Текст книги "Дымка"

– Ты, видно, решил не спускать с меня глаз, малыш, – сказал Клинт. – Но это как раз мне и нужно. Больше будешь смотреть – больше увидишь, скорей научишься уму-разуму.

Дымка смотрел – и видел, и учился. Однажды вечером Клинт отвязал веревку от бревна и повел его к коралю, лошадь была сломлена настолько, что ее уже можно было вести на поводу, и она шла довольно легко. Сердце Дымки колотилось в ожидании того неизвестного, что вот-вот случится. Когда ковбой проводил его через большие ворота, он высоко подымал копыта и осторожно ступал, его глаза впивались во все подозрительное – плащ, висевший на стене кораля, заставил его захрапеть и шарахнуться вбок. Клинт беседовал с ним и вел его дальше, через вторые ворота, в маленький круглый кораль. Толстый, суковатый столб был врыт посреди этого кораля, а возле него лежал блестящий кожаный горб – седло.

– Ну, малыш, сейчас начинается представление, позвольте вас познакомить вот с этим седлом.

С этими словами Клинт обернулся и стал поглаживать Дымкин лоб. Дымке теперь было не до ковбоя: все его внимание было устремлено на седло, с горящими глазами, насторожив уши, он храпел, ожидая, не прянет ли на него это кожаное «что-то», не разорвет ли, не сожрет ли живьем.

– Смотри, храпи и лягайся сколько хочешь, – сказал ковбой. – Познакомься с этой штукой получше, я не буду тебя торопить.

Клинт стоял с Дымкой в нескольких шагах от седла, усмехаясь и поглаживая его за ушами. Дымка не прочь был бы отказаться от нового знакомства, но Клинт убеждал его подойти ближе к седлу, и ничего другого ему не оставалось.

Шевельнись в этот миг седло, Дымка прянул бы прочь, и Клинту его не сдержать бы. Но кожаный горб лежал неподвижно, совсем неподвижно, и скоро утратил свой грозный вид. Тогда Дымка отвернулся и стал рассматривать другие вещи в корале, но среди них тоже не оказалось ничего, что сулило бы неприятность, и внимание Дымки снова вернулось к ковбою.

Тогда Клинт подошел к столбу, медленно и тихо поднял седло и поднес его ближе к Дымке. Едва звякнули стремена, лошадь захрапела и попятилась, но Клинт и седло продолжали приближаться к ней медленно, но упорно.

Наконец Дымка уперся в высокий забор кораля, дальше ему некуда было отступать. Ковбой, не выпуская из рук веревки, подходил ближе, а с ним и седло. Вытянув ноги вперед, с низко опущенной мордой, Дымка припал к земле. Урок с седлом продолжался.

Когда, по мнению Клинта, седло было достаточно близко, а Дымка почти преодолел страх, он положил седло наземь и, взяв старое одеяло-потник, стал размахивать им в воздухе, ближе и ближе к Дымке были взмахи, и лошадь захрапела, выкатив белки глаз. Дымка попытался было повернуться и ударить одеяло копытами, но одеяло взлетало снова и снова, пока не коснулось его бока. Он шарахнулся в сторону, вскинул задом, но увернуться не смог.

Не произнося ни слова, ковбой продолжал наступление. Для сырого дичка урок был достаточно труден и без тревожащих звуков человеческой речи. Ученье шло своим чередом, и Дымка едва не выпрыгнул из собственной шкуры, но потник сделал свое дело и показал ему, что как ни страшен он на вид, а вреда от него никакого.

Дымка начал брыкаться менее зло, огонь в глазах его потускнел, и скоро он уже только подрагивал мускулами, когда одеяло прикасалось к его шкуре.

– Скоро ты будешь сам просить меня: помаши! – усмехнулся Клинт, не выпуская изо рта папироски. До этого было, конечно, еще далеко, но Дымка по крайней мере стоял и терпел.

То с этого боку, то с того заходил Клинт, пока лошадь из перестала вздрагивать от одеяла. Тогда ковбой бросил веревку, без труда захлестнул сыромятными путами передние ноги Дымки. Дымка слегка захрапел, но стоял смирно, потому что Клинт, спутывая ему ноги, все время помахивал одеялом. Едва только путы были надеты, ковбой поднял седло и легко, без толчка, опустил его на спину лошади. Дымке показалось, что происходит нечто новое, не похожее на игру с одеялом. Но так как ничего не случилось – только с боков заболтались ремни стремян и подпруги, – он остался стоять, как стоял, и только подрагивание мускулов вдоль плеча показывало готовность его прянуть в воздух при первой обиде.

Огромный опыт сделал Клинта мастером в деле седловки: ничто не обеспокоило Дымку, и даже когда подпруга прошла у него под животом, он не моргнул глазом.

Дымка и не заметил, что он оседлан, пока Клинт не снял с него пут и не толкнул его в сторону, при этом толчке он почувствовал что-то приставшее к нему, повисшее на его спине, это было новое чувство, оно взбесило его, и, опустив морду, он забил задом.

Клинт ожидал этого, потому что нет такого дичка, который любил бы подпругу, как бы свободна она ни была, и когда Дымка взмахнул головой, Клинт был наготове: петля закружилась в его руках, бросок чуть-чуть на себя – и он присел на конце веревки.

Дымка едва не перевернулся, но Клинт поослабил веревку, и это спасло его. Ковбой не хотел валить лошадь на землю, но он не хотел также, чтобы лошадь бесилась с пустым седлом.

– Ну, Дымка, – сказал он, когда лошадь пришла в себя, обернулась и уставилась на него, – ну, Дымка, мне жаль, чтоб ты зря тратил силы. Если хочешь сходить с ума, подожди, пока я взберусь тебе на спину.

Дымка подождал – не потому, что послушался просьбы ковбоя, но потому, что он вспомнил, как эта веревка швырнула его наземь в первый день, перед тем как он был привязан к бревну в пересохшем русле за коралем.

VI. Скрип кожи

Между рукой ковбоя и головой лошади – двадцать футов веревки. Ковбой стоит и усмехается, глядя на удивление, написанное на морде лошади, лошадь только что перестала брыкаться и вскидываться с пустым седлом. Седло впервые очутилось на ее гладкой спине, и не удивительно, что она всеми силами старалась выскочить из-под него.

– Ну, не горюй и подыми голову, – сказал ковбой, направляясь к лошади.

Широко расставив ноги, с диким огнем в глазах, храпя от удивления, Дымка смотрел, как идет к нему Клинт, он не знал, оставаться ли ему на месте и воевать или отступить перед врагом. Клинт подходил ближе. Дымка не видел в нем ничего угрожающего, стоял на месте, смотрел и ждал. Рука коснулась его лба, погладила его шею, человек тихо заговорил, и сердце Дымки понемногу перестало прыгать в груди.

Потом человек поводил Дымку немного по коралю, и Дымка, слыша при каждом своем движении скрип кожи и чувствуя тяжесть седла, готов был снова взбунтоваться, но ковбой был тут же рядом и мог осечь его снова. Дымка не хотел, чтобы его осадили, как это получилось в первый раз.

Они дошли до другого конца кораля, там Клинт обернулся и почесал Дымку за ухом.

– Так-то, дружище, посмотрим теперь, как ты будешь вести себя, когда я сяду в седло.

Дымка видел, как ковбой надел поверх брюк еще кожаные штаны, затянул на них пояс, опустил поля шляпы и надвинул ее на голову поплотнее, потом вдруг он потерял ковбоя из вида. Что-то выросло между ними – это большой палец ковбоя лег на веко его левого глаза и опустил веко на глаз. В следующее мгновение Дымка почувствовал, что к тяжести седла прибавилась новая тяжесть, и тотчас к нему снова вернулось зрение.

Но то, что он увидал, заставило его оторопеть. С минуту он стоял в оцепенении, стараясь понять, каким это чудом ковбой оказался сверху, затем стальные мускулы выстрелом прянули от земли, и тугой клубок, в котором сплелись человек и лошадь, взлетел в воздух и, казалось, долго в нем трясся, прежде чем снова опуститься на землю.

Ремни седла хлопали, точно кнут, кожа скрипела, изгородь дрожала, тяжелые удары копыт сотрясали землю, пыль поднялась, точно серая туча. Дымка был испуган, взбешен, разъярен. Вся боеспособность, вся сила и выносливость его были напряжены до предела. Ни один волос его шкуры не лежал спокойно в этот миг – каждый мускул напрягался и опадал, чтобы стряхнуть со спины ненавистную тяжесть, стряхнуть, разметать и разбить.

Клинт сквозь седло чувствовал, как ходят под ним мускулы: где его ноги ни касались лошади, ее тело было стальным, стальные желваки, переливаясь под кожей, огибали под ним седло, седло едва не разлеталось на части. Порою казалось, что Дымка летит в одну сторону, седло – в другую. Порой Клинт не был уверен, где у лошади голова. А знать это было для него важнее всего, потому что потерять в эту пору голову лошади – значит скакать с завязанными глазами: всадник готовится к одному толчку, а встречает другой.

Клинт все еще сидел в седле, когда бешеные прыжки Дымки утихли и лошадь остановилась. Ей не хватало дыхания, широко раскрытые ноздри жадно ловили воздух, и тут почувствовал Дымка руку, которая ласково трепала его по шее. Дымка откинул уши назад и скосил глаза на ковбоя.

– Что и говорить, ты потрудился изрядно, – сказал Клинт. – Но я огорчился бы не на шутку, если бы кровь в тебе оказалась пожиже. А теперь побегаем по коралю.

Сперва Дымка больше брыкался, чем бегал, ковбой не препятствовал ему, но когда лошадь останавливалась и подымала голову, он пользовался случаем и заставлял ее идти рысью, так что скоро Дымка почти перестал кидать вверх задними ногами.

– Сдается мне, хватит с тебя на сегодня, – сказал Клинт, направляя Дымку на брусья кораля, чтобы заставить его остановиться. Потом он протянул руку к левому уху лошади и слегка согнул его – ровно на столько, чтобы отвлечь внимание лошади на время, когда он будет слезать.

Клинт коснулся правой ногой земли и, держа левую в стремени, несколько секунд простоял, прижавшись к плечу лошади, подальше от ее задних ног. Дымка смотрел на него, дрожа, как лист, готовый вытоптать из ковбоя душу при первом его неверном движении, при первом нечаянном толчке коленом.

Клинту нужно было, чтобы Дымка смотрел на него. Это была ступень в воспитании, и ковбой должен был именно сейчас научить Дымку стоять на месте и не двигаться. Медленно и легко, строго следя и за собой и за лошадью, Клинт снова вскочил в седло. Это было сделано так, как одни лишь объездчики диких лошадей и умеют. Дымка не почувствовал ни малейшего толчка, когда ковбой подымался в седло, и даже если бы спущены были подпруги, седло бы не шелохнулось – так чисто это было сделано.

Клинт взбирался в седло и слезал с него несколько раз. Дымка стоял и дрожал, полный страха, но все же урок, видимо, шел ему впрок. То ли он решил, что бесполезно бороться с ковбоем, то ли он устал, во всяком случае стоял он смирно, скоро Клинт распустил подпругу и медленно, легко снял с него седло. Дымка быстро повернулся лицом к всаднику, понюхал кожаный горб и захрапел. Седло было отложено в сторону, и ковбой принялся вытирать Дымке спину мешком, судя по тому, как вела себя лошадь, ей было это очень приятно: ее верхняя губа при каждом движении мешка вытягивалась вперед и вздрагивала, а когда в конце концов Клинт оставил его, все поведение лошади говорило, что она просит еще, и Клинт снова взялся за мешок.

– Боюсь, – сказал он, улыбаясь и потирая лошади спину, – боюсь, чересчур я тебя балую. Первый раз оседлал, а ты уже – погладь да погладь.

В этот вечер Клинт перевел Дымку на новое место, где трава была высока и свежа, где ее было много, но Дымке не хотелось есть, и он едва прикоснулся к траве. Он стоял неподвижно и, казалось, перемалывал какие-то трудные мысли вместо того, чтобы пастись. Работая в корале с другими дичками, Клинт то и дело сквозь колья кораля посматривал в сторону Дымки, и всякий раз лошадь стояла в том же положении, что и прежде, а если и опускала голову к земле, Клинт видел, что она, хоть и щиплет траву, но почти не ест.

«Пожалуй, сегодня его лучше оставить в покое, – решил ковбой, видя, что и к полудню не переменилось поведение Дымки. – Пусть его обдумает, что к чему».

Ярко светило уже солнце, когда на другое утро Клинт выглянул из дверей своего бревенчатого дома и увидел посреди пересохшего русла Дымку. Лошадь, казалось, после долгих размышлений пришла к какому-то решению и снова принялась за еду, когда выглянул Клинт, она ела так, как будто старалась наверстать потерянное время, и настроена была, по-видимому, крайне мирно.

Ковбой ухмыльнулся.

– Ну, я знаю, что решил этот пострел, – сказал он. – Он намерен драться: как пить дать, будет мне сегодня встряска.

Клинт окончил свою дневную работу и, накатавшись досыта на девяти сырых, норовистых и брыкливых дичках, отправился к месту, где привязан был Дымка. Он отвел его в кораль, где два дня тому назад была у них первая битва. Дымку было теперь не узнать, точно его подменили. Голову он держал выше, не робел, не храпел при всяком пустяке, как в первый раз, и даже не взглянул на седло, когда Клинт надевал его и затягивал подпругу.

– Больно грозно ты пыхтишь, старина, – заметил Клинт. – В ноздрях у тебя так и рокочет. Что ж, потягаемся, дружище.

Клинт, хоть и шутил, приготовился к серьезному делу. Он должен был показать Дымке свое превосходство, потому что, сорвись он на этот раз, ему трудно было бы сладить с лошадью и пришлось бы пустить в ход крутые меры.

Ковбой видел блеск в глазах у Дымки и понимал этот блеск, понимал каждое его движение, и все это означало борьбу.

– Я рад, что в тебе столько норова, – сказал Клинт, надвигая шляпу на лоб. – Но раз ты намерен драться, придется драться и мне, и кому-то из нас суждено победить. Посмотрим, дружище, кто кого.

Дымка только слегка тряхнул головой, когда Клинт положил ему руку на левый глаз и вскочил в седло. Для ковбоя это было предостережением, он должен был усесться – усесться прочно и крепко, потому что представление обещало быть очень серьезным.

Большая разница есть между буйством впервые оседланного дичка и буйством того же дичка во вторую, в третью ездку. В первый раз, когда Дымка почувствовал на себе седока, он был только глупой, смертельно напуганной лошадью, конечно, он всем существом хотел сбросить с себя ковбоя, седло и уздечку, но он был слишком напуган и полон отчаяния, чтобы подумать о том, как это сделать. Первый урок научил его, что брыкаться без толку мало, что здесь нужна хитрость, что нужно, не горячась, ловить каждый промах наездника и бить по слабому месту, пока тень на земле не скажет, что седок проиграл.

Он разом сорвался с места и понесся легкими скачками, как бы присматриваясь к посадке ковбоя, не спуская глаз с него, следя за каждым его движением, он, казалось, обдумывал план своих действий.

Как раз когда Клинту казалось, будто все идет мирно, Дымка без всяких предупреждений «сломался надвое» так, что седло вывернулось из-под ковбоя, и тот потерял равновесие. Прыжки пошли и вбок и вверх, и с подбросом. Лошади уже казалось, что при такой неожиданной атаке седок почти сдался и сполз влево, – именно этого Дымка и ждал, чтобы привести в исполнение свой план.

Это был первый проблеск надежды с тех пор, как Дымка впервые почувствовал на своем теле веревку. Он увидел перед собой победу, прыжки его стали выше и тверже. Он не дал ковбою ни одного случая выровняться и прямо сесть в седле, и каждый прыжок его сталкивал ковбоя ниже и ниже, он прыгал по кругу и всякий раз, вскинув задние ноги, ударял ими в землю на целый корпус правее той точки, где они оторвались от земли. Ковбой прочно держался у самой луки, свесившись на один бок. Дымка брыкался и с неслабеющим хладнокровием следил за своим седоком, не давая ему усесться ровнее. Он ждал, чтобы седок съехал еще больше набок, но этого было не видать. Ковбой все сидел, свесившись влево, – левая рука на поводьях, правая откинута в сторону.

Борьба продолжалась, ковбой не сползал, да и только, и Дымка начал удивляться. Он испробовал разные способы, но, какие ни выдумывал он боковые прыжки, от нароста, возникшего у него на спине, не было избавления. Дымка начал уставать, его легкие запросили пощады, и скоро хладнокровие его исчезло. Все, что в нем было – и хитрость, и жар, – все вырвалось в нескольких потрясающих землю скачках, и когда, взглянувши назад, он увидел, что всадник все еще там, им овладело отчаяние, и глаза его налились кровью. Он завизжал и сразу забыл все, чему научился в борьбе с человеком.

После этого борьба длилась уже недолго, – слишком была она яростна и бестолкова. Дымка боролся с воздухом, с землей, со всем миром – у него не было никакой определенной цели, скоро его бешенство перешло в беспорядочную скачку, он сделал несколько длинных прыжков и вовсе остановился.

В то время как Дымка, растопырив ноги, жадно глотал воздух, Клинт сошел на землю. Лошадь, казалось, не замечала его и смутно чувствовала руку наездника, который поглаживал ее за ушами и расправлял ее сбившуюся гриву.

– Говорил я, что ты задашь мне сегодня трепку, – сказал Клинт.

Одного не знал Дымка: во время борьбы не было такой минуты, когда из-под ковбоя ушло бы седло. Клинт съехал влево нарочно, это был только излюбленный его прием, нечто вроде железного нельсона борцов. Бедный Дымка проиграл снова, но при этом он покорил сердце своего врага, потому что ковбой увидел и понял все достоинства, выказанные лошадью в этой решительной схватке.

В эти первые две объездки, после того как Дымка, истощив запас своих сил, переставал брыкаться, Клинт устраивал ему для успокоения маленькую пробежку по коралю – и все. Кроме седловки и кружения по коралю, Дымка ничего не видел и потому был очень удивлен, когда на третий раз победитель широко растворил ворота кораля, снова прыгнул в седло и направил его в открытое поле. Дымка понесся к высоким отрогам, как утка к воде, он бежал размашистой рысью, как хорошая верховая лошадь, потом Клинт пустил его вскачь. После тесной загородки Дымка счастлив был нестись по простору, его мало заботило, куда направляет его бег ковбой. Он забыл о тяжести на своей спине, уши навострил вперед, и рука, которую он чувствовал на шее, напоминала ему только о том, что с ним кто-то скачет по прерии.

Дымке нужна была перемена после того, как он в третий раз был побежден. Он наслаждался свободным бегом и резво летел вперед. Все шло как нельзя лучше, как вдруг из-под ног его вырвался кролик. Лошадь прянула вверх и вбок, крыло кожаных брюк Клинта вздулось и хлопнуло ее по плечу, она испугалась еще сильнее и снова начала брыкаться.

Первые прыжки были жестоки, но буйство длилось недолго. Только недавно Дымка напрыгался досыта, и теперь после нескольких взметов он снова пошел галопом. Клинт дал ему поскакать, а потом повернул его обратно к коралю. Там он остановил его, выехал снова из кораля и снова повернул его назад – снова и снова, чтобы приучить к послушанию. Так вертелись они несколько минут, потом Дымка был расседлан и снова привязан к бревну.

Бег утомил Дымку и разбудил в нем аппетит. В эту ночь он меньше раздумывал, как бы сбросить с себя седока, зато больше пасся и немного поспал. Когда наутро Клинт повел его к коралю и положил на него седло, он даже не взглянул на поводья. Впервые он выказал интерес к дичкам, которые были в другом корале. Прежде ему этого не позволяли заботы, но теперь положение вещей изменилось. Драться с человеком – в этом не было никакого толка, да, кроме того, и седло и человек оказались не так уж страшны. Пожалуй, их можно было терпеть.

Но как ни мирно был настроен Дымка, брыкался он по-прежнему. В его поведении не было той злобы, что в первые три седловки, он брыкался больше для вида. Ему это нравилось, он жаждал движения. Но все же он поднимал тучу пыли и грохал копытами о землю так, что не всякий наездник усидел бы в седле.

Прогулка по прерии, повороты, урок послушания поводьям – и Дымка оказывался свободен до другого раза. Он начал привыкать уже к порядку, установленному Клинтом, но как-то ковбой прицепил к седлу веревку. Дымка поволок ее за собою, и хотя он опасался, как бы она не обвилась вокруг его ног и не бросила его наземь, веревка оказалась в сущности безобидной. Потом Клинт свернул веревку, сделал петлю и стал ее раскручивать. Вначале петля была маленькая и тихо и легко кружилась в воздухе. Дымка насторожился и слегка захрапел, присматриваясь, чего хотят от него Клинт и веревка.

Но не случилось решительно ничего. Верчение продолжалось, петля понемногу увеличивалась, потом ковбой бросил ее на землю впереди лошади. Дымка припадал и храпел, а кольца веревки взлетали, растягивались, ковбой втаскивал веревку снова к себе в седло, Дымка не пытался убежать от веревки, – он не забыл еще первого урока.

Клинт делал петли, бросал их, втаскивал снова раз за разом. То в одну сторону они летели, то в другую, то вперед, то назад – до тех пор, пока Дымка не перестал пугаться, куда бы ни летело кольцо и как бы ни свивалась веревка. Игра начинала уже терять интерес, когда Клинт захлестнул петлей маленький куст. Петля затянулась, и Дымка дернул – дернул скорее от удивления, чем потому, что знал, что должен так сделать. Куст вырвался из земли и полетел прямехонько в Дымку. Дымка лягнул его на лету и готов был ринуться прочь, но Клинт удержал его на месте.

Дымка трепетал, как лист, когда ковбой медленно, но упорно подтягивал к нему куст. Он снова лягнул его, захрапел, когда куст коснулся его передней ноги, и несколько раз вскинул задом, когда почувствовал, как он скользит вдоль его плеча. Покамест куст двигался, он казался Дымке чем-то страшным, но когда Клинт снял с него веревку и поднес его к морде лошади, Дымка, казалось, устыдился собственной трусости. Подгнившие пни, ветки, обломки старых повозок – все, что можно было тащить или двигать, – вокруг всего обвивались кольца веревки. Все, что было достаточно легким, Клинт подтягивал к Дымке и всякий раз показывал ему, что шарахался он и брыкался зря, пока наконец не рассеялись страхи. Ничем, кроме храпа, не выказывал теперь Дымка испуга, каким бы гостинцем ни угостил его Клинт. Тогда Клинт заарканил старую жестянку из-под дегтя и с грохотом притащил ее Дымке под самую морду, но и тут лошадь не сдвинулась с места.

Дымка научился тащить веревку вперед и волочил за собой груз весом с годовалого телка. Потом Клинт научил его стоять на месте, держать веревку натянутой до тех пор, пока легкими ударами по ней ковбой не давал знак, что веревку можно ослабить. На все это нужно было время и время, и ковбой давал Дымке в день лишь одну только крупицу знания, но крупицы эти мало-помалу собирались вместе.

Сердце Клинта радовалось при виде того, как Дымка успевает в ученье, как его маленькие уши ходят взад и вперед, а глаза не пропускают ни одного движения, ноздри дрожат, почуяв новое. Ковбой был счастлив, замечая, что лошадь все больше и больше доверяет ему, а одно его слово или прикосновение руки разрешают ее сомнения и успокаивают страх.

Однажды Клинт пригнал стадо рогатого скота и дал Дымке несколько уроков в обращении с быками и коровами. Он въехал на лошади в стадо, отогнал в сторону жирного годовалого теленка и заставил Дымку сосредоточить все свое внимание только на нем одном. Все это озадачивало Дымку вначале: он не знал, что ему делать, но Клинт не торопил его, и уже через несколько дней Дымка начал понимать, чего от него хотят. Тем временем продолжалось ученье с веревкой, Клинт порой заарканивал большого телка, и Дымка держал веревку натянутой, смотря во все глаза, как телок кружится, брыкается и мычит.

По Дымке видать было, что он входит во вкус этой работы. Она увлекала его, как новая игра ребенка, ему нравилось гнать обезумевшую корову, поворачивать ее, когда она не хочет повернуть, загонять ее туда, куда она не желает бежать, ему нравилось удерживать на тугой веревке бычка и чувствовать, что это он, и никто другой, удерживает его на месте.

Он весь был напряжение и порыв, когда Клинт по вечерам седлал его и выезжал на нем гонять, сортировать и арканить скот. Эта работа была мила Дымке, он вкладывал в нее все свое сердце и забывал о свободной жизни со старым гнедым и с табуном жеребят и кобыл, он забыл и свою мать, зато в нем выросло новое чувство – привязанность к этому долговязому ковбою, который теперь «играл» с ним каждый день. Дымке доставляло теперь огромное удовольствие делать именно то, чего хотелось ковбою, а когда это ему удавалось, у него рождалось желание сделать еще хоть немножечко больше.

Именно этого и добивался Клинт, желание сделать немножечко больше было залогом успеха, и он заботливо следил, чтобы лошади не прискучила работа. Он хотел, чтобы работа как можно дольше была для нее игрой, потому что он знал, что этим путем сердце Дымки можно сохранить и послушным и вольным.