Текст книги "Сотворение жизни. Поиск своего пути"

5. Необходимые вымыслы

Часть меня, которая когда-либо будет мне известна, никогда не превысит размеров небольшой поляны посреди дремучего леса… Странные боги выходят из чащи… а потом исчезают и снова возвращаются. Я должен набраться смелости, чтобы позволить им это делать – приходить и уходить.

Д. Г. Лоуренс. Сыновья и любовники

Я чувствую себя чужеземцем

В мире, построенном не мной.

Это так пугает.

A. Э. Хаусман. Шропширский парень

Истинным называется всё, во что мы верим.

Уильям Джеймс. Плюралистическая вселенная

Ещё два столетия назад укрепилось мнение, что мы все живём в окружении мифов. «Миф» используется в этой книге в значении аффективно заряженных образов, или има́го, которые служат для активации психики и направления либидо на службу той или иной ценности.

Человек никогда не покидает пространство мифа, поскольку на протяжении всего жизненного пути служит то одному, то другому заряженному образу. Такие образы могут возникать из веяний духа времени, культурных нравов, из нашей родительской семьи, а могут брать начало и в нашей внутрипсихической жизни. По сути, то, что мы называем комплексом, частично содержит в себе мифологию, поскольку обладает определённым мировоззрением, аффективным зарядом, искажает линзу, через которую мы смотрим на мир, соответствует времени и месту, в которых образовался, и имеет сопутствующий сценарий, который мы бессознательно разыгрываем. Когда человек испытывает сильную реакцию по отношению к другому человеку – неважно, позитивную или негативную, – он попадает под власть сильно заряженного образа: возможно, это образ родителя, а может, хищника или объекта желания. Таким образом, мы никогда не покидаем пределов того или иного мифа. Вопрос лишь в том, поддерживают ли заряженные образы, которым служит наша психика, телеологию нашей собственной души или же они враждебны ей?

Когда на человека влияет образ, созвучный желаниям души, он испытывает чувство гармонии, поток его собственной энергии совпадает с движением окружающего мира. В обратной ситуации его терзают сознательные или бессознательные страдания.

В отличие от физической боли, которую человек способен хорошо осознавать, боль по причине вынужденной неаутентичности чаще остаётся неосознанной, но всё ещё может порождать глубокие мучения, которые приводят к тому, что человек погружается в депрессию, испытывает психосоматические болезненные ощущения, которые пытается притупить различными препаратами, может проявлять и по отношению к другим людям или объектам насилие – лишь бы заглушить собственную боль. Согласно одному исследованию, такие страдания переживаются как…

…угроза повреждения целостности Самости, что подразумевает несоответствие между тем, чего человек ожидает от себя, и тем, что он делает или чем является. Серьёзное нарушение психосоциальной траектории жизни человека может вызвать такое несоответствие и тем самым побудить к изменениям в самоощущении.[42]42
  Richard C. Chapman and Jonathan Gavrin, “Suffering: The Contribution of Persistent Pain,” pp. 223ff.


[Закрыть]

Большинство из нас живут с этими страданиями с самого раннего детства и настолько привыкли к их постоянным вибрациям, которые не слышны за шумом повседневной жизни, что, стихни мир на минуту, и они растерялись бы, не зная, что делать с открывшимся знанием. Об этом говорил Кьеркегор, когда задавался вопросом, что бы с нами было, если бы мы не испытывали постоянную тревогу.

Антропологи, придерживающиеся идей структурализма, заметили, что гораздо важнее выяснить, как мифы существуют в жизни людей, чем пытаться определить, как их проживают люди. Такие конструкции, вымыслы придают ценность нашей жизни и определяют её, и тем сильнее, чем более они бессознательны. Когда во втором десятилетии прошлого века Юнг переживал кризис среднего возраста, он спросил себя, каким мифом живёт, и обнаружил, что не знает ответа. Этот вопрос послужил отправной точкой для исследования, которым он занимался до конца своей жизни.

Нам всем полезно задаться подобным вопросом. Какие мифы мы проживаем? Проживаем ли мы непрожитые жизни наших родителей, компенсируя их страхи? Зависим ли от стадных инстинктов, которые могут оскорблять душу, но позволять нам чувствовать себя частью толпы? Подвержены ли мы влиянию осколков мифов и будут ли они управлять всей нашей жизнью, незаметно действуя из бессознательного и ведя нас на автопилоте? Нам тоже полезно оттолкнуться от этих вопросов и, как Юнг, работать над их решением как над главным проектом нашей жизни.

То, что я назвал перевалом в середине пути, возникает в результате столкновения вре́менной личности – совокупности моделей поведения, отношения к себе и другим и рефлексивных реакций, которые ребёнок вынужден был собирать и накапливать, чтобы управлять своими отношениями со всемогущим окружением, – с бунтующей естественной, инстинктивной Самостью. Этот бунт, как взрыв, может сотрясать сферу интимных отношений, давая выход всему, что успело накопиться, а иногда становиться громким ответом на внешний кризис или потерю. На перевале происходит переход, который переживается как несостоятельность прежнего способа видения себя или своего функционирования в мире. Человек может отчаянно пытаться применить прежние приёмы, но они всё равно окажутся неэффективными – их время прошло. Старое уже вычерпано до дна, а значит, нужно дать возможность появиться новому, что наполнит человека, как если бы он умер и должен был возродиться. Несмотря на результат, который нас ждёт, мы редко с радостью переживаем процесс вытеснения прежних ценностей. На самом деле человек может очень долго блуждать в одиночестве и страхе в великом «Между», прежде чем возникнет новый психический образ, который направит либидо в нужное русло развития.

К примеру, основная задача психотерапии и анализа сновидений – определить, какие образы будут возникать в динамической, спонтанной психике. Чем точнее человек может согласовать мир сознательного выбора с указаниями бессознательного, тем более гармонично и наполненно он будет себя чувствовать, не завися при этом от того, поддерживает ли его индивидуальный выбор коллективное окружение. Зависимый ребёнок никогда не сможет испытать радость внутреннего выбора. Конечно, он будет пытаться его делать, но довлеющая сила окружения станет для него главным уроком социализации: это она определяет, что несёт благо, а что вред, а значит, только она решает, что необходимо выбирать. Только находчивый и смелый взрослый может рискнуть пойти против толпы, впасть в немилость окружения, но выбрать другой курс, потому что, как говорил Торо, он услышал сквозь барабанный бой, под который идёт толпа, звучание какого-то другого барабана. В конце концов, такой выбор сводится к тому, согласится человек или нет с тем, к чему его призывает Самость. Этот призыв – наше призвание, призвание стать самим собой, неотъемлемая часть индивидуации.

Естественная зрелость Эго и укрепление сознания могут помочь и в другом. В течение жизни человек то и дело обнаруживает себя среди множества возможностей, которые отличаются от тех, что диктуют его семья и среда, в которую его поместила судьба. Человек путешествует, учится, перенимает чужой опыт, усваивая другие культуры, другие мировоззрения. Гуманитарные науки очень полезны для расширения способности видеть окружающие возможности, а получение знаний в этой области расширяет спектр доступных человеку образов, ограничение которых представляется главным препятствием на пути к жизни, в самой основе которой лежит принцип бесконечного многообразия выбора. Чтобы жить осознанной жизнью, не нужны специальные навыки – их мы приобретаем уже во взрослом возрасте, после обучения в университете, и они скорее облегчают наш профессиональный путь. Но если не ставить своей целью познать свою жизнь и своё место в ней, то стоит задуматься хотя бы о том, чтобы расширить диапазон воображаемых возможностей – они являются необходимой составляющей истинного выбора.

Когда Торо отправлялся в лес, он делал это не ради уединения. Он усердно изучал каждое дерево, каждый лист, каждый пруд, зная, что всё это не только принадлежит к своему роду и виду, но и говорит на своём языке. Он научился дружить и вести диалог с этими «говорливыми» соседями. А также описывать их чрезвычайно разнообразный и сложный мир, проникая пытливым взором в его тайны за прогулкой или сидя на заднем крыльце дома. Можем ли мы, современные люди, переключающиеся с одного инфоповода на другой, хотя бы представить себе такой досуг, такую созерцательность, такую вдумчивость?

Торо тоже был окружён множеством отвлекающих факторов, но он удалился от жизни в Массачусетс, чтобы погрузиться в намёки собственного внутреннего мира. По мере того как какофония внешних звуков приглушалась, диапазон звучания оркестра его психики становился всё более ощутимым. Недаром в старой пословице говорится, что лучшим лекарством от одиночества является уединение. «Один» не приравнивается к «одинок», потому что означает радость внутреннего диалога с очень приятным собеседником – самим собой. В быстро меняющемся мире, полном шума и движения, мы не слышим его голос, и это главная проблема нашего времени. Если для Вордсворта в 1802 году мир был чрезмерен и тяжёл, а Торо в 1840-х потребовалось ради уединения покинуть деревню Конкорд, то что тогда говорить о нас, современных людях?

Однако перед сознанием стоит ещё более масштабная задача – определить, кем мы хотим стать, когда вырастем.

Этот вопрос мы часто задаём детям и совершенно забываем задать его себе, когда достигаем середины жизни и оказываемся в ситуации, в которой понимаем, что какие-то решения себя уже изжили, а какие-то нам просто не подходят, потому что не работают. Дезориентированные, мы, тем не менее, одарены опытом предчувствий, надежд, желаний (несомненно, с оттенком реальности взрослой жизни, а не героических фантазий юности) и стремлений, которые долгое время оставались на задворках сознания. А ещё мы одарены знанием о том, что у нас действительно получается.

Если мы считаем, что проживаем нашу жизнь, а не чью-то ещё; если это единственное, что нам дано; если выбор возможен и имеет значение, то когда же мы планируем повзрослеть, чтобы наконец взять на себя ответственность за свою жизнь? Какой человек не захочет поверить в то, что может жить в полную силу?

Персонаж греческого мифа Титон обладал бессмертием, но оно не доставляло ему радости: жизнь казалась пустой, ведь любой выбор стал бессмысленным. По желанию он мог совершать выбор и отменять его – столетие здесь, столетие там, какая разница. Обращаясь к богам с просьбой, он молит их дать ему смертность, право влиять на жизнь своим выбором – чтобы она тем самым обрела значение. И они его благословляют, как благословляют нас всех, и наш выбор становится мерилом ценности жизни, которую мы проживаем. Именно об этом печальные строки, которыми Джон Ми́льтон завершает свою поэму «Потерянный рай»:

 
Лежал пред ними целый мир,
Где выбрать следовало место для гнезда,
Для рода и для жизни полной.
Не зная, где остановиться,
Они с трудом шагали.
Как путники – след в след, рука в руке.
Их путь лежал сквозь одиночество
По склонам рая.[43]43
  Книга 12, строки 646–649.


[Закрыть]
 

На пути из Эде́ма – мира детских снов – в мир греха, где необходимо делать выбор и принимать его неизбежные последствия, мы обретаем смысл жизни. В райском саду нет человечности, только инстинктивные побуждения. Достигнуть взрослой жизни, наполненной смыслом, возможно лишь после «падения» в сознание, но только потому, что понимание человеком, что он смертен, делает выбор значимым.

Так что же выбрать человеку, который решил повзрослеть? Как сказал Шелли, восхваляя необходимость творческого обновления, привычка – великий убийца.[44]44
  “A Defense of Poetry,” в: Hazard Adams, ed., Critical Theory Since Plato, p. 102.


[Закрыть] Страх и апатия подобны двум злобным близнецам, обладающим волшебной силой: каждое утро они караулят у изножья кровати, чтобы отнять у нас решимость и желание. Они – наши враги, как враждебно нам и разрешение быть самими собой, которое давалось или не давалось нам в детстве так часто, что многие покорно ожидают разрешения на это основополагающее право даже во взрослой жизни. Однако, как утверждал Шопенгауэр, воля – это жизненная сила, ищущая своего выражения. Она нечто большее, чем осознанное намерение, хотя сознание может мешать или помогать. Воля выражается через тело, через желания, сны и мимолётные виде́ния, сопровождающие нас на протяжении всей жизни, – виде́ния полнокровной, наполненной жизни.

Чаще всего тревога, вызванная побуждением к полноценной жизни, оказывается сильнее, чем мы можем вынести. Полнокровная жизнь – это стремление души, а не родителей, культуры или даже нашей сознательной воли. Стремление души не получится отвергнуть, хотя его возможно подавить. Это проявится в депрессии, вялости, тоске и фантазиях. Глубинный замысел природы состоит в том, чтобы трансформировать либидо в высшие формы энергии. Как предполагал Юнг, традиционная задача религиозных и мифических образов заключалась в том, чтобы направлять энергию на эволюционное развитие.[45]45
  Symbols of Transformation, CW5, par. 553.


[Закрыть] С разрушением таких нумино́зных образов их энергия отступила в бессознательное и превратилась в патологию.

Интересно, что Торо тоже открыл для себя этот принцип выбора. Более того, он утверждал, что человек может помогать самому себе проживать необходимые вымыслы:

Мой опыт научил меня: если человек уверенно движется в направлении своей мечты и стремится жить той жизнью, о которой грезит, его ждёт успех, о котором он не мыслил даже представить.[46]46
  Walden, p. 256.


[Закрыть]

Жить жизнью, о которой вы грезите, значит жить так, как ваше воображение только способно мечтать. Ведь образ – это носитель психической энергии. Нет образа – нет и вместилища энергии. Такие образы могут быть получены от других людей, которых вы признаете героическими. Их можно найти в процессе свободного познания, в мифологических системах вашей общины, а также они могут спонтанно возникать в бессознательном. Торо упоминает о «грёзах», но не как о сновидениях, а как о визуальных образах, которые представляет психика и на которые сознание должно откликаться. Именно стремление человека прожить жизнь, которую он себе представил, и составляет суть, цель второй половины его жизненного пути. В свете этого отнюдь не иронией будет назвать бо́льшую часть его первой половины огромной неизбежной ошибкой. Не ошибкой сознательного намерения, а набором намерений, которые управляются бессознательными мифологемами вре́менной личности. По мере того как человек служит этим мифологемам, он вынужден всё дальше и дальше отходить от естественной, инстинктивной телеологии, формирование которой является целью нашей жизни. Только когда человек набьёт достаточно шишек, тычась в стену, у него появятся значительные сомнения по поводу приобретённой Самости. Задача второй половины жизни или того момента, когда такой радикальный призыв наконец станет осознанным, – вернуть себя в направление замысла богов и служить отныне исключительно образу души.

Афористичный парадокс Ницше, в котором человек сравнивается одновременно и с бездной, и с канатом, который над ней натянут, намекает на эту задачу.

Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком над бездной. Опасен переход, опасен путь, опасен взгляд через плечо, опасно дрогнуть в страхе и остановиться.

В человеке важно ценить то, что он – мост, а не цель: в человеке важно любить то, что он есть движение и смерть.[47]47
  “Thus Spake Zarathustra,” The Portable Nietzsche, pp. 126f.


[Закрыть]

Пугающая, угрожающая бездна также является нашей радикальной открытостью новым возможностям. Чтобы перейти через неё, мы должны смастерить канат в мастерской психики, выбраться, как это делает шелкопряд, из собственного кокона и пройти на другую строну по сплетённой из нашего воображения нити, которая тоже есть возможность. Таким образом, Эго гибнет, чтобы возродиться.

Торо продолжает напутствовать:

[Человек] оставит некоторые вещи позади, перешагнёт через невидимую границу; внутри и вокруг него установятся новые, универсальные и более свободные законы или старые будут обращены в его пользу… и он будет жить в свободе, какой должно владеть существо более высокого уровня. <…> Если вы построили воздушные за́мки, ваши труды не пропадут; именно там они и должны находиться. Настало время заложить под них фундамент.[48]48
  Ibid.


[Закрыть]

Хотя верно, что Торо пишет о воле и совершенствовании из свойственного XIX веку оптимизма, его советы по-прежнему актуальны. Мы периодически должны отказываться от того, что устарело, и переходить к решению более высоких и масштабных задач, держа в уме значительные цели. Проблема не в воздушных за́мках, ведь большинство людей оставили эти «сотканные из эфира дворцы» позади, не дожидаясь когда они перемешаются с обломками повседневности и разочарований. Задача состоит в том, чтобы шаг за шагом сооружать фрагменты, из которых потом можно будет построить фундамент, который удержит представленный образ. Именно на этом этапе становится незаменимой воля. Она является сфокусированным намерением, которое, если приложить достаточно усилий, со временем сотрёт практически все препятствия. Надо понимать, что речь идёт не о за́мке в прямом смысле этого слова, а о возможностях, из которых он складывается, о символических ценностях, которые должны быть достигнуты при его строительстве. Например, не обязательно быть профессиональным музыкантом, чтобы понимать музыку, наслаждаться ею и быть ей созвучным и скрашивать ею длительное путешествие.

В образе за́мка воплощён призыв души, а сознанию поручено воплотить это ви́дение в реальном мире, в котором мы живём и творим свою жизнь. В качестве ещё одного напутствия, в котором отражена народная мудрость Новой Англии, Торо добавляет: «Пусть каждый занимается своим делом и старается быть тем, кем он был рождён».[49]49
  “Thus Spake Zarathustra,” The Portable Nietzsche, p. 258.


[Закрыть] Лучше не скажешь, я не знаю другого такого верного способа выразить понятие индивидуации. Слова Торо – верный рецепт по улучшению общества: нужно заботиться о своих собственных делах, а не добавлять их к общему горю. Как говорила суфийская пророчица Ра́биа аль-Адави́я: «Моя любовь к Богу не оставляет мне времени на ненависть к дьяволу».[50]50
  Llewellyn Vaughan-Lee, Sufism: The Transformation of the Heart, p.8.


[Закрыть]

Полезно вспомнить, что, употребляя слово «вымысел», как и слово «миф», мы не имеем в виду «неправду». Скорее вымысел восходит к латинскому facere, «делать». Таким образом, он обозначает вещь, конструкцию, образ, несущий в себе энергию. Мы называем всё это вымыслом для того, чтобы отделять от метафизических сущностей, поскольку, когда Юнг использовал такие термины, как А́нимус, Тень, Самость, он не описывал их так, словно бы они существовали в реальности, как индивиды. Это метафоры процесса; это глаголы. Самость – это самоосуществление.

Вымысел – это конструкт, который организует энергию. У нас нет иного выбора, кроме как действовать соответственно вымыслу, поскольку мы всегда служим сознательным или бессознательным конструктам. Часто они являются выражением культурных ценностей, но также за тем или иным конструктом понимаются комплексы – энергетические системы, содержащие аффекты, мифологемы, взгляды, тесно связанные с прошлым, и Weltanschauung, то есть определённое мировоззрение. Как говорится в старой песне Боба Дилана, «ты всегда должен кому-то служить».

Но как сложилась система предположений, принадлежащая конкретному человеку? Его ли она или на ней есть следы влияния других людей, а может, и интроектов судьбоносного, случайного опыта? Следовать конструкту, являющемуся продуктом жизненных размышлений, внутреннего согласия в чувственной сфере, придавать жизни смысл и цель, – значит вернуть себе немалую долю личной свободы, достоинства и автономии. Так как мы не можем в полной мере осознать, что такое бессознательное, соответственно, не можем и быть уверенными, не имеет ли то, в соответствии с чем мы действуем, скрытых пружин, развёртывающих готовые рационализации для объяснения и оправдания всего на свете. Вот почему юнгианские аналитики обращают внимание на инстинкты, несущие информацию о теле, на то, насколько открыто движется энергия в человеке: задавлена ли она или открыта, на что она расходуется и поддерживает ли сны и другие источники посланий, которые лежат за пределами легкомысленной склонности Эго к предательству и самообману. Кроме того, как следует из Библии, когда мы периодически исследуем плоды своей работы, то лучше понимаем, в чём же она заключается.

Конструкт, которому мы служим, прожитый вымысел – вот что определяет, насколько мы сильны в возможности делать выбор, а не следовать заимствованным паттернам. При всём пессимизме, звучавшем в первой главе, сила экзистенциального бунта огромна. Как однажды заметил Жан-Поль Сартр, французы никогда не обладали потенциальной свободой такой силы, как во время нацистской оккупации.[51]51
  Existentialism and Humanism, p. 226.


[Закрыть] Ежедневно у них был выбор: сотрудничать, причислять себя к пленникам или оставаться свободными в действиях и духе. Они могли тайком сыпать песок в бензобаки, намеренно замедлять важное для оккупантов производство и, что самое главное, разжигать внутренний огонь свободы, оставаясь при этом под самым носом у захватчика. Парадоксально, но там, где мы испытываем сильный страх, там, где вокруг нас выстраиваются баррикады запретов, часто можно отыскать основу, от которой можно оттолкнуться и приблизиться к величайшему смыслу. Когда мы используем эту стратегию движения против страха бессознательно, то попадаем в ловушку гиперкомпенсации. Когда же она реализуется сознательно, жизнь обретает масштабность, становится более наполненной. Так тонкая нить возможности протягивается через ницшеанскую бездну, которая одновременно и пугает, и приглашает к исследованию.

Мера нашей жизни будет зависеть от границ вымысла, в котором мы действуем и живём. В первой половине жизни мы имели меньше возможностей свободно делать выбор и должны были соглашаться с требованиями среды, которая была старше и опытнее, а также с ограничениями культурного и семейного опыта. Когда восстание Самости достигается через страдание, появляется шанс на переопределение и перенаправление жизни. Торо так об этом говорит:

Когда жизненное представление, пусть и трагическое, заканчивается, зритель уходит по своим делам. Для него наша жизнь не более чем вымысел, произведение, созданное исключительно воображением.[52]52
  Walden, p. 104.


[Закрыть]

Для кого мы играем наш спектакль? Нравится ли нам то, что мы видим на сцене, если оцениваем игру честно и беспристрастно. И если не нравится, то чья это вина? Если нас не устраивает жизненный сценарий, нужно создать вымысел, который будет более достоин того, чтобы играть его на сцене. Если мы застряли и знаем об этом, разве не существует некоего глубинного императива, который позволил бы нам выбраться из затруднительного положения? И не является ли принятие на себя ответственности за поиск подходящего вымысла, которому можно следовать, тем, что мы подразумеваем под «стать кем-то, когда вырастем»?