Текст книги "Голубое поместье"

Кейт поглядела вверх.

– Если ты так ненавидишь его, то почему бы и не обнародовать? Зачем ты хранишь все эти секреты?

– А кто мне поверит? Я как раз и являюсь единственной персоной, которая не может этого сделать: его разведенная жена, одинокая и разочарованная женщина. В те времена разводились не часто. Развод ставил на человеке определенную метку. К тому же Саймон – мой сын, понимаете. – Алисия говорила голосом ровным и лишенным эмоций. – Мой сын от Питера. Если я хотя бы наполовину понимаю планы Лайтоулера в отношении этого дома и живущих здесь женщин, то Саймон наверняка является их частью. Я сделала все, что могла. Я забрала сына у Питера, как только поняла суть моего бывшего мужа, но, возможно, и опоздала.

– Потому что он пьет и не может уехать отсюда? – снова спросил Бирн все еще мягким голосом.

– У меня не было выхода, – сказала она почти с гневом. – Рут находилась здесь, а она любит его, по крайней мере говорит так. К тому же, каким бы ни было проклятие, оно должно исполниться здесь. Поместье – место значительное; это точка приложения силы, опора… катализатор происходящего.

– Чушь, чепуха, злобная чушь… Ты – истеричная старуха, и ума у тебя ничуть не больше, чем у младенца! – вспыхнула Кейт, наконец вскочившая на ноги. Лицо ее покрылось пятнами от слез и гнева.

– Так ли? А почему твоя мать упала в обморок? Почему она так и не вышла замуж? Почему она ненавидит мужчин, Кейт? – Голос Алисии вновь сделался ледяным. – Тебе приходило это когда-нибудь в голову?

– Она совсем не ненавидит мужчин. Ты не права, ты совершенно неправа! Ты сама сказала, что она любит Саймона.

– Любит она Саймона или нет, это не имеет отношения к делу. Сама я вижу очень немного признаков этого. Ее привязывают к нему обязанность и вина. Подумай, кто такой Саймон. Он ведь тоже часть всего происходящего. Напрягись, Кейт. Саймон – сын Питера. А Питер Лайтоулер – сын Родерика Банньера. Проклятие наследуется, передается.

– Он твой сын! Как ты можешь говорить подобные вещи? – Кейт судорожно терла руку об руку.

– А почему, по-твоему, он пьет? Он пытается спрятаться от своей наследственности, пытается прогнать прошлое.

– Но если это верно, почему ты ничего не сказала? Почему ты не остановила его?

Снова молчание. Алисия глядела на свои руки.

– Вы еще не знали, так? – проговорил Бирн неторопливо. – Вы не были уверены в своей правоте?

Алисия посмотрела на него, и он понял истину. Она произнесла:

– Рут ненавидит Питера Лайтоулера. А книга Тома открыла еще одно насилие, предшествующее. И сам Том… – Она казалась собранной, холодной и элегантной, и лишь Бирн, сидевший возле нее, заметил, как дрогнули на мгновение ее руки.

– Книга Тома – это вымысел! Он все придумал! – с пылом проговорила Кейт.

– Нет, ее пишет сам дом, а не я.

На этот раз в наступившей тишине они услыхали голоса, звук далекого разговора.

Голоса перешли на крик, но слова было трудно понять.

В дальней комнате, которую Рут делила с Саймоном, послышались вопли.

А потом зазвонил телефон.

– Почему ты не осталась? Разве ты не хотела вновь выволочь на свет Божий повесть о моем бесчестном отце?

– Нет. Мне не хочется даже думать об этом. Все кончено. – Рут казалась отчаявшейся, почти серой от утомления. Она раздевалась и пальцы ее путались в одежде.

– Мне жаль наших гостей, – сказал Саймон. – Юного Лотарио (или же сойдемся на Лохинваре?), погруженного в свою книгу. Можно подумать, что до него их просто не умели писать. Ты понимаешь, что он собирается воспользоваться ею, а? И какое мутное прошлое капает из его блестящей прозы. Насилие, инцест и все прочее вылезет на свободу и примется кувыркаться и возиться под пристальным взглядом общества. Конечно, все это просто необходимо опубликовать.

– Но это же выдумка, он все сочиняет?

– Откуда ты знаешь? Ты читала?

Рут нетерпеливо качнула головой.

– Нет необходимости. С какой стати все это окажется правдой? Ему ничего не рассказывали. Записей не осталось, дневников нет. Это всего лишь слухи.

– Гнездящиеся в кирпичах этого дома, пролетающие сквозняком по его коридорам, комнатам… и не надо говорить мне, что ты ничего не ощущаешь.

– Нет. Я не знаю, о чем ты говоришь. Я не верю таким вещам.

– Даже если Тому еще не наговорили ничего такого, чем же, по-твоему, занята моя почтенная мать в этот самый момент?

– Она знает не все. – Хмурясь, Рут провела щеткой по волосам.

Саймон опустил руки на ее плечи, когда она села перед туалетным столиком, и произнес:

– Рут, дорогая, подумай. Алисия все раскрутит как ведьма, которой она и является; попытается добиться, чтобы ни одна унция греха, зла или горя не была забыта, прощена или потеряна.

– Ты настолько ненавидишь ее?

– Ненавижу? Нет, по крайней мере я так не думаю. Но она чертовски опасна.

– Она хочет узнать правду.

– Не надо говорить мне, что, по-твоему, все сразу исправится, когда каждый грязный шов окажется снаружи. Что вообще могут улучшить знания?

– Но что мы еще можем сделать? Как иначе жить дальше?

– Остается еще наш добрый друг Физекерли Бирн, притаившийся в коттедже в ожидании своего часа.

– Что ты имеешь в виду? – Рут наконец взглянула на него.

– Он добивается тебя, Рут. Или ты не заметила?

– Не говори ерунды.

– Любой нормальный человек уехал бы отсюда несколько дней назад. Что-то удерживает его здесь, я сомневаюсь, чтобы это было удовольствие от моего общества.

– О да, я нравлюсь ему, я согласна с тобой. Он из тех мужчин, которые любят защищать, хотят быть необходимыми. А я нуждаюсь в нем, и ты знаешь это.

– Он хочет трахнуть тебя.

Она встала и подошла к постели, не глядя на него.

– Какая разница, хочет или не хочет, – ответила она. – Все равно я слишком устала.

Со смехом Саймон опустился в постель возле нее.

– Вообще-то я бы предпочел, чтобы он убрался отсюда. Я не доверяю ему – этому безумно раздражающему медлительному голосу, этим взвешенным движениям.

– Он делает дело.

– Ну, пока что он не вставил тебе. – Как обычно, он повернулся к ней спиной. – Ты ведь не позволишь ему, так?

– Это называется собака на сене.

– Боже мой, Рут! Ты сама сказала, что очень устаешь.

– А ты всегда или слишком пьян, или слишком свихнулся, или в слишком большом унынии.

– Эти слова ты рассматриваешь как эротическое приглашение?

– Как ты знаешь, ничего хорошего у нас не выйдет. В настоящий момент я не испытываю к тебе никакой близости.

– Тогда выдай Физекерли Бирну его карточки. Отделайся от него.

– Ради бога, Саймон. Он и есть то правильное, что было сделано здесь за последние годы. Зачем мне отделываться от него?

Он молчал слишком долго.

– Так вот куда дует ветер. Я должен был понимать, что верить тебе не следует. Ты и моя мать… проклятые женщины!

Откинув назад простыни, он потянулся к халату.

– Куда ты?

– Напиться.

– Саймон, не будь смешным, это ерунда.

Но дверь уже закрылась позади него.

Кейт взяла телефонную трубку.

– Алло? Да-да, никаких волнений. Нет, это было отлично. Завтра? Хорошо. Спокойной ночи, дядя.

Положив трубку на место, она решительно посмотрела на Алисию, Тома и Бирна.

– Я отправляюсь на ленч к дяде Питеру. Потому что не верю всему этому. Я не верю ни в какие великие тайны. Прости меня, тетя Алисия, но я не могу принимать все эти разговоры всерьез.

– Но мать твоя упала в обморок. Неужели тебе это ничего не говорит?

– Ты сама сказала, что она никогда ни в чем не признавалась. Что она не помнит, что случилось. – Кейт возмущенно откинула голову назад. – Могло быть все что угодно… скверное путешествие или что-то еще. Он стар и одинок. И хочет принести извинения. И, по-моему, как раз вы ужасно ведете себя со всей этой ненавистью к мужчинам.

– Ты прямо как твоя бабушка, – произнесла Алисия. – Она была моей лучшей подругой. Мы вместе учились в школе. И однажды она говорила мне в точности то же самое.

– Почему мы все обращаемся к прошлому? Зачем все время извлекать его на свет Божий?

– Потому что оно определяет настоящее, – мягко сказала Алисия. – Вот поэтому мы те, кто мы есть.

– Не могу в это поверить. Ерунда. Я отправляюсь в постель. – И не глянув ни на кого, Кейт вылетела из кухни, хлопнув за собой дверью.

Том, Алисия и Бирн остались втроем.

– Расскажите мне о бабушке Кейт, – попросил Том.

Бирн с любопытством поглядел на него. Отсутствие Кейт, казалось, не затронуло Тома, его не волновала и в высшей степени напряженная атмосфера в доме. Лицо юноши светилось энтузиазмом, озарялось стремлением к познанию. Карандаш вновь был занесен над страницей, уже наполненной аккуратными заметками.

Он вел себя как человек, поддавшийся чарам истории, охваченный ее волшебством. Ничто более не существовало для него, даже Кейт… ничто. Он так глубоко погрузился в эту повесть, что забыл обо всем другом.

Алисия не обнаружила удивления.

– Да, конечно, тебе потребуется знать об этом. Первая тайна – и единственная, на мой взгляд – заключается в том, что Элла была дочерью Элизабет. А Джон Дауни – просто калека, лишенный каких бы то ни было сил. Следует сделать выводы.

– Я могу записать это…

– Тогда продолжай. Напиши это сегодня же. Выясни все об Элле, узнай, кто был ее отцом. Посмотрим, что дом скажет тебе. Дерзай.

Пышная детская настойчивость этой фразы, с точки зрения Бирна, странным образом ободряла, вселяла дух.

Том нервно глотнул.

– Я больше не останусь в доме на ночь.

– Я посижу с вами, – предложил Бирн. – Считайте себя Золушкой, а я пригляжу, чтобы мы вернулись в коттедж до полуночи.

Том посмотрел на него.

– Экая неожиданность. А почему?

– Почему бы и нет?

– Значит, и вас зацепило, правда? Хотите увидеть сами. Хотите проверить, не я ли фабрикую все эти истории с привидениями.

– Мне… интересно. Да. – Это была правда.

– Пусть останется, – внезапно сказала Алисия. – Он присмотрит за тобой.

Том смотрел то на одного, то на другого.

– Я действительно не понимаю, что происходит. Я решительно ничего не понимаю. Однако… – Он улыбнулся Бирну. – Я буду рад компании.

– Хорошо, значит, решили. – Алисия встала. – Утром я проведаю вас обоих. Если вы голодны, обед там, сбоку.

Они снова поставили кастрюлю на газовую плиту, а потом ложками наполнили гуляшом суповые тарелки. Говорить особо было не о чем. Бирн ведал, как перестраивается ум Тома, обращаясь от настоящего к создаваемой им фантазии.

Бирн принялся за посуду, а когда он повернулся, чтобы взять кухонное полотенце, комната уже опустела. Том возвратился в библиотеку.

28

«Он старается не следить за ними. Он держится в стороне – насколько возможно, – пытаясь не думать о подобных вещах. Каждый день он подолгу задерживается в своей гостиной, каталогизируя библиотеку, читая все и вся, что сумело привлечь его внимание.

Но отвлечься надолго все равно не удается. Жуткие мысли приходят снова, и Джон Дауни начинает скитаться по дому. Ему помогают рампы. С наступлением сумерек начинаются его странствия. Он переезжает на первом этаже из комнаты в комнату, не имея сил устроиться на одном месте и как-то расслабиться. Он вдруг замечает, что начал повсюду раскладывать книги в надежде на то, что какая-нибудь из них сумеет отвлечь его, направит его мысли прочь из этого неизбежного круга.

Элизабет с Питером Лайтоулером гуляют, играют, разговаривают – и не только. Он видит это в ее глазах, наполнившихся новой чувственностью. Он понимает, что происходит с ними.

И плоть восстает. Против его воли, против его здоровья. Он ощущает пульс желания, отвердение между ногами. Десять лет назад доктор в приюте высказался вполне откровенно, даже, можно сказать, графично. В этой стороне и лежит смерть.

Он пытается утомить себя, скитаясь по дому, хотя понимает, что и это тоже безумие. Он начинает считать собственное существование нестерпимым бременем – и для себя, и для всех остальных.

…

Прошло две недели после того, как Лайтоулер переехал в дом. Маргарет надолго отправилась в Штаты погостить у старой подруги, и Элизабет рада обществу.

Она находит своего мужа на террасе, колени его покрыты одеялом. Джон беспокойно листает страницы книги и, когда Элизабет оказывается рядом, кладет ее на полку.

– Что ты делаешь здесь, любимый? Уже полдень и тебе пора отдохнуть.

Ведь перебравшись в поместье, он непременно отдыхает в это время. Она замечает маленькую морщинку между его бровями, обычно свидетельствующую об утомлении.

– Я не устал. А может, и да, но я не хочу спать.

Она опускается возле его кресла на низкую оградку и берет его за руку.

– Не надо волноваться, Джон. Тебе не о чем больше беспокоиться, не о чем.

– У Лайтоулера все в порядке, он устроился?

Элизабет не глупа и понимает, что именно мешает дневному отдыху Дауни.

– Сам он, похоже, удовлетворен, – говорит она медленно. – Однако я совсем не уверена в том, что он подходит нашему дому. Конечно, я знаю, что он поможет мне управляться с делами, но ему не заменить Мегс. Он не способен на это; он вообще не представляет того, что требуется здесь, не понимает нужд дома.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, дом должен быть… – Почитаем, говорит ее ум. – Ухожен, – говорит ее голос. – Он нуждается в постоянной заботе, кто-то должен менять цветы, задергивать занавески, вынимать почту, ставить книжки на место.

– Ну, в этом-то виноват я. У меня вечно не оказывается под рукой нужной книги, а возвращаться в библиотеку утомительно. Поэтому приходится оставлять по нескольку томов в каждой комнате… Тебя это не раздражает? – Нотка беспокойства слышится в его голосе.

Она улыбается.

– Конечно, нет, дорогой. Это и твой дом. Книги меня не волнуют. Дело совсем в другом…

– Выходит, он далеко не идеальный гость?

– Мне не в чем укорить его. Просто он здесь не на месте. – Она смотрит ему прямо в глаза. – Сейчас его нет дома. Он отправился на целый день в город. А знаешь, Джон, мне кажется, что он тут ненадолго задержится.

Она видит, как светлеет его лицо, как исчезает угрюмость.

– Ладно, – говорит он порывисто, взяв ее за руку. – А теперь, может быть, полежим… не хочешь?

Уж это она просто должна ему.

– Что может быть лучше.

…

Они заходят слишком далеко. Это опасно и глупо… Он говорит ей, что все в порядке, что он чувствует себя отлично, и она верит ему. Потом, действительно, едва ли это занятие может принести какой-нибудь вред. Они продвигаются вместе, не сомневаясь, и незаметно переходят границу.

(Во всяком случае, говорит его внутренний голос, разве существует лучший конец?)

Ион выдерживает все до конца, а потом задыхается как рыба на берегу… сердце колотится, словно разрывая ребра, кровь грохочет в ушах, красный туман затмевает глаза.

Ужас в том, что Элизабет так испугалась. Со слезами она извлекает из-под кровати тяжелый цилиндр с кислородом и возится с краном. Руки ее прижимают маску к его рту, а нос жалостно подрагивает.

Похоже, потребовалась целая вечность, чтобы стих этот грохот, чтобы умолкли вздохи. Смертельно истощенный, он лежит в оцепенении, едва сохраняя сознание.

В комнате кто-то шевелится, раздаются негромкие звуки, и он постепенно приходит в себя. Он замечает, что она одета, а снаружи стемнело.

– Джон? – Она наклоняется над постелью, берет его за руку. – Доставлю тебя на несколько минут, надо позвонить доктору.

Говорить невозможно, и он лишь чуточку качает головой.

– Надо, Джон. Надо, чтобы тебя осмотрели.

Он нетерпеливо отталкивает маску. Едва слышный звук, шепот, ниточка жизни…

– Не надо… не надо никому говорить…

– Только доктору. Только Шоу, обещаю тебе.

У него нет права остановить ее. Он лежит, терзаясь, ненавидя свои мысли, ненавидя себя таким, каким он стал, ненавидя то, что он сделал с нею. Я сделал шлюху из моей жены, думает он. Я купил ее тело и виноват в этом. Он видит ее белое лицо… руки, которые все еще дрожат от страха за него.

Какой стыд.

…

В ту ночь – посреди неуютной паузы между сном и бодрствованием – сердце его останавливается.

Он чувствует боль в руке и груди, внезапный укол извлекает его из тяжелой дремоты. Он задыхается, погубленные легкие наконец сдали. Воздуха нет нигде.

Пульс молотит во всем теле, разрывает плоть сокрушительными тяжкими ударами. Одеревенев под натиском, он не в состоянии шевельнуться. Боль везде и повсюду; она не позволяет вернуться дыханию.

Чернота смыкается, смертельная чернота – страшней любой боли, страшней любого удара.

Дуновение духа растворяется в черной пустоте. Все пропало, все исчезло.

…

На спокойной высокой равнине, не принадлежащей ни времени, ни пространству, появляется создание. Не слышно ни звука – ни дыхания, ни движения. Оно лишь производит впечатление действия, исполненного воли и намерений.

Дверь не открылась, ничто не переменилось, но нечто ощутимое пересекло ковер, направясь к бессильной плоти на постели. Бояться нечего, не о чем беспокоиться. Нет больше будущих страданий и нет боли, которую можно ощутить.

Ночной свет отражается от столика.

Подпертое подушками тело лежит на спине. Искаженное лицо, напрягшиеся сухожилия… сине-серая кожа, пустые выкатившиеся глаза.

Все увидено, отмечено и забыто.

Неужели ворс проминается под чьей-то поступью? Впрочем, этого никто не может увидеть. Быть может, рисунок на ковре дрогнул, встревоженный передвижением.

Существо внезапно двигается – и дом содрогается. Конвульсивная энергия с силой ударяет по телу, сбрасывая его с постели. Грудь сжата и падением расправлена – под тяжестью этой прыгнувшей энергии. Со стуком валится столик у постели, свет бьет вверх – под немыслимым углом.

Воздух в доме двигается. Что-то проносится по длинным коридорам. Легкий ветер втекает под дверями сквозь занавески, с шелестом перебирает листы книг, оставленных на столе. Темные волосы Элизабет рассыпаются и вздымаются, движение не нарушает сна.

Ветер врывается в комнату, в бессильные легкие, вновь наполняет грудь. Он вылетает из открытого рта, снова ныряет в него, выталкивается, проталкивается сквозь тело; вздыхает весь дом, словно кирпичи, штукатурка и деревянные балки сами помогают дышать этому человеку.

Создание ждет, красные глаза блестят, наконец грудь лежащего начинает двигаться по собственной воле. Создание вздыхает, и неестественная циркуляция воздуха постепенно ослабевает.

Как раз перед рассветом оно оставляет комнату. Дом теперь очень спокоен, если не учитывать трепещущего дыхания.

…

Утром Элизабет находит своего мужа на полу и вновь вызывает доктора.

Шоу предписывает строгий режим, несколько месяцев в постели, диету, пилюли и микстуры.

– Вам повезло, – говорит он, но Дауни не в силах ответить.

Внизу хлопает дверь. Вернулся Питер Лайтоулер.

…

Он сразу понимает: что-то переменилось. Только вступив в залитый зеленовато-золотистым светом холл, он видит перемену в доме. Белое лицо Элизабет, появившейся в дверях столовой, лишь подтверждает это.

– Что случилось? – спрашивает он и, торопливо шагнув вперед, берет ее за руку.

– Ох, Питер, Джон так заболел… – Утомленные, слишком долго сдерживавшиеся слезы льются на ее щеки. Она пытается овладеть собой, но он привлекает ее к себе. Она позволяет ему это сделать, но он не чувствует в ее теле расслабленности, даже малейшей. Он впитывает это и все прочее в доме. Над головой коридор, разверзаясь, уходит во тьму.

– Что случилось?

– У… у него вчера был самый ужасный приступ. Я думала, что он умирает, но кислород помог, и Шоу сказал, что все будет в порядке. Но потом, ночью, сердце его остановилось, а я нашла его только утром. Когда Шоу снова приехал, он сказал, что произошло чудо. Сейчас все прошло, но мы не знаем, как он сумел пережить эту ночь.

Глаза Питера обшаривают холл, жерла коридоров, он ощущает нечто, притаившееся там. На мгновение ему кажется, что он видит, как, укрывшись в тени, нечто следит за ним. Наверное, животное, могучее, гибкое… Шрам на его щеке пульсирует.

Он не обращает внимания.

– Но что именно тут произошло?

– У него был очень сильный приступ. Шоу сказал, что он должен был умереть. Но он свалился с постели, и сердце его каким-то образом сумело вновь забиться. Я не понимаю, как это случилось, и Шоу тоже.

– Но теперь все в порядке?

– На какое-то время… – Она отодвигается от него. – Не знаю, надолго ли… Мне трудно сказать такое, но тебе придется понять. Я люблю Джона и не могу – не смею – причинять ему боль. Ему потребовалось почти умереть, чтобы я поняла это.

– Ш-ш-ш, маленькая. – Он прикладывает палеи, к ее губам. Слова всегда опасны, в особенности в этом доме, где не бывает незначительных событий. Ее следует остановить. – Не говори более ничего, ты пережила большое потрясение. Не беспокойся, теперь не о чем беспокоиться. А тебе не надо прилечь? Ты выглядишь такой усталой.

Он окутывает ее словами, и голос ее умолкает. Он провожает ее взглядом, когда она направляется в свою комнату.

Питер поворачивает в коридор, ведущий в комнату Дауни. Если Джон сейчас там один, Лайтоулер получит шанс закончить дело, начатое ядовитым газом. Он делает два шага к комнате и тут слышит движение внутри нее. Медсестра, полагает он. Дауни нельзя оставлять одного надолго.

Подняв свой чемоданчик, он уносит его наверх и распаковывает – методически и задумчиво. А потом подходит к перилам и останавливается возле них, выжидая. Он всегда умел ждать, накапливая родственные силы воли и энергии, и уверенно направлять их. Он размышляет о Голубом поместье, о своем пребывании здесь. Он думает о собственном отце, о претензиях его на владение домом. И полностью идентифицирует себя с Родериком Банньером. Он разделяет ошеломление и гнев законного наследника, лишенного своих прав. Ведь он и его сын теперь лишены положения по милости женщин из их собственной семьи.

Овладеть поместьем для них – дело чести; ради этого можно собрать все свое воображение, всю энергию и умение, которым владеют они оба.

Тем не менее оказывается, что даже у Джона Дауни больше законных прав на поместье, чем у них. Этот бледный и хилый калека здесь у себя дома, так что Лайтоулеру остается только завидовать: чудо спасает его жизнь, доктор мчится бегом, и Элизабет Банньер плачет.

Дауни преодолел даже совращение Лайтоулером Элизабет. Ну что ж, посмотрим.

Наконец дверь в комнату Дауни открывается. Свет косо бьет в коридор. Женщина в накрахмаленном фартуке и косынке выходит, повернув в кухонное крыло. В руках у нее кувшин. Это медсестра, быть может, она пошла сменить воду…

Это шанс. Питер тихо спускается по лестнице и пересекает холл. Он прикладывает руку к двери в библиотеку. Она распахивается под его прикосновением, и он обнаруживает, что глядит в глаза Джона Дауни…

…

Темные лужицы глазниц следят за его приближением, черные дыры, зияющие в восковой белизне. Лайтоулер ощущает внезапное желание бежать, забыв про дом, чтобы убраться подальше от того, что он замечает в глазах Дауни.

Смешно. Он отворачивается от недвижной фигуры в постели. Окно чуть приоткрыто, холодный сквознячок теребит занавеску. Он видит пятиконечные листья плюща, похожие на ладони, машущие над подоконником.

Он быстро пересекает комнату и, стукнув, закрывает окно, прекрасно понимая, что за ним следят.

– Ну как вы, старина? – Надо говорить, иначе безмолвие дома может извлечь из него правду. – Я слыхал, что вам пришлось тяжело. Жаль, что меня здесь не было, ведь Элизабет наверняка перепугалась.

Заметив, как шевельнулись серые губы, Питер склоняется над постелью.

– Так что же случилось? – Он вслушивается, ожидая возвращения медсестры. Руки его начинают поправлять подушку под головой Дауни.

– Обещай мне. – Голос больного едва уловим. Серое лицо чуточку порозовело от напряжения. – Обещай мне не причинять боли Элизабет. Обещай.

Бессильная рука Дауни прикасается к его ладони. Больного было бы легко лишить жизни, придавить словно муху. Ничто крепко не привязывает этого человека к жизни, убить его было бы даже слишком легко…

Но наглый язык ведет Лайтоулера дальше. Он наклоняется еще ближе к постели.

– Я не стану причинять вреда Элизабет. С чего бы вдруг? Ведь она носит моего ребенка.

Улыбаясь; он ждет эффекта от своих слов. Он хотел бы увидеть слезы, стоны, терзания. Похоже, он мог бы потешиться, замедлив конец этого человека. Убийство уберет его слишком легко, слишком быстро. Он смотрит в черные ямы, в которые превратились глаза Джона Дауни, и ожидает реакции.

Веки медленно опускаются, больной не хочет продолжать разговор. Легкое оживление оставляет его щеки. Лайтоулер смотрит на смертную маску, вдруг прикрывшую лицо Дауни, и неловко отодвигается от постели.

Дауни слышал все, что сказал Лайтоулер. И слова эти отравят каждое мгновение его бодрствования, каждую секунду, которую Дауни проведет с Элизабет. В ее чреве растет дитя Лайтоулера, пусть на палец ее надето золотое кольцо Дауни.

Злорадствуя, Питер выходит из комнаты, в триумфе своем не понимая, что он зашел слишком далеко.

Он дал обещание и сдержал его.

И теперь не может повредить Элизабет Банньер.»