Текст книги "Большая операция"

– Доктор Конвей! – грубо перебил его командующий. – Вы пытаетесь то ли принести свои извинения, то ли прочитать мне очень подробную лекцию о вещах, которые я уже знаю. Выслушивать ни то, ни другое у меня нет времени. Мы стоим перед лицом серьезных хирургических и тактических проблем.

Конвей отчаянно затряс головой. У него появилось ощущение, будто сам он только что произнес или подумал о чем-то важном, но о чем именно, никак не мог вспомнить. Чтобы снова вытащить мысль на свет, ему было необходимо продолжить цепь своих рассуждений.

И он продолжил:

– Пациент видит и испытывает все чувства посредством осязания. До сих пор все контакты обычно происходили через инструменты. Они являются мысленно управляемым продолжением органов чувств внутри тела и на коротком расстоянии от него. Наше собственное мысленное излучение гораздо интенсивнее, чем у существа, но оно резко ограничено по дальности.

Ситуация напоминает двух фехтовальщиков, которые пытаются общаться лишь с помощью кончиков своих рапир…

Конвей резко замолчал, так как обнаружил, что обращается к пустому экрану. Все три телевизора светились, но ни звука, ни изображения не было.

– Этого-то я и боялся, доктор! – прокричал Харрисон. – Мы усилили броню обшивки, но для того, чтобы обеспечить двустороннюю связь, антенну пришлось закрыть обтекателем из пластика. Инструменты отыскали наше слабое место. Теперь мы тоже слепы, глухи, немы, да вдобавок еще и хромы – левая гусеничная лента повреждена.

Машина остановилась на ровной скалистой площадке внутри большой каверны, стенки которой под крутым углом уходили в нижнюю поверхность существа. Вокруг и над ними свисали тысячи корней, соединявшихся и сраставшихся до тех пор, пока они не превращались в толстые перекрученные кабели серебристого цвета, исчезавшие в глубинах пола, стен и потолка. Из каждого кабеля прорастал по крайней мере один бутон, похожий на смятый листочек металлической фольги. Самые большие бутоны дрожали и пытались принять форму инструментов, атакующих машину.

– Это одно из тех мест, где он производит инструменты, – сказала Мэрчисон, используя фонарик в качестве указки, – или правильнее было бы сказать – выращивает. Я по-прежнему никак не могу решить, чего в нем больше – животного или растительного. Похоже, здесь расположен и нервный центр, почти наверняка являющийся частью мозга. И он очень чувствителен – видишь, как осторожно обходят инструменты эти серебристые кабели, нападая на машину?

– Мы тоже будем осторожны, – сказал Конвей и обратился к Харрисону: – Мы сможем добраться вон до той нависающей стены, не перебив кабели, идущие по полу?

Повреждения в этом чувствительном районе могли обернуться серьезными последствиями для пациента.

Лейтенант кивнул и начал дергать машину вперед-назад, постепенно передвигаясь по площадке, пока они не достигли указанной стены. Теперь сверху их защищали чувствительные кабели, снизу – дно каверны, а с правого борта – скалистая стена, поэтому атаки инструментов ограничивались лишь левым бортом. Они снова могли сами себя слышать, но Харрисон извиняющимся, но твердым тоном сообщил, что на одной гусенице им не взобраться по склону и не пробуриться наружу, что они не могут позвать на помощь и что воздуха у них осталось на четырнадцать часов и то, если только они наденут скафандры, чтобы использовать газ в баллонах.

– Давайте-ка оденем их прямо сейчас, – оживленно сказал Конвей, – и выйдем наружу. Расположитесь по обоим концам машины – под кабелями и спиной к стене. Таким образом, вам придется беспокоиться о нападении только спереди – любой инструмент, пытающийся атаковать сквозь скалу сзади, произведет слишком много шума, чтобы застать вас врасплох. Мне также хотелось бы, чтобы вы были подальше от центральной части машины, где буду я сам, и не мешали мне своими мыслями попытаться установить контроль над инструментами…

– Мне знакомо это напыщенное и самодовольное выражение лица, – обратилась Мэрчисон к лейтенанту, натягивая гермошлем. – У нашего доктора очередное озарение. Я думаю, он собирается провести с пациентом беседу.

– На каком языке? – сухо спросил Харрисон.

– Полагаю, – Конвей улыбнулся, чтобы продемонстрировать уверенность, которой он вовсе не испытывал, – вы могли бы назвать его языком Брайля[6]6
  Шрифт Брайля – рельефно-точечный шрифт для письма и чтения слепых, разработанный французским тифлопедагогом Луи Брайлем


[Закрыть] в трех измерениях.

Он быстро объяснил, что собирается делать, и через несколько минут они заняли свои места рядом с машиной. Конвей присел спиной к ее левой гусенице в нескольких футах от заполненной водой впадины в полу. В центре впадины зияло отверстие неизвестной глубины, проеденное кабелем или ему подобным растением, добывающем руду. Сбоку от него группа из семи или восьми слившихся воедино инструментов, распластавшихся на обшивке, пыталась ее продавить, и в некоторых местах уже начали расходиться швы.

Конвей мысленным усилием оторвал шайку металлических разбойников от машины, после чего, словно огромный оживший ком серебристого теста, закатил их в углубление. Затем он приступил к работе.

Конвей не пытался защититься от атакующих инструментов. Он намеревался так сильно сосредоточиться на одной определенной форме, что любой из них, попав в зону досягаемости его мыслей, лишится, как он надеялся, всех опасных краев и выступов.

Сформировать наружные очертания существа было совсем не трудно. В считанные минуты посередине углубления с водой лежал большой серебристый блин – мелкомасштабная копия пациента. Но представить себе в трех измерениях рты, желудки и соединяющие их туннели оказалось очень нелегко.

Еще сложнее была следующая стадия, когда он заставил крохотные желудки расширяться и сжиматься, всасывая и выпуская воду с песком и водорослями.

Это была грубая, очень упрощенная модель. Восемь ртов и восемь соединяющихся с ними желудков одновременно стали его лучшим достижением, и он очень боялся, что его модель похожа на пациента так же, как кукла на живого ребенка. Затем он добавил неторопливые движения тела, которые наблюдал у менее крупных молодых формаций, оставив при этом центральную часть неподвижной. Конвей надеялся, что вкупе с сокращениями желудков это создает впечатление, как от живого организма. Выступивший на лбу пот застилал ему глаза, но к тому времени это уже не имело значения, так как создаваемые им детали все равно не были видны. Он начал думать об определенных частях модели, как о твердых, неподвижных и мертвых. Он сымитировал распространение этик омертвевших районов, пока вся модель постепенно не превратилась в твердый безжизненный ком.

После этого он сморгнул пот с ресниц и начал все сначала, и еще раз, и еще, и тут он обнаружил, что его спутники стоят с ним рядом.

– Они больше на нас не нападают, – тихо сообщил Харрисон, – и, прежде чем они передумают, я хочу попытаться наладить поврежденную гусеницу. По крайней мере здесь нет недостатка в инструментах.

– Кроме как ни о чем не думать, чтобы не испортить твою модель, я могу тебе чем-нибудь помочь? – спросила Мэрчисон.

– Да, пожалуй, – ответил Конвей, не поворачивая головы. – Я собираюсь снова все повторить в той же последовательности, но на этот раз остановлюсь, когда достигну положения, которое имеется на сегодняшний день. Когда я это сделаю, ты будешь думать о наших надрезах, продлевать и углублять их, а я заткну поврежденные горловые туннели и пробурю вспомогательные и пищевые шахты. Ты немного отодвинешь отрезанную часть и сделаешь ее твердой, то есть мертвой, а я в это время попытаюсь передать мысль, что другая часть шевелится и жива и останется таковой в дальнейшем.

Она очень быстро ухватила идею, но у Конвея не было возможности узнать, ухватил ли её, да и мог ли вообще ухватить их пациент.

Позади них Харрисон трудился над поврежденной гусеничной лентой, в то время как перед ними модель пациента и проводимое хирургическое вмешательство становилось все более детальным – вплоть до миниатюрных гофрированных перемычек и того, что случится, если их повредить.

Конвей неожиданно поднялся и стал карабкаться по наклонному полу.

– Извини, – произнес он вслух, – но мне необходимо выйти за пределы мысленной досягаемости модели и дать мыслям немножко перевести дух.

– Мне тоже! – через несколько минут воскликнула она. – Я к тебе…

– Взгляни!

В это время Конвей стоял, уставившись в темный свод каверны и давая отдых глазам и мозгу. Он быстро посмотрел вниз, подумав сначала, что инструменты снова атакуют, но увидел лишь Мэрчисон, которая указывала рукой на их модель – их работающую модель!

Несмотря на то, что модель была вне пределов досягаемости их разума, она не осела и сохранила все детали. Конвей моментально забыл о физической и умственной усталости.

– Должно быть, таким способом оно пытается сообщить, что понимает нас, – возбуждение сказал он. – Но мы должны расширить контакт, больше рассказать о себе. Иди и прихвати еще несколько инструментов, и сделай модель этой каверны со всеми ее кабелями, а я отформую в соответствующем масштабе машину и наши движущиеся фигурки. Модели, конечно, будут очень грубыми, но начнем с того, что нам необходимо передать всего лишь идею о том, какие мы маленькие и как уязвимы перед атаками инструментов. Затем мы отойдем немного в сторону и сформируем действующие модели проходческой машины, бульдозеров, вертолетов и разведкораблей – все, что есть на поверхности, но ничего такого большого и сложного вроде „Декарта“, по крайней мере для начала. Нам нужно, чтобы все было предельно просто и доходчиво.

За очень короткое время площадка вокруг машины была буквально усыпана моделями. Как только люди заканчивали придавать им должную форму, пациент брал управление моделями на себя, и все новые и новые инструменты грузно, но очень осторожно вкатывались в каверну, как бы сгорая от нетерпения, чтобы из них что-то сделали. Но запотевшие стекла гермошлемов стали почти непрозрачными, да и воздух был почти на исходе.

Мэрчисон настояла на том, что у неё как раз осталось время для еще одной модели – большой, на которую уйдет до двадцати инструментов, – как из-за машины появился Харрисон.

– Я вынужден забраться внутрь, – сообщил он. – В отличие от некоторых, я тяжко трудился и истратил свой запас воздуха…

– Пни-ка там его за меня. Ты к нему поближе.

– …но машина будет двигаться в четыре раза медленнее, – продолжал лейтенант, – а если не будет, то теперь мы сможем позвать на помощь. Я использовал инструмент и сформовал новую антенну – мне известны точные размеры, – так что у нас есть даже двусторонняя видеосвязь…

Он резко остановился, уставившись на то, что творила Мэрчисон со своими инструментами.

– Я в этой команде патолог, – немного сварливо объяснила она, – и это моя работа рассказать пациенту, а точнее – дать ему почувствовать, как мы выглядим. Эта модель имеет весьма упрощенные дыхательную и кровеносную системы, органы пищеварения и речи со всеми, как видите, основными узлами.

Естественно, что, поскольку я знаю о себе немножко больше, чем кто-либо другой, этот представитель рода человеческого – женщина. И, что не менее важно, не желая лишний раз сбивать пациента с толку, я не стала её одевать.

На ответ у Харрисона не хватило воздуха. Они последовали за лейтенантом в машину, и, пока Конвей налаживал связь, Мэрчисон инстинктивно подняла руку, прощаясь с каверной и разбросанными по площадке моделями из инструментов. Должно быть, она слишком усиленно думала о прощании, потому что её последняя модель тоже подняла руку и не опускала её до тех пор, пока машина медленно не пересекла границу мысленного контроля.

Неожиданно ожили все три экрана, и на Конвея в упор уставился Дермод.

На лице командующего отразились озабоченность, облегчение и воодушевленность – сначала поочередно, а потом все вместе.

– Доктор! Я уже думал, что мы вас потеряли, – сообщил он. – С тех пор, как вы отключились, прошло уже четыре часа. Но я могу доложить вам о положительных изменениях. Иссечение продолжается, а все нападения инструментов прекратились полчаса назад. Из вспомогательных шахт, от перемычек, из дезактивационных команд – отовсюду сообщают, что проблем с инструментами у них больше нет. Доктор, эти условия – временные?

Конвей протяжно и громко вздохнул от облегчения. Несмотря на порой замедленную физическую реакцию, в интеллектуальном отношении их пациент был очень ярким парнем. Конвей отрицательно покачал головой и сказал:

– С инструментами сложностей больше не будет. Наоборот, они помогут вам управиться с оборудованием и будут делать все необходимое в труднодоступных местах разреза, как только мы объясним, что нам нужно. Вы также можете забыть о необходимости расширять линию иссечения для изоляции здоровой части тела от больной – наш пациент сохранил достаточную подвижность, чтобы самостоятельно отползти от ампутированных районов, – а это значит, что у вас высвободятся дополнительные корабли, иссечение пойдет быстрее и мы закончим операцию раньше планировавшегося срока.

– Видите ли, сэр, – закончил Конвей, – теперь пациент начнет активно с нами сотрудничать.

Большая операция была закончена меньше, чем за четыре месяца, и Конвея отозвали обратно в Госпиталь. Послеоперационное лечение громадного пациента должно было растянуться на многие годы. Предполагалось, что параллельно будет осуществляться более близкое знакомство с Драмбо, будут исследоваться его обитатели и их культура. Перед отлетом, все еще находясь под впечатлением от количества потерь, Конвей как-то поинтересовался, на сколько они оправданы. Весьма высокомерный специалист по культурным контактам попытался как можно проще объяснить ему, что любые различия будь то культурные, физиологические или технические – всегда неимоверно ценны. Обучая местных жителей, они одновременно узнают очень много нового и от колесников, и от гигантской разумной формации. Не без некоторого труда Конвей смирился с подобным объяснением. Он также мог смириться с тем, что его работа на Драмбо в качестве хирурга была завершена. Гораздо труднее ему было мириться с тем фактом, что у бригады патологов, в особенности у одного из её членов, здесь по-прежнему оставалась масса неоконченных дел.

О'Мара не радовался его мукам открыто, но и сочувствия особого не выразил.

– Конвей, прекратите ваши молчаливые страдания, – потребовал психолог по возвращении врача, – и примите очищение, желательно – в негашенной извести. Но даже если вам не удастся это сделать – работа есть работа. К нам только что поступил необычный пациент, и вам, возможно, захочется за ним приглядеть. Я, конечно, слишком обходителен. На сегодня это и так ваш пациент. Посмотрите.

Позади стола О'Мары ожил большой видеоэкран, и психолог продолжил:

– Это существо было найдено в одном из малоисследованных до сих пор районов. Оно – жертва аварии, в результате которой его корабль и оно само были разрезаны пополам. Герметичные переборки закупорили неповрежденную секцию, а вашему пациенту удалось подтянуть свое тело – или часть тела прежде, чем эти переборки закрылись. Это был большой корабль, заполненный чем-то вроде питательной почвы, а его пилот пока жив – или, правильней было бы сказать, полужив? Понимаете, дело в том, что мы не знаем, какую половину мы спасли. Ну, так как?

Конвей уставился на экран, уже прикидывая методы частичной иммобилизации пациента для обследования и лечения, он думал о том, как синтезировать эту самую питательную почву, которая сейчас наверняка высохла досуха, и что надо изучить управление разрушенного корабля, чтобы составить впечатление об устройстве сенсорного оборудования. Если авария, повредившая корабль, произошла из-за взрыва энергетической установки, – а похоже, так оно и есть, – то сохранившаяся часть пациента вполне может оказаться передней и содержит мозг существа.

Его новый пациент был не совсем похож на змея с Мидгаарда, но почти не уступал ему по размерам. Существо извивалось и скручивалось в кольца, заполнив практически всю палубу огромного ангара, который освободили специально для него.

– Ну, так как? – снова переспросил О'Мара.

Конвей встал со стула. Прежде чем повернуться и выйти, он улыбнулся и сказал:

– Какой маленький, не правда ли?