Текст книги "Бродяги Дхармы"

7

С самого первого мгновения, когда мы встретились с Морли, он не переставал испускать внезапные йодли соответственно духу нашего предприятия. То просто был протяжный крик «йоделахи-и!», но раздавался он в самые неподходящие моменты и в самых неподходящих обстоятельствах – например, несколько раз поблизости еще находились его китайские и немецкие друзья, потом – уже в машине, нам в самое ухо, такое громогласное «йоделахи-и!», потом когда мы выходили из машины к бару: «Йоделахии!» Теперь же, когда Джафи проснулся, увидел, что уже светает, выскочил из-под спальников, побежал собирать хворост и вот уже задрожал над предварительным костерком, Морли тоже пробудился от своего короткого, нервного предрассветного сна, зевнул и завопил «йоделахи-и!», разнесшееся эхом по дальним долам. Встал и я; нам только и осталось держаться вместе, скакать и махать руками, как мы с моим грустным бродяжкой в люльке на южном побережье. Но Джафи вскоре подтащил к костру больше валежника, и пламя с ревом заполыхало, и мы через некоторое время уже грели спины, болтали и орали. Прекрасное утро: красные столбы нетронутого солнечного света пробивались из-за склона и косо падали меж холодных дерев, будто в соборе, навстречу солнцу поднималась дымка, а повсюду вокруг – таинственный шум клокочущих ручьев, быть может уже затянутых корочкой льда в заводях. Замечательная здесь рыбалка. Довольно скоро я уже сам вопил «йоделахи-и!», но когда Джафи ушел за дровами и пропал на некоторое время из виду, а Морли завопил свое «йоделахи-и!», тот ответил простым «хоо!» и сказал потом, что так в горах кричат индейцы, что гораздо приятнее. Поэтому я тоже начал орать «хоо!».

Потом мы залезли в машину и двинули дальше. Поели хлеба с сыром. Никакой разницы между Морли сегодняшнего утра и Морли вчерашнего вечера не наблюдалось, если не считать голоса, когда он трещал и балаболил со своим обычным смешным культурным ехидством, что было довольно мило в этой утренней свежести, – так всегда звучат голоса людей, поднявшихся спозаранку, слегка тоскливо и надтреснуто, в них слышится устремление и готовность к новому дню. Солнце скоро потеплело. Черный хлеб был отличный, его пекла жена Шона Монахана – того Шона, у которого избушка в Корте-Мадера, куда мы все однажды можем приехать и поселиться, не платя ничего и никому. Сыр оказался острым чеддером. Но это меня не сильно насытило, и, когда мы выехали на природу окончательно и больше не осталось вокруг ни домов, ничего, мне страшно захотелось старого доброго горячего завтрака – как вдруг, переехав ручей по маленькому мостику, мы увидели веселый охотничий домик у дороги под громадными можжевеловыми деревьями; из трубы бурлил дымок, снаружи горели неоновые надписи, а табличка в окне извещала об оладьях и горячем кофе.

– Давайте зайдем, ей-богу, нам нужен настоящий мужской завтрак, если мы собираемся весь день лезть в гору.

Против моего предложения никто не возражал, мы вошли, уселись в кабинке, и милая женщина приняла наш заказ с говорливой приветливостью, свойственной людям в глубинке.

– А вы, мальчики, что, охотиться идете?

– Нет, мэм, – ответил Джафи, – мы просто идем на Маттерхорн.

– На Маттерхорн? Да я б туда не пошла и за тыщу долларов!

Тем временем я сходил к бревенчатому сортиру на задах и умылся водой из-под крана – восхитительно холодной, от которой защипало все лицо, а когда я отпил, желудок мой славно наполнился будто бы жидким льдом, и я попил еще. Потрепанные собачки гавкали в червонных лучах солнца, косо пробивавшихся сквозь стофутовые ветви елей и желтых сосен. Вдали поблескивали снежные шапки гор. Среди них был Маттерхорн. Я зашел внутрь, оладьи уже подоспели – горячие, исходящие паром, – и я полил сиропом три кусочка масла, разрезал оладьи и начал есть, прихлебывая горячий кофе. Генри и Джафи занимались тем же – в кои-то веки без разговоров. Запили мы это все несравненной холодной водой, и тут пришли охотники в своих сапожищах и шерстяных рубахах – но не те ветреные и пьяненькие, а серьезные, готовые забуриться в леса после завтрака. Тут же находился бар, но в это утро на алкоголь всем было наплевать.

Мы влезли в машину, форсировали еще один ручей, потом луг с несколькими коровами и бревенчатыми хижинами и выехали на равнину, с которой было ясно видно, как к югу возносится самый ужасный из всех зазубренных пиков, самый высоченный – Маттерхорн.

– Вот она, – гордо вымолвил Морли. – Прекрасная гора – правда, похоже на Альпы? У меня есть коллекция снимков заснеженных вершин, вам надо будет как-нибудь посмотреть.

– Мне-то больше настоящие нравятся, – отозвался Джафи, серьезно глядя на горы, и в этом его отдаленном взгляде, в этом тайном внутреннем вздохе я увидел: он снова дома. Бриджпорт – сонный городок на этой равнине, странно новоанглийский. Два ресторана, две автозаправки, школа – все это по обочинам шоссе 395, прибегающего в эти края из Бишопа на пути в Карсон-Сити, Невада.

8

Теперь у нас возникла еще одна невероятная задержка, поскольку мистер Морли решил найти в Бриджпорте открытый магазин и купить там себе спальный мешок или хотя бы какое-нибудь полотняное или брезентовое покрытие, чтобы спать на высоте девять тысяч футов: судя по ночи, проведенной на четырех тысячах, там будет довольно прохладно.

Мы с Джафи ждали его, сидя на уже припекавшем десятичасовом солнышке, на травке школьного двора, наблюдая за случайным и лаконичным движением по совершенно неоживленному шоссе и обсуждая шансы молодого индейца-автостопщика, пытавшегося уехать на север. Мы с теплотой говорили о нем.

– Вот что мне нравится: ездить везде стопом, ты абсолютно свободен, хотя вообрази только, что при этом ты индеец. Черт возьми, Смит, пошли поговорим с ним и пожелаем ни пуха ни пера.

Индеец оказался не очень разговорчив, но дружелюбен и сказал нам, что по 395-му он продвигается довольно медленно. Мы пожелали ему удачи. А меж тем в этом крохотном городке Морли вообще куда-то пропал.

– Что он там делает – поднимает всех лавочников с постели?

Наконец Морли вернулся и сказал, что ничего нет и остается одно – занять пару одеял в охотничьем домике у озера. Мы сели в машину, проехали несколько сотен ярдов назад по шоссе и свернули на юг, к блестящим нетронутым снегам в синей вышине.

Проехали вдоль берега живописных озер-Близнецов и подкатили к домику, который оказался большим белым каркасным постоялым двором. Морли зашел и уплатил пять долларов за два одеяла на ночь. В дверях стояла женщина, уперев руки в бока; лаяли собаки. Дорога была пыльной – грунтовка, а озеро – небесной чистоты. В нем идеально отражались утесы и предгорья. Но впереди шли ремонтные работы и клубилась желтая пыль: как раз там придется пройти немного по берегу, а уж потом переходить ручей в конце озера и углубляться в заросли, из которых вверх идет тропа.

Мы поставили машину, вытащили все наши пожитки и распределили их на солнышке. Джафи уложил мой рюкзак и сказал, что я все это понесу, а иначе могу сразу пойти и утопиться в озере. Он был очень серьезен, чувствовал себя главным, и мне это нравилось больше всего. Потом с той же мальчишеской суровостью вышел на дорогу с ледорубом и начертил в пыли большой круг, после чего начал в нем что-то рисовать.

– Что это?

– Я делаю волшебную мандалу, которая не только поможет нам при восхождении, но, после того как я тут еще кое-что нарисую и спою, по ней можно будет предсказывать будущее.

– А что такое мандала?

– Это такие буддийские схемы, всегда в виде круга, наполненного всякими штуками: круг представляет пустоту, а штуки – иллюзию, видишь? Иногда мандалы рисуют у Бодхисатвы над головой, и по ним можно рассказать его историю. По происхождению они тибетские.

Я уже влез в его теннисные тапки, а теперь извлек и горную шапочку, которую он мне предоставил, – черный французский беретик, который я лихо заломил на голове, вскинул на спину рюкзак и стал совершенно готов к походу. В тапочках и беретике я больше походил на богемного художника, чем на человека, идущего в горы. На Джафи были его прекрасные сапожищи и швейцарская зеленая шляпа с пером, он походил на эльфа – но на такого грубоватого эльфа.

Так и вижу его одного в горах в этом наряде – видение: прозрачное утро в высоких сухих Сьеррах, вдалеке чистые ели отбрасывают тени на каменные осыпи склонов, еще дальше – заснеженные конусы вершин, ближе – большие лохматые силуэты сосен, и вот он сам – Джафи, в шляпе, с большущим рюкзаком за спиной, топает себе, но в левой руке у него цветок, ею же он придерживает на груди лямку рюкзака; между громоздящимися камнями и валунами растет трава; дальше каменные осыпи шрамами бороздят склоны утра, глаза Джафи сияют радостью, он – в пути, его герои – Джон Мьюир и Ханьшань, Шидэ и Ли Бо, Джон Берроуз[15]15
  Джон Берроуз (1837–1921) – американский натуралист и писатель, чьи образные эссе завоевали ему широкую популярность кроткого мудреца дикой природы.


[Закрыть], Пол Баньян[16]16
  Пол Баньян – персонаж американского фольклора, гигантский лесоруб, совершающий сверхчеловеческие подвиги. Впервые статья о Баньяне была опубликована в «Детройтской газете» в 1910 г. Большую лепту в развитие мифа о Баньяне внес У. Б. Логхед, взявший его рекламным символом миннесотской лесодобывающей компании и придумавший как имя гигантского синего быка Баньяна (Крошка), так и имена многих персонажей его легендарного лесоповала.


[Закрыть] и Кропоткин; он – маленький, и, когда шагает, из-под рубашки у него проглядывает смешной живот, но не потому, что слишком толстый, а потому, что позвоночник немного выгибается, однако это возмещается его бодрыми широкими шагами – шагами очень высокого человека (как я обнаружил, идя за ним следом вверх по тропе); его грудь широка, а плечи могучи.

– Дьявол мя задери, Джафи, сегодня утром мне великолепно, – сказал я, когда мы заперли машину и втроем зашагали с рюкзаками по береговой дороге, чуть покачиваясь, занимая всю ее ширину, будто пехотинцы на марше. – Ну не чертовски ли это лучше, чем торчать в «Месте»? Напиваться таким свежим субботним утром, все муторно и тошнит, – а вот они мы какие, шагаем мимо свежего чистого озера, хороший воздух, да господи, это уже хайку само по себе.

– Сравнения одиозны, Смит, – приплыл ко мне его ответ, цитата из Сервантеса[17]17
  «Дон Кихот», т. II, гл. XXIII: «Известно, что всякое сравнение всегда неприятно, следственно, незачем кого бы то ни было с кем-либо сравнивать» (пер. Н. Любимова). На самом деле фраза восходит к английскому монаху и поэту Джону Лидгейту (ок. 1370 – ок. 1451) – «Спор лошади, гуся и овцы» (ок. 1440) – и встречается у Джона Фортескью, Кристофера Марлоу и Джона Донна, а также пародируется Шекспиром в комедии «Много шума из ничего» (акт 3, сц. 5), что, впрочем, не отражено в русских переводах.


[Закрыть] и дзэн-буддийское наблюдение в придачу. – Совершенно никакой разницы – сидишь ты в «Месте» или карабкаешься на Маттерхорн, все одна и та же пустота, парень.

И я стал об этом размышлять, и понял, что он прав: сравнения одиозны, все одно и то же, но мне было сейчас по-настоящему кайфово, и еще я вдруг понял вот что: это (невзирая на разбухшие вены на ногах) принесет мне много пользы, отвлечет от пьянства и, может, заставит проникнуться совершенно новым образом жизни.

– Джафи, я рад, что тебя встретил. Я научусь укладывать рюкзаки, и всему, что надо, тоже научусь, и как прятаться в этих горах, когда устанешь от цивилизации. На самом деле я очень благодарен, что встретился с тобой.

– Что ж, Смит, я тоже благодарен, что встретился с тобой и научился, как писать спонтанно, и все такое.

– А-а, да это пустяки.

– Для меня это много. Давайте, парни, прибавим шагу, не стоит зря тратить время.

Вскоре мы дошли до клубившейся желтой пыли, где рычали бульдозеры, а здоровые, жирные и потные водители даже не глядели на нас, а материли свою работу и проклинали все на свете. Они бы полезли в гору только за двойную плату, а если учесть, что сегодня суббота, – за четверную.

Мы с Джафи посмеялись, об этом подумав. Я был немножко не в своей тарелке в этом глупом беретике, но бульдозеристы и глазом не повели в нашу сторону, и мы скоро оставили их позади и подошли к последнему охотничьему домику у начала тропы. То была такая бревенчатая изба, она стояла на самом дальнем бережке озера в треугольном распадке между довольно высокими отрогами. Здесь мы остановились передохнуть на ступеньках: покрыли мы около четырех миль, но по ровной хорошей дороге, – зашли внутрь и купили конфет, печенья, колы и еще чего-то. Тут вдруг Морли, который всю дорогу отнюдь не молчал и смотрелся очень забавно в своем наряде, с необъятным вьюком за плечами, с надувным матрасом (из которого выпустили воздух), без шляпы – в общем, как он обычно ходит к себе в библиотеку, но в огромных мешковатых шароварах, – этот Морли вдруг вспомнил, что забыл слить масло из картера.

– Ах, так он забыл слить масло из картера, – сказал я, заметив их оцепенение и ни фига не смысля в машинах, – а он не забыл залить мозги в кратер?

– Нет, это значит, что, если сегодня ночью подморозит, его чертов радиатор взорвется, и мы не сможем уехать домой, и придется двенадцать миль переть до Бриджпорта, и мы тут конкретно засядем.

– Ну а может, ночью не будет так холодно?

– Рисковать нельзя, – ответил Морли, и к тому времени я уже его просто ненавидел: у него находится столько способов все забывать, портить, беспокоить, откладывать и превращать наш относительно простой поход в бесконечные петли и круги.

– Ну и что ты собираешься делать? Что нам всем делать – тащиться четыре мили обратно?

– Только одно: я возвращаюсь сам, сливаю масло и иду обратно за вами по тропе, а вечером догоняю вас в лагере.

– Я разожгу большой костер, – сказал Джафи, – ты его увидишь, покричишь, и мы тебя направим.

– Запросто.

– Но тебе придется побегать, чтобы к вечеру добраться до лагеря.

– Я уже иду.

Но тут мне стало так жалко старого, несчастного, смешного Генри, что я сказал:

– Да ну его к черту, этот картер, если ты с нами не пойдешь, пошли вместе все равно.

– Слишком дорого встанет, если эта штука сегодня ночью замерзнет, Смит, поэтому лучше вернуться. У меня будет множество приятных мыслей – знакомиться с тем, о чем вы вдвоем, вероятно, будете беседовать весь день; ах, ч-черт, уже пора двигаться. Ни за что не жужжите на пчел, не обижайте дворняжек, а если партия в теннис начнется и все снимут рубашки, не стройте глазки прожектору, или солнышко пнет попку девчонки обратно к вам, вместе с кошками, ящиками фруктов и апельсинов и со всем остальным, – заявил нечто подобное и без дальнейших церемоний зашагал обратно по дороге, лишь слегка махнув нам рукой, бормоча себе под нос, так что нам пришлось завопить ему вслед:

– Пока, Генри, давай быстрее!

А он не ответил, только пожал плечами на ходу.

– Знаешь, – сказал я, – думаю, ему без разницы. Он доволен и оттого, что бродит и все забывает.

– И похлопывает себя по животу, и видит все таким, какое оно есть, типа как в «Чжу-ан-цзы».

И мы с Джафи хорошенько посмеялись, глядя вслед покинутому Генри, ковылявшему по дороге, которую мы только что одолели, одинокому и безумному.

– Ну, пошли, – сказал Джафи. – Когда я устану тащить этот здоровый рюкзак, поменяемся.

– Хоть сейчас. Давай сейчас, мне надо что-нибудь тяжеленькое понести. Ты себе не представляешь, как мне четко, чувак, давай же!

И вот мы махнулись рюкзаками и стартанули.

Обоим нам было прекрасно, и мы без конца болтали – о чем угодно: о литературе, о горах, о девчонках, о Принцессе, о поэтах, о Японии, о наших прошлых приключениях в жизни, и я вдруг понял, что нет худа без добра, – если б Морли не забыл слить масло из картера, Джафи и слова бы не удалось вставить весь этот благословенный день, а так у меня прекрасная возможность услышать его идеи. Тем, как он все делал, ходил в походы, он напоминал мне моего друга детства Майка, который тоже любил идти впереди, суровый, как Бак Джоунз, глаза устремлены к дальним горизонтам, как у Натти Бампо[18]18
  Бак Джоунз (1891–1942) – американский актер, снимавшийся преимущественно в вестернах. Натти Бампо – персонаж серии романов Джеймса Фенимора Купера (1789–1851) о Следопыте.


[Закрыть], предупреждая меня о ломающихся ветках или говоря: «Здесь слишком глубоко, давай спустимся ниже и перейдем ручей вон там», или: «В этой низинке будет грязь, лучше обойти», – смертельно серьезный и довольный. По тому, как Джафи шел впереди, я видел все его детство в восточных лесах Орегона. Он шел, как говорил, сзади я видел, что он слегка косолапит – совсем как я; но когда подошло время лезть вверх по склону, он развел носки, как Чаплин, чтобы крепче ступать. Мы пересекли что-то вроде заболоченной речной долинки по густым зарослям, мимо нескольких ив, выбрались на другой стороне, слегка подмочив ноги, и начали подъем по тропе, ясно размеченной и недавно подправленной лесниками, но иногда натыкались на осыпи, где прямо на тропу рушились сверху камни, и Джафи всякий раз не ленился убирать их, говоря при этом:

– Я сам чистил тропы, терпеть не могу, когда тропа такая ретивая, Смит.

Мы забирались все выше, и за нами внизу уже завиднелось озеро, как вдруг в его чистом голубом бассейне мы увидели глубокие дыры – там били источники, будто черные колодцы, и видно было, как мечутся стайки рыбешек.

– О, это как раннее утро в Китае, и мне всего пять лет в безначальном времени! – громко пел я, и мне хотелось сесть возле тропы, достать блокнотик и писать об этом заметки.

– Посмотри вон туда, – пел Джафи, – желтые осины. Сейчас, вот только настроюсь на хайку… «Беседуем о литературной жизни – вдруг желтые осины».

В этой земле можно было легко постичь совершенство жемчужин хайку, написанных восточными поэтами, которые в горах никогда не напивались, ничего, только шли себе дальше, свежие, как дети, записывали все, что видели, без всяких литературных ухищрений, без причудливости выражения. Взбираясь, мы сочиняли хайку, а тропа вилась все выше по заросшему склону.

– Камни у края утеса, – говорил я, – почему не катятся вниз?

– Может, это и хайку, а может, и нет, слишком сложное, наверное, – сказал Джафи. – Настоящее хайку должно быть простым, как овсянка, и в то же время после него видишь подлинное; как самое великое хайку – возможно, величайшее из всех – вот это: «Ласточка прыгает по веранде с мокрыми лапками». Это Сики. Смотри, мокрые отпечатки лапок – как видение в уме, и все же в нескольких этих словах видишь этот дождь, льющий день-деньской, и чуть ли влажной хвоей не пахнет.

– Давай еще.

– Я сейчас свое придумаю, погоди… «Озеро внизу… черные дыры, проделанные колодцами» – нет, черт подери, это не хайку: хайку никогда много не бывает.

– А если сочинять их по-настоящему быстро, вот как идешь, спонтанно?

– Смотри! – возбужденно закричал он. – Горный люпин, смотри, какие нежно-голубые цветочки! А вон калифорнийские красные маки. Весь луг просто усыпан цветом! Наверху, кстати, настоящие калифорнийские белые сосны, их ты почти нигде больше не увидишь.

– Как много ты знаешь про птиц, деревья и все остальное…

– Я изучал их всю жизнь.

Потом, тоже еще на пути вверх, мы немного расслабились, разговор стал смешнее и глупее, и скоро мы дошли до поворота тропы, где была тенистая прогалина и мощный порожистый поток бился и бурлил на покрытых пеной камнях, скатываясь вниз, а через него был перекинут идеальный мостик – упавшая коряга; мы забрались на нее, улеглись животами вниз и долго пили воду, плескавшую прямо в лица: будто подставляешь голову под струю с плотины. Я лежал там целую долгую минуту, наслаждаясь внезапной прохладой.

– Это как реклама эля «Рейнир»! – завопил Джафи.

– Давай посидим чуть-чуть и покайфуем.

– Парень, ты не представляешь, сколько нам еще топать!

– А я даже не устал!

– Еще устанешь, Тигр.

9

Мы шли дальше, и мне до невероятия нравилось, какой у этой тропы бессмертный вид, когда уже перевалило за полдень, и как поросший травой склон холма словно весь окутан древней золотой пыльцой, как жучки кувыркаются над камнями, как ветерок вздыхает в мерцающих танцах над нагретыми валунами, и как тропа вдруг заводит в прохладную тень от больших деревьев над головой, и как свет здесь глубже. И нравилось, что озеро под нами вскоре стало совсем игрушечным, а черные дыры в нем по-прежнему ясно различимы, и на него падают гигантские тени облаков, и петляет трагическая дорога, по которой сейчас возвращается бедолага Морли.

– Ты разглядишь бедного Морли внизу?

Джафи долго всматривался.

– Я вижу облачко пыли – может, это он уже идет обратно.

Мне же казалось, что я вижу древний полдень этой тропы – от камней на лужайках и букетиков люпина до неожиданных возвратов к ревущему потоку с его мостиками из мокрых коряг и подводной зеленью; в моем сердце возникло что-то невыразимо надломленное, будто я жил и прежде и ходил по этой тропе точно так же с соратником-Бодхисатвой, – но, быть может, то паломничество было гораздо важнее, и мне сейчас очень хотелось лечь у тропы и все хорошенько вспомнить. Вот что с тобою делают леса – они всегда знакомые, издавна утраченные, словно лицо давно покойного родственника, словно старый сон, словно обрывок забытой песни, донесшийся по-над водою, а больше всего – словно золотые вечности прошедшего детства или прошедшей зрелости, и вся жизнь, вся смерть, вся боль сердечная, случившиеся миллион лет назад, и облака, проплывающие над головой, кажется, подкрепляют (своей собственной одинокой знакомостью) это чувство. Исступленный восторг даже – вот что я ощущал, вместе со вспышками внезапного воспоминания; вспотев и утомившись, я хотел уснуть и видеть сны в траве. Забираясь выше, мы сильнее уставали и теперь, совсем как пара настоящих альпинистов, больше уже не разговаривали, нам не нужно было разговаривать, и мы этому радовались, как, по сути, заметил Джафи, обернувшись ко мне после получасового молчания:

– Как раз вот так мне нравится: когда идешь – просто нет нужды разговаривать, будто мы животные и общаемся безмолвной телепатией.

Так, забившись в собственные мысли, мы топали дальше, Джафи переставлял ноги, отклячив зад, как я уже говорил, а я подобрал свой темп – короткие шажки, медленно, терпеливо, все выше в гору со скоростью миля в час, так что я постоянно оставался в тридцати ярдах позади него, и теперь, когда у нас рождались какие-нибудь хайку, приходилось кричать их друг другу туда и обратно. Довольно скоро мы выбрались на верхушку того участка, который уже и тропой-то не был, ни с чем не сравнимый сонный лужок, где был прекрасный пруд, а за ним – одни валуны, и ничего кроме.

– Теперь у нас единственные ориентиры – утки.

– Что за утки?

– Видишь вон валуны?

– «Видишь вон валуны»! Господи ты боже мой, да я вижу пять миль одних валунов, насыпанных до самой вон той горы!

– Видишь кучку камней возле вон того ближнего валуна под сосной? Это и есть утка, ее поставили другие туристы, а может, и я сам, еще в пятьдесят четвертом, не помню точно. Отсюда мы пойдем прыгать с камня на камень, и надо будет хорошенько следить за утками и определять, верно ли мы скачем. Хотя мы, конечно, знаем, куда идти, – вон до того большого утеса, а там уже и наше плато.

– Плато? Боже, ты что, хочешь сказать, что это еще не вершина?

– Конечно нет: за утесом будет плато, потом осыпь, потом опять камни, потом мы выйдем к последнему высокогорному озеру, не больше вот этой лужицы, а за ним последний подъем, больше тысячи футов отвесно вверх, парень, на самую вершину мира, откуда видать всю Калифорнию и частично Неваду, и ветер там тебе штаны насквозь продует.

– О-ой… А сколько времени это займет?

– Ну-у, сегодня к вечеру можем рассчитывать дойти только до плато, а там встанем лагерем. Это я только называю его плато, на самом деле там просто полка такая между двумя высотами.

Но эта вершинка и конец тропы были так прекрасны, что я сказал:

– Ты только глянь… – Сонный лужок, на одном краю – сосны, озерцо, чистый свежий воздух, полуденные облака, золотисто летящие в небе… – А давай сегодня здесь переночуем, я, наверно, в жизни места красивее не видал.

– Ай, да это ерунда. Нет, здесь, конечно, клево, но завтра утром можно проснуться и обнаружить, что у нас на заднем дворе – три дюжины школьных учителей на лошадях и уже жарят бекон. Там, куда мы идем – зуб даю, – не будет ни единого человечка, а если кто и придет, я тогда засранный конский зад. Ну, может, один альпинист, от силы – двое, но вряд ли в это время года там кто-нибудь вообще окажется. Видишь ли, в любую минуту снег может выпасть. Если повалит ночью, до свиданья мы с тобой.

– Что ж, до свиданья, Джафи. Но давай хоть отдохнем тут, водички попьем, на красоту эту посмотрим.

Мы устали, и нам было четко. Мы растянулись в траве, отдохнули, обменялись поклажей, и нам снова не терпелось двигаться дальше. Почти сразу же трава кончилась и начались валуны; мы вскарабкались на первый, а с него оставалось лишь прыгать и скакать дальше, постепенно забирая выше, выше, пять миль вверх по долине, засыпанной валунами, все круче и круче, с громаднейшими скалами по сторонам – стены сходились чуть ли не к тому утесу, куда мы пробирались.

– А что за той скалой?

– Там высокая трава, кустарники, разбросаны валуны, там петляют прекрасные ручейки, в которых льдинки – даже днем, кое-где лежит снег, огромные деревья, а один валун – больше двух домиков Алвы, поставленных один на другой, он наклоняется, и там у нас будет такая впадина типа пещеры, где мы разложим большой костер: он будет отражать тепло от стенки. А дальше трава и лес заканчиваются. Это будет где-то девять тысяч футов.

В теннисках было невероятно легко скакать с камня на камень, но немного погодя я заметил, как грациозно это делает Джафи: он мелкими шажочками перепрыгивал по валунам, иногда как бы намеренно танцуя, – его ноги скрещивались справа налево и слева направо, и первое время я повторял каждый его шаг, но потом понял, что лучше всего самому спонтанно выбирать себе валуны и выделывать свой рваный танец.

– Секрет такого восхождения, – сказал Джафи, – как дзэн. Не думай. Танцуй себе дальше. На свете нет ничего легче на самом деле, даже по плоской земле ходить труднее – слишком монотонно. А тут при каждом шаге возникают ничего так себе проблемки, но ты ни разу не сомневаешься и хоп – уже на другом валуне, который выбрал не понять почему, совсем как в дзэне.

Так оно и было.

Теперь мы много не разговаривали. Мышцы ног у нас притомились. Долго – часа три – мы поднимались по этой длинной-длинной долине. День стал постепенно переходить в вечер, свет становился янтарным, на долину сухих валунов зловеще опустились тени – но не пугали, а опять придавали всему какое-то бессмертие. Утки были выложены очень заметно: становишься на верхушку валуна и смотришь вперед, засекаешь утку (обычно это маленькая пирамидка из двух плоских камней и, может, третий, круглый, – сверху для украшения) и движешься к ней. Эти утки выкладывали предыдущие скалолазы – специально чтобы избавить следующих от мили-другой блужданий по огромной долине. Наш ревущий поток тем временем оставался все время рядом – только уже и спокойнее, он сбегал с самого утеса в миле впереди, расплываясь большим черным пятном, хорошо заметным на серой скале.

Прыгать с валуна на валун с тяжелой поклажей, ни разу не оступившись, оказалось легче, нежели предполагалось: едва попадаешь в ритм танца, уже не упадешь. Иногда я оглядывался на долину внизу и поражался, как высоко мы забрались, какие горизонты гор распахиваются теперь за нами. Наш прекрасный парк в конце тропы был как крошечный глен в Арденском лесу. Затем склон сделался круче, солнце – краснее, и вскоре под сенью некоторых скал я увидел пятачки снега. Мы добрались до того места, где утес вроде как совсем нависал над головой. Тут я увидел, что Джафи впереди скинул рюкзак, и запрыгал по камням к нему.

– Ну, тут бросаем шмотки и лезем эти несколько сотен футов по скале на самый верх. Видишь – там не такой откос, найдем нашу стоянку. Я помню, где она. Хотя ты можешь и здесь посидеть, отдохни или просто побей баклуши, а я тут поброжу, я люблю один лазить.

Ладно. Я сел, сменил мокрые носки и снял влажную от пота майку, сложил по-турецки ноги и отдыхал, посвистывая, где-то около получаса – очень приятное занятие, – а Джафи тем временем вернулся и сказал, что нашел стоянку. Я думал, до нее – коротенькая прогулочка, а на деле мы прыгали по крутым валунам еще почти час, причем некоторые каменюки приходилось огибать, потом поднялись на уровень плато и там по более-менее ровной траве прошли еще сотни две ярдов дотуда, где среди сосен высился огромный серый камень. Вот тут-то земля была сплошь великолепием: на траве лежал снег с подтаявшими прогалинами, болботали ручейки, по обеим сторонам – громадные молчаливые скалы, и дул ветер, и пахло вереском. Мы вброд перешли миленький ручеек глубиной с ладошку – жемчужная, чистая, светлая водичка – и подступили к каменной громаде. Там, где стояли лагерем другие скалолазы, лежали старые обугленные бревна.

– А где тут Маттерхорн?

– Отсюда не видно, но… – показал пальцем на верх плато подальше и ущелье с осыпью, изгибавшееся вправо, – вон за той лощиной и вверх пару миль или около того, и там будет его подножие.

– Ух, черт, так это займет у нас еще целый день!

– Со мною – не займет, Смит.

– Что ж, Райдери, тогда я не против.

– О’кей, Смити, а теперь давай-ка расслабимся, побалдеем и приготовим какой-никакой ужин, пока будем ждать старину Морлири?

И вот мы распаковались, все выложили, покурили и отдохнули. Горы теперь отдавали таким розоватым, в смысле – камни, это все была лишь твердая скала, покрытая атомами пыли, накопившимися здесь с начала безначальных времен. Вообще-то я боялся этих зазубренных чудищ, окружавших нас со всех сторон, да еще нависавших над самой головой.

– Такие безмолвные! – сказал я.

– Ага, чувак, знаешь, гора для меня – это Будда. Только подумай, столько терпения, сотни тысяч лет она сидит здесь совершенно молча, и как бы молится за все живое в этом молчании, и только ждет, чтоб мы прекратили свою глупую возню.

Джафи вытащил чай, китайский чай, насыпал в жестяной котелок, тем временем разложив костер, для начала небольшой (солнце нас пока еще освещало), потом загнал покрепче между больших камней длинную палку, чтоб было на чем подвесить котелок, и скоро вода уже кипела; он налил кипяток в свой чайник, и вскоре мы уже пили чай из жестяных кружек. Я сам принес воды из ручья, холодной и чистой, как снег, как глаза небес за хрустальными веками. Стало быть, чай этот был самым чистым и утоляющим жажду напитком в моей жизни, его хотелось пить еще и еще, он действительно утолял жажду и горячим омывал все нутро.

– Теперь понимаешь восточную страсть к чаю, – сказал Джафи. – Помнишь, я рассказывал, в той книге написано, что первый глоток веселит, второй радует, третий успокаивает, четвертый сводит с ума, пятый повергает в экстаз.

– Совсем как про нас, старик.

Камень, под которым мы разбили лагерь, был просто чудом. Тридцати футов в высоту и тридцати футов в ширину у основания, почти идеальный квадрат; деревья переплетались над ним и свешивали ветви к нам. От основания каменная стена изгибалась наверх, поэтому, если хлынет дождь, у нас будет хоть какое-то прикрытие.

– Как эту громадину сюда занесло?

– Возможно, ледник отступал и оставил. Видишь вон снежное поле?

– Ну.

– Это осталось от ледника. Либо так, либо этот камешек грохнулся сюда с невообразимых доисторических высот, которых нам не постичь, – или, может, этот сукин сын приземлился сюда, когда в юрский период весь этот траханый хребет вылез на поверхность. Рэй, когда ты вот здесь, наверху, ты ведь не в гостиной в Беркли сидишь. Здесь тебе и начало и конец мира. Взгляни, сколько терпеливых Будд смотрит на нас и ничего не говорит.