Текст книги "Хозяйка Империи"

– Я не веду переговоров с мальчишками, – объявила властительница. – Проводи меня сейчас же к твоему вождю, иначе я сама отыщу его и попрошу, чтобы тебя наказали за дерзость.

Горец шагнул в сторону, изобразив шутовской испуг:

– О госпожа! Как же иначе!

Он развернулся на каблуках, отчего опять взметнулись его накидка и кильт, и сунул в рот два пальца. Его свист пронзил воздух, заставив воинов Мары вздрогнуть.

– Мечи не вынимать, – тихо напомнила Мара Люджану.

Военачальник бросил на своих людей суровый взгляд, напоминая о необходимости соблюдать спокойствие, – и в тот же миг показалась орава туземцев, тотчас окружившая отряд Акомы. Все они были вооружены до зубов – луки, копья, мечи и метательные ножи; у некоторых – наиболее высокорослых и свирепых на вид – этот арсенал дополняли еще и двойные боевые топоры. Численный перевес горцев был не менее чем три к одному, и, если бы дело дошло до стычки, ее исход не трудно было предугадать.

Горец, стоявший на тропе, взглянул на своих сотоварищей:

– Вы слышали слова женщины? Она собирается приказать нашему вождю, чтобы он велел меня отлупить за дерзость!

Это сообщение было встречено грубым хохотом и скрежетом выхваченных мечей.

Во рту у Мары пересохло. Она должна что-то предпринять, прежде чем ее солдат перебьют, а ее с Камлио захватят в плен. Понимая это, она с трудом разомкнула губы:

– Я сказала, что мы прибыли с миссией мира! Чтобы доказать это, мои люди разоружатся. – Встретив недоверчивый взгляд Люджана, она скомандовала:

– Выполняйте приказ!

Все как один гвардейцы Акомы расстегнули оружейные пояса. Мечи в ножнах со стуком упали на твердый камень дороги.

Ухмылка молодого воина стала откровенно злорадной. Он поднял руку, сдернул кожаный ремень, которым была скреплена его коса, и с резким щелчком натянул этот ремень между обеими руками.

– Свяжите их! – гаркнул он и, взглянув на Люджана, добавил:

– Вы цурани! Враги моего народа. Вот мы и посмотрим, кого прикажет побить наш вождь!

Мара закрыла глаза, когда турильские бойцы плотным кольцом окружили ее беззащитный отряд, но успела заметить, какие похотливые взгляды бросал ближайший из них на Камлио. Да и уши у нее оставались открытыми, и она слышала их высказывания, выраженные на чужом языке, но весьма красноречивые по интонации. «Да защитят нас боги, – подумала Мара, – на какую судьбу я обрекла своих людей?» Ибо, исходя из законов чести, из догматов веры, в которой они были воспитаны, все ее воины до последнего должны были пасть в сражении – а о том, чтобы сдаться, никто не смел и помыслить!

– Ты поступила правильно, великая властительница, – убежденно сказал Лайапа.

Но когда грубые руки стащили Мару с седла и засаленные кожаные ремни затянулись на ее запястьях, она не могла отогнать горькие сомнения. На ставку поставлено нечто большее, чем позор или слава Акомы, напоминала она себе, когда ее воинов за руки и за ноги привязали к общей веревке и они выдержали это в стоическом молчании.

Но когда властительницу Акомы и ее лучших воинов пинками погнали по дороге, подгоняя уколами ножей и осыпая насмешками, она не была уверена, что не предпочла бы сейчас быть мертвой.

Глава 4. ПЛЕННИЦА

Мара споткнулась и упала.

Горец, который впихнул ее в походный строй, разразился смехом, когда она ударилась коленями о неровные камни. Он схватил ее за локоть, рывком поставил на ноги и подтолкнул вперед. Она наткнулась на Сарика, который стоял как вкопанный и успел ее поддержать. Было видно, что он с трудом сдерживает ярость.

– Моей хозяйке должно быть разрешено ехать верхом на осле, – запротестовал он, понимая, что гордость не позволяет госпоже говорить. Каждое слово он выплевывал как проклятие.

– Заткнись, цуранский пес! Ослу мы найдем применение получше!

Горец, который, по-видимому, командовал бандой, подозвал одного из своих подручных и дал ему указание.

Мара высоко держала голову, стараясь не смотреть на залитое кровью лицо Люджана. Он отказался поднять руки, чтобы его связали, и, хотя драки не затевал, туземцам пришлось прибегнуть к грубой силе, чтобы завести ему руки за спину и привязать к общей веревке. Его глаза потемнели от негодования, когда он увидел, какое «лучшее применение» нашлось для их маленького вьючного животного. Камлио поразила воображение турильских варваров. Они сочли, что красота делает ее ценным трофеем, и потому посадили в седло ее, а не властительницу.

Сарик, снова вздумавший протестовать, получил удар в лицо, но при этом удостоился презрительного объяснения на ломаном цурани:

– Черноволосая скоро уже не сможет рожать. Поэтому ей и цена невелика.

Мара выдержала и этот позор: щеки у нее горели. Но когда захватчики в юбках построились и приготовились выступать в путь, она терзалась от мук неопределенности. Она понятия не имела, что могут сотворить эти турильцы с ней самой и с ее спутниками. Но, зная, как обращаются цурани с пленниками из Турила, она легко могла себе представить, что судьба вряд ли окажется приятной.

Турильцы подгоняли пленников, забираясь все глубже в гористую страну. Мара то и дело скользила и оступалась на гладких камнях: они перебирались – по колено в воде – через ручьи, стекающие с вершин. Намокшие ремешки сандалий растянулись, ноги стерлись до волдырей. Прикусив губу, она изо всех сил боролась со слезами. Когда она выдыхалась и колонна из-за этого замедляла шаг, кто-нибудь из горцев подгонял ее ударами. Вся спина была в синяках. Наверняка подобные страдания испытывал и Кевин, когда его, связанного, гнали на невольничий рынок. В свое время Мара пришла к заключению, что рабство – позор для человечества. Но тогда это было просто плодом размышлений властительницы, а сейчас она получила возможность на собственной шкуре изведать страх и мучения, которые всю жизнь гнетут несчастных невольников. И хотя ее нынешнее положение было исключительно опасным, она все-таки родилась свободной и снова – верила – обретет свободу, если останется в живых, – но каково приходится тем, для кого нет и не может быть ни малейшей надежды на освобождение? Гнев Кевина, – каждый раз, когда заходила речь о рабстве, – казался ей теперь вполне справедливым.

Камлио ехала верхом. Ее лицо было бледным, но она умудрялась сохранять маску образцового цуранского бесстрастия. Однако, когда бывшая куртизанка бросала быстрый взгляд в сторону властительницы Акомы, Мара ясно читала в этом взгляде страх и сострадание. Как видно, что-то новое начало просыпаться и в Камлио, если она тревожилась за госпожу, которая спотыкалась и с трудом передвигала ноги.

Скалы, среди которых лежал их путь, становились все круче и суровей, но турильцы гнали пленников еще дальше, на высокогорное плато. И при всех тяготах пути, невзирая на пот и изнеможение, Мара напоминала себе о высших целях, ради которых она согласилась на безоговорочную капитуляцию. Впрочем, и эти соображения казались не такими уж важными, когда горло пересыхало от жажды, а ноги дрожали от усталости. Снова она пыталась укрепить слабеющую решимость: надо любой ценой раскрыть секрет, который чо-джайны и маг Малого пути скрывали за словом «запретно». У Мары не было ни малейшего представления о том, что ее ожидает, когда ее согласится выслушать кто-то, облеченный властью. Она не знала турильского наречия, не знала даже, какой вопрос следует задать. Насколько же опрометчивой она была, когда, поднявшись на борт «Коальтеки», возомнила, что высадится на здешних берегах и будет принята врагами ее народа с распростертыми объятиями! С какой преступной самонадеянностью она вообразила, что сумеет своим красноречием и силой духа произвести на злобных горцев благоприятное впечатление и они отнесутся к ней внимательно и любезно! Соотечественники обожествляли прославленную Слугу Империи и готовы были носить ее на руках. Ей и в голову не могло прийти, что жители другой страны поведут себя иначе. А ведь уроки, которые преподал ей Кевин из Занна, должны были послужить предостережением: у разных народов повадки разные. Простят ли ей когда-нибудь боги эту глупость?

Страх мучил Мару все больше и больше, пока горцы гнали пленников, не давая передышки, через высокий перевал. Ослик брел впереди, равнодушный к человеческим заботам и покорный той участи, которую назначили ему боги, – участи вьючного животного. И моя ноша не легче, подумала Мара, снова оступившись и почувствовав боль в связанных запястьях, когда попыталась восстановить равновесие. Погруженная в горестные мысли, она не замечала, какой мукой полны глаза Сарика и Люджана. Сейчас от ее стойкости зависело нечто большее, чем судьба семьи Акома. Плен заставил ее усвоить еще один урок: никто – ни мужчина, ни женщина – не должен зависеть от прихоти другого. Однако этим сказано не все. Не только убогие жизни бедняков из простонародья цурани, но и будущее самых жалких рабов и судьбы самых могущественных вельмож зависят сейчас от нее. Перемены в Цурануани не могут наступить, пока не будет положен конец всемогуществу Ассамблеи.

Однако решимость Мары подтачивали и другие горькие мысли: Касума может оказаться ее последним ребенком, разлука с Хокану может растянуться на весь срок их жизни и ей так и не удастся убедить мужа сделать дочь наследницей титула Шиндзаваи. Среди многих истин, которые открылись ей за годы близости со своевольным и строптивым Кевином, была и такая: любить человека – это еще не значит жить с ним в мире. Одним из самых тяжких ударов судьбы стал для нее императорский указ, который заставил ее отослать возлюбленного варвара в мир за Бездной. Она боялась, что столь же внезапно наступит разлука с Хокану и все самое важное так и останется недосказанным. Если она не сумеет столковаться с этими турильцами, если они продадут ее в рабство или просто не выпустят из своих краев, тогда – если Хокану нужен сын – ребенка для него должна будет выносить другая женщина. Эта мысль терзала сильнее, чем все телесные муки.

Она не сразу поняла, что их марш замедлился. Конвоиры убавили шаг в лощине между холмами, освещенными предзакатным багрянцем. По склонам внезапно сбежали вниз несколько десятков молодых турильских воинов в развевающихся накидках. Они размахивали оружием и во все горло хохотали, смешавшись с молодчиками из той компании, что пригнала пленников. Оглядывая Камлио, вновь прибывшие многозначительно поднимали брови и с одобрением прищелкивали языком. Они ощупывали простую ткань платья Мары, обмениваясь громкими замечатьниями. Наконец властительнице надоело столь бесцеремонное обращение.

– Что они говорят? – резко спросила она, обернувшись к Лайапе, который понуро стоял рядом. Повелительный тон Мары заставил его еще больше съежиться.

– Госпожа, – как бы извиняясь, ответил пастух, – это грубые люди.

Заметив, сколь почтительно он обращается к Маре, туземцы разразились насмешливыми выкриками, и кто-то спросил на ломаном цурани:

– Этого болтуна мы теперь будем называть бабским угодником? Или как?

Смех и возгласы усилились так, что в них почти потонули и гневные вопросы Мары, и отчаянное воззвание Лайапы:

– Госпожа, не проси меня переводить.

Позади нее один из молодых воинов засунул руку себе под юбку и закатил глаза, словно бы от удовольствия. Замечания, которыми он сопровождал свою пантомиму, казались его приятелям остроумными; они хлопали друг друга по плечам и надрывали животы от смеха.

Лайапа тихо проговорил:

– Досточтимая госпожа, их слова покажутся тебе оскорбительными.

– Скажи сейчас же! – потребовала Мара; тем временем Сарик и Люджан подтянулись поближе и заняли свои обычные позиции по обе стороны от госпожи.

– Госпожа, не сочти меня непочтительным… – Будь его руки свободными, Лайапа распростерся бы на земле. Но руки были связаны, и, понимая свою беспомощность, он мог лишь повиноваться с самым несчастным видом. Ты сама приказала… Первый из них, тот, что в зеленой накидке… Так вот, он спросил нашего главного: попользовался он уже тобой или пока что нет.

Мара только кивнула, ничего не сказав.

Лайапу кинуло в жар, несмотря на прохладный воздух нагорья.

– А наш главный говорит, что он дожидается, когда мы придем в селение. Потому что ты слишком костлявая и ему потребуется много подушек и шкур. – Густо побагровев, он выпалил остальное:

– Третий, который хватается за свои скрытые места, говорит, что один из них отвечал на твои вопросы… и получается, что слушался тебя. А это может означать, что ты ведьма. Вот он и советует нашему главному не рисковать и не трогать тебя, потому как ты можешь оторвать… его мужское достояние и его же… этим самым… накормить. А другие считают, что это очень смешно.

Мара с досадой подергала ремни, которые стягивали запястья. Как могла она, связанная, ответить на подобные мерзости и сохранить при этом достоинство? Взгляд, брошенный ею на Люджана и Сарика, не обнаружил ничего утешительного. Обоих сжигал гнев, но они были столь же беспомощны, как и она. Но все равно ничто на свете не заставит ее стерпеть такое оскорбление от чужаков, никак не проявив хотя бы тени сопротивления! В ее распоряжении оставался только собственный язык, вот она им и воспользовалась, завопив что было силы. Эти наглые варвары, может быть, и не слишком хорошо понимают языка цурани, но, Туракаму свидетель, они поймут намерения пленницы по ее тону.

– Эй ты! – заорала она, дернув головой в направлении главаря горцев. – Как тебя зовут?

Длинноносый верзила, стоявший во главе колонны, застыл на месте и, не успев подумать, повернулся к Маре. Юнец, находившийся рядом с ним, перестал хвататься за свое причинное место и изумленно уставился на вожака. Он что-то произнес, и главарь ответил недоуменным жестом. Затем он обратился к Лайапе на своем языке, и все прочие рассмеялись.

Мара не стала дожидаться перевода:

– Этот чванливый дурень, у которого не больше мозгов, чем у животного, которое везет мою служанку, теперь делает вид, что не понимает меня! – В ее голосе звенела неподдельная злость. – И это после того, как он разговаривал на языке цурани, пока мы были в пути?

При столь дерзком выпаде несколько горцев повернулись к пленнице; кое-кто не скрывал удивления. «Вот так-то! – подумала Мара. – Тут присутствуют и другие, способные понимать наш язык. Надо извлечь из этого как можно больше пользы». Притворившись, что обращается исключительно к Лайапе, она потребовала:

– Передай этому тупице, который забывает слова столь же быстро, как его мамаша забыла имя его палаши, то, что я сейчас скажу. – Она подождала пару секунд, а потом в наступившем потрясенном молчании добавила:

– Скажи ему, что он испорченный, грубый мальчишка. Когда мы прибудем в его селение, я попрошу, чтобы их вождь приказал его выпороть за непростительное обращение с гостьей. Сообщи ему также, что если мне понадобится напарник для постельных дел, то я выберу для этого мужчину, а не сосунка, у которого еще молоко на губах не обсохло. И еще пусть уразумеет: если он до меня дотронется, я вволю посмеюсь, когда его прыгалка откажется встать. Он туп, как нидра, а воняет еще хуже. Он более уродлив, чем самая шелудивая из моих собак, а цена ему и того ниже, потому что собака хотя бы может охотиться, а блох на ней меньше. Скажи ему, что само его существование навлекает позор на его предков, и без того не заслуживающих почтения.

Неожиданно развеселившись, Лайапа перевел все в точности. Он не успел еще закончить первую фразу, как все турильские воины уставились на властительницу Акомы. Но когда он завершил перевод ее тирады, в лощине стояла такая мертвая тишина, что Мара струхнула. Ее сердце гулко ухало в груди. Им ничего не стоило убить ее. Любой цуранский властитель, услыхавший подобную речь от пленницы, тут же приказал бы ее задушить и выкинуть труп в помойку. Но самое худшее, что может постигнуть человека, это рабство. И предадут ли ее эти люди позорной смерти или нет – все-таки она не выкажет перед ними ничего, кроме высокомерного презрения.

Но тут обстановка резко изменилась. Всех – кроме того, кто послужил мишенью для насмешек Мары обуяло бурное веселье.

– Ишь ты, эта горластая за словцом в карман не полезет! Слыхал, чего она тут нагородила? – крикнул кто-то оскорбленному главарю. Вопрос был задан с ужасающим акцентом, но все-таки на языке цурани. Это значило, что вожак владел языком Империи достаточно хорошо и понимал, что было про него сказано, без перевода Лайапы. Некоторые из его спутников до того зашлись от смеха, что катались по земле. Воин, которого Мара осыпала такими нестерпимыми оскорблениями, внимательно присмотрелся к ней и потом, когда краска вернулась на его лицо, разок кивнул.

Когда другой турильский воин что-то выкрикнул и принялся размахивать своим луком, изображая шутовской салют, Люджан постарался подобраться еще поближе к Маре. Однако по ухмылке весельчака она безошибочно угадала, что немедленная казнь ей не грозит, и спросила:

– Что он сказал?

Лайапа пожал плечами:

– Говорит, что ты умеешь ругаться не хуже мужчины. В Туриле, госпожа, это считается чем-то вроде искусства. Я еще в раннем детстве усвоил, что они могут кого хочешь допечь.

Через некоторое время приступ веселья закончился. Молодые воины, составлявшие второй отряд, собрались вместе и, распрощавшись, ушли, чтобы вернуться к своим обязанностям; некоторые все еще покатывались со смеху. Те, кто захватил Мару, включая и багроволицего вожака, погнали своих цуранских подопечных по следующему изгибу дороги. В свете последних лучей солнца, падающих в долину, за широким лугом показалось селение, обнесенное деревянной стеной и состоящее из домов с островерхими крышами. Струйки дыма вились над каменными печными трубами, и можно было заметить копья дозорных, выполняющих вечерний обход вдоль стены. Место для селения, как видно, было некогда выбрано с умыслом: оно перекрывало другую дорогу, которая, петляя, терялась в холмах.

Горцы-воины ускорили шаг, торопясь поскорее доставить в селение захваченную добычу.

– Странно, – пробормотал Сарик, чье неиссякаемое любопытство не оставило его, даже несмотря на трудности пути и неизвестную судьбу, ожидающую их. – Такое великолепное пастбище, а трава скотом даже не тронута!

При этом замечании турильский вожак обернулся через плечо, презрительно изогнув губы. В вопиющем противоречии с прежними попытками сделать вид, что он не понимает язык цурани, воин процедил вполне внятно:

– Будь доволен, цуранский пес, что вас провела через этот луг надежная охрана. Без нас вы бы все тут пропали. Здешняя земля усеяна капканами со времен последнего набега ваших сородичей на наши горы!

Люджан удивился:

– Ты хочешь сказать, что у вашего народа сохранились оборонительные сооружения от последней войны?

Сарик тоже счел сомнительным такое объяснение:

– Но ведь боевые действия закончились больше десяти лет тому назад!

– Это все давние дела, – тихо отозвался Люджан.

За его беспечным тоном скрывалось предостережение. То, что жители Турила после давно окончившейся войны заботились о мощной охране своих поселений и содержали в порядке смертельно опасные капканы, свидетельствовало о злопамятстве, которое могло усложнить любые переговоры. Будучи солдатом, Люджан в свое время наслушался всяких историй от ветеранов злополучного вторжения в Турил. Из этих рассказов следовало, что человеку лучше умереть, чем попасть в плен и, оказавшись во власти мстительных фурий из горных племен, терпеть их жестокое обращение.

Но он скрывал свои страхи от Мары, пока их гнали мимо смертоносного пастбища и дальше, по деревянному мосту над рвом, наполненным водой горной речки. Вода сбегала со скалистых утесов и закручивалась в омутах черными вихрями, слишком быстрыми, чтобы пловец смог их одолеть. Пока Люджан пытался оценить, насколько велика возможность побега, если попытаться переплыть ров, главарь угадал его намерения.

Он повел рукой в кожаной рукавице, указывая на каменные чаши омутов:

– Здесь потонули многие цуранские воины, командир! Еще больше таких, кто сломал себе шею на камнях: пытались устроить веревочную переправу. – Он пожал плечами и снова усмехнулся. – Ваши командиры не дураки, просто очень уж упрямы. Было дело, они еще и мост вздумали навести. Набросали камней для опор вон там… – Бахрома его накидки так и заплясала, когда он взмахнул рукой в направлении пролета осевшего моста. И вон там еще. – Он указал на другую насыпь, ниже по течению. А потом, словно расслышав боевые крики воинов, раздававшиеся здесь в прошлые годы, он взглянул вверх, на неясно вырисовывающиеся очертания крепостной стены. – Они тогда подошли совсем близко.

На время забыв об усталости, Мара подала голос:

– Ты же, наверно, тогда был совсем малолеткой. Как же ты можешь это помнить?

Увлекшись яркими воспоминаниями прошлого, горец даже не заметил, что отвечает на вопрос женщины:

– Я был на стене, приносил воду отцу и его братьям. И помогал оттаскивать мертвых и раненых. – Давнишнее озлобление исказило его лицо. – Я все помню.

Тычком он взбодрил Люджана и повел отряд через мост. Неясная темная громада ворот загораживала небо, и в ее тени не были видны оборонительные сооружения на подходе к крепости. Вожак отозвался на окрик невидимого часового, а потом поспешил провести цуранских пленников через ворота. Опытным взглядом Люджан окинул толстые стены из бревен, обшитых снаружи гладкими досками, но оставленных необработанными внутри, так что на стволах сохранились кора и сучки; впору было подумать, что эти стены возводились в спешке.

– Похоже, сражение было жаркое, – заметил военачальник.

Вожак засмеялся:

– Не такое уж жаркое, цурани. Мы были высоко в горах к тому времени, когда началась третья атака и ваши солдаты захватили стену. Наши командиры тоже не дураки. Если ваши молодцы вбили себе в голову, что им позарез нужно это селение, мы позволили им сюда ворваться. Одно дело захватить какое-то место, а вот удержать его – совсем другое. – Он презрительно усмехнулся. – Мы никогда не отдадим вам эти горы, цурани. – Широким жестом он указал на вершины, разрезавшие небо над стеной. – Здесь наш родной дом. В долинах мы можем строить дома и амбары, чтобы встречаться, торговать и устраивать праздники, но наши семьи живут высоко в горах. Вот потому-то, цурани, ваши солдаты и погибали, когда мы нападали на ваши патрули и на тех, кто искал в горах пропитание. Сотни ваших людей сложили головы во время наших набегов, пока вы не устали от гор и не убрались восвояси.

Оставив ворота позади, колонна продвигалась теперь по широкой торговой улице, где партия пленников привлекла общее внимание. Женщины, занимавшиеся стиркой на камнях общественного водоема, на время бросили работу, чтобы поглазеть на столь редкое зрелище. Мальчишки в ярких пледах восторженно вопили и подбегали, чтобы посмотреть на пленников вблизи; другие же пялились на чужеземцев из безопасного положения за спинами у родительниц, которые несли от пекарей завернутые в ткань караваи хлеба. Некоторые из самых чумазых и неугомонных детишек с криком носились мимо связанных чужаков; опасаясь, что кто-нибудь из них, чего доброго, начнет швыряться камнями, Люджан быстрым кивком подал команду своим воинам, и те плотнее сгрудились вокруг госпожи, чтобы обеспечить ей хотя бы такую защиту.

Но враждебности никто не проявлял, если не считать взглядов женщин средних лет, которые наверняка потеряли сыновей или мужей в стычках с имперскими войсками. Самый большой фурор производил ослик, на котором ехала Камлио. Маленькие сорванцы подбегали к нему чуть ли не вплотную, оживленно перекрикиваясь. Горцы отгоняли их с шутовской свирепостью, но без всякого результата.

– У него только четыре ноги! – изумлялись малыши.

– Почему он не падает? – спрашивал другой. Солдат, который вел осла за повод, время от времени делал вид, что собирается схватить кого-нибудь из озорников, и отвечал на их вопросы так, что они разбегались с визгом и смехом.

Приглядевшись к окружающим, Мара поделилась своими наблюдениями с товарищами по несчастью:

– Если бы эти варвары намеревались нас убить, то, конечно, матери не позволили бы своим отпрыскам подбегать к нам так близко, а разогнали бы их по домам.

Люджан придвинулся к хозяйке:

– Да будет воля богов, чтобы ты оказалась права, госпожа моя.

Но его не покидали мрачные предчувствия. Он видел, какими алчными взглядами пожирают прекрасную Камлио проходящие мужчины. Зато у женщин, складывающих в тюки выстиранную одежду, лица были хмурыми и неприязненными, а парень, который тащил котел с водой, презрительно сплюнул в сторону всадницы. Турильцы – злобный народ, утверждали ветераны, вернувшиеся домой живыми после сражений в этих горах. Их дети черствеют и привыкают к жестокости уже на коленях матерей, которые сами были захвачены как военные трофеи или похищены во время бандитских набегов.

Когда горцы привели пленников на площадь и там остановились, стало видно, что все селение состоит из кольца зданий, примыкающих к стене; в середине кольца находился рынок с переносными лотками для торговцев и загоном для скота, разделенным на отдельные выгородки. Отряд Акомы завели в самую просторную из этих выгородок, к великой потехе зрителей, которые смеялись и перекликались, обсуждая нежданную забаву. Лайапа отказывался выполнять просьбы Сарика и переводить реплики насмешников; а сама Мара слишком устала, и ей уже было все равно, кто что говорит. Она жаждала только одного: найти клочок земли, достаточно чистой, чтобы можно было наконец сесть. Грязь у нее под ногами была липкой от испражнений животных, содержавшихся здесь раньше. Она было позавидовала Камлио, сидевшей на осле, но зависть быстро испарилась, когда властительница взглянула на молодую женщину и по мертвенной бледности ее лица поняла, что у той, вероятно, кожа стерта до крови из-за слишком долгого путешествия в седле. Горцы не разрешили ей спешиться, но привязали осла к столбу, а потом облокотились на перекладины забора и принялись с одобрением обсуждать ее распущенные золотые волосы и богатые формы.

Донельзя возмущенная столь явным отсутствием заботы хотя бы о самых насущных человеческих потребностях пленников, Мара решительно прошла мимо своих офицеров. У ворот, где толпились горцы, она обратилась к ним самым требовательным тоном:

– Что вы собираетесь делать с моими людьми? – Дрожа от гнева, порожденного прежде всего страхом, она вскинула голову, чтобы растрепанные волосы не падали на глаза. – Моим воинам нужны пища и вода и приличное место для отдыха! Хороший же прием вы оказываете чужестранцам, которые прибывают с миссией мира! Рабские путы и загон для скота! Стыд и срам вам, скопище паразитов, которые размножаются в грязи, как свиньи!

Насколько ей было известно, мидкемийское слово «свинья» относилось к животным, чьи повадки считались весьма неблаговидными.

Чужеземное слово, по-видимому, задело турильцев, которые сразу насупились, в то время как их вожак решительно шагнул вперед. Раскрасневшись не то от злости, не то от растерянности, он заорал Люджану:

– Заткни этой женщине глотку, если не хочешь, чтобы ее прикончили!

Военачальник Акомы не дрогнул. Громовым голосом, который был бы слышен и в разгаре боя, он провозгласил:

– Она моя хозяйка. Только она может мне приказывать. Если бы у тебя хватало мозгов хотя бы для того, чтобы не мочиться под себя в собственной постели, то тебе стоило бы последовать моему примеру.

При новом оскорблении главарь горцев зарычал от ярости. Он хотел было выхватить меч и броситься на пленника, но его удержал один из соплеменников. Последовал быстрый обмен мнениями на турильском наречии. Люджан мог лишь стоять с видом молчаливого, но надменного неодобрения, пока разбушевавшийся главарь не позволил себя утихомирить. Он пробормотал какую-то короткую фразу и расхохотался утробным смехом, который, однако, быстро оборвался, когда окружающие его мужчины разом подтянулись и изобразили на лицах почтительное внимание.

– Должно быть, сюда идет вождь племени, – шепнул Сарик, до этого безмолвно стоявший за плечом Мары. Она оглянулась и увидела, что их конвоиры пожирают глазами человека в длинной накидке, который спускался по деревянной лестнице самого внушительного здания из всех, примыкающих к площади. Уличных сорванцов словно ветром сдуло: ни одного не оказалось у него на пути, пока этот человек пересекал открытое пространство, а женщины, уносившие кипы выстиранной одежды, вежливо отворачивались.

Он был стар и согбен годами, но уверенная поступь выдавала привычку к трудным дорогам. На взгляд Мары, ему было около шестидесяти лет. В его косу были вплетены амулеты из раковин коркара, сработанные, несомненно, руками цуранских Мастеров. Не приходилось сомневаться, что эти украшения не что иное, как военные трофеи. Когда старейшина подошел к ней достаточно близко, Мара разглядела, что пуговицы его накидки выточены из кости; и тут ей стало совсем не по себе. Значит, солдатские россказни были правдой: эти турильцы верят, что талисман, взятый у мертвого врага или сделанный из частей его тела, придает им силы. Косточки ее пальцев с таким же успехом смогут пригодиться для наряда какого-нибудь воина.

Горец-вождь ненадолго остановился, чтобы обменяться парой слов с командиром отряда, охранявшего пленников. Он указал пальцем на златовласую куртизанку и на осла, произнес еще что-то и улыбнулся. Командир коротко отсалютовал; судя по его довольному виду, можно было заключить, что он получил разрешение на сегодня считать себя свободным и уже готов отправиться домой.

Мара выглядела вконец измученной – и телом, и духом; и Сарик, движимый сочувствием к ней, закричал, обращаясь к командиру:

– А ты не собираешься представить нас?

Тот резко остановился. Прочие конвоиры, так же как и старейшина, с живым интересом наблюдали за ним, пока он про себя решал, должен ли он отвечать на оклик пленника. Наконец он отозвался:

– Представляйтесь сами, цурани! У вашей женщины вроде бы язык достаточно хорошо привешен!

Другой конвоир злорадно сообщил:

– Нашего главного зовут Антайя, он атаман в селении Лозо. Я не зря называю вам его имя: должен же вождь племени знать, о ком идет речь, когда вы станете требовать, чтобы нашего главного высекли.

Это выступление было встречено громким хохотом, к которому присоединились и вождь, и уличные дети, и женщины у водоема. Не в силах больше сдерживать себя, Мара выступила вперед.

Обращаясь к вождю, который заливался смехом и хлопал себя по коленкам, властительница надменно произнесла:

– Я – Мара, властительница Акомы, и я прибыла в Конфедерацию Турил с миссией мира.

Веселое расположение духа мигом покинуло вождя. Изумленный, он на несколько секунд, казалось, лишился дара речи. Однако, овладев собой, он насмешливо процедил: