Текст книги "Бродяги Дхармы"

3

В Беркли я жил у Алвы Голдбука в его увитом розами флигельке на задворках большого дома на Милвия-стрит. Старое сгнившее крыльцо перекосило к земле, и на нем средь лоз стояло милое старое кресло-качалка, где я сидел каждое утро и читал Алмазную сутру. По всему двору росли помидоры, уже почти спелые, и мята, мята, все пахло мятой, и еще одно старое клевое дерево, под которым я любил сидеть и медитировать прохладными изумительными звездными ночами в Калифорнии, не сравнимыми в октябре ни с чем на свете. У нас была изумительная кухонька с газовой плитой, но без ледника, но это не важно. Еще у нас были изумительная маленькая ванная с горячей водой и одна главная комната, сплошь покрытая подушками, соломенными плетеными подстилками, и матрасами для спанья, и книгами, книгами, сотнями книг, все – от Катулла до Паунда, от Блайта до пластинок Баха и Бетховена (и даже один свинговый альбом Эллы Фицджеральд с очень интересным Кларком Терри на трубе), и очень хороший трехскоростной проигрыватель «Уэбкор», который орал так громко, что сносило крышу; да и крыша-то – фанера, стенки – тоже, одну я как-то ночью в очередном безумно-дзэнском запое с восторгом пробил кулаком, а Кафлин это засек и дюйма на три просунул в дыру голову.

Примерно в миле, если идти по Милвии, а потом наверх до студгородка Университета Калифорнии, за другим большим домом на тихой улочке (Хиллегэсс) жил Джафи – в собственной хижине, которая была бесконечно меньше нашей, где-то двенадцать на двенадцать, и в ней ничего не было, кроме типичных причиндалов Джафи, кои наглядно показывали его веру в простоту монашеской жизни: ни единого стула, даже сентиментального кресла-качалки не было, одни соломенные циновки. В углу стоял его знаменитый рюкзак с начищенными котелками и сковородками – все увязано, компактно входит одно в другое и завернуто в синий платок. Потом его японские деревянные башмаки пата, которые он никогда не надевал, и к ним – пара черных носков: с одной стороны место для четырех пальцев, с другой – для большого; в них он тихо бродил по своим циновкам. У него было множество ящиков из-под апельсинов, наполненных прекрасными учеными книгами, некоторые на восточных языках, все великие сутры, комментарии к ним, полное собрание сочинений Д. Т. Судзуки и прекрасный четырехтомник японских хайку. Кроме этого, у него имелось громадное собрание ценной поэзии вообще. На самом деле, если бы к нему забрался вор, ценным у Джафи были только книги. Носил он всякие обноски и старье, с озадаченным и счастливым лицом покупаемое в «Гудвилле» и магазинах Армии Спасения: штопаные шерстяные носки, цветные майки, джинсы, рабочие рубахи, мокасины, несколько свитеров под горло, надеваемых один под другой холодными ночами в Высоких Сьеррах Калифорнии или в Больших Каскадных горах Вашингтона и Орегона в невероятных долгих прогулках, длившихся иногда неделю за неделей, а в рюкзаке лишь несколько фунтов сушеного провианта. Из апельсиновых ящиков у него был составлен стол, на котором как-то под конец солнечного дня, когда я пришел, дымилась мирная чашка чая, а Джафи серьезно склонялся над китайскими иероглифами поэта Ханьшаня. Кафлин дал мне адрес, и я приехал и первым делом увидел велосипед Джафи на лужайке перед большим домом (там жила сама хозяйка), потом – несколько странных на вид валунов и камней и смешные деревца, которые Джафи притаскивал из горных походов, чтобы рассадить у себя в «японском чайном садике», или в «садике чайного домика», поскольку над его маленьким жилищем шелестела очень удобная сосна.

Открыв его маленькую дверь тем довольно прохладным красным вечером и заглянув внутрь, я увидел самую мирную сцену в жизни: Джафи сидел по-турецки в дальнем углу хижины на пестрой пейслийской подушке, брошенной на соломенную циновку, на носу очки, в которых он выглядел старым, ученым и мудрым, с книгой на коленях, рядом – жестяной чайничек и дымящаяся фаянсовая чашка. Джафи весьма мирно оторвался от книги, посмотрел, кто пришел, и произнес:

– Заходи, Рэй, – и снова склонился над рукописью.

– Чего делаешь?

– Перевожу великое стихотворение Ханьшаня, называется «Холодная гора» и написано тысячу лет назад, причем некоторые строки начертаны на утесах в сотнях миль от каких бы то ни было людей.

– Ух ты!

– Когда заходишь в этот дом, снимай ботинки, видишь – циновки, обувью можно испортить.

Поэтому я снял мягкие синие парусиновые тапки, послушно поставил у дверей, Джафи кинул мне подушку, и я сел, скрестив ноги, у дощатой стены, а он предложил мне горячего чаю.

– Когда-нибудь «Книгу чая» читал? – спросил он.

– Нет, это что?

– Ученый трактат о том, как готовить чай, пользуясь всем двухтысячелетним знанием о заваривании чая. Некоторые описания воздействия первого глотка, второго и третьего – вообще дикие и экстазные.

– Эти парни просто с ничего торчали, а?

– Пей чай, сам увидишь: это хороший зеленый чай. – (Чай и впрямь был хорош, мне сразу же стало спокойно и тепло.) – Хочешь, почитаю тебе из этого стихотворения Ханьшаня? Давай вообще о нем расскажу?

– Давай.

– Ханьшань, видишь ли, был китайским ученым, которому надоел город и мир тоже, и он скрылся в горах.

– Слушай, совсем как ты.

– Только в то время это действительно можно было сделать. Он поселился в пещерах неподалеку от буддистского монастыря в Тяньцзинском районе Тяньтай, и единственным другом ему был смешной Безумец Дзэна по имени Шидэ, который подметал монастырь соломенной метлой. Шидэ тоже был поэт, но почти ничего не записывал. Время от времени Ханьшань спускался с Холодной горы в своем одеянии из древесной коры, заходил в теплую кухню и ждал, когда ему дадут еды, но ни один монах не хотел его кормить, поскольку Ханьшань не желал вступать в орден и трижды в день отзываться на колокол к медитации. Видишь, вот почему в некоторых своих высказываниях типа… слушай, я буду смотреть сюда и читать тебе прямо с китайского. – (И я перегнулся ему через плечо и стал смотреть, как он читает эти дикие вороньи лапки иероглифов.) – «Взбираюсь вверх по тропе на Холодную гору, тропа на Холодную гору вьется все дальше и дальше, длинное горло ущелья давится щебнем и валунами, широкий ручей и трава, белесая в тумане, мох скользкий, хотя дождя не было, сосна поет, хотя нет ветра, кто может оторваться от уз мира и присесть со мною средь белых облаков?»

– Ух ты!

– Это, конечно, мой собственный перевод на английский, видишь – на каждую строчку по пять знаков, а мне приходится вставлять западные предлоги, артикли и все такое.

– А чего не переводишь как есть: пять знаков – пять слов? Что тут в начале?

– Знак «взбираться», знак «вверх», знак «холодный», знак «гора», знак «тропа».

– Ну вот так и переводи: «Карабкаюсь вверх тропою Холодной горы».

– Ага, а что тогда делать со знаком «длинный», знаком «горловина», знаком «забитый», знаком «обвал», знаком «валуны»?

– Где это?

– Третья строчка, тогда придется читать: «Длинная горловина забита валунами обвала».

– Да ведь так даже лучше!

– Н-ну да, я об этом тоже думал, но надо, чтоб одобрили универовские спецы по китайскому и чтоб по-английски звучало нормально.

– Слушай, какая четкая штука, – я оглядел его маленькую хижину, – и ты тут такой сидишь себе тихо, в этот тихий час, занимаешься совсем один, в очках…

– Рэй, тебе вот что надо – как можно скорее пойти со мною в горы. Хочешь залезть на Маттерхорн?

– Клево! А где это?

– В Высоких Сьеррах. Можем поехать туда с Генри Морли на его машине, взять рюкзаки и пойти от озера. Я к себе сложу еду и все, что нам понадобится, а ты попросишь маленький мешок у Алвы и прихватишь сменные носки, обувь и все остальное.

– А это что за иероглифы?

– Здесь написано, что Ханьшань после многих лет скитаний по Холодной горе спустился повидаться с родней в городе – и говорит: «До недавнего времени я жил на Холодной горе» и так далее, «вчера зашел к друзьям и семье, и больше половины их пропало в Желтых Источниках» – это значит смерть – Желтые Источники, – «а нынче утром я – лицом к лицу с моей одинокой тенью, не могу заниматься – глаза полны слез».

– И это совсем как у тебя, Джафи: заниматься, когда глаза полны слез.

– Нет у меня в глазах никаких слез!

– А разве их не будет через много-много лет?

– Конечно будут, Рэй… и еще вот смотри: «В горах холодно, здесь всегда было холодно, не только в этом году», – видишь, он в натуре высоко, может, двенадцать или тринадцать тысяч футов или даже больше, в вышине – и говорит: «Зазубренные обрывы всегда заснежены, леса в темных ущельях изрыгают туман, трава в конце июня только пробивается, а в начале августа листья уже опадают, и я вот здесь, летаю высоко, как торчок…»

– Как торчок!

– Это мой перевод, на самом деле он говорит: «Вот я здесь, высоко, как сенсуалист из города внизу», но я осовременил и облагородил.

– Четко.

Я спросил, почему Ханьшань стал для Джафи героем.

– Потому что, – ответил он, – Ханьшань был поэт, горный человек, буддист, преданный принципу медитации на сущность всех вещей, к тому же, кстати, вегетарианец, но по этому оттягу я еще не встрял; я прикинул, что, наверное, в этом современном мире быть вегетарианцем – слегка отдает занудством, поскольку все разумные существа едят, что могут. А он был человек уединения, мог отчалить сам по себе и жить чисто и верно самому себе.

– И это совсем как у тебя.

– И как у тебя тоже, Рэй, я ведь не забыл, что ты рассказывал мне, как в лесах медитировал в Северной Каролине и всякое такое.

Джафи стал очень печален, тих, я никогда не видел его таким спокойным, меланхоличным, задумчивым, голос его звучал нежно, как у мамы, казалось, он говорит откуда-то издалека с бедным страждущим существом (мною), которому необходимо услышать его призыв, он нисколько не прикидывался, он действительно был немного в трансе.

– Ты сегодня медитировал?

– Ага, я медитирую утром первым делом до завтрака и всегда подолгу медитирую днем, если меня не сбивают.

– Кто тебя сбивает?

– Ох, люди. Иногда Кафлин, а вчера пришел Алва, и Рол Стурласон, и еще ко мне эта девчонка приходит поиграть в ябъюм.

– Ябъюм? Это что?

– Ты не знаешь про ябъюм, Смит? Потом расскажу.

Видимо, ему слишком грустно говорить сейчас о ябъюме, про который я узнал пару ночей спустя. Мы еще немного поговорили о Ханьшане и стихах на скалах, и, когда я уже уходил, пришел его друг Рол Стурласон, высокий светловолосый симпатяга, – обсудить их предстоящую поездку в Японию. Этого Рола Стурласона интересовал знаменитый сад камней Рёандзи монастыря Сёкокудзи в Киото, где были одни старые валуны, расставленные якобы в соответствии с мистической эстетикой, чтоб тысячи туристов и монахов каждый год совершали туда паломничество – потаращиться на валуны в песке и через это обрести безмятежность духа. Я никогда не встречал настолько нелепых, но все же настолько серьезных и искренних людей. И больше ни разу не видел Рола Стурласона – он вскоре уехал в Японию, но никогда не забуду, что он сказал про эти валуны в ответ на мой вопрос:

– Ну а кто же расставил их в этом особом порядке, который такой клевый?

– Никто не знает – какой-нибудь монах или монахи, очень давно. Но в расположении камней есть определенная таинственная форма. Только через форму мы можем постичь пустоту.

Рол показал мне фотографию этих валунов в песке, хорошо причесанном граблями: валуны похожи на острова в море, будто у них глаза (откосы), а вокруг аккуратно закрытая ширмами строгая монастырская терраса. Потом Рол вытащил схему расстановки камней, вид сбоку, и объяснил ее геометрическую логику и все такое, роняя фразы вроде «одинокой индивидуальности», и что камни – «бугры, вторгающиеся в пространство», и все это означает что-то связанное с коанами, которые меня интересовали не так сильно, как он сам, а особенно – как милый добрый Джафи, заваривший нам еще чаю на своем шумном керосиновом примусе и подавший новые чашки почти что с безмолвным восточным поклоном. Все это довольно сильно отличалось от того поэтического вечера.

4

А назавтра около полуночи Кафлин, я и Алва собрались и решили купить большой галлон бургундского и завалить к Джафи.

– Что он сегодня делает? – спросил я.

– О, – сказал Кафлин, – может, занимается, может, трахается – посмотрим.

Мы купили пузырь далеко на Шеттак-авеню, приехали к Джафи, и я опять увидел его жалкий английский велосипед.

– Джафи ездит на этом велике целыми днями взад и вперед по Беркли с рюкзачком за спиной, – сказал Кафлин. – Раньше он так разъезжал по колледжу Рид в Орегоне. Он там был достопримечательностью. Мы такие винные попойки закатывали, имели девчонок, а в конце прыгали в окна и всякие прочие студенческие фортели выкидывали по всему городу.

– Ну он и чудной, – сказал Алва, прикусив губу в изумлении: он сам вел тщательное и заинтересованное исследование нашего странного шумно-спокойного друга.

Мы снова ввалились в маленькую дверь, Джафи снова оторвался от книги, которую изучал, опять сидя по-турецки, – только теперь это была американская поэзия, – и странно культурным тоном вымолвил:

– Ах.

Мы сняли обувь и прошлепали пять шагов по соломе, сели с ним рядом, но я замешкался с тапками, повернулся и показал ему издали пузырь, а Джафи вдруг взревел:

– Ага-а-а-а-а! – и прямо оттуда подпрыгнул вверх и перелетел через всю комнату ко мне, приземлился в позе фехтовальщика с кинжалом, откуда-то взявшимся у него в кулаке, и слегка тронул кончиком бутылочное стекло с отчетливым «звяк». Я в жизни не видел прыжков поразительнее, разве что у чокнутых акробатов, очень похож на прыжок горного козла, коим, как потом выяснилось, Джафи и был. Еще он мне напомнил японского самурая: ревущий вопль, прыжок, позиция и эта маска комического гнева – смешная рожа с выпученными глазами, которую он мне состроил. У меня сложилось впечатление, что тем самым он жаловался на наше вторжение, что мы притащили вино, отчего он напьется и не сможет провести запланированный вечер за чтением. Однако без лишней волокиты Джафи откупорил бутыль, хорошенько глотнул, и мы все уселись по-турецки и четыре часа орали друг другу разные новости – ночка веселая, как не знаю что. Отчасти типа вот:

Джафи: Ну, Кафлин, старый пердун, чего поделывал?

Кафлин: Ничё.

Алва: Что это за странные книги у тебя тут? Хм, Паунд, тебе нравится Паунд?

Джафи: Если не считать, что этот мудила навставлял везде японское имя Ли Бо и получилась известная лажа[5]5
  См., в частности, стихотворный цикл «Катай» (1915), где Эзра Паунд собрал свои вольные переводы из Ли Бо, называя его японским именем Рихаку.


[Закрыть], то он ничего – на самом деле мой любимый поэт.

Рэй: Паунд? У кого это любимый поэт – такой претенциозный псих?

Джафи: Выпей вина, Смит, ты несешь чепуху. Кто у тебя любимый поэт, Алва?

Рэй: А почему никто не спрашивает про моего любимого поэта? Я знаю о поэзии больше, чем вы все, вместе взятые.

Джафи: Да ну?

Алва: Возможно. А ты не видел новую книжку стихов Рэя? Он ее только что написал в Мексике: «Колесо подрагивающего мясного зачатья вращается в пустоте, изгоняя нервный тик, дикобразов, слонов, людей, звездную пыль, дураков, ерунду…»

Рэй: Там все не так!

Джафи: Кстати, о мясе – читали новую поэму этого?..

И т. д. и т. п., пока наконец все не распалось на дикий фестиваль болтовни, воплей и в конце концов – песен, и все катались по полу от хохота, и закончилось тем, что Алва, Кафлин и я, держась за руки, вывалились на тихую университетскую улочку, распевая «Эли, Эли»[6]6
  Первая строка песни «Дорога в Кейсарию» («Eli, Eli, shelo yigamer le’olam…» – «Боже, боже, пусть это никогда не кончится») израильского композитора Давида Зехави (1910–1975) на стихи еврейской поэтессы Ханны Сенеш (1921–1944).


[Закрыть] во всю глотку, уронили пустой пузырь прямо себе под ноги – вдребезги, а Джафи ржал из своей дверцы. Но из-за нас он вечером не позанимался, и мне от этого было нехорошо, пока на следующий вечер он не возник у нас во флигеле с хорошенькой девушкой и, войдя, не приказал ей раздеваться, что та сразу же исполнила.

5

Это соответствовало теориям Джафи о женщинах и плотской любви. Я забыл сказать, что в тот день, когда к нему пришел художник по валунам, сразу за ним вошла какая-то блондинка в резиновых сапогах и тибетском ватнике с деревянными пуговицами и в общем разговоре поинтересовалась насчет наших планов забраться на Маттерхорн и спросила:

– А мне с вами можно? – поскольку сама была немножко скалолазка.

– Ка-анешна, – ответил Джафи тем смешным голосом, каким говорил, когда шутил с кем-нибудь: так низко и громко разговаривал какой-то его знакомый лесоруб с Северо-Запада, на самом деле объездчик, старина Бёрни Байерз. – Ка-анешна, давай с нами, и мы все тебя трахнем на высоте десять тысяч футов.

И так он это произнес, что прозвучало смешно и обыденно, а фактически – серьезно, и девушку ничуть не шокировало, наоборот – как-то обрадовало. В том же духе он теперь привел и эту девчонку – Принцессу – к нам во флигель. Было около восьми часов, уже стемнело, мы с Алвой тихонько прихлебывали чай и читали стихи или печатали их на машинке, и тут во двор въезжают два велосипеда: Джафи – на своем, Принцесса – на своем. У Принцессы были серые глаза, желтые волосы, она была очень красивой, и лет ей всего было двадцать. Про нее надо сказать еще одно: она сходила с ума по сексу и по мужикам, поэтому не было особых проблем убедить ее поиграть в ябъюм.

– Ты разве не знаешь про ябъюм, Смит? – раскатисто осведомился Джафи, вваливаясь внутрь в сапожищах и держа Принцессу за руку. – Мы с Принцессой, парень, приехали тебе показать.

– Возражений нет, – сказал я, – чем бы оно ни было.

Мало того, я и раньше знал Принцессу, сходил по ней с ума в Городе около года назад. Просто еще одно дикое совпадение – она потом встретила Джафи, влюбилась в него, и притом до безумия, сделала бы все, что бы он ей ни сказал. Всякий раз, когда к нам во флигель заходили люди, я накрывал лампочку на стене красной косынкой и гасил большой свет, чтобы можно было уютно сидеть в прохладном красноватом сумраке, пить винцо и разговаривать. Я и теперь так сделал и вышел принести из кухни бутылку, а когда вернулся, не поверил глазам: Джафи и Алва раздевались, как попало раскидывая одежду, а Принцесса стояла в чем мать родила, ее кожа белела как снег, когда солнце в сумерках окрашивает его красным, в этом красноватом полусвете.

– Вот черт, – вымолвил я.

– Вот что такое ябъюм, Смит, – сказал Джафи и уселся, скрестив ноги, на подушку на полу и подозвал Принцессу, которая подошла и села на него сверху, лицом к нему, обняла его за шею, и они сидели вот так, некоторое время ничего не говоря. Джафи совершенно не нервничал, не смущался, а просто сидел в совершенной форме, иного я от него и не ожидал. – Вот так делают в тибетских храмах. Это святая церемония, она проводится перед поющими жрецами. Люди молятся и повторяют «Ом Мани Падме Хум», что означает «Аминь Гром Небесный В Темной Пустоте». Я – гром небесный, а Принцесса – темная пустота, понятно?

– Но она-то о чем думает? – воскликнул я чуть ли не в отчаянии: у меня были такие идеалистичные устремления к этой девушке в прошлом году, и меня целыми часами грызло, стоит ли соблазнять ее, потому что она так молода и все такое прочее.

– Ой как славно! – сказала Принцесса. – Давай попробуй.

– Но я не умею так сидеть.

Джафи сидел в полной позе лотоса, как она называется, положив лодыжки на бедра. Алва сидел на матрасе, тоже пытаясь вывернуть пятки вверх. Наконец ноги у Джафи заболели, и они с Принцессой просто опрокинулись на матрас, где и Алва, и Джафи начали исследовать территорию. Я по-прежнему не верил своим глазам.

– Снимай все и присоединяйся, Смит!

Но, помимо всего прочего, чувств по части Принцессы, я провел целый год в безбрачии, основанном на убеждении, что похоть – непосредственная причина рождения, кое непосредственная причина страдания и смерти, и я – вот ей-ей не вру – дошел до того, что считал похоть оскорбительной и даже жестокой.

«Хорошенькие девушки могилы роют» – такая была у меня поговорка всякий раз, когда случалось невольно оглянуться на несравненных красоток индейской Мексики. А отсутствие активной похоти к тому же даровало мне новую, мирную жизнь, которой я сильно наслаждался. Но вот это уже чересчур. Я все-таки боялся снять одежду; к тому же никогда не любил раздеваться прилюдно, когда передо мной больше одного человека, а особенно если рядом мужчины. Но Джафи не стал орать как идиот по этому поводу и довольно скоро уже ублажал Принцессу, затем настала очередь Алвы (с его большими серьезными глазами в этом сумрачном свете, а всего минуту назад он читал стихи). Поэтому я сказал:

– Как по части мне начать с ее руки?

– Давай, клево.

И я дал, улегшись на пол прямо в одежде, и стал целовать ей руку, запястье, потом выше, к телу, а она смеялась и чуть не плакала от восторга, что ею занимаются везде. Все мирное безбрачие моего буддизма уходило коту под хвост.

– Смит, я не доверяю никакому буддизму, никакой философии или социальной системе, которые отметают секс, – довольно учено изрек Джафи, уже закончив и усевшись голым по-турецки, сворачивая себе папироску из «Булл Дёрэма» (самопальное курево входило в его «упрощенную» жизнь).

Все завершилось тем, что мы голышом варили себе на кухне веселый кофе, а обнаженная Принцесса лежала на боку прямо на кухонном полу, обхватив колени руками, – просто так, лежала просто так, а потом мы с нею залезли вместе в теплую ванну и слышали оттуда, как Алва в другой комнате обсуждает с Джафи оргии Дзэнского Безумия Свободной Любви.

– Эй, Принцесса, будем так делать по вечерам каждый четверг, а? – завопил Джафи. – Регулярно.

– Ага! – отозвалась Принцесса из ванны. Говорю вам, она точно была рада и сказала мне: – Знаешь, я будто мать всех вещей, мне нужно заботиться о детках.

– Ты же сама такая молоденькая.

– Но я – древняя мать земли. Я Бодхисатва.

Она была немного поехавшая, но, услыхав, как она произнесла «Бодхисатва», я понял, что она хотела стать Буддистом с большой буквы, как Джафи, а для девушки единственный способ выразить это именно таков – с традиционными корнями в тибетской буддийской церемонии ябъюм, поэтому с ней все прекрасно.

Алва был невероятно доволен, целиком и полностью за «каждый четверг», да и я теперь тоже.

– Алва, Принцесса говорит, что она – Бодхисатва.

– Конечно, Бодхисатва.

– Она говорит, что она – мать всех нас.

– Женщин-Бодхисатв в Тибете и некоторых районах древней Индии, – сказал Джафи, – брали в храмы, а иногда в ритуальные пещеры как святых наложниц, им это шло в заслуги, и они тоже медитировали. Все – и мужчины, и женщины – медитировали, постились, закатывали себе вот такие балёхи, опять ели, пили, беседовали, бродили по окрестностям, в дождливое время жили в вихарах, а когда сухо – под открытым небом, и у них не возникало вопроса, что делать с сексом, вот что мне всегда и нравилось в восточной религии и вот что меня всегда поражало в наших индейцах… Знаете, когда я был пацаном в Орегоне, я совсем не чувствовал себя американцем, с их пригородными идеалами, подавлением секса и вообще этой тоскливой серой газетной цензурой всех наших подлинных человеческих ценностей, но, когда я открыл для себя буддизм и все прочее, я вдруг ощутил, что жил в предыдущей жизни бессчетные века назад, а теперь из-за ошибок и грехов в той жизни сброшен в более скорбное царство бытия и такова моя карма – родиться в Америке, где никому не в кайф, никто ни во что не верит, а тем паче – в свободу. Вот почему еще я всегда сочувствовал освободительным движениям, к примеру – анархизму у нас на Северо-Западе, старым героям Эвереттской бойни[7]7
  Эвереттская бойня – самое кровавое событие в рабочем движении Тихоокеанского Северо-Запада США: расстрел 250 членов организации «Индустриальные рабочие мира» у причалов городка Эверетт, штат Орегон, 5 ноября 1916 г.; пятеро рабочих погибли и 27 были ранены.


[Закрыть] и прочим…

Вечер закончился долгим искренним обсуждением подобных предметов, и Принцесса в конце концов оделась, и они с Джафи поехали на велосипедах домой, а мы с Алвой остались сидеть друг напротив друга в красноватом полумраке.

– Но вот знаешь, Рэй, Джафи все-таки крутой – дичайший, безумнейший, крутейший кошак, которого мы встречали. И я в нем то люблю, что он действительно герой всего Западного побережья, ты понял, я уже здесь два года и еще не встречал таких, кого стоило бы знать, вообще ни единого человека с подлинно просветленным разумом, я уж и надежду потерял по части побережья. Помимо всего, что у него за спиной – восточное образование, Паунд, пейота, видения, горы, бхикку, – ух, Джафи Райдер – великий новый герой американской культуры.

– Он безумен, – согласился я. – И еще мне в нем вот что нравится: его спокойные печальные моменты, когда он много не говорит…

– Да-а, интересно, что с ним станет в конце.

– Я думаю, кончит как Ханьшань – поселится один в горах, будет писать стихи на стенах утесов или петь их толпам, собирающимся у его пещеры[8]8
  С 1959 г. Гэри Снайдер жил преимущественно в Японии, в 1961–1962 гг. совершал паломничество по ашрамам Индии. В 1961 г. встретился с далай-ламой, которого считает своим духовным наставником. В 1966 г. вернулся в Японию по стипендии фонда Боллинген изучать традиционные монашеские методы обучения дзэна Риндзай. Он – автор более десятка поэтических и публицистических книг, в совершенстве знает японский язык, бегло читает по-китайски. Любит мужество, многоженство, многомужество, рододендроны и перепелятников, терпеть не может Нью-Йорк, который, по его мнению, давно следовало сровнять с землей и превратить в выгон для бизонов.


[Закрыть].

– Или, может, поедет в Голливуд и станет кинозвездой. Знаешь, он тут как-то сказал сам, он сказал: «Алва, знаешь, я никогда не думал уйти в кино и стать звездой, я могу делать что угодно, я ведь этого еще не пробовал», и я ему поверил, он действительно все может. Ты видел, как он Принцессу всю вокруг себя обернул?

– Да, точно, – а позже, когда Алва уснул, я сидел под деревом во дворе и смотрел вверх на звезды или закрывал глаза и медитировал, пытаясь успокоить себя и снова вернуться к себе нормальному.

Алва заснуть так и не смог, тоже вышел, растянулся на травке, глядя в небо, и сказал:

– Большие облака пара проходят вверху в темноте, от этого я понимаю, что мы живем на действительной планете.

– Закрой глаза, и увидишь гораздо больше.

– Ох, я не понимаю, о чем ты вообще! – раздраженно ответил он.

Его вечно раздражали мои маленькие лекции об исступлении самадхи – это такое состояние, которого достигаешь, когда прекращаешь все, останавливаешь разум и закрытыми глазами видишь какой-то вечный многорой некой электрической Силы, что завывает на месте просто жалких образов и форм предметов, которые вообще лишь воображаемы. И если вы мне не верите, вернитесь через миллиард лет и попробуйте опровергнуть. Ибо что есть время?

– А тебе не кажется, – спросил он, – что гораздо интереснее просто быть как Джафи: иметь девчонок, заниматься, оттягиваться и просто что-то делать, а не глупо рассиживать под деревьями?

– Не-а, – ответил я, не кривя душой и зная, что Джафи со мной согласился бы. – Джафи всего лишь развлекает себя в пустоте.

– Вряд ли.

– Спорим? На следующей неделе я иду с ним в горы, там все выясню и расскажу.

– Ну, – (вздох) – а я уж лучше останусь Алвой Голдбуком, и ну ее к чертям, всю эту буддийскую хренотень.

– Когда-нибудь пожалеешь. Почему ты никак не поймешь, чтó я пытаюсь тебе сказать: тебя дурачат именно твои шесть чувств – заставляют верить, что у тебя эти шесть чувств не только есть, но и помогают быть в контакте с действительным внешним миром. Если б не глаза, ты бы меня не видел. Если б не уши – не слышал вон тот самолет. Если б не нос – не чуял полночной мяты. Если б не язык – не отличил А от Б. Если б не тело – не почувствовал Принцессу. Здесь нет ни меня, ни самолета, ни разума, ни Принцессы, нет ничего – да елки же палки, неужели ты хочешь и дальше оставаться в дураках всю свою дурацкую жизнь до минуты?

– Да, я больше ничего не хочу и благодарю Бога, что из ничто получается нечто.

– Ну, тогда у меня есть для тебя новости: все как раз наоборот, это из нечто вышло ничто, и это нечто – Дхармакайя, тело Истинного Значения, а это ничто – вот оно, вся эта галиматья и болтология. Я иду спать.

– Ну, я иногда вижу проблеск просветленности в том, что ты пытаешься сказать, но поверь мне, я получаю больше сатори от Принцессы, чем от слов.

– Это сатори твоей глупой плоти, развратник.

– Я знаю, мой Искупитель жив.

– Какой искупитель и как жив?

– Ох, кочумай и будем просто жить!

– Херня, когда я думал так, как ты, Алва, я был просто жалок, за все подряд хватался – совсем как ты сейчас. Ты хочешь одного – выскочить, трахнуться, побиться, запутаться, состариться, заболеть, чтобы тебя поколотило сансарой, ты, ебаное мясо вечного возвращения, и так тебе и надо.

– Это некрасиво. Все слезливы, все стараются жить с тем, что у них есть. От буддизма ты стал жесток, Рэй, из-за него ты даже боишься раздеться ради простой и полезной для здоровья оргии.

– Ну я же в конце концов разделся, нет?

– Но с таким снобизмом… ладно, хватит.

Алва пошел спать, а я сел, закрыл глаза и подумал: «Это мышление прекратилось», но, поскольку мне пришлось-таки об этом подумать, никакого мышления не прекратилось, но меня поистине окатило волной радости от знания того, что все эти пертурбации – лишь сон, и он кончился, и мне уже не нужно беспокоиться, поскольку я – не «я», и я молился, чтобы Бог, он же Татхагата, дал мне довольно времени, довольно здравого смысла и силы, чтоб я сумел сказать людям то, что знаю (чего и сейчас сказать как надо не могу), чтоб и они узнали то, что знаю я, и слишком не отчаивались. Старое дерево молча и задумчиво нависало надо мной, живое тоже. Я слышал, как в садовых сорняках похрапывает мышь. Крыши Беркли выглядели жалким живым мясом, укрывающим скорбящие фантомы от вечности небес, с которой те боялись встретиться. Когда я отправился баиньки, меня не увлекала никакая Принцесса, никакое желание никакой Принцессы, ничье неодобрение, мне было радостно, и спал я хорошо.