Текст книги "Дымка"

Песня, которую услышал Дымка, не первый год гремела над лагерями и обозами ковбойского края – она переходила от отца к сыну, и у многих ковбоев таяло сердце при этих звуках, потому что редко кто из них не помнил тихой ночи, когда бы эта песня не звучала над стадом, и, бывало, стадо вдруг, без причины, срывалось в бешеном бегстве – и мертвый ковбой лежал наутро под мертвой лошадью где-нибудь в пропасти, – и только песня, только память о песне оставались от этой ночи.

 
Я, ковбой, бродяга шалый, из Техаса убежал.
Эх, опять бы в те места мне – я бы шляться перестал
Вайоминг не по нутру мне, замерзает здесь душа.
Ах, когда ж придут объезды, – нет в кармане ни гроша.
 

Клинт умел петь. Он подпевал ковбою, который сидел у огня. Клинт вступил в хор, после первых слов подтягивал, а в других песнях и сам запевал. Напевы менялись, но всякую песню Клинт вел на техасский лад, и это нравилось его товарищам.

Последний звук замер вдали. Иные ковбои обернулись, ожидая новой песни, иные, надвинув шляпу на лоб, уставились в пламя – им вспомнились ушедшие дни и дела.

Все притихло, только потрескивал огонь, и кто-то назвал еще одну старую песню, когда с той стороны, где был табун, послышалось ржание.

Клинт посмотрел туда, откуда долетело знакомое ржание, и улыбнулся: голос ковбоя донесся до слуха Дымки, лошадь с первого звука перестала жевать траву и слушала до конца, глядя на далекий огонь костра – на костер, от которого несся голос.

Долго смотрел Дымка на огонь, пока все не затихло и от костра не осталась лишь кучка углей. Первой страже подходило время сменяться, а Дымка все смотрел. Пекос давно дремал, скоро и Дымка почувствовал себя сонным и погрузился в дремоту.

Едва-едва побледнело на востоке небо, а «соколик» уже стабунил лошадей и погнал их к лагерю, свет был еще слаб, когда над головами лошадей закружились веревки, схватывая скользкие шеи. Дички были отделены от табуна и заплясали уже под седлами, а солнце все еще было за холмами.

Табунщик пустил лошадей пастись, лагерь был свернут, и повозки двинулись к новым угодьям. Когда солнце выкатилось на небо, кухня кашевара была уже в десятке миль от места ночевки, и кастрюли почувствовали уже жар разложенного под ними огня.

Этот день Дымка провел на новых местах и видал ту же работу, что и днем раньше: еще одно стадо было пригнано после утреннего круга, еще одно – после обеда, снова ковбои сортировали скот, и снова ветер пахнул паленой шерстью.

Дважды лошадей загоняли в кораль, потому что всадникам нужны были свежие кони, и Дымка мало-помалу стал привыкать к свисту веревок и к виду незнакомых ковбоев.

– Большой у нас нынче круг будет, Джефф? – спросил Клинт поутру управляющего, и Джефф сразу понял, чего нужно было ковбою.

– Седлай своего Дымку, Клинт, – ответил, улыбаясь, старик. – Я пошлю тебя на внутренний круг, чтобы ему не было слишком трудно.

Дымка заметил, что Клинт идет к нему, в руках у него была веревка, но петли он не бросил: Дымка встретил его на полдороге.

Среди всех лошадей табуна редко бывает хотя бы одна, которая сама далась бы в руки, даже самых послушных приходится арканить. Так уж они приучены, и этим, кстати, сберегается время: ковбой стоит на месте, шагов за тридцать бросает веревку и выводит лошадь из табуна. Экономия сил, а на объезде столько всадников и лошадей, что каждый шаг и каждая минута должны быть на учете. К тому же в табуне всегда есть дички, к которым не подступиться. Потому-то проще всего всех лошадей хватать петлей. Хороший метальщик никогда не раскручивает петли, когда ловит лошадь, – одно движение, и веревка ложится ей на шею.

Из этого правила редко бывают исключения, даже в самых лучших табунах, среди всех лошадей компании «Рокин Р.» Дымка был единственным исключением, и понятно, что всякий ковбой завидовал Клинту, когда этот мышастый чертенок вытягивал шею, едва только Клинт показывался вблизи кораля, а теперь сам выбрался из гущи табуна и пошел к нему навстречу.

Дымка выгнул горб, ощутив подпругу, и Клинт рассмеялся:

– Ну, покатаешь сегодня отставного объездчика?

Едва Клинт уселся в седло, Дымка опустил голову: он бил задом, и прыгал, и визжал, как «людоед». Так и следовало побуянить горячей лошадке в это холодное осеннее утро, и Клинт радовался, смахивая пыль с ее круглого крупа, не меньше, чем Дымка радовался при мысли, что он кому-то дает хорошую трепку.

– Поберег бы ты силы, – сказал Клинт, подымая наконец голову лошади кверху. – Ей-ей, они пригодятся тебе, прежде чем мы сюда вернемся.

Милях в двенадцати от лагеря на пологом холме всадники остановились. Джефф «рассыпал» ковбоев, а Клинта еще с одним парнем пустил напоследок на «внутренний» круг. Дымке пришлось возвращаться к лагерю, и на полпути к нему он заметил по облаку пыли справа и слева. Пыль подвигалась ближе и ближе, и скоро стало видно, что это новые стада. Скот гнали туда же, куда Клинт со вторым всадником гнали «вычесанное» ими стадо, и к тому времени, когда они достигли лагеря, все облака пыли слились в одно. Двадцать с лишним всадников и добрая тысяча голов скота повернули к «отборочному полю», и началась работа.

Дымка устал. Глотая пыль, он заворачивал красноглазых быков, и казалось, этому не будет конца. К тому же его спине было нестерпимо горячо под седлом, и хотя Клинт то и дело слезал, расстегивал подпругу и подымал седло, чтобы пустить свежий воздух, непривычная спина Дымки тотчас распалялась снова.

Но вот наконец и лагерь, и веревочный кораль – можно отдохнуть. Клинт расседлал Дымку, отвел к ручью и смыл студеной водой с его спины высохший пот. Сразу была забыта работа в первом кругу. Полон радости был Дымка, когда Клинт пустил его в кораль. И немного погодя, когда ковбои снова ловили лошадей и веревки летали над табуном, Дымка уже не старался провалиться сквозь землю, – он чувствовал, что отработал свое. Пекос, который стоял рядом с ним, был схвачен петлей. Потом табун выпустили из кораля. Тут Дымка немного задержался: он увидел, как Клинт седлает другую лошадь.

В лощине, где пасся табун, было вволю травы, и здесь мышастая лошадь впервые по достоинству оценила безделье. Дымка отведал настоящей работы, отведал впервые, и сразу почувствовал, что он уже не только полуобъезженный дичок. И на быков Дымка смотрел теперь понимающим взглядом, потому что он был уверен, что это он, и никто другой, распоряжается ими по своему усмотрению.

Дымка чувствовал, что не уступит старым верховым лошадям, которые были с ним в одном табуне, и знать не хотел теперь неопытных дичков. Но старые лошади живо показали ему, что для них он стоит немногим больше дичка.

Они были правы – ему еще надо было научиться пропасти всяких вещей. Но учиться Дымка был рад, а с таким ковбоем, как Клинт, и подавно.

Дымка осматривал каждое новое стадо, изо дня в день шел с обозом, привыкал даже к длинным веревкам, которые пели над его головой по три, по четыре раза на день. Конечно, Клинт в минуту тревоги всегда был тут же, чтоб ободрить и успокоить, и скоро Дымка знал уже точно, когда и с какой стороны кораля появится ковбой. Седло Клинта всегда лежало на земле у кораля, и когда он ловил для себя лошадей, он всегда приводил их к этому месту, Дымка, едва его загоняли в кораль, стрелой летел сюда: здесь он мог в минуту тревоги дотянуться до рубахи ковбоя.

У каждого из ездоков компании было в среднем около десяти лошадей, лошадей меняли по меньшей мере три раза в день, так что на каждую приходилось работы от четырех до шести часов каждый третий день. Клинт выезжал на Дымке три раза сортировать скот, и когда Дымка научился гоняться за бычками, его сразу перевели разрядом повыше, в «дневку». Конечно, Дымке было особое внимание, иначе бы он так скоро не выдвинулся. Но Дымка работал на совесть и так хорошо понимал поводья, что Клинту не пришлось краснеть за него.

А началось все с того, что однажды ковбой решил испытать свои силы на большом стаде, которое ждало «обработки». Он сменил свою уставшую «круговую» лошадь на Дымку и, выждав, пока бесенок перестанет беситься, остановил его возле стада быков и коров. Работа Клинта и Дымки была в том, чтобы не дать ни одному животному, отбитому для «главного стада», вырваться на свободу. С десяток других всадников заняты были тем же, все они были на послушных, прекрасно выезженных лошадях, и когда Дымка увидел, с кем он теперь в компании, в его глазах загорелся блеск.

Он горделиво рыл копытом землю, когда с быстротой, едва уловимой для глаза, круторогий бык ринулся прочь от стада, с налитыми кровью глазами метнулся мимо всадников и понесся по открытому полю. Дымка только и видел, что рыжий проблеск, но, едва ощутив поводья, прянул за ним. Еще мгновенье, и проблеск оказался быком, и Дымка понял, что нужно его повернуть назад.

Клинт улыбнулся от удовольствия, когда бык врезался в стадо с такой же быстротой, с какой прежде вырвался прочь. Дымка, гордый победой, стоял уже на своем месте, и стоило только какому-нибудь ошалелому животному пуститься наутек, как он очертя голову бросался в погоню.

С той поры Дымка и остался на «дневке». То он стерег скот и удерживал его на месте, то помогал в его «обработке». Второе ему было больше по душе, потому что здесь было больше дела. Но стеречь скотину тоже было не скучно. Клинт всегда следил, чтобы веревка его была натянута туго. У него всегда находился бычок, против которого он имел зуб, и, едва управляющий ранчо уезжал с другими ковбоями на круг, он сажал петлю злосчастному быку на рога, и Дымке начиналось раздолье.

В эти долгие дни Дымка и Клинт, если только это можно представить себе, еще больше привязались друг к другу. Случалось, что огромное стадо быков, коров и телят паслось спокойно, ни у кого не являлось охоты удариться в бегство. Тогда Клинт трогал поводьями, и Дымка въезжал на холм, с которого видно было все стадо. Здесь ковбой слезал с седла, ложился врастяжку в тени своей лошади и закрывал глаза в сладком забытьи, а Дымка стоял рядом и обмахивал мух, одним глазом следя за ковбоем, другим – за пасущимся стадом.

IX. Серьезное дело

Погожие свежие солнечные дни осени были на отлете, – начались дожди, и чем ближе подползало время к зиме, тем дожди становились холоднее, а потом превратились в мокрый снег.

Где была пыль, стала грязь, тугие веревки огрубели в стальные канаты, седла и потники были мокрыми, тяжелыми и холодными, издрогшие лошади встречали их прикосновение горбом и брыканием.

Ковбои, закутанные в длинные непромокаемые плащи, прикидывали уже, сколько заработано денег. Осенний объезд подходил к концу, и, шлепая по слякоти и по грязи от повозки кашевара к веревочному коралю, никто теперь не спешил. Мокрая обувь, сырые постели, проклятые ночные дежурства, днем – седловка и езда на упрямых конях, когда, взбесившись, они встают на дыбы и бьют задом так, что только держись и гадай, устоят ли они на скользкой и вязкой земле, – все это осточертело. Ох как хотелось куда-нибудь в теплую берлогу, где есть печка и скамья, на которой можно сидеть, и журналы, которые можно читать, пока мать-природа превращает весь мир в безобразие!

Последний гурт быков был уже передан другому транспорту компании «Рокин Р.» и отправлен по назначению, в главном стаде Джеффа остались теперь одни лишь коровы с телятами и тот скот, который зимой нужно было кормить.

– Еще недельки две, и мы увидим ранчо, – сказал однажды Джефф, но прошло три долгих недели, прежде чем в последний раз был разбит лагерь. Мокрый снег к тому времени стал сухим и сыпал большими хлопьями, земля была покрыта им на шесть дюймов.

– Ну-ка, Дымка, погоди малость, дай мне на тебя взобраться, – сказал Клинт, стараясь удержать лошадь на месте, пока он вставит ногу в стремя.

Ковбой был теперь закутан с головы до пят, был неуклюж и неловок, лошади было холодно. Прежде чем класть на нее седло, приходилось соскребать у нее со спины снег, и ей не терпелось опустить голову и удариться в пляс, чтобы согреться.

Клинт не успел еще сесть в седло, когда Дымка взбрыкнул задом, но ковбой ничего не имел против этого: его кровь была также чересчур далеко от точки кипения, и он не прочь был, чтобы она побежала быстрее.

Дымка вертелся волчком на одном месте, пока не истощил своего запаса хитрых прыжков и скачков. Клинт сидел, держа в левой руке поводья, а правой руля в воздухе, и смеялся, глядя, как другие всадники и другие лошади взрывают пелену слепящего снега.

Это был последний день объезда, с работой было покончено.

Кашевар взобрался на сиденье, взял из рук у ребят вожжи и, испустивши воинственный клич, пустил упряжку вскачь к родному ранчо.

Сердца дрогнули, когда обоз с грохотом ворвался в широкие ворота, – что могло быть краше, в особенности на фоне грозно насупившегося неба! Бывалые ковбойские лошади повернули уши в сторону больших деревянных коралей. Они знали, что означает вид кораля в эту пору года, и не пытались податься в сторону, когда табунщик погнал их внутрь. В этот вечер их выгнали на просторное пастбище, на другой день несколько всадников собрали их в табун и через другие ворота вывели их вон из ранчо.

Клинт вызвался сам быть одним из этих всадников, ему хотелось еще разок взглянуть на Дымку, прежде чем пустить его на зимние квартиры, хотелось самому убедиться, все ли хорошо на зимних пастбищах. К полудню окраины пастбищ были достигнуты. Клинт ехал позади табуна и радовался тому, как высока трава – густыми щетками она выбивалась из-под шестидюймового слоя снега. Гряда холмов защищала луга от бурьяна, густой ивняк вдоль ручья тоже должен был быть прекрасным щитом.

Клинт остановил своего коня, и всем двумстам лошадям дана была воля рассыпаться по простору. Глаза ковбоя в последний раз скользили по знакомым спинам, снова увидеть их он должен был только с началом весеннего объезда. Многих лошадей из этого табуна он объездил и окрестил, а знал он их всех наперечет – от самых буйных дичков до лучшего служаки из десятка Джеффа Никса, – знал все их повадки, все хорошие и дурные черты.

Большой старый жеребец караковой масти с крутой шеей, по имени Вепрь, попался ему на глаза, и Клинт вспомнил, как этот конь старался убить себя, лишь бы не даться в руки, но теперь раздумал и норовит вместо этого убить ковбоев, любого, кто имеет с ним дело… Улыбка мелькнула на лице Клинта и когда он заметил крупного горбоносого коня, который никогда не брыкался, пока случайно ему под хвост не попала веревка. С этого времени он вдруг начал бить задом и заслужил славу, которая прокатилась через четыре округа.

Каждая лошадь, на которую смотрел Клинт, вызывала в его памяти какую-нибудь историю. И с каждой историей, которая приходила ему на память, менялось выражение его лица. Мохнатый вороной глянул в его сторону и захрапел, Клинт вспомнил, как эта лошадь однажды набросилась на ковбоя, который расседлывал ее, и затоптала его насмерть. Лицо Клинта потускнело, но не надолго. Вдруг точно солнечный луч ударил в темное облако воспоминаний – Дымка мелькнул среди других лошадей в каких-нибудь пятидесяти футах от того места, где сидел на лошади Клинт.

Лицо ковбоя осветила улыбка, он слез с седла и пошел к Дымке. Но не успел он сделать и десяти шагов, как Дымка заметил его и, покинув своего верного спутника, Пекоса, с ржанием бросился к нему навстречу.

– Чего доброго, люди подумают, что ты ко мне за сахаром – улыбнулся Клинт, когда лошадь подошла к нему и остановилась. – Ну, Дымка, я рад, что зимние квартиры у тебя – лучше не надо. При этаком корме да в такой укромной лощине ты не должен спустить за зиму ни унции жиру. – Клинт пощупал ребра лошади и засмеялся. – Ну, а если ты станешь жирней, чем сейчас, грош тебе будет цена.

Когда Клинт повернулся к месту, где бросил свою лошадь, Дымка пошел за ним.

– Сдается мне, ты приуныл бы, если б знал, что мы расстаемся на долгий срок, – сказал ковбой. – Не так ли? Но не горюй, я первым прискачу сюда, как придет весна.

Клинт готов был сесть на лошадь и поехать прочь, но еще раз остановился и погладил Дымкину шкуру.

– Ладно, Дымка, а пока смотри не давайся никому в обиду.

Дымка посмотрел ему вслед и заржал, когда ковбой скрылся за цепью холмов. И потом еще долго смотрел в ту сторону, пока не убедился вполне, что Клинт уехал. Тогда он повернул назад и, щипля траву, не спеша догнал своего товарища – Пекоса.

Пришла зима со снегом, холодом и морозными ветрами. Койоты выли от голода, им нечем было поживиться, – разве что встретится случайная падаль. Лошади и коровы были гладки, и скотник, проведя весь день в седле, со спокойной совестью заваливался спать, со здоровым скотом ничего не могло приключиться.

Все, что ни посылала зима, Дымка встречал хорошей прослойкой жира, толстой кожей и длинной шерстью. Он сдал немного в весе, но мог бы скинуть еще несколько фунтов и не почувствовал бы себя от этого хуже, корма было вдоволь, а то, что его надо было вырывать из-под снега, это было своего рода гимнастическим упражнением и поддерживало хорошее кровообращение.

Зимние месяцы шли, лошади бродили от гребня к гребню, от прикрытия к прикрытию, и ничто не нарушало их покоя. Только мохнатый вороной, тот самый, что вышиб ковбоя из седла прямо на тот свет, вздумал подраться с Пекосом. Оно было кстати, потому что Дымке и Пекосу некуда было девать свою энергию.

Началось с того, что вороному полюбился Пекос и в то же время не по нраву пришелся Дымка. Пекос сперва выдерживал нейтралитет и не мог понять, чего ради вороной старается прогнать от него Дымку. Дымка не уступал ни на шаг. Но вороной был вдвое старше Дымки, более опытен в драке и на сто фунтов тяжелее. Все это сказалось на Дымкиной шкуре, и дело шло к тому, чтобы Дымке задать от него драла. Но мало-помалу Пекос стал замечать, что вороной занимает как-то уж очень много места.

Так что когда вороной, прижавши уши, ринулся, по своему обыкновению, на Дымку, что-то ударило его сбоку и нарушило все его планы: он сам оказался сбитым с ног, перекатился через Дымку и грохнулся вверх тормашками наземь. Когда он поднялся на ноги, в глазах у него было темно, а еще больше зарябило у него в глазах, когда он увидел перед собой двух разъяренных коней вместо одного. Он тряхнул головой, и, когда Дымка с Пекосом нагнули шеи и двинулись к нему, вороной повернул назад и отправился искать более приветливых соседей.

Из упрямства или от злости, но только на другой день он попробовал снова затеять драку. Пекос заметил его первый, прежде чем вороной успел добраться до Дымки. В ту же минуту завязался бой, Пекосу не устоять было против вороного, и хоть он и не сдался, но победа была не на его стороне. Взбитый копытами снег встал облаком, когда Дымка, пасшийся в стороне, увидел, что происходит. Он увидел, что Пекос упал на колени, а вороной треплет его в хвост и в гриву. В одно мгновенье спокойно стоявший на месте Дымка превратился в свистящее ядро. Ядро разорвалось, ударившись в вороного, и вороная шерсть полетела по ветру. Кое-как вороному удалось собрать свою сметку и понять, что ему нужно спасать свою шкуру. Разрезая ветер, он понесся прочь от бешеного клубка сверкающих копыт и острых зубов.

Наутро он пасся рядом с Вепрем – караковым жеребцом с крутой шеей, с горбоносым и другими злыми конями «буйного десятка». Эта компания была больше по нем, чем Дымка и Пекос.

Дни становились длинней и теплей, снег осел и начал таять, местами обнажилась земля. У Дымки и Пекоса шкуры зудели, они часто теперь скребли друг друга – начинали с загривка, спускались вдоль холки, по спине доходили до крупа и снова назад. Клочья длинных зимних волос вылезали и падали, лошади катались по земле, и шерсть лезла еще больше, потом показались лоскутья лоснящейся летней шкуры. Зеленая, нежная трава подернула склоны, быстро тающий снег вздул ручьи, солнце и теплые ветры стерли следы зимы.

Обозный кашевар снова завозился у длинной своей повозки. Ковбои стали стягиваться один за другим, всем не терпелось приняться за весеннюю работу. Иные съезжались из других лагерей компании, иных, получивших по осени расчет, не видать было больше, но прибывали и новые и, перекинувшись несколькими словами с Джеффом, заступали место ушедших.

Клинт зимовал в одном из лагерей компании, получал свое жалованье, и когда с первыми проталинами не к чему стало заботиться о слабом скоте, он взвалил свою постель на одну лошадь, седло на другую и двинулся к главному ранчо. Он приехал сюда одним из первых, и, когда пришло время «вычесывать» с зимних квартир лошадей, он первым оседлал свою лошадь, вскочил в седло и поскакал, чтобы пригнать на ранчо всех лошадей, какие встретятся ему на конских зимних угодьях.

Дымка пасся на солнечном склоне холма и поднял голову, для того чтобы окинуть взглядом окрестность. Только уши и глаза его показались из-за макушки холма, но этого было довольно, чтобы увидеть всадника, увидеть его прежде, чем он успел заподозрить, что где-то поблизости пасутся лошади.

Дымка с храпом понесся по склону холма к своему табуну. Табун сорвался с места, едва увидел, как Дымка пустился в бегство, и когда всадник взобрался на вершину холма, лошади были от него уже в полумиле.

Но лошади не так уж сильно старались уйти от всадника, как могло показаться, – просто Дымка шарахнулся прочь, неожиданно увидевши всадника, все они были в теле, им нужен был только предлог, чтобы поразмять ноги. Когда ковбой поскакал за ними и взял немного левее, чтобы повернуть табун, лошади охотно свернули вбок, и, описав большой круг, всадник без труда смог направить их к коралям главного ранчо. Широкая улыбка осветила лицо ковбоя, когда солнце блеснуло на гладкой спине мышастой лошади, которая шла в голове табуна, и хотя полмили расстояния было между ним и лошадью, он дал бы голову наотрез, что это именно Дымка, потому что ни одна лошадиная шкура не блестела так на солнце, как шкура Дымки, и потому что в движениях лошади была привычная резвость.

– Говорил я тебе, что первым прискачу сюда, как настанет весна, – проворчал ковбой, переводя свою лошадь на рысь.

Отмахав двадцать пять миль, Клинт с табуном подъехал к широким воротам кораля. Теперь он уже был в самом хвосте табуна, и лошади пошли в загородку.

– Ты, видно, меня забыл, – сказал Клинт, ступив наземь и глядя, как Дымка носится по кругу вдоль брусьев кораля.

«Может быть, он не знает еще, что это я на него смотрю», – подумал ковбой.

Клинт был прав. В долгие зимние месяцы, когда Дымка ни разу не видел человека, к нему вернулся инстинкт дикого зверя, и при первом взгляде на Клинта он увидел в нем только врага, испугался и должен был прийти в себя, прежде чем узнать в этом враге Клинта.

Дымка носился с глазами навыкате по коралю, а Клинт разговаривал с ним, разговаривал ровным, спокойным голосом, и понемногу что-то забытое стало припоминаться Дымке. Он остановился раз и другой, чтобы взглянуть на ковбоя, и после каждого раза медленней был его бег. А голос не умолкал, забытое вспоминалось ясней и ясней.

Дымка остановился снова и с низко опущенной шеей, навостренными ушами и блеском в глазах повернулся к спокойно стоявшему посреди кораля ковбою.

– Ишь ты! – сказал Клинт. – Ну, хочешь знакомиться снова? Поди-ка сюда, дружок, дай я поглажу твой котелок, авось он станет варить, как варил когда-то?

Дымка не подошел, но и не бросился прочь, он выслушал эти слова. Клинт продолжал говорить и смотреть на него, пока лошадь не остыла немного. Тогда он медленно и тихо направился к ней. Что-то удерживало Дымку на месте при его приближении.

Клинт делал два-три шага, потом останавливался и продолжал говорить, пока не оказался от лошади в нескольких шагах. В эту минуту малейшая ошибка в действиях человека могла все испортить, но Клинт знал лошадей, и особенно хорошо знал он Дымку.

Он был уже так близко, что вот-вот мог потрогать лошадь. Медленно и тихо ковбой поднял руку и остановил ее в нескольких дюймах от Дымкиной морды. Дымка взглянул на руку и захрапел, но скоро вытянул шею и осторожно понюхал ее. Он снова захрапел и отдернул голову, понюхал руку снова, потом опять и опять, и с каждым разом храп его становился слабее, пока наконец он не позволил руке коснуться своих ноздрей. Пальцы долго гладили нос лошади, потом поднялись выше, долго гладили между глаз, потом между ушей. Пять минут спустя Дымка прошел по всему коралю вслед за сияющим ковбоем.

Повозки обоза, вычищенные и нагруженные, готовы были двинуться в путь, табун был собран и разбит на десятки по ездокам. Джефф в последний раз окинул взглядом транспорт, махнул рукой, вожатый тронул свою лошадь, и сквозь широкие ворота ранчо потянулись повозки, и всадники, и табун. Весенний объезд был открыт.

В этот год Дымка побил все рекорды в ученье, и, когда пришел конец осеннему объезду и в последний раз, перед тем как отпустить его на зимние пастбища, Клинт снял с него седло, по обоим бокам на плечах у него были маленькие пятнышки белого волоса величиной с доллар – это были следы седла, медали за хорошую работу. В обращении со скотом Дымка смыслил теперь немногим меньше, чем старые ковбойские лошади того же табуна.

Одно не вязалось с рекордом – брыкливость. Дымке по-прежнему каждое утро надо было сколько-нибудь побуянить, а иной раз он буянил не в меру, – все зависело от того, насколько холодная была погода. Но Клинт не обращал на это внимания. Бывало, ему говорят:

– С такими шутками лошади грош цена.

Но на этот счет у Клинта были свои соображения. Он не без причин старался сохранить за Дымкой брыкливость. Старый Том Джервис (иногда его звали Старый Гризли), инспектор и совладелец компании «Рокин Р.», однажды летом примкнул к обозу, чтобы посмотреть, как «работают скот» его ковбои. Это был старый скотовод, который возился с коровами и быками еще в те времена, когда рога у них были вдвое длиннее, чем сейчас. Он безотлучно сидел на «отборочном поле», и там-то увидел он Дымку.

Клинт почувствовал, что взгляд Старого Тома упал на Дымку, едва он подъехал с ним к стаду, и мурашки прошли у него по спине, когда он заметил, что Старый Гризли не спускает с его лошади глаз. Клинт знал, что Старый Том падок на хороших лошадей, он слыхал о ковбоях, которые по милости Старого Гризли попадали в тюрьму, если отказывались продать полюбившуюся старику лошадь. Теперь времена не те, но Гризли остался Гризли, а Дымка был ведь его собственностью.

Ковбой пустил Дымку отбивать скот, в этой работе все достоинства ковбойской лошади выходят наружу, а Дымка не думал прятать своих качеств. У Старого Тома глаза вылезли на лоб, когда он увидел мышастую лошадь в работе, и Клинт, заметив это, решил, что лучше будет выбраться из стада и упрятать куда-нибудь Дымку, прежде чем старик поймает его и предложит ему сменить лошадей. Ковбой испугался, что и без того старик увидал слишком много, и, выбираясь из стада, сделал круг и остановился с другого конца поляны, подальше от Старого Тома.

Но Старый Том был инспектором – совладельцем компании, и он мог разъезжать по угодьям где ему вздумается. Бык вырвался прочь. Старый Том припустился за ним, повернул его к стаду по кругу, и когда бык вернулся в стадо и старик остановил свою лошадь, между ним и лошадью Клинта было не много шагов. Клинт струхнул не на шутку и крепко выругался. Он старался сдерживать Дымку, когда вырывался из стада бык, он попробовал даже нескольких упустить совсем, но не мог: это было бы слишком очевидно, к тому же Дымка сам знал, как ему управляться с непослушной скотиной.

Клинт был мрачен весь день и почти всю ночь не сомкнул глаз, прикидывая, как бы ему увернуться от Старого Тома. Он знал, что старый скотовод не замедлит предложить ему обменять Дымку на другую лошадь, а среди всех лошадей компании и на всем свете не было ни одной, за которую он согласился бы отдать своего любимца.

Клинт был для компании нужным человеком, но для Старого Тома неважно было – ковбоем меньше, ковбоем больше, если этот ковбой стоял между ним и лошадью, которая пришлась ему по вкусу. На следующий же день он подошел к Клинту и без всяких околичностей сказал:

– Я попробую сейчас ту мышастую лошадку, на которой ты ездил вчера. Если она мне понравится, – продолжал он с таким видом, будто говорит нечто приятное для Клинта, – я отдам тебе вместо нее моего бурого Чико, это лучшая лошадь у нас на ранчо.

Клинт покраснел, и в глазах у него блеснул огонь.

– Э, – сказал он, – вам не усидеть на Дымке.

– То есть как так «не усидеть»? – спросил Том, покраснев в свою очередь.

– Не усидеть, и все тут! – ответил Клинт. – Вы на него и седла не положите.

После таких слов Клинту оставалось немедленно просить расчета. Но Клинт не хотел бросать Дымку и решил действовать иначе. Если ему удастся разозлить старика и тот в расстроенных чувствах сядет на лошадь, Дымка сам постоит за себя.

– Я покажу тебе, умею ли я оседлать лошадь, – с пеной у рта сказал Старый Том. – Я объезжал дичков, к которым ты носа не сунул бы в кораль, еще тогда, когда ты был в пеленках.

– Возможно, – ответил Клинт, насмешливо улыбаясь, – это было давно, вы были тогда помоложе.

Старый Том с минуту смотрел на Клинта, не находя ответа, потом бросился к своему седлу, сорвал с него веревку и, пылая от ярости, так раскрутил петлю, что свист ее слышен был, верно, на другом конце кораля. Дымка оторопел, когда эта петля скользнула у него по голове и вдруг туго затянулась вокруг шеи. Он взвыл и заметался, волоча за собой Старого Тома.

Старик махнул рукой, и двое ковбоев, осклабившись, поспешили к нему на помощь.

Клинт стоял по ту сторону загородки и смотрел на этот спектакль, он свертывал папироску за папироской и разжевывал их, не зажигая. Он видел, как Дымка, полузадушенный, остановился, и с ужасом заметил в глазах у лошади страх. Но потом в глазах у лошади загорелось другое – это был гнев, и гнева было больше, чем страха, у ковбоя отлегло от сердца.

– С каких это пор ковбою нужны помощники, чтобы заарканить лошадку? – крикнул он Старому Тому, когда тот подошел к Дымке. – Тогда уж и в седло садиться должен кто-нибудь вместо вас.

Слова были сказаны кстати. Старый Том в ответ рванул за аркан, душивший Дымку. Старик знал не хуже других, как нужно обращаться с животными, и обычно был мягок с ними, но сейчас он был взбешен. Клинт довел его до белого каления, и он срывал свою злобу на Дымке.

А Дымка, казалось, понял уже, в чем дело. Он похож был теперь на сырого дичка, который никогда в глаза не видал человека, и, когда его наконец подвели к седлу, весь его вид говорил, что подойти к нему небезопасно. Но Старый Том, хоть это и было давно, объездил не одного зверя, он знал, что ему это уже не по плечу, но на этот раз он готов был тряхнуть стариной.