Текст книги "Зов сердца"

Сирен бросила на Рене взгляд из-под ресниц, удивляясь, что он готов так глубоко залезть в свой карман ради того, чтобы одеть ее, размышляя, как далеко он зайдет, чтобы удовлетворить свою прихоть и увидеть ее в пышном наряде. У нее на секунду перехватило дыхание при виде его горящих глаз. Она видела такое выражение раньше. Он хотел ее.

Она знала, что его притягивает к ней вожделение; даже если бы она этого не чувствовала,

он сказал ей об этом совершенно ясно. И все же до сих пор она не понимала, насколько оно велико. Оно прикрывалось его самообладанием, думала она, тщательно пряталось от нее. Догадаться о причине было нетрудно. Это можно было использовать как оружие – оружие против него.

– Парча кремового цвета, расшитая золотом, – мне нравится, как это звучит, – задумчиво произнесла она вслух в ответ на слова портнихи, в то же время посмотрев на себя вслед за взглядом Рене, казалось, устремленным на нижнюю часть ее тела. Заметив, как ее фигура вырисовывалась на фоне огня, она застыла. Усилием воли она сдержала порыв немедленно отодвинуться от камина. Ее охватил гнев, и она напрягала память, вспоминая самый дорогой материал. – Но мне еще нравятся более темные, персиковые оттенки. Я представляю себе атлас, отделанный алансонским кружевом, – кружевной верх, чтобы сквозь него лишь чуть-чуть проглядывал персиковый цвет. Ну как?

– Великолепно, дорогая, – сказала мадам Адель, опускаясь на колени и широко разводя руки, чтобы измерить расстояние от талии Сирен до пола.

– И можно ли еще расшить это золотом? – Сирен подняла руки, словно распахнув объятия, полностью открыв себя взору Рене, немного повернувшись, так что оказалась перед ним в профиль, и глубоко вдохнув, отчего ее груди поднялись гордыми полушариями.

– Несомненно. Это будет наряд, достойный королевы.

– Прекрасно, – сказала она, послав Рене ангельскую улыбку. – Вот чего я хочу.

Месть женщины на содержании – устроить себе такое роскошное содержание, какое позволяют средства владельца. Рене наблюдал, как Сирен прибегла к ней, и его грудь стеснилась от иной боли, не той, которая горела в его чреслах. Это он довел ее до такого состояния, ее, которая была приветливой, искренней и прямой и не нуждалась в таких мелких способах мщения. Он не хотел, чтобы так получилось, но это не оправдание. Ему придется возместить ущерб каким-нибудь образом, каким-то способом. Вполне возможно, что это окажется приятным занятием.

Последовало дальнейшее обсуждение тканей, лент и кружев, фасона рукавов, длины и ширины юбки и отделки лифа, чепцов и накидок, пудры для волос и заколок и сотни других мелочей. Рене терпеливо слушал. Сирен удерживала портниху за разговором, сколько могла. Она самозабвенно заказывала платья, нижние юбки, шали, накидки, изящные кружевные чепцы, испытывая огромное удовлетворение от мысли, что тратит деньги Рене, и ожидая, как ей в любой момент скажут, что она зашла слишком далеко.

Он ничего не говорил, но и не отрывал от нее серых глаз. Его взгляд обещал если не возмездие, то, по крайней мере, расплату. Она и боялась, и ждала того момента, когда мадам Адель уйдет. Ей хотелось посмотреть, что же он сделает, и в то же время что-то в скрытой глубине его глаз заставляло ее насторожиться.

Наконец портниха собрала свои инструменты и отбыла, рассыпаясь в обещаниях проявить чудеса трудолюбия и быстроты. Дверь за ней закрылась. В комнате повисла такая тишина, что слабое потрескивание угля в горящем камине звучало оглушительно.

Сирен оглянулась в поисках бархатного халата, безотчетно стремясь укрыться. Но, прежде чем она отыскала его, Рене встал и подошел к ней. Он обнял ее за плечи, повернув к себе лицом. Ее кожа под шелком рубашки была гладкой и мягкой, а плечи казались хрупкими, словно их легко сломать. Ее раскрытые губы были влажными, дыхание свежим. Она вызывающе смотрела на него снизу вверх, но глаза ее затуманились.

Сирен чувствовала, как высоко, почти под самым горлом колотилось ее сердце. Страх уступил место любопытству, она замерла в ожидании. Его объятия были нежными и крепкими, легкие ласкающие движения его пальцев у нее на плечах – возбуждающими. Он был весь поглощен этим, его лицо в отсветах огня приобрело медный оттенок. Сирен ощутила странную смесь торжества и страха, отталкивания и желания. Если бы она закрыла глаза, подалась к нему…

Ее власть над ним увеличилась бы, она отомстила бы еще сильнее, если бы сумела довести его до физической близости. Она чувствовала это каким-то древним инстинктом, не имевшим ничего общего с тем, что произошло между ними. Искушение довести дело до этого ударило ей в голову, словно пары доброго бренди, крепкие, соблазнительные.

Нет. Это было слишком опасно, слишком подло.

Но, кто не рискует, тот не выигрывает. И, если ему наплевать на ее честь, почему это должно беспокоить ее?

А как же тогда с ее решимостью сопротивляться ему, с ее замечательным вызовом? Какова гарантия, что она устоит перед его умелым обольщением, что она не откажется от поисков возмездия точно так же, как сейчас, когда ей грозила опасность отказаться от сопротивления?

Что тогда?

Он наклонился и прижался губами к ее губам с бесконечной осторожностью, с беспредельной и обезоруживающей нежностью. Ее губы были прохладными, трепещущими в уголках, они медленно, медленно согревались и набухали. Он легко касался их ртом, поглощенный ощущением их шелковистой гладкости, бездумно радуясь тому, что она не отстранялась. Он скрестил руки у нее за спиной, привлекая ее ближе, так что округлости ее тела прижались к твердой плоскости его груди и бедер, вбирая ее мягкие упругие формы, полностью дополнявшие его угловатость, словно мог овладеть ею сквозь кожные поры. Он почувствовал, как она подняла руки, ощутил трепет ее пальцев, когда она обняла его за шею.

Голова Сирен пылала. Кровь бешено неслась по жилам, лихорадочно билась, вскипая от томления и муки. Прикосновение его языка было дразнящим и в то же время потрясающим, пугающим в предвестии более сокровенного вторжения. Она чувствовала, как исчезают ее оборонительные сооружения перед горячей волной ее собственного желания. Его утонченный поцелуй очаровывал, нежными прикосновениями он отыскивал самые чувствительные уголки ее рта. Он пошевелился, тихо зашелестела одежда, и она почувствовала, как его рука дотронулась до ее груди, охватывая ее, нежно поглаживая моментально отзывавшийся живой холмик. С тихим глубоким вздохом она прильнула к нему.

В этом вздохе было отчаяние. Рене услышал его, и у него сжалось сердце. Его пыл начал угасать. На секунду он с потрясающей ясностью увидел, что он делает и почему, и его охватило отвращение к себе. Его тело напряглось, потом расслабилось. Он постепенно заставил себя оторваться от губ Сирен, отвести руку от ее груди, отстраниться от нее.

Сирен в замешательстве смотрела на него. Она не понимала ни его, ни себя. Единственным выходом для нее были гордость и притворство.

Она отвернулась от него, сверкнув глазами, ее голос охрип от непролитых слез:

– Я буду благодарна тебе, если ты больше не будешь так делать!

– Я бы дал тебе слово, если бы считал, что смогу сдержать его. В настоящее время это, кажется, маловероятно.

– В следующий раз ты об этом пожалеешь.

– Опять же, может быть, и нет. Я должен воспользоваться случаем, правда?

Она снова медленно обернулась к нему лицом, сжав перед собой кулаки.

– Я могу дать тебе слово.

Он тысячу раз идиот. Того, что он мог получить нее, он не хотел; того, что хотел, он получить не ног. Или мог?

– Нет, – сказал он. – Не давай мне слова. Но приготовься уничтожить меня, если ты должна это сделать и если ты сможешь. Будет и следующий раз.

Глава 13

Самокопание – мучительное занятие. Сирен долго сидела, размышляя, после того как Рене оделся и ушел из дома. Она не могла отделаться от мысли, что это не она положила конец их объятиям. Мысль была унизительной, но еще больше ее тревожили запутанные рассуждения, которые позволили ей задуматься о капитуляции. Чем они были вызваны – жаждой мести или сильным влечением, которое Рене вызывал как мужчина?

Теперь она гораздо лучше понимала силу этого влечения. Существуют такие мужчины, которые выделяются в толпе, которые, кажется, привлекают к себе людей, не делая для этого сознательных усилий и не подозревая о своем необыкновенном обаянии.

Но Рене, конечно, прекрасно знал о своей привлекательности. Как ни противно ей было признавать это, она дала ему слишком много оснований понять, как он действует на нее. Единственным утешением было то, что и она, видимо, в какой-то степени притягивала его, а иначе не оказалась бы здесь. Но она, разумеется, вовсе не склонна была гордиться собой по этому поводу. Очевидно, многие женщины в прошлом ненадолго привлекали его. Он был человеком сильных страстей, который привык получать то, что хотел. И потому еще более невероятным казалось то, что он не овладел ею, когда у него была такая возможность.

Возможно ли, чтобы он просто играл ею? Мог ли он находить какое-то извращенное удовольствие в том, чтобы наблюдать, какую широкую брешь он может пробить в ее обороне? Или он добивался не только физической, но и духовной капитуляции?

Во всяком случае, ему не добиться. Что бы она ни делала, своей душой она не поступится.

Что бы ни делала.

Она обнаружила, что желание может быть оружием. Оружием, которое она может и будет использовать. Да, опасность существует, но пойти на такой риск она могла.

Когда-то – к счастью, ненадолго – она решила, что любит Рене. Что бы она ни испытывала, это чувство умерло вместе с его предательством и вряд ли возродится. Что до того, чтобы отдаться ему физически, она уже однажды проделала это по собственной воле. Не будет большой жертвой сделать это снова, особенно если существует цель. С ее стороны было глупо придавать этому акту такое значение или так его бояться. Действительно, глупо.

Первое платье от мадам Адель было готово к примерке на следующее утро, а доставлено в разгар дня, меньше чем через сутки после того, как было заказано. Это оказалась не повседневная одежда, как можно было ожидать; с истинно французским разумением того, что важнее, мадам сшила сначала один из трех официальных придворных нарядов: вездесущее платье – robe а lа frаnсаisе. Оно подоспело как раз к музыкальному вечеру, который в тот день устраивала мадам Водрей. Мадам Адель и ее помощницы трудились далеко за полночь, чтобы платье было готово вовремя. Портниха задержалась, чтобы помочь Сирен надеть платье, на тот случай, если возникнет необходимость немного подогнать наряд. Она суетилась вокруг Сирен, прилаживая лиф и поправляя спереди на юбке драпировку, потом отошла назад.

– Восхитительно! – воскликнула она, сложив руки. – Никто не поверит, что вы только что не с корабля, прибывшего из Франции. Сначала шелковые чулки и вечерние туфли, а потом, если вы позволите, я поколдую над вашими волосами, и все решат, что вы прибыли прямиком из самого Версаля!

Волосы Сирен были уложены и напудрены, хотя она сомневалась, стоит ли их начесывать, но это, видимо, было необходимо. Когда, наконец, ей позволили взглянуть в зеркало, оставалось только сидеть и разглядывать себя.

Женщина, которую она знала, исчезла, вместо нее появилась незнакомка. Прическа и открытый ворот официального наряда делали ее старше, более изысканной и в то же время легкомысленной. Само платье было сшито из лазурно-голубой парчи, прямоугольный вырез лифа отделан по краю заложенной складками кружевной вставкой, известной под названием tatеz, что весьма лукаво означает «потрогай здесь». Облегающие до локтя рукава были также украшены кружевом и лентами, а верхняя юбка, по бокам крепившаяся над кринолином, спереди открывала нижнюю юбку, выполненную из отделанного лентами кружева, уложенного ярусами.

– Видите? Воплощение моды! – трещала портниха. – Нужно только нанести заячьей лапкой капельку румян, может быть, одну-две мушки и – voila. Сердца будут разбиты, возможно, даже сердце самого мсье Рене Лемонье, а?

– Возможно, – с легкой иронической усмешкой произнесла Сирен.

– Значит, вы разрешаете? – Женщина достала заячью лапку и баночку с румянами.

– Разрешаю.

Они как раз заканчивали с румянами, когда снаружи на лестнице раздались шаги Рене. Портниха прервала свое занятие и заставила Сирен подняться. Отступив на несколько шагов, она ждала с оживленным лицом. Рене открыл дверь и вошел в дом. Послышались тихие голоса – служанка встретила его и взяла у него шляпу. Через минуту он появился в проеме спальни.

Едва ступив на порог, он резко остановился. Женщина, стоявшая перед ним, была совершенством, изящество сочеталось в ней с воздушностью, но мало что в ней напоминало Сирен. Он думал, что, одетая и причесанная, как другие женщины его круга, она перестанет выделяться, станет более обычной. Вместо этого в ней проявилось качество, похожее на то, которое воспитывалось у дворян. Ее обычная манера держаться прямо и гордо в сочетании с придворным нарядом подчеркивала ее природное благородство. Это смущало и тревожило.

Он медленно вошел в комнату, тихо произнес:

– Так-так.

– Мы как раз перешли к мушкам, месье, – заявила мадам Адель. – Что вы скажете? Маленькое сердечко в углу рта, чтобы привлечь взгляды к его форме, или, может быть, розочка под глазом, чтобы направить внимание туда?

– Ничего.

– Ничего? Но, месье, это модно!

– Там нет никаких изъянов, которые стоило бы скрывать. Зачем украшать совершенство? – Он остановился перед Сирен, осматривая ее.

– Да, конечно, – признала портниха.

– Вы можете оставить нас, мадам.

– Разумеется. Да. Сию минуту. – Улыбаясь самой себе, мадам Адель быстро собрала свои принадлежности, кисточки, коробочки и удалилась.

Когда она ушла, Сирен облизнула губы.

– Ты… ты доволен? – спросила она.

– Я Доволен – частично.

Она бросила на него изумленный взгляд.

– Только частично?

– Кажется, я предпочитаю ночную рубашку.

– Тебе нужно научиться разбираться в том, чего ты хочешь.

Его губы слегка дрогнули.

– Нужно. Я купил тебе подарок, но теперь не уверен, что мне следует отдавать его тебе.

– Потому что ты считаешь, что я и так уже слишком хороша? – спросила она с потемневшими глазами.

– Потому что он тебе не нужен, и ты несомненно найдешь какой-нибудь способ заставить меня почувствовать себя подлецом.

– Это невозможно, – сказала она ядовито, – если, конечно, ты не…

– Если я не подлец? Благодарю, теперь мне нечего бояться.

Он вынул из кармана жилета маленькую бархатную коробочку. Взяв ее руку, он вложил в нее коробочку. Она приняла ее неуверенными пальцами и открыла. Она увидела блеск и сияние драгоценностей, потом одной рукой перевернула ее и вытряхнула пару подвесок, выполненных из грушевидного жемчуга неправильной формы, прикрепленного к цветочным розеткам, усыпанным бриллиантами.

Она долго не могла вымолвить ни слова. Наконец она проговорила:

– Ты слишком щедр.

– Вовсе нет.

Его вежливый тон злил ее.

– Понятно. Ты будешь ждать ответной платы.

– Разве? Рене не мог ответить.

– А ты предлагаешь заплатить? – спросил он.

– Ты знаешь, что нет! – огрызнулась она, ее глаза вдруг сверкнули так же ярко, как бриллианты. – Меня нельзя так легко купить.

– Такая возможность существовала всегда.

– Это твоя ошибка, и очень дорогая.

Когда она сердилась, то становилась больше похожа на ту Сирен, которую он знал, горячую и искреннюю.

– Может быть, и нет. Ты их наденешь?

Почему бы нет?

Она покажет ему, что не намерена позволять, чтобы ее таким способом вынуждали чувствовать себя обязанной. Она вынула из ушей маленькие золотые сережки в форме кольца – подарок, полученный на конфирмацию, когда ей было двенадцать лет.

– Позволь мне, – сказал он и, взяв одну из подвесок, начал осторожно продевать ей в ухо. Холодный металл впивался в мягкую мочку, упорно протискиваясь в проколотое отверстие. Шпенек был крупнее, чем на ее серьгах, он прошел сквозь отверстие, растягивая нежную кожу. Он закрепил с тыльной стороны хитроумное устройство, удерживавшее шпенек, потом принялся за другую подвеску. Она словно нехотя подняла на него глаза. Он улыбнулся ей, потихоньку проталкивая в ее ухо вторую серьгу, и прикосновение костяшек его пальцев к ее щеке было похоже на ласку.

Это было не все. Из другого кармана он вынул маленький флакон.

– Посмейся надо мной еще, если хочешь. Тебе оно вовсе не нужно, но это то, без чего не следует обходиться ни одной модной даме.

Это были духи. Сирен взяла в руку красивый хрустальный флакон, чувствуя ладонью его грани, и сняла крошечную пробку. Аромат дамасских роз разлился в воздухе, вызывая воспоминания о побережье и о ночи, которую она предпочла бы как можно скорее забыть. Она смочила пробку и нанесла духи на шею в том месте, где бился пульс, на сгибы рук у локтя и еще в нежную ложбинку между грудей.

Рене ничего не сказал, но выражение его глаз было тревожным, смесь удовлетворения и надежды.

Пока он одевался к вечеру, Сирен приводила в порядок ногти, шлифовала кусочком пемзы загрубевшую кожу на пальцах и втирала в руки гусиный жир, который дала ей служанка. Этого было недостаточно, чтобы придать ее коже гладкость, необходимую для дамы, занятой праздными развлечениями, но могло бы спасти ее от полного позора. Ее коротко стриженные из-за стряпни и уборки ногти обязательно отросли бы, если бы она оставалась в своем нынешнем положении. Если бы.

Рене был великолепен в лиловом бархатном камзоле такого темного оттенка, что казался почти черным, и атласных брюках цвета лаванды. Под горлом и вокруг запястий были кружева, на камзоле пуговицы из аметиста. Аккуратный парик был перевязан черным бантом и припудрен до ослепительной белизны, в руках он держал трость из черного дерева. Он был с головы до пят придворный, отчужденный, настороженный. Когда он взял руку Сирен и положил на свою, прежде чем вывести ее из дома, по ее телу прошла легкая дрожь.

От квартиры Рене до резиденции губернатора, где проводился вечер, было недалеко. Дом маркиза находился на углу улицы, которая шла перед Пляс Ройаль, и другой, отходившей от нее, а сама губернаторская резиденция, где вершились дела колонии, была прямо за ним, обращенная фасадом на ту же улицу, что и Плас Ройаль. Городские улицы были проложены с военной точностью и очерчивали аккуратные квадратные участки, их названия имелись на картах, которые пылились в правительственных архивах, но их не вывешивали, и мало кто ими пользовался. Главные улицы большей частью были известны по фамилиям проживавших на них самых важных персон.

Официальная резиденция губернатора, двухэтажное здание с мансардными окнами под крышей и кирпичными стенами, настолько обветшала, что уже поговаривали о строительстве нового здания, подальше вверх по реке. Тем не менее, именно здесь проходили важные церемонии – в приемной, которая служила бальным залом. Однако для более дружеских встреч супруга губернатора предпочитала принимать гостей в изысканной обстановке дома, где они с мужем жили. Именно так было в этот вечер.

Невозможно было понять, кто обставлял губернаторский дом, сам маркиз или его жена, но, судя по всему, их цель заключалась в том, чтобы воспроизвести, насколько возможно, роскошь Версаля. В салоне по одной стене шли сплошные окна, а напротив них выстроились в ряд зеркала. Деревянные проемы между ними были расписаны в зеленые и розовые тона – под мрамор. В люстрах ледяным блеском сверкали хрустальные подвески. Рядом с входной дверью стояла пара массивных бронзовых канделябров шести футов высотой, на которых крепились гроздья длинных оплывающих свечей, все – ив люстрах, и в канделябрах – из чистого пчелиного воска. Паркетный пол был натерт до блеска, на нем отражалось пламя, плясавшее в больших каминах из искусственного мрамора в каждом углу зала. Потолок был расписан пышными богинями и пухлыми херувимами, а по обе стороны каминов стены были обтянуты шелком из Тура. И клавесин, за которым певица должна была аккомпанировать себе, и кресла, приготовленные для слушателей, были украшены резьбой, позолотой и вставками из живописных гобеленов.

Пышность стиля рококо ошеломляла, и не в последнюю очередь возникала мысль о том, сколько забот, внимания и денег потребовалось на доставку всей этой роскоши в колонию. Но, возможно, обстановка произвела бы еще большее впечатление, если бы Сирен не вспомнила ворчливые замечания Жана и Пьера о том, сколько продовольствия и одежды для колониальной армии, сколько ценных товаров для коммерсантов Луизианы оставалось гнить на верфях, а между тем трюмы кораблей загружались предметами, которые губернатор с женой считали необходимыми для того, чтобы скрасить ссылку на край света, как несомненно считали их друзья в Париже.

Губернатор и его жена официально приняли Сирен и Рене у входа в зал. Если маркиза, великолепная в наряде из черного бархата с золотым кружевом, и вспомнила, что видела Сирен, когда была на лодке, она не подала виду. Пьер де Риго де Водрей, столь величественный в сером атласном одеянии, украшенном орденом Рыцаря святого Людовика, заявил, что он очарован. Этот любезный человек с изящными манерами был не только значительно моложе своей жены, но и привлекательнее – с высоким лбом, решительным лицом и властным взглядом. Любитель развлечений, сознательно пользовавшийся своим высоким положением, он был, тем не менее, прекрасным администратором, отлично разбирался в проблемах обширной колонии и был абсолютно уверен, что способен со временем справиться с ними.

Когда Сирен представлялась ему, он улыбнулся ей одобрительно и задержал ее руку в своей. Маркиза, наблюдая краем глаза, подала знак одному из дюжины лакеев в ливрее и белом парике, стоявших вдоль стен. Тот бросился подавать кресла для Сирен и Рене. Губернатор отпустил Сирен с хорошо рассчитанным сожалением – данью ее красоте, позволяя им пройти в зал.

– Осторожно, – тихо сказал Рене ей на ухо, когда они отошли, – жена губернатора старомодно ревнива.

– Я думала, она любит мужчин помоложе?

– Одно другому не мешает. Она иногда вынуждена утешаться, как большинство жен.

Женщины в колонии так долго были в редкость, что брак по взаимному влечению и чувствам стал обычным делом. Браки по расчету заключались среди состоятельных людей, их становилось все больше по мере того, как крупные земельные владения переходили из одних рук в другие. В колонию приезжали все новые люди, однако иногда бывало нелегко вспомнить, что во Франции дело обстояло совершенно иначе. Там, особенно среди высшей знати, землевладельцев, браки заключались в колыбели без всяких претензий на что-то другое, кроме заботливого соединения семей и капиталов. Измена со стороны мужа не только оправдывалась, но и ожидалась, а после рождения наследника жены могли с должным благоразумием наслаждаться обществом и объятиями любовников. Для Сирен, привыкшей к семьям, где муж и жена работали бок о бок, чтобы прокормиться и одеться, и поддерживали друг друга в болезнях и несчастиях, аристократическое понятие о брачном союзе представлялось холодным и бессмысленным.

Рене она сообщать об этом не собиралась. Она улыбалась и говорила любезные фразы мужчинам и женщинам, которым он ее представлял, потом уселась на свое место слушать музыку.

У выступавшей перед ними молодой женщины, дочери одного плантатора, был приятный чистый голос, и она. не притворялась профессиональной певицей. Под нежно-одобрительными взглядами пухлой дамы – очевидно, ее матери – она весело и жизнерадостно исполняла легкие сельские арии с деликатными намеками на пастушков и пастушек и выводила мелодии, которые были популярны в Оперетте прошлой зимой.

Но вскоре стало ясно, что музыка была лишь предлогом для того, чтобы собраться. Когда певица закончила выступление, вперед вышло трио музыкантов, и стулья снова расставили вдоль стен, чтобы освободить место для танцев. Те, кто не собирался танцевать, направились в соседнюю небольшую комнату, где были приготовлены карточные столы. Был сервирован ужин, причем каждое из разнообразных блюд – от даров моря до птицы, от мяса до десерта – подавалось в отдельной комнате.

Были все, кто хоть что-нибудь из себя представлял: плантаторы из поместий по берегам Миссисипи и залива святого Джона: городские торговцы, адвокаты, нотариусы и врачи; офицеры королевской армии; городские чиновники от смотрителя королевских складов, подрядчика по строительству домов и военных сооружений и генерального прокурора до главного интенданта Мишеля ля Рувийера – самого влиятельного человека в колонии после губернатора. Со своими женами, сыновьями и дочерьми они ели, пили, хвалились нарядами, флиртовали и развлекались, но больше всего они говорили.

Шум голосов не умолкал, то затихая, то усиливаясь, – остроумные реплики, колкости и шутки, светская болтовня, но также и серьезные беседы и страстные споры. Тот, кто хотел заявить свое мнение, должен был проявить ловкость, чтобы успеть вклиниться в разговор, и говорить по существу, если надеялся удержать внимание слушателей; о тех, кто страдал неповоротливостью мысли или языка, быстро забывали.

Десяток гостей собрался в одном конце главного зала вокруг небольшого диванчика, стоявшего перед камином. В центре этой группы – мадам Водрей, она умело направляла разговор, заставляя высказываться робких и сдерживая тех, кто не дал бы никому вставить ни слова. Сирен сидела сбоку – Рене стоял позади нее – и с удовольствием прислушивалась к быстро сменявшимся репликам. Ей понравился молодой человек по имени Арман Мулен. Этот джентльмен с тонкими чертами лица, в тщательно завитом парике с бриллиантами на кружевах под горлом оказался твердым сторонником слабого пола; Его слова были полны здравого смысла, он расхаживал перед камином, страстно жестикулируя и пылко рассуждая о месте женщины в современном обществе.

– Мы живем в чудесный век, век красоты и изящества. А почему? Потому что у нас в прекрасной Франции мы способны поклоняться женщинам! Их изящество, очарование, любовь ко всему безупречному и утонченному; их нежные чувства пронизывают искусство, музыку, даже обыденные предметы нашей жизни. Никогда прежде не бывало такой попытки превратить обычные предметы в красивые вещи. А кому мы обязаны этим влиянием? Женщинам! Они делают нас более чувствительными и убеждают проявлять больше такта, потому что за манерами и привычками строго следят. Они обучают нас основам ухаживания и ласкам будуара. Когда мы побеждаем на поле битвы, испытываем ли мы удовлетворение? Нет, мы должны быть вознаграждены признательностью женщин в салонах. Наши величайшие подвиги на поле чести совершаются ради честного имени женщины. Наша поэзия и философия – ничто, если не найдется женской души, которая будет восхищаться, обсуждать, вдохновлять. При отсутствии полной власти их влияние простирается всюду, даже на самые тайные совещания короля. Какой скучной была бы жизнь без них, какой однообразной и жестокой.

– Ах, вы действительно хотели бы, чтобы вами правила женщина?

Этот вопрос задала богато одетая дама с лукавой улыбкой и тонкими морщинками возле глаз – признаками вступления в средний возраст, которую представили как мадам Прадель. Она была на несколько лет моложе своего мужа и пришла одна. Шевалье де Праделя общество не интересовало, он предпочитал отдавать свое время и силы планам строительства большого дома на другом берегу реки, напротив Нового Орлеана. Как и мадам Водрей, мадам Прадель была известна своим пристрастием к молодым мужчинам, особенно если они были не только привлекательны, но и мечтательны.

Арман Мулен сделал стремительный жест.

– А почему нет, если она образованна для своего положения?

– Так говорит восторженная юность. Мужчины постарше опасаются делиться почестями.

Несколько человек запротестовали, Арман провел рукой по завиткам своего парика, прежде чем ответить с искренним смущением:

– Но женщинам редко дают образование для того, чтобы они заняли высокое положение.

– Зачем им беспокоиться об образовании, – вполголоса произнес один из мужчин, – когда существуют более легкие способы достичь его, как у Помпадур?

Мадам Прадель пропустила это замечание мимо ушей, улыбаясь Арману и нежно глядя на него прекрасными глазами.

– То, что вы говорите; верно, но чья вина, что мы так плохо подготовлены, скажите на милость? Сначала к нам приставляют гувернанток или на заре жизни прячут в монастырь, потом упрекают за недостаток светскости. А как только мы входим в общество, нас обвиняют в том, что мы слишком любим мирские удовольствия.

– Ошибочно считать, что женщины необразованны, если их учат лишь немного читать, писать и вышивать, – сказала Сирен.

Ее слова пришлись на короткую паузу и потому прозвучали отчетливо. Она не собиралась делать такое определенное утверждение и несколько смутилась, когда ее голос перекрыл отдаленный гул разговора.

– Что вы имеете в виду? – отвлекшись, спросила мадам Прадель.

– Образование получают путем продолжительного обучения. Учиться нужно по книгам. Женщина, которая умеет читать, как и мужчина, изучающий медицину или право, способна воспринимать важные идеи нашего времени.

– Совершенно верно, – заявил Арман. – Взгляните только на таких женщин, как мадам Тансен или мадам дю Дефан. Люди стекаются в их парижские салоны, потому что это женщины высокого интеллекта, остроумные и глубокие.

Мадам Прадель проницательно глядела на Сирен.

– Ну, а вы, милая? Мне кажется, вы воспитывались не в колонии. Где же вы нашли такой непривычный подход к обучению?

– Меня посылали к урсулинкам в Кемперль, но мысль об образовании путем чтения принадлежит одному мужчине, с которым я знакома.

– Мужчина, – произнесла мадам так, словно это объясняло все.

– Мой… мой опекун, – сказала Сирен, желая подыскать другое слово. Она говорила о Пьере, который сам читал с трудом, но имел четкие убеждения по этому поводу, хотя упоминать здесь его имя было бы глупо.

– Понятно. Я буду иметь в виду то место, о котором вы упомянули, для своих дочерей. Старшая должна вскоре получить образование или выйти замуж, а ее отец не хочет выдавать ее так рано. А кроме нее у нас есть еще две, и их тоже надо устроить.

Даже до Сирен дошли слухи о том, что именно мадам Прадель внушала старшей дочери пойти в монахини, потому что не допускала мысли о ее замужестве, когда та наверняка через год сделает ее бабушкой. Это могло быть правдой. Сирен сказала только:

– Я уверена, вашим дочерям там понравится.

– Так далеко посылать молодую девушку, – сказала маркиза другой женщине. – Конечно, я думаю, есть родственники у Праделя, которые могут позаботиться о ней, помочь завести полезные знакомства.