Текст книги "Мартин Борман. Неизвестный рейхслейтер. 1936-1945"

Это был вполне осуществимый план, и у Бормана были все основания верить, что он будет вскоре выполнен. Но здесь секретарь ошибся в оценке своего шефа.

Глава 11
Душеприказчик

Наперекор очевидным фактам, фюрер отказывался допускать, что падение Берлина неизбежно. 21 апреля он неожиданно придумал план спасения города. Успех плана строился в расчете на способность 11-й танковой армии нанести внезапный контрудар к северу от Берлина и приостановить наступление русских.

11-й танковой армией командовал генерал-лейтенант СС Фриц Штайнер (на наших оперативных картах показана как армейская группа Штейнера. – Ред.), награжденный Рыцарским крестом. Все войска в зоне действий 11-й танковой армии (армейской группы Штейнера) были переданы под его командование для обеспечения мощи его наступления, имевшего целью соединиться с другими формированиями, пытавшимися спасти Берлин, прорываясь с юго– востока и юго-запада.

В течение утра 22 апреля Гитлер напряженно ждал новостей о наступлении Штайнера. Фюрер знал, что русские прорвали внешний оборонительный обвод и проникли в северные районы Берлина. Но никто не мог ему предоставить достоверной информации о Штайнере.

О Штайнере не было ничего не известно в 3 часа дня, когда Гитлер начал военное совещание чуть ли не в истерическом состоянии. В ходе совещания ему сообщили, что Штайнер наступления не предпринимал. Для Штайнера причина была очевидной. «Я был генералом, – вспоминал он позднее, – без войск».

Гитлер давно потерял доверие к вермахту. Но теперь, считал он, собственные элитные боевые части СС фюрера предали его. То, что это случилось, то, что Штайнер не подчинился прямому приказу, стало окончательным ударом.

Фюрер пришел в ярость на грани полного нервного срыва. В течение следующих пяти часов он выкрикивал слова, которые, должно быть, вызывали шок у Бормана и других его слушателей: война проиграна, вокруг него одно предательство и некомпетентность, его миссия провалилась, он останется в Берлине и будет защищать город до последнего издыхания. Гитлер пожелал, чтобы по радио передали, что он застрелится, если Берлин падет.

Однако Гитлер никого не принуждал разделить его участь. Каждый, кто хочет покинуть имперскую канцелярию, сказал он, волен это сделать. Он, в частности, настаивал, чтобы Борман и Кейтель отправились в Берхтесгаден.

Герхард Хергезель, один из двух стенографистов штаба Верховного главнокомандования, был свидетелем таких сцен. «Подлинно решающее совещание, – вспоминал он, – состоялось позже после полудня. Оно длилось всего лишь около пятнадцати минут». Присутствовали только Гитлер, Борман, Кейтель, Йодль, Хергезель и другой стенографист по имени Хаген. По свидетельству Хергезеля, который сохранил свою запись, «Гитлер снова выразил решимость остаться в Берлине и сказал, что хочет умереть там. Он считал, что этим окажет величайшую услугу чести германской нации. На этом совещании имело место сильное противодействие его желанию остаться в канцелярии. Кейтель говорил с ним в действительно резких выражениях, напомнив, что его новое решение противоречило прежним планам. Борман поддерживал Кейтеля не менее энергично…».

Но Гитлер имел в виду именно то, что сказал. Когда он занимал определенную позицию, не зафиксировано свидетельств того, чтобы Борман, Кейтель или какой-нибудь другой человек отговорили его от нее. Решение фюрера поставило Бормана перед ужасной личной дилеммой. Его семья проживала в Берхтесгадене, и, если бы наступил конец войны, было бы легче, разумеется, ускользнуть и скрыться оттуда, чем из подземного бункера, окруженного войсками Красной армии. А из всех нацистских руководителей Борман располагал наилучшими шансами успешно скрыться. «Никто в партии или среди людей не знал его, – писал Альфред Розенберг. – Никто не мог отождествить его имя с какой-либо концепцией, идеей, достижением, конкретной личностью».

Имелись в наличии и средства для финансирования исчезновения Бормана. Его советнику по экономическим вопросам, доктору Гельмуту фон Гуммелю, была передана в Берхтесгадене коробка, содержавшая 2200 золотых монет. Это было значительное состояние. Агенты Гуммеля реквизировали золотые монеты из одной из соляных шахт близ Зальцбурга. С тех пор они не обнаруживались.

Но бежать в Берхтесгаден без Гитлера означало бы бросить источник силы Бормана и центр власти Третьего рейха. Изолированный в бункере от реальности, завороженный ложными надеждами, внушать которые сохранял способность фюрер, Борман мог полагать, что этот человек, переживший ранее так много кризисов, мог найти выход и из этого кризиса. А если бы и не нашел, все-таки именно фюрер решал вопрос о преемнике и будущем нацизма.

Два главных соперника Бормана, претендовавшие на роль преемников, видели последний раз Гитлера 20 апреля, на его 56-й день рождения. Маршал Геринг, встретивший тогда «холодный прием», отправился в Берхтесгаден. Там, вдали от фронта, он был волен плести любую паутину интриг.

Генрих Гиммлер, все еще пользующийся доверием значительной части сил СС, отбыл в Хохенлихен, свое убежище к северу от Берлина. Там он возобновил мирные переговоры (которые нерешительно начал в феврале) с графом Фольке Бернадотом, вице-президентом шведского Красного Креста и племянником короля Густава V. Рейхсфюрер СС вынашивал теперь безумную идею спасения Германии от русских, предлагая переговоры о сепаратном мире с британскими и американскими властями. Гиммлер обсуждал также с Норбертом Мазуром, представителем шведской секции Всемирного еврейского конгресса, возможность освобождения тех евреев, которые еще оставались в распоряжении СС. Рейхсфюрер СС сообщил Мазуру, что хотел бы «оставить прошлое в прошлом». О своих инициативах Гиммлер не поставил в известность Гитлера или Бормана.

Кейтель, несмотря на свои заверения в стремлении остаться, а также Йодль, Шпеер, фон Риббентроп и сотни функционеров меньшего ранга покинули имперскую канцелярию до окончания войны. Однако Геббельс в ответ на просьбу Гитлера переехал в бункер вместе с женой и шестью детьми во второй половине дня – после истерики Гитлера. Как гаулейтер и имперский комиссар обороны Берлина, Геббельс едва ли мог покинуть город, в то время как битва за него приближалась к кульминации. Как пропагандист же, который неоднократно заверял берлинцев, что русские никогда не победят их, Геббельс оказался заложником собственных слов. Он остался бы все равно. Ведь Геббельс уже решился доказать свою верность фюреру тем, что останется с ним до конца и покончит жизнь самоубийством, если Гитлер поступит так же.

Борман не вынашивал столь мрачных мыслей. Но, как деятель, который интриговал и добивался статуса ближайшего доверенного лица Гитлера, он тоже оказался заложником своих прежних поступков. Тем не менее Борман мог бы найти оправдание для расставания с Гитлером. Он видел, что ничего не предпринималось для предотвращения бегства других нацистских лидеров и бюрократов из различных министерств, что Гитлер не порицал их. Более того, Гитлер приказал Борману отправиться в Берхтесгаден. Теперь ему следовало решить самому – подчиниться приказу, что выглядело бы определенным маневром до провала наступления Штайнера, или остаться.

Человек, который однажды написал жене, что Гитлер «… действительно величайший человек из тех, кого мы знали… Я действительно невероятно счастлив находиться рядом с ним», сделал свой выбор. Борман остался. Он и Геббельс стали таким образом единственными из высших нацистских руководителей, которые находились с фюрером в его последние дни.

Теперь с фюрером оставались не более 700 человек, большинство из которых видели его редко, если вообще когда-либо видели. Эти мужчины и женщины помещались в ряде бункеров под старой и новой имперской канцелярией, здания которой были превращены бомбардировками союзников в горящие развалины. Это были чиновники, секретари, шоферы, ординарцы, слуги, эсэсовцы, входившие в отряд охраны, отряд сопровождения фюрера и боевую группу Монке. Последнему подразделению под командованием генерал-майора Вильгельма Монке было поручено защищать «Цитадель», правительственный квартал под таким кодовым названием.

Личный бункер фюрера состоял из восемнадцати небольших комнат. Помимо электростанции, туалетов, телефонного узла и одной ванной комнаты, имелась комната для овчарки Гитлера Блонди, для одного из ее щенков Вольфа, для личного камердинера Гитлера в течение одиннадцати лет Хайнца Линге. Ева Браун явилась из Берхтесгадена, по ее собственному настоянию, 15 апреля. Она заняла апартаменты, в которых сочетались гостиная, спальня и небольшая туалетная комната. Сам фюрер располагал спальней и кабинетом, в то время как его личный врач доктор Людвиг Штумпфеггер поселился в комнате рядом с пунктом оказания первой помощи. У Геббельса были спальня и кабинет. Его жена и шестеро детей жили в бункере (из которого был проход к Геббельсу), который состоял из двенадцати комнат, включая кухню, столовую и помещения для слуг. Никто, кроме Бормана, не имел постоянного контакта с Гитлером.

Борман проживал не в бункере фюрера, а в бункере партийной канцелярии, расположенном по соседству. Ему отвели, однако, кабинет, находившийся между кабинетом доктора Геббельса и электростанцией. Это позволяло ему находиться рядом с Гитлером во время прогулок фюрера, которые теперь занимали почти два или три часа в день.

Площадь кабинета Бормана составляла около 15 квадратных футов. От его стен из холодного серого бетона исходил влажный запах плесени, характерный для новой постройки. Борман дышал также спертым воздухом, который заполнял весь остальной бункер. От расположенной рядом с ним электростанции он слышал постоянный грохот дизельного двигателя, который снабжал энергией вентиляционную и электрическую системы.

Одна из трех дверей кабинета Бормана открывалась в сторону кабинета Геббельса. Таким образом, Борман мог постоянно следить за перемещениями министра пропаганды, которого до последнего времени ему удавалось держать в стороне от фюрера, но с которым ему пришлось теперь заключить неудобный альянс.

Вторая дверь открывалась в сторону телефонного узла и центра связи, позволяя Борману контролировать все донесения, поступавшие в бункер. Третья дверь вела в комнату совещаний, в которой проходили встречи Гитлера со своим штабом. И, хотя его небольшой кабинет в 50 футах (свыше 15 метров) под землей лишь ненамного превосходил по размерам тюремную камеру, которую Борман занимал двадцать лет назад, когда отбывал срок за причастность к убийству Кадова, тем не менее секретарь фюрера и глава партийной канцелярии находился в самом центре власти Третьего рейха. То, что эта власть сократилась до пункта, где управление осуществлялось из ограниченного подземного помещения, было злой иронией, видимо не замечавшейся Борманом. Он работал, как прежде.

Борман строго контролировал всех посетителей, имеющих дела к фюреру. Большинство из них представляли собой незначительные персоны, которым приходилось ходить в бункер скорее по необходимости, чем по доброй воле. Это были два личных летчика Гитлера, его шофер, камердинер. Сюда входили агенты спецслужб, оберегавшие фюрера от покушений, секретари, многочисленные курьеры в МИДе и различных учреждениях вермахта.

Гитлер согласился, чтобы Борман регулировал визиты этих людей. Теперь для него имела значение лишь военная обстановка. В конференц-зал, расположенный в узком центральном проходе, который разделял бункер, постоянно тянулась вереница посетителей из военных чинов. Это были последние свидетели вспышек ярости Гитлера против своих генералов, военачальники, постоянно сменяемые в результате приказов и чисток, последовавших за провалом антинацистского заговора 20 июля 1944 года. Среди них – начальник управления кадров вермахта и адъютант Гитлера, генерал Вильгельм Бургдорф; командующий группой армий «Висла» генерал-полковник Готхард Хейнрици, ответственный за оборону против войск Красной армии восточного сектора Берлина; последний из многочисленных начальников Генштаба генерал Ганс Кребс и последний комендант Берлина, генерал Гельмут Вейдлинг.

Военная обстановка, которую обсуждали вместе с фюрером эти генералы, быстро катилась к катастрофе. 23 апреля Гитлер взял себя в руки после нервного срыва предыдущего дня. Ему доложили, что Восточный и Западный фронт распадаются и что три четверти Большого Берлина окружены частями Красной армии.

Постоянно присутствовавший рядом с Гитлером Борман слышал эти доклады, которые могли означать только то, что конец нацистской Германии быстро приближается. И все же он, видимо, был более всего заинтересован в том, что всегда составляло предмет его главной заботы: ограждением Гитлера от тех, кто мог бы заменить его в качестве доверенного лица фюрера и, таким образом, подорвать нынешнее положение Бормана, а возможно, и надежды на будущее.

Геринг все еще оставался законно назначенным преемником. 23 апреля, во второй половине дня, он прислал из почти безмятежного Берхтесгадена телеграмму в осажденный бункер следующего содержания:

«Мой фюрер! Поскольку Вы решили остаться на своем посту в крепости Берлин, не согласитесь ли Вы на то, чтобы я, как Ваш заместитель, в соответствии с Вашим указом от 29 июня 1941 года немедленно взял на себя руководство рейхом с полной свободой действий как внутри страны, так и за рубежом?

Если к 10.00 вечера не поступит ответа, я буду считать Вас лишенным свободы действий. Я сочту тогда условия Вашего указа вступившими в силу и буду действовать в соответствии с доброй волей народа и Фатерланда. Вы должны понять мои чувства к Вам в эти самые трудные часы моей жизни, не могу найти слов, чтобы их выразить.

Да благословит Вас Господь и дарует Вам возможность вернуться сюда, а как можно скорее.

Преданный Вам Герман Геринг».

Геринг считал, несомненно, что поступает корректно, посылая такую телеграмму. Он хорошо знал о физической и моральной деградации Гитлера, знал, что Берлин невозможно было оборонять более недели. И вот около полудня 23 апреля к нему явился начштаба люфтваффе генерал Карл Колер, который совершил перелет прямо из Берлина. Колер рассказал о нервном срыве Гитлера в предыдущий день, его решении остаться в Берлине и застрелиться, если город падет. Он упомянул и замечание фюрера: «Сейчас не стоит вопрос о войне, воевать почти нечем. Сейчас стоит вопрос о переговорах, которые Геринг может вести лучше меня».

Выслушав такой доклад, Геринг все еще старался не предпринимать поспешных действий. Он посовещался с рядом бюрократов в Берхтесгадене, в том числе с имперским министром Гансом Ламмерсом, экспертом по правовым вопросам, чтобы определить, сохраняет ли силу указ от 29 июня 1941 года о назначении Геринга преемником Гитлера. Геринг опасался, что Гитлер отменит указ и назначит своим преемником Бормана. Это было не так, но опасения Геринга относительно Бормана заставили его медлить. «Он мой смертельный враг, – говорил Геринг. – Он лишь ищет повода, чтобы устранить меня. Если я не начну действовать, они назовут меня предателем. Если же не стану действовать, меня будут ругать за то, что я оказался несостоятельным в решающий час». Наконец Геринг перешел к действиям.

Телеграмма рейхсмаршала сначала попала к Борману, как это было с большинством депеш, адресованных Гитлеру. Борман вел себя так, словно у нацизма было будущее и реальная власть, которую следовало унаследовать от Гитлера в случае его смерти. Кроме того, Борман был убежден, что эту власть не должен наследовать Геринг. В качестве меры предосторожности рейхсмаршал направил еще одну телеграмму адъютанту Гитлера от люфтваффе, полковнику Николаусу фон Белову. Геринг попросил также фон Белова удостовериться, что телеграмма была доставлена по адресу, и также убедить его прилететь в Берхтесгаден, если это возможно. Борман лишил фон Белова возможности связаться с Гитлером, фюрер так и не увидел этой телеграммы.

Затем Борман принес Гитлеру телеграмму Геринга, демонстрируя праведный гнев. Еще до того, как Гитлер мог осмыслить и прокомментировать ее текст, Борман указал на содержавшийся в телеграмме фрагмент: «Если к 10.00 вечера не поступит ответа, я буду считать Вас лишенным свободы действий». Несомненно, Геринг назвал крайний срок, поскольку полагал, что Берлин могли взять, а Гитлер мог погибнуть в любой момент. Он хотел получить указания для себя от самого Гитлера, пока этого не случилось.

Однако Борман, как обычно играя на легко возбуждаемых у фюрера подозрениях, заклеймил крайний срок, названный Герингом как ультиматум. И разве рейхсмаршал не давал шесть месяцев ранее пищу подозрениям, что он пытается начать открытые мирные переговоры? Теперь он посмел прислать фюреру ультиматум, явно для того, чтобы захватить верховную власть и капитулировать, пока Гитлер еще жив. Рейхсмаршала, сказал Борман, следует казнить.

С подобной ориентировкой фюрер принялся изучать телеграмму. «Гитлер был взбешен, – вспоминал Шпеер, – и отзывался о Геринге в самых резких выражениях. Он говорил, что уже достаточно долгое время знает о слабостях Геринга, о его продажности и наркомании». К удивлению всех, Гитлер добавил: «И все же он может вести переговоры о капитуляции, независимо от того, что этим может заняться кто-нибудь другой».

Гитлер не последовал совету Бормана расстрелять Геринга. Однако он поручил Борману составить и отослать рейхсмаршалу следующий текст телеграммы: «ВАШ ПОСТУПОК ЯВЛЯЕТСЯ АКТОМ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИЗМЕНЫ ПО ОТНОШЕНИЮ К ФЮРЕРУ И НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМУ. ИЗМЕНА КАРАЕТСЯ СМЕРТЬЮ, НО С УЧЕТОМ ВАШИХ ПРЕЖНИХ ЗАСЛУГ ПЕРЕД ПАРТИЕЙ ФЮРЕР НЕ ПРИМЕНИТ ВЫСШУЮ МЕРУ НАКАЗАНИЯ, ЕСЛИ ВЫ ПОДАДИТЕ В ОТСТАВКУ СО ВСЕХ ВАШИХ ДОЛЖНОСТЕЙ. ОТВЕЧАЙТЕ, ДА ИЛИ НЕТ».

Вслед за этой телеграммой вскоре послали еще две: первая аннулировала указ Гитлера о назначении Геринга его преемником, вторая информировала Геринга о том, что «…Я [ГИТЛЕР] ПЕРЕДАМ СВОЮ ВЛАСТЬ ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА СОЧТУ НУЖНЫМ. ДО ЭТОГО БУДУ РУКОВОДИТЬ РЕЙХОМ САМ».

Борман ждал годы, чтобы сокрушить Геринга. Теперь это осуществилось, и вопрос о том, кто станет преемником фюрера, был открытым. И все же Борман не был удовлетворен. Рейхсмаршал, лишенный власти, оставался в живых и на свободе. Поэтому Борман, по собственной инициативе, радировал подполковникам СС в Берхтесгадене Бредову и Франку приказ арестовать Геринга за государственную измену. «Отвечаете за это жизнью», – пригрозил он эсэсовцам.

23 апреля в 7 часов вечера отряд эсэсовцев окружил дачу Геринга в Оберзальцберге. Франк и Бредов постучались в дверь. Ее открыл камердинер Геринга Роберт Кропп. Пройдя мимо камердинера с пистолетами в руках, Франк и Бредов арестовали Геринга. Ему запретили связь с семьей, штабом и вообще с внешним миром. Таким образом, бывший рейхсмаршал и преемник фюрера не слышал на следующий день объявление по Берлинскому радио о том, что он ушел в отставку со своих постов «по причине болезни».

Фельдмаршал Кейтель «ужаснулся», когда узнал обстоятельства отставки Геринга. О них ему сообщил по телефону в штаб Верховного главнокомандования, расположенный вне Берлина, генерал Кребс из бункера рейхсканцелярии. Фельдмаршал предположил, что, очевидно, возникли недоразумения. После этого Борман подошел к телефону и прокричал, что Геринга отстранили «даже от работы в качестве главного охотника рейха». Эти вести произвели на Кейтеля удручающее впечатление. Для него это стало свидетельством «настроений отчаяния в имперской канцелярии и, особенно, роста влияния Бормана».

Борман тщетно уговаривал Гитлера перебраться из Берлина в еще не тронутый войной Берхтесгаден. Затем, 25 апреля, начиная с 10.00 утра, бомбардировщики союзников двумя последовательными волнами впервые подвергли бомбардировкам горный курорт Гитлера. Его дом в Бергхофе был разрушен во время беспрепятственного воздушного налета, длившегося почти час.

Геринг сидел в бомбоубежище своей собственной дачи, когда на нее сыпались бомбы и разрушали ее. Он не только выжил, но и уговорил эсэсовскую охрану доставить его в австрийский замок Маутерндорф, в трех часах езды от Берхтесгадена.

Воздушный налет союзников разрушил также дом Бормана. Его жена покинула Берхтесгаден в автобусе, на котором нанесли краской эмблему Международного Красного Креста. Она взяла с собой своих детей, а также некоторых местных детей, которым решила помочь. Вся эта группа, одетая как обычные беженцы, укрылась в отдаленном горном районе австрийского Тироля. Убежище подготовили для фрау Борман агенты ее мужа.

Когда 4 мая французские и американские солдаты вошли в Бергхоф, то обнаружили здесь только все еще тлевшие развалины, груды щебня и обломков. Офицеры разведки, следовавшие за боевыми частями, обследовали район Обер– зальцберга в поисках следов присутствия Гитлера и Бормана. Эти офицеры не были уверены в том, что эти двое не прибыли сюда из Берлина, воспользовавшись смутной обстановкой. Гитлера не нашли. Обследование дома Бормана близ Бергхофа выявило лишь склад редких вин, сборников классической музыки и большое количество детских игрушек.

В ходе последующих поисков не удалось также обнаружить Бормана в Альпах, но вскрылся относящийся к нему интересный факт. Бергхофом владел скорее он, чем Гитлер. Весь комплекс объектов собственности в Оберзальцберге, включавший восемьдесят семь зданий стоимостью более полутора миллионов марок, был зарегистрирован юридически на имя Бормана. Так же были оформлены место рождения Гитлера в Бранау и дом его родителей близ Линца.

25 апреля, в день бомбардировки союзной авиацией Оберзальцберга, Борман узнал в Берлине около часу ночи, что Красная армия полностью окружила столицу рейха. После полудня передовые части русских и американцев встретились на реке Эльбе в 75 милях (около 120 километров) от Берлина, разделив таким образом Германию надвое. Теперь единственным надежным способом выбраться из Берлина и попасть на любую из ограниченных территорий, где немецкие войска еще продолжали сражаться, был перелет на самолете.

Но Гитлер не воспользовался этим способом, и Борман остался вместе с ним. Фюрер, как обычно, проводил свои военные совещания, его настроение отчаяния сменилось решимостью. Сосредоточенно разглядывая огромные карты, он управлял передвижениями фантомных армий и приказывал переходить в наступление силам, слишком слабым для этого. Гитлер верил в способность 12-й армии под командованием генерала Вальтера Венка деблокировать Берлин и пророчил столкновение между британскими и американскими войсками, с одной стороны, и их советскими союзниками – с другой, которое могло спасти нацистскую Германию. Победа в последний час казалась ему еще возможной.

Гитлер, с подорванным здоровьем, с бледным лицом и дрожью в теле, с душевным состоянием близким к безумию, все еще сохранял экстраординарную способность внушать ложные надежды оставшейся группе своих последователей. И, по мнению свидетелей, ни один из присутствовавших в бункере людей не верил ему больше, чем Мартин Борман.

Капитан Герхард Болдт, молодой офицер, пять раз раненный в ходе войны в России и теперь служивший адъютантом генерала Кребса, около полудня 27 апреля встретил Бормана. Тот сообщил ему о скором освобождении Берлина 12-й армией генерала Венка. Затем Борман сказал: «Оставшись здесь и сохранив преданность фюреру в самое тяжелое время его существования, вы получите высокую должность в государстве, а также большие имения в награду за верную службу, когда битва победоносно завершится».

Болдт, знавший реальную военную обстановку, ужаснулся. «Неужели он верит в этот бред о «победоносной битве» сейчас, 27 апреля?» – спрашивал себя Болдт. Верил ли Борман на самом деле в то, что говорил, или его слова были просто «дьявольской смесью притворства, мании величия и фанатичной глупости»?

Однако этой ночью, видимо, стала ослабевать даже вера Бормана. Войска Красной армии, которые днем раньше обстреливали имперскую канцелярию наугад, теперь подвергли ее беспрерывной массированной артиллерийской бомбардировке. Борман мог слышать, как массивная каменная кладка зданий имперской канцелярии раскалывается и рушится на территорию сада и двора над бункером. Он чувствовал ноздрями резкий запах серы и известковой пыли, который проникал в бункер через вентиляционную систему, он видел, как содрогались вокруг него толстые бетонные стены. Он знал также, что в этот день русские захватили два берлинских аэропорта, Темпельхоф и Гатов. Теперь оставался единственный, весьма опасный способ, который давал надежду на возможность выбраться из города: перелет на самолете, достаточно малом, чтобы подняться с импровизированной взлетной полосы и попытаться ускользнуть от русских истребителей и огня зенитных батарей.

Борман оставался там, где был. Он сидел, большей частью, за столом в своем кабинете, похожем на тюремную камеру, «записывая для потомства, – по свидетельству летчицы-испытательницы Ханны Райч, – происходившие в бункере события». Ханна Райч (1912–1979; ее называли «валькирия рейха», награждена Железными крестами 2-го и 1-го класса. – Ред.) полагала, что Борман, закончив труд, намеревался тайком вывезти его, чтобы этот труд составил «одну из величайших глав истории Германии».

28 апреля, около 2 часов ночи, капитан Болдт перед отходом ко сну видел Бормана занятым другим делом. Он пьянствовал вместе с Кребсом и Бургдорфом. Это было необычным по двум причинам. Поскольку Гитлер никогда не пил, Борман следовал его примеру, по крайней мере когда находился рядом с фюрером. И, кроме того, генералы возражали Борману, хотя оба они приобрели свой высокий статус благодаря высокой оценке Борманом их особой преданности Гитлеру и нацизму.

Ганс Кребс носил монокль и обычно выглядел невозмутимым. Перед войной он был заместителем военного атташе немецкого посольства в Москве и говорил по– русски. Он занял свой пост благодаря способности сглаживать шероховатости военной обстановки во время докладов Гитлеру. Генерал Вильгельм Бургдорф, начальник управления личного состава сухопутных войск, связал свою судьбу с нацистами. Именно Бургдорф лично передал яд фельдмаршалу Роммелю, который был вынужден его принять после того, как был обвинен в причастности к заговору 20 июля.

Около 4.30 утра приятель-офицер разбудил Болдта, чтобы тот послушал кульминацию спора, происходившего, пока он спал. Болдт слышал, как сильно выпивший, раскрасневшийся Бургдорф кричал Борману: «Девять месяцев назад я взялся за свою работу со всей энергией и энтузиазмом. Пытался снова и снова координировать работу партии и вооруженных сил. Дошел до того, что товарищи по армии стали смотреть на меня косо и даже презирать. Делал невозможное в попытках устранить недоверие Гитлера и партийных руководителей к вооруженным силам. Наконец, меня назвали в армии предателем офицерского сословия. Сегодня я должен признать, что эти обвинения были справедливы, что мои усилия были бесполезны, мой энтузиазм был не только ложным, но наивным и глупым».

Бургдорф замолк, тяжело дыша. Кребс пытался успокоить его, призывая его поостеречься Бормана. Но Бургдорф потребовал, чтобы Кребс оставил его в покое, что он должен высказаться, поскольку, возможно, в последующие сорок восемь часов уже будет слишком поздно это делать. Бургдорф возобновил свой резкий разговор с Борманом.

«Наши молодые офицеры начали войну с верой и энтузиазмом, уникальными в истории. Сотнями тысяч они шли на смерть с гордой улыбкой. Но во имя чего? Во имя любимого немецкого Отечества, во имя нашего величия и будущего? Во имя доброй, чистой Германии? Нет. Они умирали за вас, за вашу роскошную жизнь, за вашу жажду власти. С верой в благое дело молодежь восьмидесятимиллионного народа погибла на полях сражений в Европе. Миллионы невинных людей были принесены в жертву, пока вы, руководители партии, обогащались за счет достояния нации. Вы пировали, скапливали огромные состояния, грабили чужое имущество, купались в роскоши, обманывали и угнетали людей. Наши идеалы, мораль, вера, души были затоптаны вами в грязь. Люди были для вас лишь средством вашего ненасытного стремления к власти. Вы уничтожили немецкий народ. В этом ваша ужасная вина!»

Прежде никто не смел говорить так резко с Борманом, когда же Бургдорф закончил, его последние слова прозвучали «почти как проклятие». Воцарилось напряженное молчание, прерываемое лишь звуком тяжелого дыхания Бургдорфа. Затем Болдт услышал «бесстрастный, логичный и вкрадчивый» голос Бормана. Он ответил в лаконичной и непривычно мягкой манере: «Мой друг, вам следовало бы быть разборчивей в обвинениях. Если кто-то и обогащался, то я, по крайней мере, к этому непричастен. Могу поклясться всем святым. Ваше здоровье, приятель!»

Через четыре дня больше не будет тостов за здоровье Бургдорфа. Его найдут застреленным. Но через семь часов после обличительной речи Бургдорфа против Бормана Болдт снова видел их вместе. Молодой капитан зашел с докладом в комнату совещаний Гитлера, где его взгляду открылись Бургдорф, Борман и Кребс, погруженные в легкие кресла и укрытые подушками и одеялами. Они спали и громко храпели. Гитлеру пришлось пробраться мимо их вытянутых ног, чтобы выслушать доклад Болдта.

Этот доклад, как и прочие доклады в оставшееся время 28 апреля, отображал мрачную картину. Части Красной армии пробились в центр Берлина, и некоторые из них продвинулись на дистанцию нескольких кварталов от имперской канцелярии. Никаких вестей не получено ни от 12-й армии Венка, ни от каких-нибудь других истощенных, понесших потери войск, которые, как еще надеялись обитатели бункера, могли прорвать окружение русских и освободить их. Генерал Вейдлинг больше не верил в такую возможность. Он полагал, что бункер будет захвачен через два дня, поскольку его потрепанные и малочисленные защитники израсходуют боеприпасы. Вейдлинг намеревался предложить Гитлеру на военном совещании, намеченном поздним вечером, прорываться на запад.

Русские снаряды продолжали рваться над бункером, выводя из строя систему коммуникаций. В результате оставался единственный надежный канал общения с внешним миром – центр радиотелефонной связи со штаб-квартирой гроссадмирала Дёница в Плёне близ Киля и балтийского побережья, почти в 200 милях (около 320 километров) к северо-западу от Берлина.

«Нехватка свежего воздуха становилась непереносимой, – вспоминал Болдт, – головная боль, прерывистость дыхания, потоотделение усиливались… люди… погружались в отупение». К ним не принадлежал Мартин Борман. Оставаясь активным, он в 8.00 утра отправил радиограмму Денницу: «ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫ ПОБУДИТЬ ВОЙСКА СПАСАТЬ НАС, КОМАНДОВАНИЕ ХРАНИТ МОЛЧАНИЕ. ВИДИМО, ЛОЯЛЬНОСТЬ СМЕНИЛО ПРЕДАТЕЛЬСТВО. КАНЦЕЛЯРИЯ УЖЕ В РУИНАХ».