Текст книги "Бродяги Дхармы"

– А ты сюда ходишь совсем один…

– И на целые недели, как Джон Мьюир, ползаю тут сам по себе вдоль по кварцитовым жилам, или собираю букетики цветов и приношу их в лагерь, или просто разгуливаю голышом и пою, и готовлю себе ужин, и смеюсь.

– Джафи, надо отдать тебе должное – ты самый счастливый кошак на свете, и величайший притом, ей-богу. Я в натуре доволен, что все это узнаю от тебя. В таком месте и я становлюсь верен, в смысле, понимаешь, у меня есть молитва, – знаешь, какая у меня молитва?

– Какая?

– Я сажусь и говорю: перечисляю всех друзей, всех родственников, всех врагов, одного за другим, без всяких обид и благодарностей, без гнева, без ничего, и говорю типа вот так: «Джафи Райдер, равно пустой, равно любимый, равно грядущий Будда», потом перехожу к следующему, скажем: «Дэвид О. Селзник[19]19
  Дэвид Оливер Селзник (1902–1965) – американский продюсер, один из столпов голливудской киноиндустрии. Одна из самых известных его продюсерских работ – «Унесенные ветром» (1939).


[Закрыть], равно пустой, равно любимый, равно грядущий Будда», хоть и не беру таких имен, как Дэвид О. Селзник, я беру только тех, кого знаю, ибо, когда я произношу «равно грядущий Будда», я хочу думать об их глазах – возьми вот, к примеру, Морли, его голубые глаза за очками: как подумаешь «равно грядущий Будда», подумай и об этих глазах – и точно вдруг увидишь подлинное тонкое спокойствие и истину его грядущей буддовости. А затем подумай о глазах своего врага.

– Это замечательно, Рэй. – И Джафи вытащил записную книжку, и вписал туда мою молитву, и покачал в изумлении головой. – Это очень, очень здорово. Я научу этой молитве монахов, которых встречу в Японии. У тебя все правильно, Рэй, беда лишь в том, что ты так и не научился добираться до таких вот мест, позволил миру утопить себя в его навозе, он тебя достал… Хоть я и говорю, что сравнения одиозны, но то, о чем мы говорим сейчас, – истинно.

Он вытащил грубый булгур и вывалил в него пару пакетиков сушеных овощей, потом высыпал все в котелок, чтобы сварить вечером. Мы стали прислушиваться, не донесутся ли йодли Генри Морли, но все было тихо. Мы уже беспокоились за него.

– Самое неприятное, черт бы его побрал, если он свалился с камня и сломал ногу – там, где ему никто и помочь-то не сможет. Это опасно… Я, правда, и один здесь хожу, но я-то старый горный козел.

– Есть уже хочется.

– Мне тоже, черт, скорей бы он уже дошел. Давай побродим тут, поедим снега, воды попьем и подождем еще.

Мы так и сделали – обследовали верхнюю часть плато и вернулись. Солнце уже ушло за западную стену долины, темнело, розовело, холодало, по зазубринам поползло больше оттенков лилового. Небо было глубоко. Мы уже различали бледные звезды, по крайней мере одну-две точно. Вдруг услышали дальний крик:

– Йоделахи-и!

И Джафи подпрыгнул, вскочил на большой валун и завопил в ответ:

– Хоо! хоо! хоо!

Вернулся наш Йоделахи.

– Он далеко?

– Да боже мой, судя по звуку – он еще и с места не трогался. Он даже до начала долины с валунами не дошел. Дотемна вряд ли сюда доберется.

– Что будем делать?

– Давай выйдем на край утеса, сядем там и будем ему кричать. Возьмем орешков, изюму и пожуем пока. Подождем, – может, он не так далеко, как мне кажется.

Мы вышли на край, откуда было видно всю долину, и Джафи уселся на камень в полный лотос, вытащил деревянные четки джу-джу и принялся молиться. То есть он просто держал четки в руках, сложенных ладонями кверху, сведя вместе большие пальцы; он смотрел прямо перед собой, не шелохнувшись ни косточкой. Я как мог устроился на соседнем камне, мы оба ничего не говорили и медитировали. Только я медитировал с закрытыми глазами. Тишина напряженно ревела. До того места, где мы сидели, звуки ручья – клокотанье и плеск – из-за скал не долетали. Мы слышали еще несколько меланхоличных «йоделахи-и» и отвечали на них, но всякий раз крики казались дальше и дальше. Когда я открыл глаза, розовое еще больше полиловело. Засверкали звезды. Я провалился в глубокую медитацию, ощутил, что горы и впрямь Будды и наши друзья, мне стало жутко и странно, что во всей этой долине лишь три человека: мистическое число три. Нирманакайя, Самбхогакайя и Дхармакайя. Я молился о безопасности, а фактически – о вечном счастье для бедного Морли. Раз я открыл глаза и увидел Джафи: он сидел твердый как камень, и мне захотелось рассмеяться, так забавно он выглядел. Но горы были зело торжественны, так же суров был и Джафи, и, если уж на то пошло, я тоже, да и сам смех вообще-то штука серьезная.

Это было прекрасно. Розовый цвет сгинул, скоро все стало лиловым сумраком, и рев тишины был как нахлынувшие алмазные волны, что перекатывались по жидким папертям наших ушей; такого хватит успокоить человека на тысячу лет. Я молился за Джафи, за его будущую безопасность, за счастье и в конце концов за то, чтобы он стал Буддой. Все это было совершенно серьезно, все это было совершеннейшей галлюцинацией, совершеннейшим счастьем.

«Скалы – пространство, – думал я, – а пространство – иллюзия». У меня был целый миллион мыслей. У Джафи – тоже. Меня поразило, как он может медитировать с открытыми глазами. А больше всего меня поразило чисто по-человечески, что этот невообразимейший паренек, жадно изучавший и восточную поэзию, и антропологию, и орнитологию, и все что ни есть в книжках, крутой маленький искатель приключений в горах и на лесных тропах, к тому же вытаскивает вдруг из кармана свои жалкие и прекрасные деревянные четки и начинает торжественно молиться совсем как некий святой из пустынь древности, но как же поразительно видеть это в Америке, с ее сталеплавильными заводами и аэродромами. Мир не так уж плох, когда в нем есть такие Джафи, думал я и радовался. Болящие мышцы, голод в желудке – само по себе довольно погано, к тому же тебя окружают темные скалы и рядом нет того, кто мог бы успокоить тебя поцелуями и тихими словами; но вот просто сидеть здесь, медитировать и молиться за весь мир с другим серьезным молодым человеком – уже ради этого стоило родиться, чтобы потом умереть, как это и произойдет со всеми нами. Что-то получится из этого во млечных путях вечности, простирающихся перед всеми нашими призрачными непредубежденными взорами, друзья. Мне захотелось рассказать Джафи все, о чем я думал, но я знал, что это не имеет значения, да и по-любому он сам знает, а молчание – золотая гора.

– Йоделахи-и! – спел Морли.

Было уже темно, и Джафи произнес:

– Что ж, похоже, он еще далеко. У него хватит ума разбить сегодня внизу собственный лагерь, поэтому пошли готовить ужин.

– О’кей.

И мы для успокоения бедняги Морли еще пару раз поорали «хоо!» и оставили его темной ночи. Ума ему достанет, это мы знали. Так и оказалось: он стал лагерем внизу, завернулся в оба своих одеяла, улегшись на надувной матрас, и проспал всю ночь на несравненной счастливой лужайке с озерцом и соснами, и рассказал нам об этом наутро, когда наконец до нас добрался.

10

Я пошарил вокруг и насобирал палочек разжечь огонь, а потом пошел за хворостом и закончил тем, что подтаскивал к костру здоровенные валежины, валявшиеся повсюду. Мы раздули такое пламя, что Морли должен был его увидеть за пять миль, вот только сидели мы в глубине плато и нас от Морли скрывал утес. Костер испускал мощные заряды жара, они впитывались в наш камень и отбрасывались им назад с такой силой, что мы сидели как в парнике, и только кончики носов у нас подмерзали, если мы высовывали их наружу, когда ходили за водой или дровами. Джафи залил булгур в котелке водой и начал варить, помешивая, а в перерывах сварганил шоколадный пудинг и стал кипятить его в отдельном котелке, который вытащил из моего рюкзака. Еще он заварил свежего чая. Потом достал две пары палочек, и скоро ужин у нас был готов, чему мы повеселились. То был самый вкусный ужин всех времен. За оранжевым светом нашего костра виднелись громадные системы неисчислимых звезд – и отдельными огнями, и венериными подвесками, и млечными путями, не соизмеримыми с человеческим пониманием, все – холодные, голубые, серебряные, а пища и огонь у нас были розовы и такой добряк. Как и предсказывал Джафи, выпить ни капельки не хотелось, я совсем об этом забыл, мы забрались слишком высоко, поход – слишком трудный, воздух – слишком резкий, его одного хватало напоить задницу допьяна. То был грандиознейший ужин, пищу всегда лучше есть скорбными щепотками с кончиков палочек, не набрасываясь слишком жадно, почему дарвиновский закон выживания и применим лучше всего к Китаю: если не умеешь пользоваться палочками для еды, а лезешь ими в семейный котел вместе с теми, кто умеет, протянешь ноги. Но все равно в конце я уже помогал себе пальцем.

После ужина Джафи прилежно взялся за чистку котелков проволочной теркой и велел мне принести воды, что я и сделал, сходив и окунув банку, оставшуюся от наших предшественников, в сияющий звездный бассейн ручья, слепил по дороге снежок, и Джафи вымыл посуду в горячей воде.

– Я кастрюли вообще-то обычно не мою, просто заворачиваю в синий платок, потому что на самом деле разницы никакой нет, но, боюсь, такую уловку не сильно-то оценят в этом мыльном доме на Медисон-авеню, как их там, английская фирма «Урбер и Урбер», ну, я в натуре не я буду, а галстук-удавка, черт бы меня подрал вверх тормашками, если сейчас же не достану свою звездную карту и не посмотрю, что за расклад сегодня ночью. Эту уймищу наверху невозможнее пересчитать, чем твои любимые сурангамные сутрии, парень. – Поэтому он вытащил карту звездного неба, немного ее повертел и изрек: – Сейчас ровно восемь сорок восемь.

– Откуда ты знаешь?

– Сириуса бы не было там, где он есть, если б сейчас не было восемь сорок восемь… Знаешь, что мне в тебе нравится, Рэй? Ты открыл мне глаза на подлинный язык этой страны – на язык работяг, железнодорожников, лесорубов. Ты когда-нибудь слыхал, как эти парни разговаривают?

– А то нет. Был один мужик, водила на бензовозе, – как-то ночью подобрал меня в Хьюстоне, Техас, сразу после полуночи, когда один пидор, хозяин мотеля, который назывался не как-нибудь, а очень уместно, дорогой ты мой, «Модные дворы», выставил меня и сказал: если не сможешь уехать, ладно, так уж и быть, возвращайся и ночуй у меня на полу; поэтому я часик подождал на пустой дороге, и тут катит бензовоз, а за рулем – этот чероки, он сам мне так потом сказал, его звали Джонсон, или Элли Рейнольдс[20]20
  Элли Пирс Рейнольдс (1917–1994) – американский питчер, звезда бейсбола высшей лиги. Носил кличку Супервождь, потому что был на четверть индейцем (народности криков, но по некоторым данным – чероки).


[Закрыть], или еще как-то там; так вот как он разговаривал, начиная с такой вот речуги: «Ну, малец, я свалил из хижины моей мамашки, не успел ты еще унюхать, чем речка пахнет, и подался на запад, и там, на нефтепромыслах в Восточном Техасе, доездился просто до чертиков», эдак вот ритмичненько, и в такт тому, что говорил, жал на сцепление, дергал за рычаги, и вся его махина вздрагивала, а он несся по шоссе на семидесяти милях в час, разогнавшись так, как катила его история, – великолепно, вот что я называю поэзией.

– Во-во, я о том же. Послушал бы, как разговаривает старина Бёрни Байерз – вот уж говорит так говорит, – у нас в Скагите, вот, Рэй, куда тебе надо приехать.

– Ладно, приеду.

Джафи, стоя на коленях и всматриваясь в свою карту, слегка нагибался вперед и выглядывал из-под старых суковатых деревьев этой скалистой страны и был похож со своей бороденкой и всеми делами и с этой мощной бугристой стеной позади на видение, что было у меня однажды: в точности то самое видение древних китайских Учителей Дзэна где-то в лесной глуши. Он клонился вперед, стоя на коленях, и смотрел вверх, словно держал в руках святую сутру. Вскоре он сходил к сугробу и возвратился с шоколадным пудингом, который теперь был холоден как лед и абсолютно вкусен – превыше всяческих слов. Мы весь его и слопали.

– Может, надо Морли оставить?

– А-а, до утра не продержится – растает на солнышке.

Вот пламя перестало реветь, и от костра остались лишь красные угли, но большие – по шесть футов в длину, ночь четче оставляла на всем свой кристальный ледяной отпечаток, но с запахом дымящихся бревен это было так же вкусно, как и шоколадный пудинг. Я вышел прогуляться один к мелкому обледенелому ручейку, помедитировал, привалившись спиной к кому земли, а громадные стены гор по обеим сторонам нашей долины стояли безмолвными массами. Слишком холодно, больше минуты не выдержать. Когда я вернулся, наш оранжевый костерок, что отбрасывал жар на камень, и Джафи, который вглядывался в небеса, стоя на коленях, и так – в десяти тысячах футов над скрежещущей суетой, – все это было олицетворением мира и здравого смысла. У Джафи меня еще одна сторона изумляла: его гигантская и нежная щедрость. Он всегда все отдавал, всегда осуществлял то, что буддисты называют Дана-Парамитой – совершенством щедрости.

И вот когда я вернулся и присел к костру, он сказал:

– Ну, Смит, пора тебе иметь собственные четки, вот, возьми-ка. – И протянул мне коричневые деревянные четки, нанизанные на крепкую бечеву, черную и блестящую, выходившую из крупной бусины на конце красивой петелькой.

– Ой, как же ты можешь мне такую вещь отдавать, они ведь, наверно, из Японии, а?

– У меня еще черные есть. Смит, та молитва, которой ты меня сегодня научил, стоит гораздо больше этих четок, но все равно бери.

Через несколько минут он вычистил остатки шоколадного пудинга из котелка, но позаботился, чтобы мне досталось больше. Потом набросал веток на расчищенное место и разостлал поверх них пончо – но так, чтоб мой спальник оказался ближе к костру и мне уж точно не замерзнуть. Он никогда не забывал о щедрости. Он и меня вообще-то научил этой своей благотворительности, и через неделю я отдал ему хорошие новые майки, которые нашел для него в «Гудвилле». Он тут же подарил мне пластиковую коробочку для пищи. Шутки ради я принес ему огромный цветок, который сорвал во дворе у Алвы. На следующий день он торжественно приволок мне букетик цветов, собранный на газонах Беркли.

– И тенниски можешь себе оставить, – сказал он. – У меня есть еще пара, старее, но пока держатся.

– Ох, ну я же не могу забирать у тебя все вещи.

– Смит, ты не представляешь себе, какая это честь – делать подарки другим.

А делал он их очаровательно: ничего мишурно-новогоднего, все происходило почти что печально, да и подарки его иногда оказывались побитым старьем, но излучали очарование полезности и грусти его дара.

Мы завернулись в спальники (стало уже очень холодно, почти одиннадцать часов) и еще немного поговорили, пока один просто не перестал отвечать из своих подушек, и скоро мы оба уже спали. Пока он похрапывал, я проснулся – лежал на спине, устремив взгляд на звезды, и благодарил Бога, что пошел в горы. Ногам моим было лучше, я чувствовал силу во всем теле. Умиравшие поленья потрескивали – будто Джафи острил насчет моего счастья. Я взглянул на него: он с головой закутался в свой спальник на гагачьем пуху. Только его скрюченную фигурку я и различал во многих милях тьмы окрест – тьмы, что была так плотно упакована, – и я сосредоточился на пылком желании быть хорошим. Я думал: «Что за странный человек! Как в Библии: кому ведом дух человека, глядящего вверх?[21]21
  Аллюзия на Ек. 3: 21: «Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?»


[Закрыть] Этот несчастный пацан на десять лет моложе меня, при нем я чувствую себя последним дураком, в эти последние годы пьянства и разочарования я забыл все идеалы и радости, что знал прежде, и плевать ему, что нет денег: ему не надо денег, ему нужны только этот рюкзак, пара целлофановых пакетиков сушеной пищи и хорошая пара обуви; и вот он уже уходит и наслаждается привилегиями миллионера в таком вот пейзаже. Да и вообще, какой подагрик-миллионер заберется на эту скалу? Мы сами на нее лезли весь день». И я пообещал себе, что начну новую жизнь. «По всему Западу, по горам Востока, по пустыне я пройду со своим рюкзаком и сделаю это чисто». Я уснул, засунув нос в спальник, и проснулся где-то на заре, весь продрогнув: холод от земли просочился сквозь пончо и мешок, и ребра мои ощущали теперь влажность еще влажнее влажности холодной постели. Изо рта у меня шел пар. Я перевернулся на другие ребра и продолжал спать: сны мои были чисты и холодны, как ледяная вода, счастливые сны, никаких кошмаров.

Когда я проснулся опять, солнечный свет лился девственно-оранжевым сквозь ущелья к востоку от нас и сквозь наши душистые сосновые ветви, и я почувствовал себя как мальчишка, которому время вставать и играть весь день в детском комбинезончике, потому что суббота. Джафи уже поднялся, он пел и дышал на руки у костерка. Белый иней лежал на земле. Потом Джафи отбежал в сторону и завопил:

– Йоделахи-и! – и, ей-богу, до нас сразу же долетел ответ Морли, ближе, чем вчера вечером. – Он уже вышел. Просыпайся, Смит, и выпей горячего чая, полезно!

Я встал, выудил тапки из спальника, где они согревались всю ночь, надел их, натянул берет, подпрыгнул и пробежался пару кварталов по траве. Ручеек весь замерз, кроме самой серединки, где, позвякивая и побулькивая, бежала тоненькая струйка пузырьков. Я шлепнулся на живот и напился, омочив все лицо. Ничто на свете не сравнится с этим, когда окунаешь лицо в холодную воду утром в горах. Затем я вернулся, а Джафи уже разогревал остатки вчерашнего ужина – они по-прежнему были вкусны. Потом мы вышли на утес и покричали «хоо!» Морли и вдруг увидели его – крохотную фигурку в самом низу каменной долины в двух милях от нас, она двигалась как единственное одушевленное создание в неохватной пустоте.

– Эта точечка внизу и есть наш остроумный друг Морли, – сказал Джафи своим смешным раскатистым голосом лесоруба.

Часа через два Морли уже был от нас на расстоянии слышимости и немедленно затараторил, преодолевая последние валуны, а мы сидели и ждали его на камне под уже теплым солнышком.

– Дамское Общество Вспомоществования велело мне сходить и узнать у вас, мальчики, не нужно ли приколоть голубые ленточки вам на рубашки, они говорят, что осталось еще очень много розового лимонада и лорду Жиропупу Маунтбэттену уже сильно невтерпеж. Вы думаете, они станут расследовать источник недавних неприятностей на Ближнем Востоке или научатся наконец ценить кофе? Уж лучше бы с парой таких джентльменов от литературы, как вы, они научились прилично себя держать… – и так далее и тому подобное, без всяких причин он чесал языком под счастливым голубым утренним небом, скача по камням со слабенькой ухмылкой, немного вспотев от долгой работы с утра пораньше.

– Ну, Морли, ты готов лезть на Маттерхорн?

– Я всегда готов, дай только мокрые носки сменю.

11

Около полудня мы вышли, оставив большие рюкзаки в лагере, куда все равно никто не доберется по крайней мере до следующего года, и двинулись по долине, засыпанной обвалом, взяв с собой только еду и аптечку. Долина оказалась длиннее, чем виделось снизу. Почти мгновенно наступило два часа дня, солнце приобрело такой более поздний, червонный цвет, поднимался ветер, и я уже подумывал: «Ну елки, как же мы полезем вечером на эту гору?»

Я задал этот вопрос Джафи, и тот ответил:

– Ты прав, придется побыстрей.

– А может, бросим и пойдем домой?

– Кончай, Тигр, мы взбежим на этот холмик – а там уж и домой можно.

Долина все тянулась, тянулась и тянулась. Наверху крутизна возросла, и я стал побаиваться, как бы не свалиться: камни здесь были меньше, скользко, а лодыжки у меня и так болели от вчерашних упражнений. Морли же все шел и говорил, и я обратил внимание на его грандиозную выносливость. Джафи снял штаны, чтобы совсем походить на индейца, в смысле – остался совсем голый, в одних плавках, обогнал нас почти на четверть мили, иногда останавливался, чтобы мы смогли его догнать, потом шел дальше – быстро, он хотел забраться на гору сегодня же. Морли шел вторым, всю дорогу ярдах в пятидесяти от меня. Я никуда не спешил. Когда же день стал клониться к вечеру, я прибавил шагу и решил обогнать Морли и пойти с Джафи. Теперь мы были где-то на высоте одиннадцать тысяч футов, стало холодно, вокруг лежали снега, а к востоку виднелись громадные снежные шапки хребтов и ух-раздолья плоских долин под ними; мы были практически на самой верхушке Калифорнии. В одном месте мне, как и другим, пришлось ползти по узкому карнизу вокруг выступа скалы, и тут уж я по-настоящему испугался: падать пришлось бы футов сто – хватит, чтобы свернуть себе шею, а там еще один маленький карниз, на котором можно с минутку попрыгать перед тем, как ухнуть еще на добрую тысячу футов, – и прощай. Теперь ветер аж пронизывал. Однако весь день – больше прежнего – полнился старыми предчувствиями или воспоминаниями, словно я был здесь раньше, карабкался по этим скалам – за чем-то другим, подревнее, посерьезнее, попроще. В конце концов мы добрались до подножия Маттерхорна, где лежало прекраснейшее озерцо, неведомое взорам большинства людей в этом мире: его видела лишь горстка скалолазов – крошечное озеро на высоте одиннадцать тысяч с чем-то футов, со снегом по краям, с восхитительными цветами и красивой лужайкой, альпийским лужком, ровным и сказочным, на котором я немедленно растянулся, скинув тапочки. Джафи сидел здесь уже полчаса, когда я только дошел; он уже замерз и снова оделся. Морли, улыбаясь, вышел вслед за нами. Мы сидели и смотрели вверх, на неизбежную крутую осыпь последнего склона Маттерхорна.

– Да это совсем немного, справимся! – сказал я, возрадовавшись.

– Нет, Рэй, там больше, чем кажется. Ты понимаешь, что там тысяча футов?

– Так много?

– Если мы не рванем вверх бегом, не успеем спуститься в лагерь до темноты и дойдем до машины у домика только к утру, а надо – ну, к полуночи.

– Ф-фу…

– Я устал, – сказал Морли. – Наверно, я и пробовать не стану.

– Ну правильно, – сказал я. – Весь смысл лазанья по горам для меня – не выпендриваться, что можешь залезть на вершину, а просто выбраться в эту дикую страну вообще.

– Я все равно пойду, – сказал Джафи.

– Если ты пойдешь, я с тобой.

– Морли?

– По-моему, у меня не выйдет. Я вас тут подожду.

А ветер был силен, слишком силен: как только поднимемся на несколько сотен футов по склону, он может помешать нам идти дальше.

Джафи взял пакетик орехов с изюмом и сказал:

– Это будет наш бензин, парень. Ты готов, Рэй, бежать кросс?

– Готов. Что я скажу мальчишкам в «Месте», если дойду аж досюда и сдамся в последнюю минуту?

– Уже поздно, поэтому давай быстрей.

Джафи зашагал очень быстро, порой даже пускаясь бегом там, где идти надо было вбок по гребням осыпи. По этим обвалам камней и песка пробиваться трудно, все время обрушиваются маленькие лавины. Каждые несколько шагов мы, казалось, поднимались выше на ужасающем лифте, и я невольно сглатывал, когда оборачивался и видел, наверно, весь штат Калифорния, распахнувшийся на три стороны под громадными синими небесами с угасающими планетарно-космическими облаками и грандиозными панорамами дальних долин и ровных плоскогорий, да и наверняка вся Невада тоже там. Было просто страшно смотреть вниз и видеть Морли – дремлющее пятнышко, ожидающее нас у озерца. «Ох, надо было остаться со стариной Генри», – думал я. Каждый следующий шаг уже пугал меня – чистый страх большой высоты. Я начал бояться, что меня сдует ветром. Все кошмары, что когда-либо меня посещали – падения с гор и высоких зданий, – пронеслись в голове с потрясающей ясностью. К тому же после каждых двадцати шагов наверх мы оба совершенно выдыхались.

– Это из-за высоты, Рэй, – сказал Джафи, переводя дух рядом со мною. – Поешь изюму и орешков, увидишь, как тебя подтолкнет.

И всякий раз нас это так великолепно подталкивало, что мы оба подскакивали без лишних слов и лезли вверх еще на двадцать – тридцать шагов. Потом снова садились, задыхаясь и потея на холодном ветру, на самой вершине мира, шмыгая носами, как малыши, что на исходе субботы заканчивают свои последние зимние игры. Ветер начал завывать совсем как в кино о Покрове Тибета. Крутизна для меня уже стала чрезмерна; теперь я вообще боялся оглянуться, только слегка косился через плечо: Морли у крошечного озера был совсем неразличим.

– Шире шаг! – вопил Джафи, опередив меня на сотню футов. – Ужасно поздно! – (Я бросил взгляд на вершину. Вот же она, мы окажемся там через пять минут.) – Осталось всего полчаса! – завопил Джафи.

Невероятно. После пяти минут рассерженного карабканья вверх я упал, а вершина оставалась все такой же далекой. Вот что мне в ней не нравилось: облака всего мира туманом проносились сквозь нее.

– Все равно там ничего не будет видно, – пробормотал я. – Ох, и зачем я в это ввязался?

Джафи намного обогнал меня, мне оставил орешки и изюм, он теперь с какой-то одинокой торжественностью решил рваться к вершине, пусть она даже его убьет. Он больше не садился. Вскоре опередил меня на целое футбольное поле, на сотню ярдов, он казался все меньше. Я оглянулся – это меня и прикончило, как жену Лота.

– Тут слишком высоко! – в панике завопил я Джафи.

Он не услышал. Я взбежал еще на несколько футов и, изможденный, рухнул на брюхо, чуть-чуть соскользнув вниз.

– Тут слишком высоко!

Я перепугался не на шутку. А если я совсем вниз поеду, осыпи в любую минуту могут заскользить. Проклятый горный козлина Джафи, я видел, как он скачет впереди с камня на камень в тумане, выше, выше, лишь подметки мелькают. «Ну как тягаться с таким маньяком?» Но с неким чокнутым отчаянием я все равно полез следом. Наконец добрался до скального карниза, где можно было сидеть ровно, а не цепляться, боясь соскользнуть, и втиснул все тело внутрь, чтобы только удержаться покрепче, чтобы не снесло ветром, посмотрел вниз, огляделся и решил, что с меня довольно.

– Я остаюсь тут! – завопил я Джафи.

– Давай, Смит, еще пять минут. Мне осталась всего сотня футов!

– Я остаюсь тут! Слишком высоко!

Он ничего не ответил и двинулся дальше. Я видел, как он свалился, хватая ртом воздух, поднялся и снова рванул вперед.

Я втиснулся еще плотнее вглубь карниза, закрыл глаза и подумал: «Ох, что же это за жизнь, почему нам вообще нужно рождаться, только чтобы выложить нашу несчастную нежную плоть перед такими невозможными ужасами, как громадные горы, скалы и пустота», и с ужасом вспомнил знаменитую дзэнскую поговорку: «Дойдешь до вершины – продолжай восхождение». Волосы у меня встали дыбом: то была просто миленькая поэзия, когда мы сидели у Алвы на циновках. Теперь же от нее сердце мое заколотилось, закровоточило, потому что я вообще родился на свет. «По сути, когда Джафи заберется на этот пик, он и будет продолжать восхождение – тем путем, которым дует ветер. Ну а этот старый философ останется вот тут», – и я закрыл глаза. «Кроме того, – думал я, – отдыхай и будь добрым, тебе ничего не нужно доказывать». Вдруг я услышал прерывистый йодль, на ветру он прозвучал со странным музыкальным и мистическим напрягом. Я поднял взгляд – и Джафи стоял на вершине Маттерхорна со своим триумфальным кличем покорителя горы, с Разбивающей Горы Песнью Радости Будды. Это было прекрасно. Смешно тоже – здесь, на не такой уж и смешной верхушке Калифорнии, среди летящих клочьев тумана. Но следовало отдать ему должное – его мужеству, выносливости, поту, а теперь и сумасшедшему человеческому пению: взбитые сливки на верхушке мороженого. У меня не хватило сил ответить на его йодль. Джафи немного побегал там и скрылся из виду – осмотреть какую-то плоскую вершинку (как потом сказал) в нескольких футах к западу, по-моему отвесно обрывавшуюся аж до самых, наверно, полов Вирджиния-Сити, посыпанных опилками. Безумие. Я слышал, как он что-то мне вопит, но я, дрожа, лишь крепче вжимался в защитную ямку. Взглянул вниз, на крошечное озерцо, возле которого с травинкой в зубах валялся на спине Морли, и вслух произнес:

– Ну вот вам и карма на троих: Джафи Райдер залезает-таки на свою триумфальную вершину, мне это почти удается, но приходится сдаться и съежиться в проклятой норе, а самый ловкий – этот поэт из поэтов, лежит себе, задрав ногу на ногу и нацелив ее в небеса, жует цветочек, как на пляже, водичка журчит, черт бы их побрал, в следующий раз они меня сюда не затащат.