Текст книги "Хозяйка Империи"

Обливаясь потом, Аракаси прибавил ходу. Позади оставались поля и сады, торные дороги и борцовские арены… Ах, если бы сейчас в его распоряжении была одна из проклятых лошадей Хокану…

Душу Аракаси постепенно наполняло странное ликование, как будто он только что ощутил полноту жизни и бытия. Его безумное нападение на Обехана увенчалось успехом, и секретные записи общины были у него в руках. Победа кружила голову. Упругость почвы под ногами, покалывание от заноз в коже, каждый вздох, от которого горело в груди, – все эти ощущения дарили нарастающий восторг. Какой-то частью сознания Мастер понимал, что так сказывается действие принятых им снадобий, но ему было очевидно и другое: эта сверхъестественная ясность восприятия порождена тем, что ему открылась истинная цена ставок, поставленных им на кон.

Торопливо прокладывая во мраке свой путь, он всесторонне обдумывал это откровение. Рожденный женщиной из Круга Зыбкой Жизни, в любви между мужчиной и женщиной он не видел ничего таинственного или загадочного. Он всегда жил своим умом, полагаясь на собственное искусство и собственные воззрения, выработанные посредством беспристрастного наблюдения за жизнью других человеческих существ. Он видел, как усложнилась жизнь Мары из-за ее любви к варвару Кевину, и его это заинтриговало. Огонь, который загорался у нее в глазах в присутствии Кевина, Аракаси приписывал извечному стремлению женщины придавать романтический ореол простым отношениям с мужчиной. Что же еще могло бы побудить ее пройти через тяготы беременности и муки родов, холодно рассуждал он.

Но теперь, когда он мчался изо всех сил, так что сердце, казалось, готово разорваться, а в горле стоял комок из-за непролитых слез, он думал о девушке с волосами цвета меда, пока еще живущей на земле, и о ее погибшей сестре. И теперь, проламываясь через мокрый от росы кустарник или вырываясь с поразительной беспечностью на освещенную луной дорогу, он видел, что был не прав. Глупо, отчаянно не прав.

Прожив полжизни, он едва не проморгал, едва не упустил из виду величие той магии, которую поэты называют любовью.

Он резко остановился и оглянулся по сторонам в поисках носилок, которые, как было условлено, должны ждать его в этом месте.

Пытаясь совладать с дыханием, он загадывал далеко вперед. Если он останется в живых, если ему удастся спасти сестру погибшей куртизанки от мести фанатиков из Камои – а ночное дознание непременно приведет их к ее порогу… чего он может ждать? Ее цинизм, рожденный разбитыми мечтами, позволит ли ей хоть когда-нибудь научить его тому, что теперь он больше всего жаждал узнать? Ему мучительно, до боли хотелось увидеть – может ли вообще быть заполнена пустота, которую он обнаружил внутри себя.

Он снова круто обернулся, и здесь, на пустынной дороге, ему открылась еще одна тяжелая истина этой грозной ночи: исполненная сегодня миссия была последней, к которой он мог приступить, не ожидая от ее исхода никаках последствий лично для себя… если не считать жизни или смерти. Ибо он безвозвратно утратил отрешенность, выделявшую его из числа сотоварищей и обеспечивавшую кристальную ясность мысли, которая делала его гением в своем ремесле.

Проснувшаяся в нем потребность уже не позволяла ему остаться тем, кем был он до сих по. Никогда не сможет он глядеть на других сквозь привычную призму бесчувственного равнодушия. Не сможет больше по своей воле, не ведая сомнений, носить чужие личины и копировать чужие повадки. Светлокудрая куртизанка навсегда лишила его той легкости, с которой он вживался в чужую шкуру.

Где-то в лесу запела ночная птица. Листва на густых нависающих ветвях заслоняла свет луны и созвездий. Оставшись в толще стелющегося тумана на безлюдной дороге, Аракаси не обнаруживал никакого признака носилок, не было даже слоя пыли, который подсказал бы, в какой стороне они могут находиться. И он выбрал направление наудачу. Былое воодушевление прошло, и теперь он не мог отогнать навязчивую мысль: интересно бы знать, отмечен ли таким же изъяном души его противник, Чимака из Анасати? Если да, то живет ли он, как Аракаси, не ведая любви? Если же нет – не окажется ли новообретенная уязвимость главного разведчика Акомы лишним козырем в руках игрока, не знающего равных в искусстве интриг – и притом непримиримого врага Мары?

Аракаси не находил ответа на свои вопросы, и даже в криках ночных птиц и в стрекотании насекомых ему чудилась насмешка над ним. Испытав за несколько минут больше страданий, чем за всю свою жизнь, измученный, устрашенный, но все-таки торжествующий Мастер тайного знания спешил вперед, на встречу со своим будущим – к самой опасной цели в своей жизни.

Глава 14. ПРОЗРЕНИЕ

Над рекой поднимался туман.

Аракаси пробирался по улицам припортового квартала в Джамаре; от усталости ныла каждая косточка. В минувшие ночи он не обнаружил никаких признаков слежки, но не решался остановиться для отдыха: убийцы наверняка шли по его следам, словно гончие. Если они и потеряли его в этом городе, среди десяти тысяч чужаков, то это значило лишь одно – они предпочли обратиться к другой своей путеводной нити, которая вела к сестре погибшей Камини. Найти Камлио – это для них дело нескольких дней.

Мара все еще пребывала в Имперском Дворце, и сейчас самой важной задачей было не потерять ни минуты из той драгоценной форы, которой он располагал. Самые быстрые коммерческие носилки с двумя дополнительными артелями носильщиков-скороходов за неделю доставили его из Онтосета в Джамар. Спать в тряских носилках он не мог, но его измученное снадобьями тело впадало в тяжелое оцепенение на несколько часов в день – когда носильщики требовали передышки.

И вот теперь, через шесть дней после убийства Обехана, он расплатился с носильщиками, измотанными долгой гонкой, у входа главного рынка Джамара и затерялся среди работников, которые устанавливали палатки торговцев и выкладывали товары на прилавки. Джамар был самым оживленным торговым портом в Империи, и кварталы, примыкающие к пристани, образовывали особый тесный мирок, живущий по своим законам: здесь морские суда встречались с речными.

Аракаси нашел мальчика-нищего, сидящего перед борделем, закрытым в этот ранний утренний час. Он показал маленькому попрошайке раковину ценою в сотню цинтий – такую сумму мальчишка не выклянчил бы у прохожих и за целый год – и спросил:

– Какой путь вверх по реке самый быстрый? Мальчик вскочил на ноги и жестами показал, что он немой и потому не может ответить. Аракаси – тоже жестом – предложил мальчику проводить его. Тот охотно двинулся через пока еще немногочисленную толпу и вывел Мастера к причалу, где были пришвартованы с полдюжины небольших судов. Указав щедрому нанимателю на дородного речника, мальчик с помощью выразительных ужимок и гримас дал понять, что Аракаси находится именно там, где желал быть. Мастер отдал ему раковину.

Процедура передачи денег из рук в руки не ускользнула от внимания речника, который до этого момента принимал неопрятного незнакомца за такого же нищего, как и его малолетний провожатый. Увидев раковину, он пересмотрел свои умозаключения и широко осклабился:

– Желаешь побыстрей отправиться вверх по реке, господин?

Аракаси подтвердил:

– Мне нужно в Кентосани. Я спешу.

На круглом лице собеседника отразилась нескрываемая гордость.

– Я владелец самого быстрого судна в городе, добрый господин. – Он указал на невысокую аккуратную барку с крошечной каютой, стоящую на якоре в некотором удалении от причала. – Я называю эту красотку «Хозяйка реки». Четыре скамьи для восьми гребцов и полный набор парусов.

Аракаси беглым взглядом окинул обводы барки и ее добротный парус. Возможно, она была и не столь хороша, как похвалялся владелец, но не имело смысла терять время на поиски лучшего судна.

– Выглядит вполне достойно, – спокойно согласился Мастер. – Гребцы на борту?

– Конечно, – заверил его капитан. – Мы ожидаем купца из Пеша, которому надо в Сулан-Ку. Он займет каюту, господин, но если ты согласен пока разместиться на палубе, то сможешь потом продолжать плавание со всеми удобствами – от Сулан-Ку до Кентосани. Обычная цена составляет пятьсот цинтий, но, поскольку ты будешь занимать каюту только на протяжении половины пути, я возьму с тебя триста.

Из потайного кармана внутри рукава Аракаси извлек слиток серебра размером в свой большой палец. Блеск металла заставил капитана широко открыть глаза: ни один судовладелец, промышляющий на реке, и мечтать не мог о таком сокровище.

– Каюту займу я, – твердо сказал Мастер. – Отплываем немедленно. Купец может договориться с кем-нибудь другим.

Перед столь весомым доводом никакие этические возражения устоять не могли. Подгоняемый мыслью о несметном богатстве, которое замаячило перед ним, капитан не стал медлить. Он быстрым шагом провел Аракаси к челноку, который покачивался на волнах у дальнего причала. Они спустились по лестнице, капитан сел за весла и принялся грести с таким усердием, словно за ним гнались десять тысяч демонов. Меньше всего ему хотелось, чтобы сейчас появился и поднял крик обманутый купец.

Аракаси поднялся на борт «Хозяйки реки»; тем временем капитан привязал челнок и освободил канат, удерживающий судно у причального буйка. Зеленый корпус был выкрашен не слишком-то ровно, но никаких подгнивших досок, равно как и других признаков небрежного ухода, Аракаси не усмотрел. Возможно, капитан и страдал некоторой прижимистостью, но барку свою он содержал в порядке.

Гребцы и рулевой получили необходимые указания, и капитан проводил Аракаси к маленькой каюте; без малейшей задержки барка развернулась против течения и начала свой путь вверх по реке.

Представляя собой нечто вроде низенькой лачужки посреди палубы, каюта могла бы вместить двоих. Внутри было темно, и к запаху лампового масла примешивался застоявшийся аромат от благовоний предыдущего пассажира. Шелковые занавески закрывали отверстия, предназначенные для проникновения свежего воздуха; подушки были потертыми, но Аракаси часто доводилось довольствоваться и гораздо худшим.

Он сказал:

– Это мне подходит. Но есть одно условие, на котором я настаиваю: никто не должен меня беспокоить. Любой, кто сунет нос в каюту, прежде чем мы дойдем до Кентосани, умрет.

Аракаси был не первым пассажиром со странностями. Хозяин барки немало народа перевозил на своем веку. Учитывая полученную им плату, он принял условие это без возражений.

Аракаси сел и закрыл дверь, а затем вытащил пакет, спрятанный под одеждой. С того момента, как он покинул владения Обехана, не было ни одного мгновения, когда журнал Братства не касался его кожи. Теперь, когда ему впервые представилась возможность просмотреть страницы документа, он приступил к изучению шифрованных записей. Но незнакомые символы расплывались перед глазами. Уронив голову на желтый пергамент, он провалился в тяжелый сон.

***

Когда к нему вернулось сознание, взгляд через отверстие в стене каюты показал, что они находятся на полпути от Священного Города. Он проспал два дня и одну ночь. Позаимствовав кое-что из корзины с фруктами (по всей вероятности, припасенной здесь для купца из Пеша), он приступил к расшифровке записей тонга. Шифр оказался довольно сложным, но не настолько, чтобы Мастер не сумел его разгадать, тем более что впереди были три дня вынужденного бездействия. Он видел, что письмена располагались четырьмя столбцами, и предположил, что каждая запись представляет собой набор сведений четырех видов: дату заключения контракта, согласованную сумму оплаты, имя намеченной жертвы и имя особы, заказавшей убийство. Рядом почти со всеми, за исключением самых последних по времени, стояли отметки о выполнении.

Аракаси стал просматривать записи в обратном порядке, переходя от более поздних к более ранним, пока не обнаружил еще одну строку без такой отметки. Он предположил, что здесь зашифрованы имена Мары из Акомы как мишени и Десио Минванаби как заказчика. В еще более давнем контракте без отметки, по-видимому, также должно было значиться имя Мары, но оплачивал то покушение не Десио, а его отец – Джингу. Сопоставление букв показало, что кодом предусмотрен сложный порядок подстановки с видоизменением ключа при каждом следующем использовании.

Час за часом проводил Аракаси за изучением записей, отбрасывая одно решение за другим. Однако по истечении полутора суток он начал распознавать общую систему изменения ключа.

К моменту прибытия в Кентосани он успел расшифровать весь журнал и несколько раз пересмотреть заново содержание этого документа. Он раздобыл у капитана перо и бумагу и приготовил для Мары ключ к секретным письменам. Записывать расшифрованные сведения Мастер не стал, на тот случай если журнал попадет в другие руки. Однако он отметил одну строку, которую обнаружил с глубоким огорчением: к ее содержанию требовалось привлечь внимание госпожи.

Барка подошла к пристани. Не дожидаясь, пока ее владелец по всем правилам пришвартует судно, Аракаси перепрыгнул с палубы на причал и растворился в толпе.

Он задержался лишь затем, чтобы приобрести подобающую одежду, и направился во дворец. У входа, где стояли на посту Имперские Белые, он претерпел мучительную пытку ожидания, пока его послание передавалось от одного слуги к другому и наконец достигло ушей Мары. Будь у него побольше хитрости или времени, он мог бы гораздо скорее проникнуть к ней, в очередной раз воспользовавшись чужой личиной. Но свиток, который он нес, был слишком важен, и он не смел подвергать себя риску быть убитым Имперскими Белыми, которые могли принять его за злоумышленника.

Когда наконец его проводили к Маре, в ее личный уединенный сад, она встретила его улыбкой, хотя на нынешней стадии беременности уже не могла подняться на ноги, чтобы приветствовать верного сподвижника.

Он поклонился и с чувством, которое противоречило его обычной сухой сдержанности, произнес:

– Госпожа, дело сделано.

Перемена в повадках Мастера не укрылась от Мары. Ее глаза расширились, и, отослав слуг, она подала Аракаси знак, чтобы он сел на скамью рядом с ней.

Аракаси повиновался и вручил своей хозяйке сверток, закутанный в несколько слоев шелка. Сняв обертку, она увидела свиток, перехваченный красными лентами и украшенный печатями в виде цветка камои.

Мара спросила:

– Тонг уничтожен?

В голосе Аракаси прозвучала небывалая усталость:

– Почти. Осталось уладить одно небольшое дело. Мара взглянула на незнакомые письмена, увидела ключ расшифровки и отложила журнал в сторону для последующего изучения.

– Аракаси, что тебя гнетет?

Мастер с трудом подбирал слова:

– Я открыл нечто… о себе самом, госпожа… во время этого путешествия.

– Он набрал полную грудь воздуха. – Я больше не могу оставаться тем человеком, которым был раньше… Нет, я уже не тот человек, которым был раньше.

Подавив искушение взглянуть ему в глаза, Мара ждала продолжения.

– Госпожа, в такие дни, когда нас поджидают самые грозные опасности – и со стороны Ассамблеи, и со стороны Джиро Анасати… я не уверен, что сумею оказаться на должной высоте, когда настанет пора противостоять этим опасностям.

Мара мягко, с сочувствием коснулась его руки:

– Аракаси, я всегда восхищалась твоей выдержкой и неизменно получала огромное удовольствие, когда ты таинственным образом появлялся в поместье – то в одном обличье, то в другом. – Кажущаяся легкость ее слов не скрывала, что все это говорится всерьез. – Но за каждым таким переодеванием стояла целая история исполненного долга, ради которого ты рисковал и терпел мучения.

Аракаси сообщил:

– Погибла одна девушка.

– Кто? – спросила Мара.

– Сестра другой девушки. – Раздираемый сомнениями, Аракаси не решался продолжать.

– Она для тебя много значит, эта другая девушка?

Аракаси поднял глаза к зеленому келеванскому небу над садом, вызывая в воображении лицо, которое являлось попеременно то в образе насмешницы-куртизанки, то умирающей, объятой страхом девочки:

– Не знаю. Я никогда не видел никого подобного ей.

Прошло несколько секунд, прежде чем Мара нарушила молчание:

– Я сказала, что восхищаюсь тобою, как никем другим из моих сподвижников.

– Она все-таки взглянула ему в глаза. – Но мне казалось, что ты вообще не нуждаешься ни в чьей привязанности.

Аракаси вздохнул:

– Говоря по правде, госпожа, я тоже считал себя свободным от каких бы то ни было привязанностей. Но теперь я не знаю, так ли это.

– У тебя такое чувство, что Мастер тайного знания, состоящий на службе у Акомы, не может позволить себе такую роскошь, как дружба?

Аракаси энергично встряхнул головой:

– Да, не может, и это ставит перед нами проблему не из легких.

– И насколько же эта проблема трудна?

Аракаси встал, словно мог обуздать собственное смятение, если будет двигаться.

– Единственный человек, который достаточно искусен, чтобы обеспечить твою безопасность, окажись он на моем месте… к несчастью, именно этот человек пытается тебя уничтожить.

Мара взглянула на него, и в глазах у нее сверкнула веселая искорка.

– Чимака из Анасати?

Аракаси кивнул:

– Я должен продолжать начатое – выявить его агентов и покончить с ними.

– А что же насчет незавершенного дела с Камои? Аракаси видел, что она жаждет услышать всю историю, и потому рассказал ей о своем путешествии на юг, завершившемся смертью Обехана. Он упомянул о том, что существование куртизанки по имени Камлио представляет опасность для Акомы:

– Пока убийцы из Камои лелеют хоть малейшую надежду вернуть журнал, они будут пытать и убивать любого, которого заподозрят в утаивании каких-либо полезных для них сведений. Только после того, как их честь будет запятнана публично, они начнут чахнуть и умирать. Этот свиток, – продолжал Аракаси свои объяснения, – единственное средство установить, кто именно заказал то или иное убийство по контракту. Как только станет известно, что журнал украден, любой человек получит возможность заявить, что он оплатил услуги Камои и ждет выполнения Братством своих обязательств, а у тамошних заправил не будет никакой возможности доказать, что он лжец. Более того, этот свиток для них все равно что священный натами для знатного рода, и его отсутствие будет истолковано так, что Туракаму больше не взирает благосклонно на их деяния. – Аракаси засунул пальцы себе за пояс и, помолчав, закончил так:

– Когда ты изучишь эти записи к полному своему удовлетворению, я уж постараюсь, чтобы каждый собиратель слухов в Священном Городе узнал о краже. Когда новость станет общеизвестной, тонг рассеется как дым.

Мара и на этот раз не позволила отвлечь себя от подспудного смысла услышанного:

– А эта куртизанка? Это она произвела в тебе… такие перемены?

Глаза Аракаси выдавали его растерянность.

– Возможно. Но возможно и другое: что она лишь знамение этих перемен. Впрочем, так или иначе, она… представляет для тебя опасность. Из соображений благоразумия нужно… заручиться ее молчанием.

Мара, пытливо присматривавшаяся к Мастеру, приняла решение.

– Ступай и спаси ее от Камои, – приказала она. – «Заручись» ее молчанием, предоставив ей защиту Акомы.

– Для этого потребуется очень много денег, госпожа. – Высказанная вслух озабоченность практической стороной проблемы почти не скрывала ни его облегчения, ни замешательства.

– Больше, чем ты просил раньше? – спросила она с комическим ужасом. В течение многих лет Аракаси был у нее самым дорогостоящим служащим, и Джайкен не раз пенял ей за то, что она позволяет Мастеру столь непомерные траты.

– Это не относится к тем расходам, которые делаются по долгу службы, – вырвалось у него: не высказанная словом мольба каким-то образом смогла прорваться через железную броню самообладания. Сейчас это был не сподвижник, знающий себе цену, а проситель. До сих пор лишь однажды Мара видела его в таком состоянии – когда он счел себя виновным в провале и просил ее разрешения умереть от собственного клинка. Она встала и крепко схватила его за руку:

– Если ты делаешь это для себя, то тем самым ты делаешь это ради Акомы. Такова моя воля. Джайкен в кабинете. Он даст тебе столько денег, сколько потребуется.

Аракаси собрался что-то сказать, но не нашел слов. Поэтому он просто поклонился и едва слышно произнес:

– Госпожа…

Она провожала его взглядом, пока он не скрылся за дверью ее дворцовых апартаментов, а потом подозвала слугу и послала его за холодным успокаивающим напитком. Когда пришла горничная, чтобы оказать госпоже необходимые услуги, Мара размышляла о последствиях своего решения. Она пошла на риск, приказав Аракаси пощадить жизнь куртизанки. Впрочем, подумала она с горечью, оставшейся после прошлых утрат, что ожидало бы в будущем каждого из них, если бы она вообще не принимала в расчет сердечных дел?

***

Сквозь купол струился солнечный свет. Словно огнем, он заливал золотой трон и отбрасывал треугольные пятна на пирамидальное возвышение. Двадцатью ступенями ниже он согревал мраморные полы и мерцал на ограждении, куда надлежало войти просителю, дабы преклонить колени перед Светом Небес, давшим согласие выслушать его. Хотя мальчики-рабы усердно работали опахалами, в тронном зале, казалось, вообще не было воздуха. Двое сановников, присутствующих здесь по обязанности, изнемогали от духоты. Младший из них, властитель Хоппара, сидел неподвижно: стояла такая жара, что даже пошевелиться не хотелось. Старший, властитель Фрасаи, откинулся на подушки, то и дело кивая головой под своим церемониальным шлемом, как будто отгоняя сон. Слышалось тихое бормотание жрецов, священнодействующих вокруг курильниц с ладаном: ароматный дымок, поднимающийся к куполу, вплетался в общую невыносимую духоту зала.

Ичиндар сидел на золотом троне, чувствуя, как пригибают его к земле слои роскошных мантий и массивная, украшенная перьями корона Империи. Для человека, не достигшего еще и сорока лет, он выглядел слишком усталым и худым. День был перегружен тяжелыми решениями, а прием все еще не завершился. Раз в неделю во дворце проводился День Прошений, когда – от восхода до заката – император был доступен для своих подданных. Он не должен был покидать свое церемониальное кресло, пока могли появиться новые просители, – до того закатного часа, когда жрецы приступят к вечерним песнопениям. В прежние времена, когда во главе Совета стоял Имперский Стратег, еженедельный День Прошений был чисто ритуальным. Нищие, жрецы низших рангов, простолюдины со своими убогими жалобами – все они собирались, чтобы воочию убедиться в мудрости правителя, почти равного богам. Ичиндар часто задремывал в своем кресле, а жрецы делали вид, что оглашают его волю, раздавая советы или повеления в меру своих понятий о божественной справедливости.

С тех пор природа Дня Прошений изменилась. Просители, желавшие быть выслушанными, зачастую оказывались знатными особами, и к тому же враждебно настроенными по отношению к Свету Небес. Их целью было ослабить или подорвать самовластие императора или разнюхать что-нибудь полезное для себя. И вот теперь Ичиндар, собранный и внимательный, восседал в кресле и вел опасную Игру Совета, сознавая, что на кон может быть поставлено его верховенство в стране. Вечерняя заря всегда застигала его близким к изнеможению, и порой он не мог даже припомнить имя той из его жен, которая была избрана, чтобы разделять с ним ложе на этой неделе.

Сегодня Ичиндар не смел шевельнуть головой из опасения, что тяжесть парадной короны свернет ему шею. Однако он нашел в себе силы обратиться к женщине, сидевшей на белой с золотом подушке у его ног:

– Госпожа, тебе не следует здесь находиться. Тебе нужно отдыхать в прохладном саду, рядом с поющими фонтанами.

Усталая настолько, что ее кожа уже казалась прозрачной, Мара состроила улыбку:

– Если ты попытаешься мною распоряжаться, я подпорчу твой образ воплощенной власти: вот возьму и не уйду.

Воротник, расшитый жемчугом, помог Ичиндару скрыть подавленный смешок.

– С тебя станется, о нестерпимо своевольная женщина! Назвав тебя Слугой Империи, я сотворил чудовище.

В этот момент Мара взглянула вниз, к подножию пирамидального возвышения, и ее улыбка исчезла. Взгляд властительницы стал твердым, как драгоценная сталь, а пальцы, сжимавшие веер, побелели.

Ичиндар проследил за направлением ее взгляда и пробормотал себе под нос нечто смахивающее на богохульство, однако в следующую секунду звучный голос императора уже разносился под сводами приемного зала:

– Властитель Джиро Анасати, знай, что мои уши сегодня служат ушами богов. Небеса услышат твое воззвание, и мы дадим ответ. Тебе разрешено говорить.

Преувеличенно отчетливое звучание слов предупреждало: император раздражен. Его газельи глаза обдавали ледяным холодом, когда после подобающего низкого поклона властитель Анасати выпрямился и занял место у ограждения. Умные, живые глаза ученого правителя Анасати сразу устремились на женщину, сидевшую перед золотым троном, у ног монарха. Джиро поклонился и ей, но, соблюдая все установленные правила вежливости, как-то умудрился сделать так, чтобы его последующее приветствие звучало издевкой:

– На имперском возвышении сегодня собралась прекрасная компания, – заметил он, обращаясь к Маре. – Добрый день, властительница Акомы, Слуга Империи.

Его губы сложились в тонкую линию, которую друг мог бы принять за улыбку. Догадка врага была бы вернее.

У Мары мороз пробежал по коже. Никогда прежде беременность не заставляла ее почувствовать себя столь беспомощной; но теперь, в присутствии хищника Джиро, она остро ощущала свою неповоротливость и тяжесть собственного тела, и это ее особенно раздражало. Однако она не утратила способности владеть собой и не дала втянуть себя в обмен колкостями.

Наступила неловкая пауза, в течение которой главы династий Акома и Анасати испепеляли друг друга взглядами. Тишину разрезал голос Ичиндара. Ни усталость, ни хилое телосложение не могли скрыть неоспоримый факт: его власть была реальной и даже в этой огромной палате его окружал ореол силы.

– Если ты явился к нам как проситель, властитель Анасати, тебе не подобает тратить наше время на светские беседы.

Прошедший хорошую придворную выучку, Джиро отмел упрек выразительным жестом, при котором сверкнули золотые кольца – единственная дань тщеславию в его простом одеянии.

– Ах, мой государь… – запротестовал он со льстивой фамильярностью, – я действительно пришел как проситель. Но должен признать: причина, которая меня сюда привела, может послужить темой многих светских бесед.

Мара с трудом сохраняла безмятежный вид. Что затевает Джиро? Его неофициальный тон сам по себе был оскорбителен для Света Небес, но одернуть его было невозможно без урона для достоинства Ичиндара. Снизойти до того, чтобы заметить развязность правителя Анасати, означало бы, что ему самому придается какое-то значение. Тот, кто сидит на троне, равный богам, не мог удостоить вниманием такую мелочь.

Целую минуту Свет Небес сохранял леденящее молчание, а Джиро так и стоял многозначительно подняв брови. Полагалось, чтобы он изложил суть предстоящего обсуждения, если хотел, чтобы оно состоялось.

Джиро склонил голову набок, как будто только сейчас вспомнил цель своего прихода. С едва заметной хитрецой он опустил одно веко, словно собираясь подмигнуть:

– Я пришел, потому что до меня доходило множество слухов о прославленной красоте твоей дочери Джехильи. Я прошу о милости, государь, чтобы ты разделил со своим народом радость, которую обретаешь в ней сам. Я прошу о чести быть ей представленным.

Мара немедленно воспылала гневом, хотя и не показала этого. Джехилья была еще совсем девочкой, ей только недавно исполнилось десять лет. Она не принадлежала к числу женщин из Круга Зыбкой Жизни, на которых имели право пялиться мужчины, не состоящие с ними в родстве! Она, бесспорно, была еще слишком молода для сватовства, не могло быть речи даже о том, чтобы ей позволили принимать визиты искателей ее руки. Коварство Джиро было изощренным и глубоким; и если уж он посмел явиться сюда и во всеуслышание огласить такую мысль, значит, от него можно было ждать чего угодно, вплоть до попытки оскорбить императора как мужчину. Не имея сыновей, Ичиндар должен был обеспечить линию престолонаследия посредством браков своих дочерей. Но до какой же наглости дошел правитель Анасати, если посмел намекать на уличные пересуды о том, что девяносто вторым носителем имперской короны будет человек, который завоюет руку Джехильи!

Однако гневные слова так и не прозвучали; Мара стиснула зубы, видя, что советникам Ичиндара кровь бросилась в лицо от негодования да и три жреца на помосте возмущены до глубины души, хотя и лишены возможности вмешаться в происходящее. Властитель Хоппара непроизвольно потянулся к тому месту у себя на поясе, где полагалось бы находиться рукояти меча, если бы в присутствии императора оружие не было запрещено. Однако сам Ичиндар застыл на месте, словно каменное изваяние. Драгоценные самоцветы у него на мантии казались оледеневшими искрами, – впору было подумать, что он запрещает себе даже дышать.

Проходила секунда за секундой, но в большом приемном зале никто не смел шевельнуться.

С беспримерной дерзостью Джиро отважился подкрепить свое «прошение», добавив самым беспечным тоном:

– Мне недавно удалось прочесть кое-что интересное. Знаешь ли ты, государь, что до твоего царствования семь императорских дочерей были представлены обществу в возрасте десяти лет или даже раньше? Если тебе угодно, я могу назвать их имена.

Мара знала, что это была вторая пощечина, нанесенная человеку, который унаследовал от предков сан, учрежденный ради увековечения их династии. В свое время родословная этой семьи подвергалась самому дотошному исследованию. Тогда принималось во внимание множество соображений по преимуществу религиозного характера – к вопросам правления они не имели никакого касательства. Ичиндар наверняка знал об этих семи девочках, даже если ему и не были известны смягчающие исторические обстоятельства, которые вынудили царствовавших тогда монархов представить обществу своих дочерей в столь раннем возрасте. А сейчас императорский сан заключал в себе нечто несравненно большее, нежели чисто религиозная традиция.

Солнце сияло, отражаясь от топазовых и мраморных плит пола; имперские стражники стояли как статуи. Наконец с холодной расчетливостью Ичиндар положил сжатые кулаки на подлокотники золотого трона. Его лицо, затвердевшее от гнева, стало похожим на лицо камеи, но, когда он снизошел до ответа, его голос был звучным и ровным.

– Властитель Анасати, – сказал он, четко выговаривая слова, – для нас было бы приятнее представить тебя нашему сыну, если бы боги одарили нас наследником. Что касается нашей дочери Джехильи, то, если властителю Анасати нравится прислушиваться к болтовне нянек, которые похваляются, будто каждый ребенок, находящийся под их опекой, отмечен несравненной красотой… тогда мы дадим соизволение одному из живописцев, пользующихся нашим покровительством, написать портрет Джехильи – этот портрет будет отправлен в поместье Анасати. Такова наша воля.