дух.

Царь не давал ответа.

– В тебе самом не было веры до сих пор, – продолжило видение.

– От и правда, – пробормотал Иоанн. – Отчего же, Иуда, нету в сердце моём никакой веры клятвам?

– Велика его верность клятве своей, пущай у тебя самого не было веры словам его. Велика же нынче власть твоя над ним, велика, – медленно кивая, произнёс Курбский. – Ты же воочию видал, каков вернулся он с Новгороду? Он прошёл чрез это во имя твоё, царе. Он бы пошёл и на большее нынче. Да только тебе и мне ведомо – рано али поздно, и он отречётся от тебя. Быть может, сбежит со страху пред гневом твоим. И тебе будет надобно решить – отпустишь его али предашь смерти. И всяко чем боле с тем тянуть, тем боле тяжко будет поступить верно.

– Как ни поступлюсь, то и сделается верным. Будет воля моя – помилую, – отрезал Иоанн.

– А часто ль поминаешь меня, друг мой, в молитве утренней аль вечерней? – спросил призрак.

Иоанн зло оскалился с резким выдохом.

– Ведомо ж тебе, что нету меня пред тобой и что с рассветом исчезнет облик мой, как исчезает дым, как исчезают звёзды поутру. И близится тот час, как покину я тебя. То будет дело твоё, и токмо, да оттого и лукавить не удастся. Представь же, будто бы меня, скверного предателя, приведут к тебе на расправу.

Пред владыкою вставала страшная картина из прошлых видений, облюбованная, желанная и вместе с тем ненавистная и горестная расправа. Руки царские била неистовая дрожь.

– Верю я, – продолжал Андрей, – что рука твоя не дрогнет и меча кованого не выронит. И разишь ты голову мою. В то верю я, и ясно мне как белый день. Как ясно и то, что не принесёт покоя. На какое-то мгновенье сердце твоё драконье упьется крови друга, но то будет миг, не боле. То грядёт. Премного крови ты прольёшь и себя изранишь вместе со всеми нами.

Иоанн отбросил перо на стол. Мелкие чернильные капли окропили бумагу да дерево. Владыка закрыл лицо рукой, гоня прочь дьявольский образ и моля о заступничестве у небесных покровителей. Пламенная мольба была услышана, и бесовский Курбский испарился. Царь глубоко вздохнул, переводя дыхание. Сердце его тревожно билось, всё пребывая в смятении. Владыка поднялся со своего места, отодвинув кресло. Оно отозвалось скрипом об пол.

* * *

Лесной покров крон зелен был да пышен. Одна услада была глядеть, как капли янтарного солнца пробиваются в чащу. Шептались меж собою деревья, покачиваясь под лёгкими ветрами. Стрелою мчался по здешним лесам кабан. Щетинистую спину его уж пронзило три стрелы, да зверь всё рвался прочь, перепрыгивая поваленные стволы могучих деревьев. Бег заставил хрипло вопить, но быстроногий зверь гнал что есть мочи в сопровождении собачьего лая. Гончие мчались следом, а за ними и двое всадников – Басман-отец да князь Василий Сицкий. Алексей встал на стременах, вновь натягивая стрелу на тугой тетиве. Притом лошадь не сбавляла ходу, пущай что уж у рта выступала пена от устали.

Со свистом Басман выпустил стрелу, и та впилась в бок кабана. От ранения дичь споткнулася, и подоспевший гончий пёс вцепился в ногу. Добыча отбилась, но далёко не ушла. Кабан вновь был настигнут одной из гончих и на сей раз уж не смог уйти. Он пал на бок, споткнувшись о корягу. Собаки подняли лай, подзывая охотников. Алексей спешился едва ли не на ходу. Резко свистнул да стегнул воздух. С тем псы отошли, да притом поджали уши да хвосты.

Алексей переводил дыхание, глядя куда-то в чащу. Отдалённые голоса холопов-загонщиков едва-едва были слышны. Басман не стал дожидаться, как те поспеют. Большой нож блеснул в его руке да тотчас же окропился кровью, покуда опричник перерезал горло кабану. Хлынул горячий поток, аж на сапоги Басмана.

– От сука… – отошёл Алексей, отирая нож от крови.

– Да гляди, какой толстенный, – молвил Василий.

Голос князя был сбит от лихой скачки за зверем.

– И не говори, – усмехнулся Басман, оглядывая добычу.

Василий да Алексей решили дождаться, как подоспеют загонщики, дабы разделать дичь. Басман расположился на большом поваленном дереве, чьи ветви походили уж на целый ствол. Василий сел подле на пень, потирая шею от жару.

– От же славно! – выдохнул Алексей, скинув с себя накидку, оставшись в одной рубахе, под коею приметно поблёскивала кольчуга.

Василий кивнул, обернувшись на убитую дичь. К тому времени уж подоспели загонщики. Загонщики обступили добычу да ловко принялись за тесаки свои заточенные, иные мужики уж складывали кострище. Басманову да Сицкому подали холодного квасу, покуда холопы принялись за разделку.

– Алексей Данилыч, – молвил Василий, ставя кувшин на землю подле себя.

– Ну-ка? – усмехнувшись в бороду, спросил Басман, утирая усы от пития.

– Знаю вас человеком прямым и верным и посему не буду бродить вокруг да около. Просить вас хочу, – произнёс князь Сицкий.

Басман хмыкнул, поглядев, сколько ещё квасу осталось, да разом всё и осушил, кинув кувшин себе под ноги. Парнишка из прислуживавших тут же метнулся подобрать то за боярином. Алексей откинулся чуть назад да размял шею, резко поведя её то в одну, то в другую сторону. Лишь опосля поглядел на Василия, чуть разведя руками.

– Проси уж, – ответил Алексей.

– Варя моя… – было начал князь, да Басман перебил его.

– Погодь, Вась, – встрял опричник, взмахнув рукою, – а то правда, что будто бы Согорский, Царствие ему, сватался к дочурке твоей малолетней?

Сицкий глубоко вздохнул, едва услышал про Согорского. Василий коротко кивнул, пристально глядя в самые очи Басманова. Алексея то, видать, знатно подивило – усмешкою озарился лик опричника, да присвистнул он.

– И что же молвил ты ему? – спросил Басманов с прищуром недобрым.

– Уж нынче чего об том? – молвил Василий, разведя руками.

– А сколько Варьке твоей было, и сколько же Согорскому? – продолжал расспросы Алексей.

– Иван Степаныч любил её. И неча так ухмыляться.

– Ну-ну, – усмехнулся Алексей, поглядев на раздел добычи. – Ты чего-то просить изволил?

– Варю мою не обижайте, – произнёс Василий, и голос его уж дрогнул.

Алексей поглядел на князя, чуть прищурившись, а затем сплюнул наземь.

– Да не боись, – отмахнулся Басманов, откинувшись назад да сложивши руки в замке на животе своём. – Разок кругом пустим, для пущего порядку, и токмо. Да полно, полно тебе!

Алексей разлился басовым своим смехом.

– Видал бы рожу свою! – молвил Басманов. – Шучу я над тобой, Вась, шучу.

Басманов глубоко вздохнул, переводя дыхание. Затем опричник цокнул, мотнув головой.

– Что ж делать-то с тобою… – протянул Алексей. – Не горюй, Вась, не печалься. Сам я тоже отец. К тому же на кой Федьке жёнушка-то, побранная всею братией, в конце-то концов?

Василий не мог ровно слушать речи Басмана. Точно уж ведал княже, какая власть в руках Басманова. Даже средь опричников едва кто мог супротив его слова идти, оттого же сердце лишь боле и боле полнилось страхом за родную кровушку.

– Благодарю, – с трудом выдавил из себя Василий, на деле же питая лишь много ярости к опричнику.

– Да гляди, – добавил Басманов. – Токмо вякни где, будто бы старик Басман размяк! Коли услышу толки об том – помяни моё слово, – сам к твоей Варьке наведаюсь – уж куда ей будет из нашего дома деться-то?

Василий стиснул зубы до скрипу, подняв взгляд, полный исступлённой ненависти и вместе с тем пустым отчаянием.

– Да, и вот ещё, – молвил Алексей, почёсывая бороду. – Где, говоришь, уезд ваш? Вниз по реке Москве?

Василий коротко кивнул.

– Ты погляди на меня, старика! Еле за сей животинкою угнался, – молвил Басман, кивая на тушу кабана. – Все раны ратные разнылись! Ну, право, уж сколько? Чёрт бы меня драл, шестой десяток!

Василий в раздражении вздохнул, утомляясь праздной болтовнёй Басманова.

– Ух и морока же будет мне мчаться в угодья ваши, Василий Андреич! – точно жаловался Алексей. – Не сослужите мне службу? Свезти велено мне с ваших две сотни девиц ко двору царскому. Да гляди, чтобы добротные были – здоровые да покладистые.

Василий кивнул, отведя взгляд долой.

* * *

Штаден хмуро поглядывал на собирающиеся тучи над главой. Тяготело небо, полнилось свинцом. Немец спешился подле двора близ Москвы. То было за рядами торговцев дублёною кожею. Ворота давно покосились. Петли пронзительно скрипнули, когда немец отворил их да вошёл во двор.

На привязи при дворе сидел пёс. Поведя голову на пришлого, сторож хвостатый не подал лаю, пущай и глядел на немца в упор – видать, не признал чужака в нём. Оттого Генрих и брёл по двору, чуть хмуро оглядываясь по сторонам. И разруха же, и сору немерено валялось под ногами! Ветошь драная да черепки битые, а подле крыльца уж смылась земля протоком.

Прямо на него глядело крыльцо, косое-битое. Не иначе как разинув рот, отворило оно дверь. Жилище и впрямь было жалкое, снаружи али с изнанки – всё вповалку, да кругом неразбериха. Сквозь полумрак Генрих различал изредка пробегавшие фигуры. Домашние были босоноги да неряшливы, раздавались детский плач да причитания мамок с няньками. В дверях стало чумазое дитё да уставилось на опричника. Генрих ступил на крыльцо, когда ребёнка подхватила на руки девица лет восемнадцати али годом старше.

– Чего вылупился? – спросила она, утирая лицо чада рукавом своего сарафана.

Стоило девице лишь обернуть взор к порогу, как из её груди вырвался крик. Тотчас же она прижала ребёнка к себе да поворотилася к опричнику. Немец переступил порог дома, оглядывая здешних. Прямо в сенях, на полу, лежал человек, закутавшись в истёртое шерстяное одеяло. Его сон не тревожили многочисленные домочадцы, что без устали носились по дому. У печки хлопотали взрослые тётки, подвязавши волосы косынками. Девица же опустила ребёнка, да с тем и поклонилась пришлому опричнику. Генрих оглядывался, выискивая в том беспорядке кого-то.

– Доброго вам здравия, сударь, – пролепетала девушка, боясь поднять взору.

– Агаша, знахарка, тутошняя? – спросил немец, проходя в дом.

Дети вытаращили глаза на грозного гостя, а меж тем мамки с няньками опускали лица нерадивым чадам своим али огревали подзатыльниками.

– Тутошняя, боярин, да вот нынче нет её, – доложила девушка.

– Куда ж подевалась? – спросил Генрих, садясь на скамью у стола. Доски скрипнули под ним, уж знатно обветшавши.

– Роды принимает у Бельских, – с поясным поклоном ответила крестьянка.

– Вона как… – вздохнул Генрих да окинул девицу взглядом.

Высока да ладна, по плечам покатым стелются косы, точно медные. Взор пытливый, пущай и малость косила девушка. Простенькое платье её поштопано-перештопано, и всяко гляделась она опрятнее иных домочадцев.

– Как звать? – спросил Генрих.

– Алёною, – вновь поклонившись, ответила девица.

– Славно, – кивнул опричник, хлопнув по столу. – Осенью играет свадьбу друг мой сердечный – Фёдор Алексеич, да просил меня в дружку себе. Истолкуй, Алён, что к чему. Малость нездешний я, ведать не ведаю, что за дружка таков.

С сердца девичьего как камень упал. Пущай всякий страх не отступился от домочадцев, Алёна уж воспрянула духом. Всякое дело домашнее девка оставила на потом да принялась опричнику рассказывать обряд весь. Чай она была сведуща в том и припомнить могла всякий уклад, всякий порядок.

В убогом домишке и впрямь яблоку было негде упасть, да уж изворотились домашние оставить Алёнку с Генрихом в горнице да подслушивали мимоходом – мало ли чего. Немец же славный сделался слушатель – Алёнку не перебивал. Крестьянка же подала скудное угощение ко столу. Генрих не притронулся к кушанью – с того ли, что брезговал, с того ли, что и впрямь отдался речам Алёнкиным.

Час минул, затем другой – уж стемнело, а девка уж и половины не выложила. Притом Алёна девка была бойкая, да язык подвешен. Складный рассказ её затянулся много боле по воле немца – всякий раз то и дело расспрашивал о стороннем, помимо долга своего. По ходу рассказа своего девка хлопотала подле гостя, наливая ему здешнего самогону. Первую чарку Генрих велел выпить самой крестьянке, и та исполнила. Как сомнения немца развеялись, беседа продолжалась столь же ладно.

Всё мрачнели небеса за окнами, и всё боле подступалася Алёна в рассказе своём, как дружка должен вести новобрачных к первой их ночи.

– И как придёте, стегнёте о ложе – духа нечистого прогнать, – молвила Алёна.

– Со слуху так не припомню всего, – ответил Генрих, мотнув головой.

Опричник опрокинул ещё чарку самогону. Девица было поднялась, чтобы подлить гостю, да тот резко по плечу осадил порыв её да провёл рукою по шее, по косе её медной. Сглотнула Алёна, дыхание замерло, да не отпрянула. Глаза её распахнуты уставились на немца, покуда тот расплёл ленту в волосах.

* * *

Царь спустился к трапезе в особо славном расположении духа. Длинные рукава красного кафтана едва касались полу, покуда владыка входил в палату. Наряд исшит был золотом, и стебли невиданных да диковинных цветов сплеталися меж собою причудливым узором. Мария уж приступилась к трапезе, равно как и царевичи Фёдор и Иоанн. Как только владыка переступил порог, взоры царской семьи тотчас же устремились на него, а опосля – сразу же на Фёдора, что следовал за Иоанном.

Как и государь, молодой опричник в самом деле был в добром расположении духа. С утра юноша был гладко выбрит, чувственная кожа его ещё алела спелым румянцем после бритья. В ушах поблёскивали длинные серьги, на пальцах – кольца. Наряду с тем, как Фёдору уж пристало представать при дворе, нынче одёжу юноши можно было наречь и вовсе скромной. Кафтан цвета налитой вишни распахнут был, под ним же – льняная рубаха, подпоясанная широким поясом, за него же заткнут нож.

Опричник отдал низкий поклон государыне, верно, вовсе не смутившись от холодного её взора, полного смятения. Она безмолвно вопрошала владыку, сведя чёрные брови свои. Царь же, проходя мимо сыновей своих, ласково потрепал их по светлым головушкам. Царевичи не были балованы ласкою отца своего грозного, сурового, оттого нынче же на лицах их юных засияли светлые улыбки. Царица Мария всё глядела на опричника, который, несомненно, видел али нутром должен чуять, как глядит на него государыня. Царь занял место своё во главе стола, подав руку супруге. Жена покорно припала устами к кисти Иоанна.

Фёдор щёлкнул холопам, подзывая стольника с кувшином вина. Приняв сосуд, Басманов наполнил чашу царя, затем, обойдя владыку, вопрошающе взглянул на супругу царскую. Мария хмыкнула себе под нос, подставляя ему свою чашу. Фёдор в учтивом поклоне наполнил её. Царица нахмурилась пуще прежнего, заметив царский перстень на большом пальце юноши – то была государственная печать. Вновь поглядела Мария на супруга своего, да тот и бровью не повёл. Усмехнувшись, царица продолжила трапезу.

Когда Басманов обходил царевичей, он поднял взор к Иоанну, точно вопрошая его.

– А пущай, – кивнул владыка.

Опричник отдал поклон. Царевичи с превеликим любопытством отверзли очи свои, покуда чаши их наполнялись тёмным вином. Иоанн же подозвал жестом стольника да коротким кивком указал на Фёдора. Холоп тотчас же раскланялся да поспешил накрыть для Басманова.

Мария не сводила злого, пронзительного взгляда со стольника, который ставил по левую руку от государя. Как приготовления были закончены, Фёдор занял место своё. Безо всякого спеху юноша приступил к трапезе.

Мария с тяжёлым вздохом припомнила всю гневливость, которая охватила её супруга, покуда уж спровадили Афанасия да Фёдора в Новгород. Доселе неведомая ревность наполнила горьким ядом сердце царицы. Такой злости не питала она ни к одной девице, сколь ни была бы та молода аль хороша собой. Могла Мария поквитаться с любой девкой. На худой конец, пущай и сыскать гнева супруга, да всяко затравить зверьми было дозволено великой царице.

Нынче же иное. Едва ли Мария поверила бы, будто бы супруг её, гневливый и грозный, сменит обычай свой. Не верила царица ни смеху, такому доброму и беззлобному, которым владыка отвечал на незатейливые шутки опричника. Премного видала царица мужа среди ближнего круга своего, и никогда не пребывал он в столь мирном настрое.

– Не желаете ли, царе, чтобы оставила я вас с Фёдором Алексеичем? – вопрошала Мария.

Резкий голос государыни переменился со злости, что стоял в её горле. Царь же единовременно с опричником своим обернулись на неё. Иоанн пожал плечами.

– Ежели то угодно сердцу твоему, – ответил владыка.

Голос его был спокоен, точно морская гладь в безветрии. Мария поднялась, ударивши руками о стол. Царевичи было вздрогнули, но остались у мест своих, внемля величественному спокойствию на лице отца своего. Иоанн проводил супругу холодным взглядом, не молвив ей вслед ни слова. Когда же царица удалилась, снедаемая тягостными терзаньями, Фёдор тихо присвистнул, постукивая в ладный такт пальцами по столу. Иоанн коротко кивнул на место подле себя, по правую руку. Басманов вскинул брови, знатно подивившись, а уста его озарились улыбкою.

– Право, неужто заслужил я пред вами милость такую? – вопрошал юноша, вовсе не брезгуя оказанной чести.

– Милость невозможно заслужить, – молвил владыка, пододвинув к Фёдору пустую свою чашу.

Фёдор цокнул и будто бы в недовольстве помотал головою, да принялся наполнять чашу Иоанна, а опосля и свою.

* * *

– Видать, дела и впрямь скверны, – молвил Малюта, отряхивая щипцы от крови.

Пред ним в колодке едва дышал слуга при дворе Ивана Петровича Челядина, видного боярина из земских. Самого Ивана Петровича приказу трогать не было, да всяко уж шибко за ним рассуженного супротив опричников. Уж посему государь велел Малюте дознаться, какие люди бывают у Челядина, какие толки ведутся, да прочее всякое прознать – о домашних, о посыльных да гонцах, словом – держать ухо востро.

– Не так уж и скверно, – усмехнулся Вяземский, снимая накидку свою, дабы не измараться в крови.

Князь Вяземский токмо подоспел спуститься в подземелие, покуда Скуратов уж трудился не покладая рук с часу.

– Да ты ж не ведаешь, об чём толкуешь, – вздохнул Малюта, утирая пот, выступивший от труда его тяжкого.

– Так не томи же, – молвил Афанасий.

Григорий сел на пень, что уж вобрал в себя немало крови, ух, немало! Почернел весь изнутри, изъелся всяким вредителем подпольным, да всяко иного места, где бы присесть мог тюремщик али опричник в трудах своих, и не было.

– Токмо не говори, будто бы басманский ублюдок чего учудил! – произнёс Афанасий, поднимая лицо крестьянина в колодках.

Оно было залито кровию до той меры, что, право, мать родная б не признала.

– Раз так, то молчу, – молвил Малюта, всплеснув руками.

Афанасий со страшною злостью ударил крестьянина по лицу. Глава его, разбитая вусмерть, безвольно повисла, будто бы замертво.

– Так что же?! Выкладывай! – выпалил Вяземский.

– А то, Афоня, что нынче он царскую печать при себе носит, – молвил Малюта, почёсывая бороду.

Вяземский едва ли так отроду дивился.

– Врёшь, дурак! – произнёс Афанасий.

– От воротится он – то и поглядим, – молвил Малюта. – А сведения те от самого кравчего царского. Нынче Фёдор не спустился к трапезе, а вот ты, Афонька, ведаешь отчего? Да оттого, что трапезничал он с семьёю царской. И отчего-то вспылила царица да вышла вон. От тепереча поди знай – чем оскорбилася она.

– Да Мария нраву сама такого, что, пущай, второю по злости да гневливости будет, сразу после государя нашего светлого, – молвил Афанасий.

– Да чёрт с ней, с царицею! Ежели Федька и впрямь печатью царской завладел, так это ж за какие такие заслуги? – вопрошал Малюта, тупо пялясь в мрачный нависший потолок. – Коли уж сам Басман, служивший ещё при Василии Ивановиче, да потом при Иоанне, с самого малолетства его, и то старик такой честию не одарён. Да и мы с тобою, да и Курбский при себе печати не держали. Но младой Феденька наш белолицый-чернобровый, от он-то и сыскал расположение царское. От скажи-ка мне, уж не обмолвился ты с Федькой в Новгороде али во столице чем?

– Совсем меня полудурком держишь? – спросил Вяземский. – Нету мне никакой охоты с Басмановым откровенничать. Ни с Алёшкой, ни, чего подавно, с гадёнышем его.

– Да, видать, – потирая бороду, протянул Малюта, – царю-батюшке уж охоты много на то стало. Видать, совсем затрусил Васильевич, раз подле себя решил держать мальчишку этого заместо советника. От помяни моё слово – они держат тайный совет.

– То вздор! – отсёк Вяземский.

– А ежели нет, – продолжил Малюта, взведя руку да указывая на Афанасия, – так-то ясное дело делается, куда же Федька по ночам шляется и отчего государь всё и прознаёт. Докладывает ему Федька Басманов, да видать, и нас с тобой добрым словом не преминул помянуть перед царём. Для порядку чего молвил, да и токмо! Али и то всё вздор, то молви же мне, Афонь, в чём же иной толк Феде скрываться в похождениях своих?

От тех слов Афанасий вспылил да обрушил ярость на тело крестьянина – бездыханное ли? Сокрушивши ряд беспорядочных ударов – уж куда придётся, Вяземский взвёлся, разойдясь в лютой свирепости. Малюта молча глядел да малость подивился этой злости. Вскоре же – быть может, и смутившись взору Скуратова, – князь Вяземкий отряхнул руки, замаранные в крови, да вскинул голову вверх, переводя дыхание.

– Верно, обознался кравчий твой, – отмахнулся Афанасий.

– Ежели он обознался, я сам выколю глаз ему! – молвил Малюта. – Неужто думаешь, что я подле себя уродов убогих держу? Говорю тебе – кажись, Федька и впрямь службу особо подлую служит.

Афанасий поморщился, отведя взгляд к кровавой лужице, что расходилась липким пятном на грязном полу, присыпанном старою подгнившей соломой.

– Срослась ли рука твоя, которую государь в гневе ранил, едва завидев, что Фёдор при смерти? – спросил Малюта.

Афанасий сплюнул на пол.

– Полно об том! – отрезал Вяземский.

* * *

С треском шашка врезалась в сундук, да застрявши, заскрипела в тесных путах. Как бы ни силилась Мария, обуянная гневом, всё без толку – клинок плотно засел и не поддавался ни в какую. Короткий рык сорвался с уст её, и она в отчаянии выпустила рукоять оружия. Пряди чёрных волос ниспадали ей на лицо, затмевая взор. Лишь сейчас на неё обрушивалась усталь за всё то буйство, которому она предавалась, как покинула мужа. Царица опустилась в резное глубокое кресло, чувствуя, будто силы незримые прибивают её к земле.

На глазах выступали горячие слёзы бессилия, и та всепожирающая ярость была страшным откровением для самой Марии. Её сердце убивалось, точно была предана великою любовью, да сама царица никогда не пылала сколь бы ни было светлыми чувствами к супругу. Отношения их были холодны, и Мария снесла много унижений. Муж открыто, порою и вовсе на людях называл её скверной супругой, коей не пожелает он даже заклятому врагу своему.

Изучила Мария за долгие годы тяжкого своего замужества нрав Иоанна. Владыка припоминал ей каждый проступок, каждую дерзость, будь то свершено волей-неволей. О вспыльчивом нраве владыки Мария на собственной шкуре прознала паче всякого при дворе. Приступы безумия, что находили на Иоанна, приучили Марию покидать опочивальню мужа, как исполнит супружеский долг. Не единожды царица просыпалась от резких побоев своего гневного супруга. В приступах Иоанн бормотал что-то, и ни слова разобрать нельзя было, ни спросонья, ни после уж окончательного пробуждения.

Когда царь подверг Марию иному унижению, открыто вводя к ложу своему невольниц, царица то приняла едва ли не как отраду. Боле ей приходилось реже делить ложе с супругом, но то никак не избавляло её от гнева государева. И с тем же Иоанн не скрывал своей близости с девицами, и те были моложе Марии. То боле всего задевало самолюбие да гордость государыни, но, право, не было проку в причитаниях. Заместо того она срывала весь гнев свой на невольницах, стегая их, аки скотину бездушную, до крови.

Царь не вступался за крестьянок при дворе. Средь них было немало и боярских, чьи отцы, мужья али братья сыскали опалу. Делаться царскою любовницей значило сыскать злобу и царицы. Мария уж давно ведала, что муж ей неверен, что нет в душе его ни капли любви, почитания али людской жалости. Напрасно она предавала нежное сердце своё, напрасно она изучилась любить казни кровавые и быть подле супруга своего в любом злодеянии, угодном душе его чёрной.

Всё нынче кануло. Доныне тешилась Мария надеждой, будто бы подле Иоанна вовсе нету места ни одной живой душе и всякого гонит владыка прочь от себя али мучит, якоже мучит супругу свою. Жаждая научиться любить, озлобилась царица, выучилась ненавидеть люто.

Мария в бессилии ожидала, как придут с её поручением, в исступлении пялясь в потолок. Наконец в отдалении послышались тяжёлые шаги. Царица откинула волосы со своего лица да подалась вперёд. Двое ратных мужчин силою едва ли не волокли за собой Дуню. Девка была босая, коса уж распущена – чуть у основания ещё плетенье держалось, а так простоволосая предстала перед государыней. Один из ратных подал государыне кнут, и Мария тотчас же сжала его в своих похолодевших от ярости руках. Дуня что-то залепетала в земном поклоне, да сбитое дыхание не давало никак изъясниться толком.

– Чёй-то ты там мямлишь? Поди же ко мне, голубушка! – повелела царица.

Едва Дуня уж сделала шаг, как рынды принялись сдирать с неё платье. Взор царицы наполнился жестоким безумием, покуда пред нею донага раздевали крестьянку.

– Сука! – Мария огрела девушку хлыстом.

Дуня завопила от боли, покуда её держали рынды, разведя руки в стороны.

– От ты какая ладная! Уж думала, большего унижения мне не будет! – сквозь зубы процедила Мария, принявшись яростно хлестать Дуню.

С уст царицы ссыпались проклятья да скверная грубая брань, и лишь когда рука Марии судорожно задрожала в усталости, лишь тогда она опустилась в кресло, выронив окровавленную плеть на пол. Усталым да небрежным жестом повелела царица уволочить прочь крестьянку – та, видать, уж была без сознания. Лютая злоба звенела в висках царицы, а глаза всё никак не просыхали от слёз подлого унижения.

* * *

Солнце ещё не взошло над Москвой. Вдалеке протянулись ленты серого дыма от пожарища. Слабый огонь, что и доныне теплился в обгоревших головёшках, ещё долго будет смертоносным дыханием своим глодать то, что осталось от усадьбы. Вороны уж слетелись к разорванным искалеченным телам. Перекладина с повешенными, по страшной прихоти пламени, уцелела, и казнённые всё таращились мертвенным взглядом на погоревший дом свой.

Подле товарных рядов уже мало-помалу посыпался люд честной. Самые ранние поднимались к рынку али за водою – пока ещё не занялась заря. Дверь кабака, коим заправлял Штаден, отворилась, и Басман-отец вдохнул полною грудью свежий утренний воздух. Уж скоро в нём подымется и пыль, и жар, но нынче – раздолье.

Алексей опёрся плечом о дверной косяк, с похмела глядя пред собой. Широко зевнув, Басман растёр себе лицо, приходя в чувство. Подле кабака стояла бочка – накануне, во время грозного ливня, собралось в ней дождевой воды до самого краю. Басман умыл лицо своё, исполнившись живительной бодрости. Он обернулся к кабаку, окидывая взглядом братию, спящую вповалку. Ещё вчера Алексей приметил славную девчушку – Алёну, да притом немец дал знать, чтобы опричники не посягали на неё. Немудрено, что нынче девка лежала подле Генриха. В их ногах храпел здоровенный пёс. Будучи спущенный с цепи, не нашёл он места нигде лучше, как у ног хозяина своего. Басман-отец затворил дверь да вышел на крыльцо, как вдруг оклинут был.

– Доброго здравия, батюшка, – молвил Фёдор, вытирая лицо своё расшитым полотенцем да закидывая его за плечо.

– Ах ты чертяга, не ложился? – спросил Басман, всё же малость вздрогнув от неожиданности.

– Подремал маленько, да и полно мне, – пожав плечами, ответил Фёдор.

Алексей принялся глядеть на сына своего, отчего-то по-новому. Гордость грела сердце отцовское, покуда глядел на доброго молодца, на стать его, на крепость.

– Эво какой жених завидный! – усмехнулся Алексей, похлопав сына по щеке.

Фёдор усмехнулся, радуясь отцовской гордости.

– Тять? – спросил юноша, потянувшись.

– Ась? – молвил Басман, вновь отходя к бочке с водой.

– А ты любишь маму-то? – спросил Фёдор, чуть склоняя голову.

Басман-отец усмехнулся, вновь умывши лицо водою. Фёдор снял полотенце с плеча, и старый воевода принял то. Утеревшись, Басман потрепал сына по голове, а суровый лик воеводы озарился едва ли не ребяческою радостью.

– До свадьбы – Бог мне судья, не шибко-то. Видная бабёха, ничё не сказать, да и что с того? Видимо-невидимо их на Руси – бери не хочу! Но как же, чёрт бы меня драл, всё переменилось, токмо она родила мне тебя. Вот Бог мне судья, Федь! И ты Варьку пущай сейчас не больно-то любишь, но помяни моё слово, ох всё переменится, как она тебе Фёдоровичей народит!

Фёдор улыбнулся, внимая речи отца да отведя взор свой к востоку, где уж небо светлело и светлело.

– Но это! – добавил Алексей, обрушив руку на плечо сына. – Гляди мне – ублюдков безродных не плоди мне!

– Не тревожься за то, не тревожься! – усмехнулся юноша, опустив взгляд наземь.

Добрый настрой опричника лишь самую малость омрачился, как случалось всякий раз, как речь заходила об ублюдках Глашиных. Не смел Фёдор испрашивать того у отца родного. И всяко гнусно саднило сердце его, ибо ходили слухи об том, как Басман-отец впрягается за детвору босоногую, безродную. Видел Алексей перемену в облике сына своего.

– А ну-ка, сына, подь сюды, – молвил старый воевода да как прижал со всей силы к сердцу отцовскому.

Ежели и хотел было Фёдор что молвить, так отложил до следующего раза. Заместо того обнял батюшку своего в ответ, да крепко-крепко, боясь отпустить.

* * *

Воротившись в Кремль, Фёдор направился в свои покои переменить одёжи, дабы поспеть к заутрене. Едва подходя к своим покоям, Басманов не смог сразу признать ту, что ожидала его.