Текст книги "Любовница Фрейда"

Глава 4

– Минна, дорогая, сядь рядом с Зигмундом, – сказала Марта, указывая на два пустых стула на дальнем конце стола. – Ну, и где эти дети? Неужели так трудно прийти вовремя?

Минна оглядела темную столовую. Ей никогда не нравились малиновые набивные обои и плюшевые портьеры, вгоняющие в депрессию, придававшие комнате удушливую похоронную атмосферу. Если бы она могла сорвать эти шторы и заново отполировать багровый стол красного дерева! Но все эти предметы, включая вычурный буфет, были de rigueur[7]7
  Обязательный, диктуемый модой или нормами (фр.).


[Закрыть] всякой приличной столовой. Единственным уникальным предметом обстановки являлся диван, по непонятым причинам задвинутый в дальний конец комнаты и задушенный персидскими коврами. Его назначение оставалось загадкой.

– Зажги свечи, если тебя не затруднит, милая, – попросила Марта, суетясь вокруг цветов.

Она исчезла в кухне, пока дети неспешно стекались в комнату, каждый направлялся к своему месту: Оливер рядом с Софией, Мартин и десятилетняя Матильда напротив. Матильда была самым старшим ребенком и признанной красавицей в семье. Не прошло и двух минут, как она уже командовала всеми:

– Вытри нос, Оливер, где ты воспитывался? Это же противно! Софи, поторопись!

Малышка Анна осталась с фрау Жозефиной в детской, а шестилетний Эрнст, как сообщил Минне Мартин, задержался у логопеда. Эрнст шепелявил сильнее, чем его сестра София, поэтому после нескольких лет невразумительного словоизвержения его все-таки отвели к специалисту.

Все дети выглядели чистыми – аккуратные косички и кружевные переднички у девочек, хрустящие холщовые матроски и бриджи у мальчиков. Минна пыталась пообщаться с каждым, но они были настолько непоседливыми и вертлявыми, что ей никак не удавалось поддерживать беседу, особенно когда они говорили все сразу. По мере того как шум усиливался, Марта сновала между кухней и столовой, проверяя, не подгорело ли печенье или говядина, одному ребенку принесет стакан воды, другому подаст салфетку, снимая по пути руку или ногу дитяти с подлокотника кресла или поднимая с пола комок корпии.

– Да что ж это такое… – пробормотала она, вздохнула и уселась на свое место, выпрямив спину.

Минна разгладила белую шелковую блузу с высоким воротником, закрывающим шею, думая, что в комнате пахнет воскресеньем. Она сняла жакет и распустила волосы еще в спальне, но теперь, наблюдая нарядную обстановку за столом, неожиданно почувствовала себя раздетой. Кружевные скатерти, серебряные подсвечники, дорогой фарфор, вазы с цветами. Марта не сводила взгляда с двери.

– Наверное, Зигмунд снова задержал лекцию… Я просто не понимаю… бесконечно разговаривать со студентами, когда он знает, что мы ждем его… или он пошел пешком по Рингштрассе… за смертью его посылать.

Служанка в переднике промаршировала из кухни, неся дымящуюся супницу, когда Зигмунд возник в проеме двойной двери. Минна и прежде встречалась со своим зятем, но теперь ей показалось, будто она видит его впервые. Зигмунд вошел в комнату и улыбнулся ей. Он был красивее, чем она помнила, более плотно сложен. Борода и волосы тщательно ухожены, Зигмунд был в костюме из шерстяной ткани в полоску, под жилеткой черный шелковый галстук. На груди – незамысловатая золотая цепочка, принадлежавшая когда-то ее отцу, один конец цепочки, протянутый через пуговичную прорезь, прикреплен к часам, а другой украшал жилет. В одной руке зять держал маленькую антикварную бронзовую фигурку, а в другой – сигару. Волосы были густые, черные, слегка посеребренные на висках. Но взгляд! Пронзительный. Темный. Оценивающий.

Минна вспомнила день, когда впервые увидела его – нового воздыхателя Марты. Он стоял на пороге их дома в Вене, бедный еврей, из плохого района города, и семья его не отличалась ни влиянием, ни богатством. Он смотрел на Марту, а Минна – на него. Сгущались сумерки, время, когда день и ночь еще не уверены в своей окраске, но вскоре все цвета дня превращаются в черный. Сестра познакомилась с ним месяц назад, но только сейчас, когда визит закончился, между ними что-то определилось. У Марты кружилась голова, когда она говорила о Зигмунде. Но не у ее матери, женщины из достопочтенного еврейского семейства с корнями в Германии, полагающей, что юный доктор едва ли стоит ее дочери. Однако пара тайно обручилась двумя месяцами позднее. Минна помнила, что необузданная страсть и преследование Марты Зигмундом казались ей тогда какими-то ненастоящими. Словно они разыгрывали воображаемую любовь. Развитие событий озадачивало. Минну, по крайней мере.

Во время первых свиданий Марта почти не говорила. Сестра ее была нежным, хрупким созданием, переполненным надеждой. А Минна оказалась всего лишь версией ее. Тогда она была высока и худа, угловата, волосы вечно в беспорядке. Очень энергичная, разговорчивая, умная. Зигмунд получил то, что хотел, – старомодную душеньку, а не женщину с собственным мнением, готовую ввязаться в серьезный диспут. Роль Минны была определена с самого начала, даже если она этого не понимала. Минна была умной, а Марта – суженой. И вот они, как есть, Марта и Зигмунд: женаты, шестеро детей… женаты, женаты, женаты.

Он постоял, наблюдая за Минной. Она встретила его взгляд – такой же, как раньше, заставлявший ее предполагать, что за ним кроется нечто большее, чем узнавание. Зигмунд пересек комнату и занял место рядом с ней, поставив фигурку перед собой и затушив сигару в маленькой бронзовой пепельнице.

– Минна, дорогая, – произнес он, – чему мы обязаны таким удовольствием?

– Моему увольнению, – ответила она, сдержанно улыбнувшись. – Очередному.

Зигмунд засмеялся, но шутка раскрыла ее положение, которое, учитывая ситуацию, она хотела бы скрыть. Она покраснела, перегнулась через стол и зажгла свечи.

– Минну вытурили? – воскликнул Мартин, и его губы недоверчиво скривились.

– Мартин, придержи язык! – велела Марта.

– Очередному? Ее увольняли и раньше? – звонко вступил семилетний Оливер, которого Зигмунд назвал в честь одного из своих кумиров, великого пуританина Оливера Кромвеля.

– Что ты будешь пить, Минна? – спросила Марта. – Швепс? Пиво? Вино? Зигмунд, что бы ты посоветовал Минне?

– Но кто мог уволить Минну? – не унимался Оливер.

– А кем ты работала? – поинтересовался Мартин.

– Довольно вопросов, – сказала Марта. – Ешьте суп. Так вино, милая? Разве не замечательно, что тетушка Минна с нами?

– Да, – добавил Зигмунд, вежливо привстав, пока Минна не вернулась на стул рядом с ним. – Насколько случайно она оказалась здесь? Чему мы обязаны таким счастьем?

– Минна работала на противную женщину, без чести и совести, кровопийцу. Такое сравнение допустимо. Вино – было бы чудесно.

Он посмотрел Минне в лицо, и в его взгляде промелькнула одобрительная искорка. Потом отвернулся и откинулся на спинку стула, скрестив руки, как много лет назад, когда они с Мартой встречались с ним в кафе среди компании друзей. Зигмунд тогда окончил курс неврологии и жил в тесной однокомнатной квартирке от венской Центральной клиники. Жених Минны, Игнац Шёнберг, один из ближайших друзей Зигмунда, тоже являлся частью их маленькой компании. Он изучал санскрит и философию в университете, и его бурные погружения в детали санскрита бесили Зигмунда, словно пустой вздор.

– Смотрите, этот отрывок называется Turanga Litia. Но на самом деле здесь две мысли: Turanga и Litia. Первое значит «время», а второе – «игра». Игра времени. Конечно, это еще не все… – возбужденно говорил Игнац.

– Не передашь ли ты мне газету? – насмешливо прерывал его Зигмунд.

Обычно друзья встречались днем, и к ним часто присоединялись Марта с Минной. У каждого из них денег хватало лишь на чашку кофе, и они цедили его часами. Марта в основном слушала, но Минна не могла сдержаться, когда речь заходила о поэзии, о смысле жизни, о декламации из Гёте или Шекспира, о политике и о растущей волне антисемитизма в Вене.

Однажды они спорили по поводу теории Дарвина, словно студенты, стараясь поразить друг друга. Фрейд одолжил Минне свою бесценную книгу «Происхождение видов», которую Игнац уж читал и которая вовсе не интересовала Марту.

– Человек произошел от обезьяны? Чепуха! – кипятился Игнац.

Бедный Игнац.

– Какая близорукость! Ты до сих пор веришь, что земля плоская? – бросила вызов Минна.

– Ты хоть понимаешь, что берешь в жены Катарину? – сказал Фрейд, иронически улыбаясь, сидя так, как сейчас, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.

– Катарину? – Марта вопросительно посмотрела на Минну.

– Да, твой обожаемый Зигмунд только что назвал меня мегерой.

– Я не хотел тебя обидеть, дорогая, – отозвался Зигмунд. – Ты же знаешь, как я люблю одну мегеру за то, что она никогда и ни с чем не согласна.

– Я не обиделась, – произнесла Минна, втайне радуясь, что ее сравнили с шекспировской героиней.

– Я полагаю, что данный персонаж несдержан и остер на язык, – заявил Игнац.

– В этом ее прелесть! – откликнулся Фрейд и продекламировал длинный отрывок из «Укрощения строптивой».

Минна и сейчас видела его таким, каким он был тогда в кафе, бросающим вызов каждому. Голова вскинута, подбородок выдвинут вперед, будто его гений требовал борьбы. Уже в те времена Зигмунд был нетерпелив, переполнен случайными, странными мыслями и считался самым умным в компании. Минна держалась позади и позволяла ему главенствовать в разговорах. Но он ждал ее реакции, и все заканчивалось диалогом между ними.

Более того, между ними годами продолжалась оживленная переписка. Причем началась она странно, вскоре после свадьбы. Сначала они только обсуждали книги. Еще будучи ребенком, в семье с шестью сестрами и властной матерью, Зигмунд читал, чтобы не замечать нищету и хаос, царившие в доме. Минна была счастлива, что кто-то считает ее умницей, а не какой-то неуклюжей уткой.

Она помнила первые письма. Они обсуждали «Озерную школу», Вордсворта и Кольриджа[8]8
  Условное наименование группы английских поэтов-романтиков конца XVIII – первой половины XIX века, названных так по Озерному краю – месту деятельности ее важнейших представителей: Вордсворта, Кольриджа и Саути.


[Закрыть]. Потом классических мыслителей. Зигмунд мог писать о Гомере и Данте, щеголяя греческим и латынью. У Минны могли быть иные мнения, она оспаривала интерпретации немецких переводчиков. Они любили Диккенса и русских – Толстого и Достоевского. И, разумеется, Шекспира – Зигмунд хвалился, что начал читать его еще восьмилетним мальчиком.

Он восторгался Шиллером и Гёте, цитируя длинные отрывки из их произведений. Его пленяла античность, исчезнувшие цивилизации, боги, религии, мифы, включая миф о царе Эдипе, к которому он часто возвращался. И к трагедии Софокла «Царь Эдип». Он перевел ее с греческого для выпускного экзамена в гимназии. Зигмунд жаловался на работу врача, на коллег, на постоянные болезни детей, на невозможность бросить курить. Но письма по этому поводу были перегружены деталями, показной трагедией и жалостью к себе:

«Я снова бросил курить… ужасные мучения абстиненции… совершенно не могу работать… жизнь невыносима…»

«Это твоя ахиллесова пята», – отвечала Минна и спрашивала о последних исследованиях. Зигмунд слал ей страницу за страницей с подробностями своего открытия, технике психоанализа и о методике «лечения разговорами». Он хвалил ее, что она внимательна к деталям и вдумчивый читатель его трудов. Минна быстро сообразила, что должна быть осторожна в ответах, поскольку Зигмунд был сварлив и легко обижался.

В последующие годы он попытался привлечь Марту в их литературные дискуссии, но не преуспел. Иногда Минна думала, что у Марты вообще нет никакой активной внутренней жизни. Сестра все реже читала романы и газеты, полагая, что Шекспир непостижим даже в переводах. Исключая сонеты – те ей нравились. Вероятно, как память о четырехлетнем ухаживании, когда Фрейд слал их ей ежедневно. Тогда у нее были любимые писатели, особенно Диккенс, но, казалось, все исчезло с рождением детей.

Марта вышла из кабинета, неся графин с красным вином, и остановилась, заметив, что мальчишки вышли из-за стола, влезли за диван и устроили потасовку, вырывая друг у друга нечто, похожее на игрушечного солдатика.

– Оливер, Мартин, марш за стол! Зигмунд, а где кларет, который стоял на верхней полке? Тот, что твой больной принес тебе вместо платы? Я нашла лишь дешевое столовое.

Он пожал плечами, занятый маленькой статуэткой. Левая рука женской фигурки поднимала копье (которое ныне отсутствовало), а грудь ее обвивала повязка с рельефом головы Медузы. У Зигмунда была странная привычка приносить какой-нибудь антиквариат к обеденному столу и, поставив перед собой, обращаться к нему, словно к воображаемому другу.

«Слава богу, что не вслух», – подумала Минна.

– Первое столетие? – спросила она.

– Второе, Рим, – ответил он. – Афина – богиня мудрости и войны.

– Римская, а не греческая?

– Молодец. Копия греческого оригинала, пятый век до нашей эры, – пояснил Зигмунд, наклонившись к статуэтке.

Марта стояла между ними, наливая сестре вино.

– Танте Минна, – произнес Оливер, – хотите расскажу, что я сегодня выучил?

И пустился в подробное описание географии Дуная, перечисляя все страны, где он протекал.

– Голубой Дунай, который, кстати, никакой не голубой, а скорее грязный, желтый – самая длинная река в Европе, не считая Волги, две тысячи восемьсот пятьдесят километров. Он берет начало в Черном Лесу, а потом течет на запад через Германию, Габсбургскую империю, Словакию, Румынию и Болгарию.

– Замечательно, Оливер, – улыбнулась Минна, предоставляя не по годам развитому дитяте полную свободу изливать неудержимый поток названий и чисел.

Она внимательно слушала, как племянник перечислял города, размышляя, пригодится ли все это ему в жизни.

В какой-то момент все за столом потеряли интерес к его монологу, зато Минна болезненно вовлекалась в наблюдение событий, разворачивающихся перед ней. Интуиция подсказывала, что Оливером дело не закончится.

– Некоторые считают, что его непременно надо пристрелить, – весело пропищал Мартин, – он кого хочешь доведет.

Оливер, не замечая брата, продолжал пламенную и обстоятельную речь, блаженно не ведая, что перешел грань между исчерпывающим и чрезмерным. А тем временем ледники погружались в море, и стволы деревьев выращивали очередное кольцо. Наконец вмешалась Марта:

– У меня сегодня был еще тот денек с одной из наших служанок. Помнишь сестру фрау Жозефины? Брюнетку? Она пришла на замену и сразу уронила один из хрустальных бокалов. О сметании пыли и говорить не приходится. Такая неумеха, что пришлось заставить горничную все переделать. Кошмар. Господи, не нужно быть гением, чтобы догадаться: грязь в доме порождает болезни: холеру, тиф, дифтерию. Правда, Минна?

Та вежливо кивнула и едва заметно поморщилась, зная, что за этим последует.

– О, да, – продолжила Марта, – домашняя пыль содержит грязь с улицы, навоз, рыбью требуху, клопов, падаль, отходы из мусорных баков и – не слушай, Софи – паразитов.

Марта беспокоилась зря, никто ее не слушал, кроме Минны. Никто никогда не слушал ее бесконечные тирады о грязи. Минна считала себя обязанной проявлять хоть какой-то интерес, но это раздражало, если не сказать больше – ей было стыдно. Оливер пререкался с Мартином, а девочки, склонив головки друг к другу, обсуждали нечто секретное, находившееся под столом. Фрейд взглянул на Минну, его глаза блестели, обнаруживая почти нескрываемое раздражение, когда служанка внесла венское жаркое с тирольскими картофельными фрикадельками и капустой.

– Зигмунд, я полагаю, ты практикуешь успешно? – рискнула Минна сменить тему.

– Весьма, хотя, чем больше пациентов, тем лучше.

– А университет? Марта сказала, что аудитории набиты битком. Герр профессор Фрейд не возражает, если я иногда послушаю тоже?

– Нет, нет, нет, он не профессор, – заметила Марта.

– Спасибо, Марта. Спасибо, что напомнила всем об этом, – сказал Фрейд, лучась улыбкой.

«О боже, – подумала Минна, – зачем я это сказала?»

Она ведь знала, что это больная тема. Последние десять лет Фрейд занимал должность приват-доцента в Венском университете, лектора по неврологии без жалованья, а не профессора. Его выдвигали много раз, но министерство образования всякий раз отказывало ему, а он в отличие от коллег упрямо отказывался использовать политические связи и покровительство влиятельных людей для продвижения по службе. В результате год за годом Зигмунд наблюдал, как его коллеги поднимаются по служебной лестнице, а сам оставался на низшей должности.

– Он был в списке, – объяснила Марта, – учитывая его стаж, он должен был стать следующим.

– Вот именно, давай извлечем на свет божий всю историю: я не получил профессора два года назад, не получил в прошлом году, и вот – снова не получил ее. Хочешь добавить что-нибудь, Марта?

– Да. – Видимо, Марта не заметила растущего гнева мужа. – Если бы ты постарался и стал более приветливым…

– Я плохо воспитан?

– Нет, это не я говорю.

– Тогда кто? Кто вообще вправе сказать так обо мне?

– Люди.

– Вот оно что! – Зигмунд насмешливо улыбнулся, отшвырнув вилку и резко отодвинув стул. – Какие люди? Из больницы? Из университета? Или, может, из твоего портняжного кружка?

– Неужели ты ничего не можешь сделать? – спросила Минна, тщетно стараясь нейтрализовать вскипающий диспут.

– Конечно, кое-что он может сделать: изменить свое поведение.

Минна бросила сестре предупреждающий взгляд. Она знает, когда надо остановиться, или нет? Даже Оливер понимал, когда надо держать рот на замке. Остальные дети хранили молчание.

– Марта, ты говоришь странные вещи. Моя личность никак не связана с продвижением. Это мои теории им не нравятся. На самом деле вся моя научная работа – мои теории. Рано или поздно они признают их научную ценность… Но сейчас… кто знает… в любом случае все они антисемиты.

– Ну, конечно. Мы не должны винить себя, потому что все вокруг антисемиты – аргумент на все случаи жизни, – заметила Марта, обернувшись к мужу. – Но кое-что можно сделать, чтобы облегчить себе путь…

– Например?

– Ты должен… нанести визит… или послать цветы.

– Так вот что ты предлагаешь? Я непременно это сделаю, дорогая. Я пошлю им все цветы на свете. Блестящая идея! Видишь, – обратился он к Минне, будто, кроме них, никого в комнате не было, – вот почему я не обсуждаю с ней свою работу.

Марта мелодраматично, глубоко вздохнула, и этот вздох, как помнила Минна с детства, означал уступку, но не поражение. Потом она подхватила кухонное полотенце и кувшинчик кипяченой воды, который всегда держала около своей тарелки, и принялась яростно оттирать пятно от соуса, капнувшего на скатерть с вилки Софи. Минна молча наблюдала, как сестра драит белую скатерть. Самое время сменить тему, поскольку стало ясно, что война может разгореться с новой силой.

– Марта, – произнесла Минна, изображая беззаботность, – ты, кажется, упомянула, что Мартин написал стихи?

– Да, – кивнула сестра, оставив в покое скатерть и потерев плечо, морщась от боли. – Мартин, прочитай нам прямо сейчас!

Тот вытащил листок из кармана и торжественно встал со стула:

– Оно называется «Обольщение гуся лисой».

– Ну-ка, посмотрим. – Оливер, ухмыляясь, вырвал листок из рук брата. – Господи, ты пишешь безграмотно. Как можно написать слово «жывотныи» с ошибками?

Оливер вскочил со стула, когда Мартин бросился к нему, яростно пытаясь отобрать листок. Мальчики носились вокруг стола, пока Оливер не скомкал листок и не забросил его подальше. Минна заметила, что Мартин побагровел от унижения. Они с Оливером всегда боролись за первенство. Когда Эрнст находился рядом, Оливер вел себя тихо – башковитый изгой, увлекающийся математикой и абстрактными проблемами. Но теперь, когда амортизатор отсутствовал, он взялся за Мартина, зная, как довести брата.

– Мальчики, достаточно! – сказала Марта и резко встала, придерживая левую руку, которая вдруг начала дрожать, а потом повисла. Она уронила на пол вилку и ухватилась за плечо.

– Что случилось? – спросила Минна тревожно.

– Рука не слушается.

– Как? Когда это началось?

– После рождения Анны. Иногда рука просто отнимается. Я принимаю салицил. Зигмунд считает, что это «писательский синдром» Schreibkrampf.

– А что это такое?

– Нарушение двигательных функций? – уточнила Марта у мужа.

– Вероятно, – безразлично сказал он.

– Мальчики, немедленно сядьте! И зубы болят тоже.

– Родная моя! – воскликнула Минна.

Мальчики поспешили сесть, придвинув стулья к столу, Оливер самодовольно ухмылялся. Зигмунд достал часы из кармашка и откашлялся.

– Боюсь, мне пора. Должен прийти пациент, – провозгласил он.

– А штрудель? – спросила Марта.

– Позднее. – Зигмунд отодвинул стул и слегка коснулся плеча Минны. – Буду рад видеть тебя на лекциях в любое время.

– С удовольствием, – ответила Минна, польщенная приглашением, и почувствовала, как у нее сильно забилось сердце.