Текст книги "Бродяги Дхармы"

6

И вот настало время нашего большого горного похода.

Джафи заехал за мной на велике в конце дня. Мы вытащили рюкзак Алвы и сложили его в велосипедную корзинку. Я достал носки и свитеры. Не было у меня лишь горной обуви, подходили только теннисные тапочки Джафи, старые, но прочные. Мои собственные были слишком расхлябанны и драны.

– Может, Рэй, так даже лучше: в тапочках ногам легко, и ты сможешь прыгать по валунам без всякого. Мы, конечно, иногда будем меняться обувью, и все будет ништяк.

– А как с едой? Ты что берешь?

– Ну, прежде чем я скажу тебе про еду, Рэ-эй, – (иногда он называл меня по имени, и всегда звучало печально и протяжно – «Рэ-э-эй», будто его беспокоило мое благополучие), – я беру тебе спальник, это не пуховик, как у меня, и, само собой, намного тяжелее, но в одежде и возле большого доброго костра тебе в нем будет удобно.

– В одежде – да, а зачем костер, сейчас ведь еще октябрь?

– Ага, но там в октябре уже все замерзает, Рэ-эй, – печально ответил он.

– Ночью?

– Ну да, а днем еще совсем тепло и хорошо. Знаешь, старина Джон Мьюир[9]9
  Джон Мьюир (1838–1914) – американский натуралист, англичанин по рождению, пропагандировал создание национальных парков и заказников.


[Закрыть], бывало, ходил в эти горы, куда мы идем, в одной старой армейской шинели и с бумажным пакетом сухарей: спал в шинели, размачивал сухари в воде, когда хотел есть, и бродил вот так вот целыми месяцами, пока не забредал обратно в город.

– Господи боже мой, как он, должно быть, крут!

– Теперь про еду: я сходил на Маркет-стрит, на рынок «Хрустальный дворец», купил там любимой крупы – булгура, это что-то типа болгарской дробленой пшеницы, я замешаю в нее бекон кусочками, маленькими кубиками такими, и это для всех нас будет прекрасный ужин – для нас с тобой и Морли. Еще я беру чай, под холодными звездами всегда хочется хорошую чашку горячего чая. Беру настоящий шоколадный пудинг, не это быстрорастворимое фуфло, а добрый шоколадный пудинг, который доводишь до кипения, помешивая на костре, а потом он остывает в снегу.

– Ого!

– Поэтому вместо рисового, который я беру с собой обычно, на этот раз, я подумал, стóит взять для тебя хороший такой деликатес, Рэ-эй, а еще в булгур я зашвырну всяких сушеных овощей, тоже кубиками, я их купил в лыжном магазине. Из этого мы будем готовить себе ужин и завтрак, а чтобы пополнять энергию – вот такой здоровый мешок орехов с изюмом, а еще один мешок кураги и чернослива укрепит нас гораздо круче. – (И он показал мне этот самый – крохотный – кулек, куда уложилось все насущное питание для трех взрослых людей на двадцать четыре часа, или даже больше, лазанья по большим высотам.) – Когда идешь в горы, главное – брать как можно меньше веса, мешки там тяжелеют.

– Но боже мой, нам же этого не хватит!

– Хватит, от воды разбухнет.

– А вино берем?

– Нет, наверху оно ни к чему – как заберешься на верхотуру и устанешь, вкирять и не захочется.

Я ему не поверил, но ничего не сказал. Мы сложили мои шмотки на велосипед и пошли через весь студгородок пешком, толкая велик по краю тротуара. Стояли прохладные ясные сумерки тыща одной ночи, башня универа с часами чистой черной тенью высилась над кипарисами, эвкалиптами и прочими деревьями, где-то звонили колокола, а воздух похрустывал.

– Там будет холодно, – сказал Джафи, но в тот вечер ему было прекрасно, и он рассмеялся, когда я спросил его про следующий четверг с Принцессой. – Знаешь, мы еще дважды играли в ябъюм с того вечера, она приходит ко мне в любую минуту любого дня или ночи, и отказываться бесполезно. Поэтому я удовлетворяю Бодхисатву. – (И Джафи захотелось рассказать мне обо всем, о своем детстве в Орегоне.) – Знаешь, у меня мать, отец и сестра жили настоящей первобытной жизнью на бревенчатой ферме, и зимой по утрам, когда холодно, мы все, бывало, раздевались и одевались перед очагом, по-другому нельзя было, поэтому я не такой, как ты, по части раздевания, в смысле – я не смущаюсь, ничего.

– А чем ты в колледже занимался?

– Летом все время был на государственной пожарной вахте – тебе, Смит, тоже надо будет попробовать следующим летом, – а зимой много ходил на лыжах и по студгородку потом, бывало, гордо шкандыбал на костылях. Я там взбирался на довольно высокие горы, включая один долгий подъем на Рейнир, почти до самой вершины, где можно расписаться. И был год, когда я наконец залез туда сам. Там ведь только несколько имен написано, и еще я облазил все Каскады – и в сезон, и в межсезонье: я работал там на лесоповале. Смит, я должен рассказать тебе про нашу романтику лесоповала на Северо-Западе, ты мне постоянно твердишь о железных дорогах: ты бы видел узкоколейки наверху, и по утрам, когда морозец со снежком, а в животе у тебя блинчики с повидлом и черный кофе – вообще, парень, – и заносишь двойной топор над первым утренним бревном, лучше ничего и не бывает.

– Совсем как моя мечта о Великом Северо-Западе. Индейцы квакиутли, Северо-Западная конная полиция…

– А-а, ну так это в Канаде, в Британской Колумбии, я встречал таких на просеках.

Мы толкали велик дальше, мимо студенческих притончиков и кафешек, заглянули к Робби, нет ли там кого из знакомых. Там был Алва – он подрабатывал помощником официанта на полставки. В студгородке мы с Джафи в нашем тряпье выглядели довольно диковинно, а Джафи и вообще считался чудиком – обычное дело в колледжах и университетах, когда там появляются настоящие люди, потому что колледжи – сплошные рассадники серятины среднего класса, которая обычно находит совершенное выражение на окраинах студгородков, в рядах зажиточных домиков с лужайками и телевизорами в каждой гостиной, где все смотрят одно и то же и думают об одном и том же в одно и то же время, а джафи этого мира рыщут в глухомани, чтобы услышать голос, в этой глухомани зовущий, дабы обрести исступление звезд, открыть темный таинственный секрет происхождения безликой, пресной, обожравшейся цивилизации.

– У них, – говорил Джафи, – у всех до единого есть сортиры с белым кафелем, и они кладут в них большие грязные кучи, как медведи в горах, но это смывается в удобную канализацию, которая все время под надзором, и об их дерьме больше никто не думает, и никто не догадывается, что берет начало в говне, накипи и нечистотах моря. Они целыми днями моют руки сливочным мылом, которое втайне мечтают сожрать прямо в этой ванной.

У него был просто миллион идей, точно вам говорю.

Мы добрались до его хижины, когда уже стемнело, а в воздухе пахло дымом горящего дерева и листвы, всё аккуратно сложили и спустились по улице к Генри Морли, у которого была машина. Генри Морли носил очки и был человеком великой учености, но тоже чудик, еще более ярко выраженный и чрезмерный, чем Джафи; работал библиотекарем, друзей в колледже у него было немного, но он тоже любил ходить в горы. Его собственный однокомнатный коттедж, на тех же задворках Беркли, был набит книгами и картинками про альпинизм, весь завален рюкзаками, горными ботинками и лыжами. Я поразился, услышав, как он разговаривает: говорил он в точности как Райнхольд Какоэтес, критик, и выяснилось, что они – друзья с давних пор, вместе ходили в горы, и ни за что не скажешь, кто на кого влиял – Морли на Какоэтеса или наоборот. По-моему, преимущественно влиял Морли – в нем было то же ехидство, саркастическая, чрезвычайно остроумная, хорошо выстроенная речь с тысячами образов типа того, когда мы с Джафи зашли, у Морли как раз сидели друзья (странное, какое-то потустороннее сборище: в компанию входил китаец, настоящий немец из Германии и еще какие-то студенты), и Морли сказал:

– Я беру с собой надувной матрас, вы, ребята, можете спать на жесткой холодной земле, если хотите, а у меня будет пневматический агрегат, поскольку я все-таки съездил и истратил на него шестнадцать баксов в дебрях оклендских военно-морских складов, а потом весь день прикидывал, можно ли, присобачив роликовые коньки или присоски, технически называть себя средством передвижения, – или произносил еще какой-то мне непонятный (то есть всем вокруг) собственный прикол с тайным смыслом, к которому все равно никто не прислушивался, но он говорил и говорил, как бы сам себе, но мне он сразу же понравился.

Мы только вздохнули, когда увидели, сколько барахла он брал с собой в горы: даже консервы, а помимо надувного резинового матраса, еще и ледоруб, и целую кучу оборудования, которое нам все равно не понадобится.

– Ты, конечно, можешь прихватить топор, Морли, но вряд ли он нам пригодится, а консервы – это ж одна вода, тебе придется тащить ее на собственном горбу, неужели не понимаешь, что вся вода ждет нас наверху?

– Да я просто подумал, что баночка чоп-суи там будет в самый раз…

– У меня хватит еды на всех. Поехали.

Морли еще долго трепался, валандался по комнате, собирая свой неуклюжий вьюк, и вот наконец мы попрощались с его друзьями, залезли в английский автомобильчик и около десяти вечера стартовали к Трейси и наверх к Бриджпорту, откуда нам предстояло проехать еще восемь миль к началу тропы у озера.

Я сидел сзади, а они разговаривали на переднем сиденье. Морли был вообще-то псих; заехал как-то раз за мной (уже потом) с квартой яичного ликера, рассчитывая, что я ее выпью, но я заставил его отвезти меня в винную лавку, а все дело было в том, чтоб мы с ним съездили к некой девчонке, причем я должен был выступить в роли примирителя: мы подкатили к ее дверям, она открыла, увидела, кто там, и снова захлопнула дверь, а мы поехали домой.

– Что за дела?

– Долго рассказывать, – туманно отвечал Морли, я так и не понял, чего ему было надо.

Кроме того, увидев как-то, что у Алвы во флигеле нет кровати, Морли возник однажды как призрак в дверном проеме – мы только-только глаза невинно продирали и варили себе кофе – и подарил нам огромную двуспальную панцирную сетку, с которой после его ухода мы долго сражались, пытаясь засунуть в сарай. То он притаскивал всякие доски, то какие-то невероятные книжные полки, то просто всякую ерунду, а много лет спустя у меня с ним снова были приключения а-ля «Три Придурка»[10]10
  «Три Придурка» (Three Stooges) – американский комедийный коллектив первой половины XX в., в своем классическом составе включавший Мо Хауарда (Мозес Гарри Хорвиц, 1897–1975), Шемпа Хауарда (Сэмюэл Хорвиц, 1895–1955), Кудрявого Хауарда (Джером Лестер Хорвиц, 1903–1953) и Ларри Файна (Эндрю Луис Файнберг, 1902–1975).


[Закрыть], когда я приехал к нему в Контра-Косту (его собственный дом, который он сдавал в аренду) и провел там несколько совершенно непредставимых дней, а он платил мне два доллара в час, чтоб я ведро за ведром таскал жидкую грязь, которую он вручную вычерпывал из затопленного погреба, весь черный от этой дряни, как Татарилуак, Повелитель Грязных Жиж Паратиоалауакакского Пролета, и на губах его играла проказливая восторженная улыбка; а потом, возвращаясь через какой-то городишко и вдруг захотев мороженого, мы прошлись по тамошней главной улице (распугав всех на трассе своими ведрами и скребками) с мороженым в руках, сталкиваясь с жителями на узеньких тротуарах, будто пара допотопных комиков немого кино, с известкой и прочим. По-любому, в общем, крайне странная персона, как ни посмотри, и вот он вел сейчас машину к Трейси по четырехрядному шоссе с сильным движением, и рот у него не закрывался, на каждое слово Джафи у него находилась дюжина, и происходило это примерно так. Джафи говорил что-нибудь типа:

– Ей-богу, в последнее время чую в себе какое-то прилежание, на следующей неделе, наверно, возьмусь за орнитологию.

Морли же отвечал:

– Тут любой прилежным будет, коли у него нет девчонки с ривьерским загаром.

Изрекая что-нибудь, он всякий раз поворачивался и смотрел на Джафи, а все эти блестящие нелепости произносил на полном серьезе; я не врубался, что он за странный ученый такой, что за тайный лингвистический клоун под этим небом Калифорнии. Или же Джафи мимоходом вспоминал про спальные мешки, а Морли начинал нести какой-то бред:

– Я стану владельцем бледно-голубого французского спальника – легкого, на гагачьем пуху, классная вещь, они продаются в Ванкувере, – для Дейзи Мей[11]11
  Дейзи Мей – героиня комикса Эла Кэппа «Малютка Эбнер» (Li’l Abner, 1934–1977), преследовавшая девятнадцатилетнего дылду Малютку Эбнера много лет и в конечном счете женившая его на себе.


[Закрыть] в самый раз. Совершенно не для Канады. Все спрашивают, не был ли у нее дедушка путешественником и не повстречал ли эскимоску. Я сам с Северного полюса.

– О чем это он? – спрашивал я с заднего сиденья, а Джафи отвечал:

– Он просто любопытный человеческий магнитофон.

Я сказал парням, что у меня легкий тромбофлебит – сгустки крови в венах на ногах, – поэтому я побаиваюсь завтрашнего подъема: не потому, что из-за него могу хромать, а потому, что, когда спущусь, он может обостриться. Морли на это сказал:

– А тромбофлебит – это такой особый ритм, когда ссышь?

Или же я говорил что-нибудь про людей с Запада, а он отвечал:

– Я сам тупой западник… смотри, что предрассудки сделали с Англией.

– Ты сумасшедший, Морли.

– Не знаю, может, и так, но, если даже я сумасшедший, все равно оставлю хорошенькое завещание. – Потом вдруг он ни с того ни с сего выдавал: – Что ж, я весьма польщен, что иду в горы с двумя поэтами, я и сам собираюсь написать книгу, она будет про Рагузу, прибрежный город-государство, республику позднего Средневековья, которая решила классовую проблему, предложила пост секретаря Макиавелли, и целое поколение ее язык служил дипломатическим языком в Леванте. Все из-за напрягов с турками, конечно.

– Конечно, – соглашались мы.

А он вслух спрашивал себя:

– Можете гарантировать Рождество с приблизительной точностью лишь в восемнадцать миллионов секунд, оставшихся от первоначальной старой красной трубы?

– Еще бы! – смеялся Джафи.

– Еще бы! – повторял Морли, вертя баранку на сгущавшихся виражах. – Они садятся в оленьи упряжки специальных междугородных автобусов, дабы поучаствовать в предварительной Конференции счастья по душам в глуши Сьерры, в десяти тысячах пятистах шестидесяти ярдах от первобытного мотеля. Это новее анализа и обманчиво просто. Если посеял билет в оба конца, можешь стать гномом, одежонка у них миленькая, и ходит слух, что правила приема в «Эквити»[12]12
  «Эквити» – американский профсоюз театральных актеров и работников сцены, основан в 1913 г.


[Закрыть] впитают переизбыток, вытекающий из Легиона за непригодностью. Конечно, как бы там ни было, Смит, – (оборачиваясь ко мне на заднее сиденье), – и найдя собственный путь обратно в эмоциональную глушь, ты обязательно получишь подарочек от… кого-нибудь. А чуточка кленового сиропа не улучшит твоего самочувствия?

– Еще бы, Генри!

Такой вот был Морли. Машина тем временем где-то начала взбираться в предгорья, мы въезжали в разнообразные хмурые городки, останавливались заправиться, а там сплошь местные элвисы пресли в синих джинсах поджидают кого-нибудь на дороге – побить, а у них за спинами внизу шум горных ручьев и высота гор. Чистая сладкая ночь – мы наконец выехали на настоящую узкую асфальтированную дорогу и устремились прямиком в горы. По сторонам появились высокие сосны и отдельные скалы. Воздух стал резок и превосходен. Наша поездка как раз совпала с открытием сезона, и в баре, где мы остановились выпить, уже сидела туча охотников в красных шапочках и шерстяных рубашках; нагружаясь, они смотрелись очень глупо со своими ружьями и патронами, сложенными в машинах, к тому же расспрашивали нас, не видали ль мы где-нибудь поблизости оленей. Мы, разумеется, видели оленя – перед самым баром. Морли вел машину и чесал языком:

– Ну, Райдер, может, ты станешь Альфредом, лордом Теннисоном, нашей тесной теннисной компании на Побережье, тебя назовут новой богемой и станут сравнивать с рыцарями Круглого стола минус Амадис Великий и необычайное великолепие маленького мавританского королевства, проданное Эфиопии за семнадцать тысяч верблюдов и шестнадцать сотен пеших солдат, когда Цезарь еще мамкину титьку сосал, – как вдруг на дороге оказался олень – застыв, смотрел в наши фары, а потом прыгнул в подлесок у обочины и исчез во внезапно громадном алмазном молчании леса (мы его услышали, когда Морли заглушил мотор), и донеслось лишь сбивчивое шарканье его копыт, пока он убегал наверх, в туманы, к убежищу индейца, питающегося одной сырой рыбой. Сейчас мы оказались среди подлинной природы – Морли сказал, уже на высоте около трех тысяч футов. Не видя, под собою мы слышали ручьи, холодно шумевшие по холодным камням под светом звезд.

– Эй, олешка! – завопил я вслед животному. – Не бойся, мы в тебя стрелять не станем.

А теперь в баре, где мы остановились по моему настоянию («В этой как бы холодной северной горной стране нет ничего лучше для человеческой души в полночь, нежели хороший теплый стакан согревающего красного портвейна, тяжелого, словно сиропы сэра Артура…»):

– Ладно, Смит, – сказал Джафи, – но мне кажется, нам не следует пить перед походом.

– Ай, да какая разница?

– Как скажешь, но глянь: мы столько сэкономили на дешевой сушеной еде, а ты собираешься сразу все пропить.

– Так уж мне на роду написано, богатство или бедность, в основном же бедность, истинная нищета.

Мы зашли в бар, оказавшийся некой таверной, отделанной в духе горной глубинки типа швейцарского шале с лосиными головами и оленями, нарисованными на перегородках кабинок, а сами люди у стойки – живая реклама охотничьего сезона, хоть все уже сильно наклюкались, эдакая колышущаяся масса теней в тусклом баре, когда мы вошли, заняли три табурета и заказали портвейна. Портвейн – довольно странный заказ посреди охотничьей страны виски, но бармен откопал случайную бутылку «Христианских братьев» и налил нам два широких винных стакана (Морли вообще-то оказался трезвенником), и мы с Джафи выпили и хорошенько это дело прочувствовали.

– Ах, – сказал он, разогреваясь от вина и полуночи, – я скоро снова поеду на север повидать мои родные мокрые леса детства, облачные горы, старых обозленных друзей-интеллектуалов и старых пьяных друзей-лесорубов, ей-богу, Рэй, не начнешь жить, пока там не побываешь – со мной или без меня. А потом уеду в Японию и пешком обойду всю эту холмистую страну, буду отыскивать древние храмики, спрятанные и позабытые в горах, и старых мудрецов, которым по сто девять лет и они молятся Каннон в своих хижинах и так много медитируют, что, когда выходят из медитации, смеются, видя все, что движется. Но это не значит, что я не люблю Америку, ей-богу, хоть и ненавижу этих проклятых охотников: им одно подавай – нацелить пушку на беззащитное разумное существо и убить, за каждое разумное или живое существо, которое эти хуилы убьют, они переродятся тысячу раз, чтобы страдать от ужасов сансары, так им и надо.

– Слышь, Морли? Что скажешь, Генри, а?

– Мой буддизм – всего лишь легкий несчастный интерес к некоторым картинкам, которые они рисовали, хотя могу сказать, иногда Какоэтес извлекает чокнутую ноту буддизма в своих горных стихах, однако меня не очень интересует та его часть, что касается верований. – (Фактически же ему все это было до фонаря.) – Я нейтрален, – сказал он, заливаясь счастливым смехом с каким-то легким злорадством, и Джафи завопил:

– Нейтральность – вот это и есть буддизм!

– После этого портвейна дашь зарок не пить кефира. Знаешь, я а fortiori[13]13
  Тем более (лат.).


[Закрыть] разочарован, ибо не существует ни вина бенедиктинцев, ни вина траппистов, а есть лишь одни святые воды и спирты «Христианских братьев». Не то чтобы я был слишком несдержан по части пребывания в этом любопытном баре, но выглядит точь-в-точь пятачком для Чарди и писателей «Буханки»[14]14
  Джон Энтони Чарди (1916–1986) – американский поэт, переводчик и этимолог, много лет руководил «Писательской конференцией „Буханка“» – ежегодными творческими семинарами, с 1926 г. проходящими летом в таверне «Буханка», близ одноименной горы в штате Вермонт.


[Закрыть], все они сплошь армяне-бакалейщики, неуклюжие протестанты-доброжелатели, устроили групповую экскурсию в запой и хотели бы, да не понимают, как вставлять контрацептив. Что за ослы эти люди! – добавил он с неожиданной прямой откровенностью. – Молоко здесь, должно быть, прекрасное, но коров больше, чем людей. Здесь, должно быть, проживает совершенно другая порода англов, меня не шибко греет их внешний вид. Лихачи тут, должно быть, делают аж тридцать четыре мили в час. Ну, Джафи, – в заключение сказал он, – если когда-нибудь устроишься на официальную работу, я надеюсь, у тебя будет костюмчик от «Братьев Брукс»… надеюсь, ты не кончишь на тусовочных банкетах, где… Эгей! – (Это зашли какие-то девчонки.) – Молодые охотницы… Вот, наверно, почему ясельки открыты круглый год.

Но охотникам не понравилось, что мы вот так сидим, сбившись в кучку, и дружелюбно разговариваем тихими голосами на всевозможные личные темы, они влезли к нам, и довольно быстро вокруг всей овальной стойки пошли долгие смешные разглагольствования насчет оленей в округе, где лучше лезть в горы, что там делать, а услыхав, что мы приехали сюда вовсе не убивать животных, а просто забраться в горы, они решили, что мы безнадежные чудаки, и оставили нас в покое. Мы с Джафи выпили по два стакана вина, почувствовали себя прекрасно и вместе с Морли вернулись к машине и поехали дальше, все выше и выше, деревья становились все больше, воздух – все холоднее, все вверх, пока наконец не стало почти два часа ночи и спутники мои не сказали, что до Бриджпорта еще далеко, до начала тропы тоже, поэтому лучше остановиться и переночевать в спальниках прямо вот в этих лесах.

– Встанем на заре и поедем дальше. Пока же у нас есть добрый черный хлеб – и сыр тоже есть, – сказал Джафи, доставая продукты, которые запихал в мешок в последнюю минуту еще в хижине. – Завтрак у нас будет замечательный, прибережем булгур и остальные припасы для завтрашнего завтрака на высоте десять тысяч футов.

Прекрасно. По-прежнему болтая и так далее, Морли заехал по жестким сосновым иглам немного вглубь, под неохватный покров деревьев природного парка – елей и желтых сосен, некоторые до ста футов в вышину, – в огромную, тихую, залитую звездным светом рощу с инеем на земле и мертвым молчанием, если не считать случайного потрескивания в зарослях, где, быть может, окаменев при нашем приближении, стоял дикий кролик. Я вытащил свой спальник, разостлал его, снял тапочки и, когда совсем уже засовывал в мешок ноги в носках, счастливо вздыхая, радостно озирая высокие деревья и размышляя: «Ах, что это будет за ночь настоящего сладкого сна, что за медитации у меня будут посреди этого напряженного молчания Нигде!» – Джафи завопил мне из машины:

– Слушай, похоже, мистер Морли забыл свой спальник!

– Какого… ну и что?

Они немножко это пообсуждали, шаря фонариками по морозцу, затем Джафи подошел ко мне и сказал:

– Тебе придется вылезать, Смит, у нас теперь только два спальника, их надо расстегнуть, разостлать, чтобы получилось одеяло на троих, черт бы его подрал; ну и холодина же будет.

– Чего? Ведь так будет задувать под задницу!

– Ну а Генри не сможет спать в машине, он околеет, там нет печки.

– Но, черт возьми, я так хотел покайфовать… – хныкал я, выбираясь наружу, натягивая тапочки, и Джафи довольно скоро уложил спальники на пончо и сам завалился спать, а я вытянул себе место посредине, и уже подмораживало, а звезды превратились в насмешливые сосульки.

Я забрался, лег, а Морли – мне было слышно, как этот маньяк надувает свой дурацкий матрас, чтобы улечься со мною рядом, но как только он это сделал, тут же заворочался, заколыхался и завздыхал, и на другой бок, и снова лицом ко мне, и опять на другой бок, и все это под ледяными звездами и всей этой благодатью, а Джафи тем временем храпел, Джафи, который вовсе не подвергался такому безумному ерзанью. Наконец выяснилось, что Морли вообще не может уснуть: он встал и ушел в машину – вероятно, поговорить сам с собой, как он, псих, привык, и я лишь успел смежить веки, как через несколько минут он, окоченев, вернулся, залез под спальник, но снова начал ворочаться и даже иногда ругался или вздыхал, и это все продолжалось, кажется, целую вечность, и вот уже я узрел, как Аврора выбеливает восточные кромки Амиды, и довольно скоро нам все равно вставать. Вот Морли псих! Тогда и начались злоключения этого замечательного (как вскоре станет ясно) человека – вероятно, единственного туриста в истории человечества, который отправился в горы и забыл спальник дома. «Боже! – думал я. – Ну почему он не забыл свой жуткий надувной матрас?»