Текст книги "Король лжи"

– Какого числа было составлено завещание? – спросил я. Разумный вопрос, в пределах моих прав.

– Пятнадцатого ноября, – ответил Хэмбли. – Два года назад.

За неделю до исчезновения отца.

Я уехал слишком разозленным, чтобы осталось место еще и для испуга. Но я знал, как это на руку полицейским. Если Джин было известно, что Эзра собирается лишить ее двух миллионов из-за отношений с Алекс, то этого было вполне достаточно для мотива убийства. Так могла видеть ситуацию детектив Миллз. Но знала ли Джин? Когда Эзра вычеркнул ее? Мне уже слышалось, как Миллз задает эти вопросы.

Черт возьми Кларенса Хэмбли и его мелочную мстительность!

Назад – в грузовик. Боун взобрался мне на колени и облизывал мое лицо. Я почесывал ему спину в благодарность за компанию. Я понял, что за последние дни, пока я пропитывался алкоголем, печалью и гневом, мир сдвинулся. Миллз не была ленивой, она преследовала меня. Я стал подозреваемым. В течение последнего дня я понял очень много вещей, и ни одна из них не была приятной. Теперь это. У меня будет пятнадцать миллионов долларов, но только если я откажусь от того немногого, что осталось от меня самого.

Я сидел на подъездной дороге под окнами, и мрачные мысли вызвали у меня горестную улыбку: я думал о завещании Эзры и о его последнем усилии манипулировать мною. Моя жизнь все еще была в беспорядке, но я знал кое-что, чего не знал Эзра, кое-что, что он никогда не мог бы себе представить. Черный юмор двинулся туда, где затаилась змея страха, он пузырился, подобно горячему маслу, и освобождал меня. Я представил себе лицо Эзры.

Я не хотел его денег. Цена была слишком высокой. Эта мысль заставила меня рассмеяться, и смех разбирал меня всю дорогу от дома Хэмбли, выстроенного приблизительно в 1788 году. Я смеялся как идиот. Я завывал от смеха.

К тому времени, когда я добрался домой, истерика закончилась и я чувствовал себя опустошенным. Боль раздирала меня изнутри, как будто я был наполнен стеклом. Я подумал о Максе Крисоне, о его сломанных пальцах и сорванных ногтях и о том, что он все еще не терял силы и чувства юмора, чтобы пожелать незнакомому человеку прекратить быть киской. Это помогло мне.

Я отправил Боуна на задний двор, дав ему корма и воды, и отправился в дом. Записка Барбаре лежала там же, где я ее оставил. Я взял ручку и добавил: «Не удивляйся, обнаружив пса на заднем дворе, он – мой. Если захочешь, он может жить в доме». Но я знал, что этого не произойдет – Барбара не любила собак. Тот другой, тоже рыжий Лабрадор, которого я принес в честь нашей свадьбы, никогда не жил в доме. Он был с нами в течение трех лет. Тогда он ушел от своего постоянного хозяина в невыносимые условия. Я поклялся, что такого никогда больше не случится. Наблюдая за Боуном из окна кухни, я чувствовал лживость и пустоту дома и подумал о своей матери.

Как и мой отец, она выросла в крайне убогой обстановке, но, в отличие от Эзры, была довольна всем. У нее никогда не было желания иметь большой дом, автомобили, престижные вещи. Эзра был алчным, и поскольку он совершенствовал себя, то негодовал на нее за постоянное напоминание о том, кем она была. Эзра ненавидел ее прошлое, стыдился его, и это разделило их постель.

Такова была моя теория относительно того, как два человека, ушедшие от презренной бедности, родившие двух детей, могли закончить свою жизнь совершенно незнакомыми людьми.

Годы сделали мою мать столь же опустошенной, как этот дом, она стала тем колодцем, куда Эзра сбрасывал свой гнев, неудовлетворенность и ненависть. Она принимала это, терпела, пока не превратилась в тень, и все, что у нее оставалось для детей, – жесткое объятие и пожелание вести себя тихо. Она никогда не вставала на нашу защиту, только в ту ночь, когда умерла. То была кратковременная сила, сверкнувшая вспышка воли, которая убила ее, и я позволил этому случиться.

Спор шел об Алекс.

Когда я закрывал глаза, в памяти всплывал рубиново-красный ковер.

Мы стояли наверху лестницы, на широкой площадке. Я посмотрел на часы, чтобы отвести взгляд от Джин и отца. Она пыталась ему противостоять, и все предвещало взрыв. Было четыре минуты десятого, стемнело, и я едва узнавал свою сестру. Она уже не была той истощенной развалиной, которую психиатрическая больница вернула нам назад. Далеко нет.

Мать стояла ошеломленная, зажав рукой рот. Эзра кричал, Джин кричала в ответ, тыкая пальцем ему в грудь. Это не могло закончиться хорошо, и я наблюдал за происходящим, как за аварией поезда-, я видел мою мать, протягивающую руки, как будто она могла остановить поезд своими десятью маленькими пальцами.

И я ничего не делал.

– Этого достаточно! – вопил отец. – Именно так все должно быть.

– Нет, – возразила Джин. – Не теперь. Это моя жизнь! Отец ступил ближе, возвышаясь над ней, Я ожидал, что Джин исчезнет из виду, но она стояла на месте.

– Твоя жизнь перестала быть твоей, когда ты попыталась убить себя, – заявил он. – И тогда она стала моей снова. Ты только что вышла из больницы. Возможно, ты еще не в состоянии правильно думать ни о чем Мы были терпеливы, приветливы, но теперь наступило время, чтобы она ушла.

– Алекс – не ваше дело. Вы не имеете никакого права просить об этом.

– Давай выясним одну вещь прямо сейчас, молодая леди. Я не прошу. Та женщина – воплощение неприятности, и я не позволю ей морочить тебе голову. Она просто использует тебя.

– Чего ради? Я не богата. Я не знаменита.

– Ты знаешь, чего ради.

– Ты даже не можешь произнести это» не так ли? Ради секса, папа. Да. Ради секса. Мы трахаемся все время. Что ты сделаешь с этим?

Внезапно отец стих.

– Ты – бесчестие нашей семьи. То, чем вы обе занимаетесь, позорно.

– Так оно и есть, – сказала Джин. – Но это никак не связано со мной. Это все относится к тебе! Это всегда относилось к тебе! Хорошо, ко мне тоже.

Джин не смотрела на меня, не смотрела на мать; она просто повернулась и сделала единственный шаг. Тогда Эзра схватил ее. Он затряс ее так сильно, что она упала к его коленям.

– Не уходи от меня! Никогда!

Джин вскочила на ноги и выдернула руку.

– Это последний раз, когда ты касаешься меня своими руками, – заявила она ему.

Все будто остолбенели, слова Джин повисли между ними, Я увидел на лице матери отчаяние, и снова ее глаза умоляли меня. Но тень отца удерживала меня, и мать, должно быть, почувствовала это.

– Эзра, – проговорила она.

– Не вмешивайся, – скомандовал он, устремив на Джин не предвещавший ничего хорошего взгляд.

– Эзра, – повторила она, сделав памятный шаг к нему. – Просто позволь ей быть самой собой. Она уже выросла, и она права.

– Я сказал тебе, заткнись! – Он не сводил глаз с Джин и, когда она снова попыталась уйти, схватил ее и встряхнул так, как злой ребенок трясет свою бесхребетную куклу. Но у Джин были кости, и я испугался, что они могут сломаться.

– Я сказал, никогда не уходи от меня! – Затем он бессвязно что-то пробормотал, и голова Джин свесилась. Я наблюдал, как моя мать взяла на себя весь этот ад.

– Оставь ее в покое, Эзра. – Она потянула его за руку. Джин пыталась уйти, обессиленная, но он продолжал трясти ее. – Черт побери, Эзра! – закричала мать. – Оставь мою дочь в покое! – Она стала бить его по плечам своими маленькими кулаками, и слезы блестели среди морщинок ее лица. Я попытался двинуться с места, что-то сказать, но меня словно парализовало. Тогда отец нанес удар левой рукой, который снес все, и мать стала падать. Время, казалось, остановилось. Она рухнула на пол у основания лестницы – еще одна бесхребетная кукла, сделанная в доме моего отца.

Отец уставился на свою руку, а затем на меня.

– Это был несчастный случай, мальчик. Ты понимаешь, сын, ведь так?

Я глядел ему в глаза, впервые видя, что он нуждался во мне, и почувствовал, что я застыл в поклоне; это был безвозвратный шаг.

– Хороший мальчик, – обронил он. Тогда земля ушла у меня из-под ног, и я кувыркнулся в глубокий колодец отвращения к самому себе.

И все же я должен нащупать его дно.

Если бы они нашли Эзру с одной пулей в голове, я назвал бы это самоубийством. Как еще можно было справиться с правдой его поступков? И все же самый большой грех состоял в том моем бездействии; таким было мое бремя, которое измерялось жизнью моей матери. Защищать Джин было моей обязанностью. Я знал слабость матери, как знал и силу гнева отца. Безо всяких слов она просила меня вмешаться, умоляла так, как может умолять только слабый человек. Я не знаю, почему я бездействовал, но боюсь, что эта трагическая слабость, появившаяся под влиянием отца, оставила глубокую трещину в моей душе. Это не было проявлением любви к нему – никогда. Тогда что? Я никогда этого не знал, и данный вопрос до сих пор мучает меня. Получается, что я жил со своей виной и спал с воспоминанием об этом танце кувырком вниз по устланной рубиновым ковром лестнице. Джин только приходила в сознание, когда это случилось; она никогда не знала наверняка, что именно произошло, и в моих глазах видела ложь, которая стала правдой Эзры. Когда она спросила, я сказал, что мать поскользнулась, – попыталась вмешаться в спор и поскользнулась.

Почему я покрывал отца? Потому что он попросил меня об этом, как я полагаю. Потому что впервые он нуждался во мне. Поскольку смерть матери была несчастным случаем и я верил ему, когда он говорил, что ничего хорошего не может выйти из правды. Потому что он был моим отцом, а я – его сыном. Возможно, потому что я винил себя. Кто, черт возьми, знает?

Полиция задавала свои вопросы, и я говорил ужасные слова; таким образом правда Эзры стала мой. собственной. Но трещина между Джин и мною не исчезала, она превратилась в пропасть, и сестра ушла в свою жизнь на другой стороне. Я видел ее на похоронах, когда последний ком грязной земли, летя на гроб матери, упал и на наши отношения. У нее была Алекс, и для нее этого было достаточно.

К полуночи в день смерти моей матери полиция ушла. Мы поехали следом за темной санитарной машиной, потому что не знали, что делать. У входа в больницу нас оставили, затем незнакомые люди повели нас через темное безмолвное здание в холодную комнату, где ожидают мертвых в тишине. Мы стояли под моросящим ноябрьским дождем втроем под уличным фонарем и под тяжестью собственных мыслей. Правда ее смерти лежала на нас невыносимым грузом, и наши глаза не желали встречаться. Но я следил за отцом, когда мог, отмечая, как стекает вода по его лицу, как сжимаются мускулы под бакенбардами, которые бледно мерцали в падающем на них свете. И когда наконец появились слова, а они шли от Эзры, я уже знал, что так и должно было быть.

– Идем домой, – произнес он, и мы поняли: больше нечего было говорить.

В доме горел свет, и мы сидели в гостиной, пока Эзра наливал напитки. Джин отказалась прикасаться к ним, но мои исчезали как по волшебству, а Эзра наливал снова и снова. Пальцы рук Джин сжимались и разжимались, борясь на ее коленях, и я увидел на ладонях сестры яркие полумесяцы следов от ногтей. Она раскачивалась, раненая, напряженная, и время от времени я слышал ее поминальный плач. Я дотронулся до нее, но она отпрянула в сторону. Я хотел сказать ей, что не был Эзрой, не был тем, что она думает.

Никто не говорил, и минуты тянулись бесконечно, слышались только стук льда о стекло стакана и тяжелая поступь прохаживающегося Эзры. Когда зазвонил телефон, мы все подскочили. Взял трубку Эзра; он послушал, затем повесил трубку и посмотрел на нас, своих детей. Тогда он ушел из дому без единого слова. Мы были ошеломлены, подавлены, и Джин ушла сразу за ним с таким выражением лица, которое я запомнил навсегда. В дверях она обернулась, и ее слова бритвой провались по моей душе:

– Я знаю, что он убил ее. И будь ты проклят за то, что защищаешь его.

Это был последний раз, когда я видел Эзру живым. В течение десяти долгих минут я оставался в этом доме ужасов, в доме сломанных кукол; потом я тоже уехал. Я отправился к Джин, но ее автомобиля не было на месте и на стуки в дверь никто не отвечал. Дверь была заперта. Я подождал в течение часа, но она не возвращалась. Я отправился домой и, сдерживая голос, насколько это было возможно, сообщил жене о событиях той ночи. Потом я еще выпил. В конце концов я уложил Барбару в кровать, а затем тайком ушел. Остальную часть ночи я провел на ферме Оголен, рыдая на плече Ванессы подобно проклятому Богом ребенку. На рассвете я прополз обратно в кровать, повернулся спиной к жене и стал наблюдать за тем, как сквозь штору постепенно проникает солнечный свет. Я все еще продолжал сохранять спокойствие и придерживался правды Эзры, считая, что это стоило того. Однако время может оказаться кровожадной сукой.

Ощутив боль, я посмотрел вниз на свои руки, так сильно сжимающие край раковины в кухне, что они стали обескровленными. Я расслабил их, и руки стали гореть, но боль уже была не такой сильной. Я стал заталкивать обратно в прошлое образы той ночи, где теперь и собирался их держать. Я был дома, Боун – на заднем дворе, а Эзра мертв. Снаружи послышался шум мотора, и я подошел к окну в прачечной. По подъездной дороге медленно двигался автомобиль, который я узнал, и в этот момент я подумал о судьбе и ее неотвратимости.

Моя жизнь превратилась в греческую трагедию, но я сделал то, что считал необходимым, – попытался сохранить семью, спасти то, что осталось. Я не мог знать, что Эзра будет убит, что Джин станет презирать меня; но есть бесспорная точность факта. Мать мертва. Эзра тоже. И это уже ничего не изменит – никакое ощущение собственной вины и бесконечной боли. Что сделано, то сделано, конец гребаной истории. Поэтому я еще раз спросил себя, что делал не раз: сколько стоит этот выкуп и где его найти. У меня не было ответа, и я боялся, что, когда придет время, мне не хватит сил заплатить эту цену. Вот так, стоя в этом пустынном доме, я обещал самому себе, что когда все минет и я оглянусь назад, то не буду уже ни о чем сожалеть.

Я молил, чтобы хватило сил.

Потом я вышел наружу и увидел детектива Миллз, ожидающую на подъездной дороге.

Глава 12

– Будет лучше, если в ваших руках не окажется ключей от автомобиля, – сказала Миллз, как только я ступил на твердый бетон и зажмурился от яркого луча света, отраженного от ее ветрового стекла. Я повернул руки ладонями вверх, показывая, что они пусты.

– Расслабьтесь, – успокоил я ее. – Я никуда не собираюсь уезжать. – На ней были свободные брюки коричневого цвета, ботинки на низком каблуке и солнцезащитные очки. Как всегда, из-под ее пиджака виднелась рукоятка пистолета. Это был автоматический пистолет. Рукоятка была отделана деревом разных цветов – я никогда не замечал этого прежде. Я пытался вспомнить, застрелила ли Миллз хоть раз кого-нибудь. Во всяком случае, у меня не было сомнения, что нажать на спусковой крючок она может.

– Бог свидетель, Ворк, я не знаю, что делать с вами. Если бы не Дуглас, мы разбирались бы с вами в полицейском участке. У меня нет терпения наблюдать за вашими действиями подстреленной птицы. Все это ерунда. Вы мне расскажете о том, что знаете и что собираетесь делать теперь. Я понятно изъясняюсь?

На ее лице была заметна усталость, которую не мог скрыть даже толстый стой косметики. Я вытряхнул из пачки сигарету и прислонился к ее автомобилю. Не знаю, как она справлялась с этим делом, но у меня появилась идея.

– Знаете, почему адвокаты теряют свои дела? – спросил я ее.

– Потому что находятся на неправильной стороне.

– Потому что у них глупые клиенты. Я наблюдаю такое все время. Они сообщают полиции о таких вещах, от которых потом не могут отказаться, о том, что может быть неверно истолковано, особенно когда на них оказывают давление, чтобы расстроить дело. – Я прикурил сигарету, посмотрел вниз на проезжающую мимо санитарную машину с отключенной сиреной. – Это всегда поражало меня. Они думают, что их сотрудничество убедит полицейских перевести внимание на кого-то еще. Это так наивно.

– Но это позволяет таким людям, как вы, держаться в бизнесе.

– Это так.

– Вы собираетесь говорить со мной или нет? – требовательно спросила Миллз.

– Я уже говорю с вами.

– Не будьте самоуверенны. Не сегодня. На это у меня нет терпения.

– Я читал газеты, и я в этом бизнесе довольно давно. Я знаю, под каким давлением находитесь вы. – Миллз смотрела в сторону, как будто отрицала то, что я говорил. – Будь я самоуверен, то не открыл бы рта.

– Вы не захотите быть на моей плохой стороне, Ворк. Это я могу вам обещать.

– Дуглас мне говорил.

Углы рта Миллз дернулись от переполнявших ее эмоций.

– Дуглас не по этой части.

– Он просто велел мне сотрудничать. – Миллз скрестила руки на груди. – Мы собираемся быть откровенными? – спросил я. – Без дерьма?

– Никаких проблем.

– Я буду столь же честен с вами» как вы – со мной. Справедливо? – Она кивнула. – Я – подозреваемый? – задал я вопрос в лоб.

– Нет, – ответила она без колебаний «и я знал, что она лжет. Я готов был рассмеяться по поводу ее бесхитростности, но получился бы уродливый смех.

– У вас есть подозреваемые?

– Да.

– Кого-нибудь из них я знаю?

– Всех, – сказала она, механически повторяя слова окружного прокурора. Я думал о Джин и молил Бога, чтобы Миллз не зашла слишком далеко в своем интервью с Кларенсом Хэмбли.

– Вы разузнали о деловых отношениях Эзры? О бывших клиентах?

– Я не могу говорить о расследовании.

– Я знаю, что вы разговаривали с Хэмбли, – заявил я, внимательно наблюдая за ее реакцией и ничего не замечая – тот же упрямо сжатый рот и непреклонный взгляд, который я не мог уже видеть. – Вы знаете о завещании. Кажется, у меня есть пятнадцать миллионов причин, почему вы должны смотреть на меня, как на убийцу.

– Вот уж этот Хэмбли. Напыщенный пустозвон. Его следует научить держать рот на замке. – Наблюдая за ней, я наконец понял, почему она так ненавидела адвокатов. Она не могла их запутать, и это убивало ее.

– Точно, – поддакнул я. – Так я не подозреваемый?

– Дуглас велел отступиться от вас. Он говорит, что вы не могли убить отца, даже из-за денег. Но я не вижу никакого другого мотива.

– Но вы искали.

– Искала.

– И вы согласны с этим?

– Пока вы откровенны со мной, я позволю Дугласу приводить свои доводы. Пока. Но, в конце концов, это мое расследование. Будете меня дергать, и я наброшусь на вас так, что ваши друзья будут истекать кровью. Это ясно?

– Совершенно. Что еще вы узнали у Хэмбли? – Я старался не показать ей, насколько эта информация привела меня в отчаяние.

Миллз пожала плечами.

– Ваш отец был несказанно богат, и если вы не убивали его, тогда вы – единственный удачливый ублюдок.

– Это просто деньги, – сказал я.

– Хорошо, – согласилась она. – Просто деньги.

– Так мы собираемся заняться делом?

– Да. Прекрасно. По времени пора.

– Тогда приступаем, – предложил я«– Барбара, вероятно, скоро будет дома, и я не хотел бы ее в это вовлекать.

– О, я поговорю с Барбарой, – произнесла Миллз многозначительно, давая понять, что она тем не менее остается полицейским.

– Но несколько позже, хорошо? Поехали.

Она сняла пиджак и бросила на заднее сиденье. В ее автомобиле пахло теми же духами, напоминавшими перезрелые персики, запах которых я помнил со времени пребывания в больнице. У нее было обычное радио полицейского и дробовик, закрепленный на приборной панели. По радио неслась всякая болтовня, и она выключила его, пока мы спускалась вниз по подъездной дороге. Краем глаза я изучал ее: наручники, газовый баллончик и запасная обойма на поясе, расстегнутая рубашка, в разрезе которой виднелась светлая бретель лифчика, который не сочетался со всем остальным на ней. Мускулы хорошо выделялись на ее лице, и я подозревал, что ей доставило бы больше удовольствия взять меня под стражу, нежели сопровождать по городу на своем служебном автомобиле. Я подумал о том, что она хороший полицейский и мне следует осторожнее относиться к своим словам.

Выехав на улицу, она свернула направо, поехав мимо парка. Мы добрались до Мэйн-стрит молча, затем направились из города по длинным, невероятно узким дорогам, столь типичным для графства.

– Итак, поговорим, – предложила она. – И ничего не пропускайте. Я хочу знать все, что случилось ночью, когда исчез ваш отец. Не выбирайте. Предоставьте все мне.

Когда мы приехали на место, я стал говорить с большой осторожностью.

– Почему вы были там, в его доме?

– Идея моей матери. Ужин. Попытка установить мир, предполагаю.

Миллз чуть повернулась, отводя глаза от дороги.

– Мир между?…

– Джин и отцом.

– Из-за чего они конфликтовали? – спросила она.

– Конфликт – слишком сильное слово. Между ними было просто расхождение. Одно из тех, что происходит между дочерью и отцом.

– Что именно?

Мне хотелось солгать, чтобы защитить Джин, но я боялся, что Миллз обнаружит правду в другом месте. Ложь могла придать этому факту большую важность. В этом как раз и заключалась проблема при разговоре с полицейским. Никогда не знаешь, что он уже знает. А конец – это то, как они прибивают тебя гвоздями.

– Я думаю, непонимание возникло из-за Алекс.

– Подруги вашей сестры?

– Да.

– Ваш отец не одобрял этой дружбы?

– Да, но это был старый спор. Мы наблюдали такое и прежде.

– Ваша сестра уже не упоминалась в завещании отца.

– Она никогда не была в завещании, – сказал я, солгав. – У моего отца были старомодные представления относительно женщин.

– Тогда почему ваша мать вмешалась?

– Она просто встревожилась. Начался громкий спор. Миллз перевела взгляд на дорогу.

– Ваш отец бил Джин? – спросила она.

– Нет.

Она глянула на меня.

– Он бил вашу мать?

– Нет.

– Кто позвонил ему по телефону?

– Я не знаю.

– Но вы были там, когда раздался звонок.

– Я на него не отвечал.

– Сообщите мне точно, что говорил по телефону ваш отец.

Я восстанавливал в памяти.

– «Я буду там через десять минут», – вот что он сказал. Он ответил на телефонный звонок. Потом слушал. Сообщил, что будет там через десять минут.

– Он не говорил где?

– Нет.

– Он не сообщил вам, куда идет?

– Нет.

– О том, кто звонил?

– Нет. Ничего. Он просто уехал.

– Как долго он разговаривал по телефону?

Я подумал немного.

– Тридцать секунд.

– Тридцать секунд – это достаточно долго.

– Может быть, – согласился я.

– Итак, у кого-то было много что сказать.

– Как насчет регистрации телефонных звонков? – спросил я. – Вымогательство денег, ПИН-кода, что-нибудь вроде этого?

– Бесполезно, – сказала Миллз, потом поймала себя на том, что обсуждает дело, и быстро сменила предмет разговора. – Должно быть что-то еще. Он взял что-нибудь с собой? Сказал что-нибудь? Как выглядело его лицо? Был он сердит, грустен, задумчив? В каком направлении он поехал?

Я думал об этом, действительно, думал. Как он смотрел? Что было в его лице? Кое-что. Решительность, возможно. Определенность. Да. И гнев. Но кое-что еще. Самодовольство, подумал я. Ублюдок выглядел самодовольным.

– Он выглядел грустным, – сообщил я Миллз. – Его жена только что умерла, и он выглядел грустным.

– Что еще? – подталкивала Миллз. – Он взял что-нибудь? Он остановился после телефонного разговора, перед тем как выйти из дому? Подумайте.

– Он остановился из-за своих ключей, – вспомнил я. – Только из-за ключей. – Тут до меня дошло: «Бог мой – его ключи». Эзра вешал свои ключи на дощечку с крючками, которая была прибита на кухонной двери. Один комплект от его машины, один комплект от офиса. Я видел все так же ясно, как и утром того дня. Он прошел мимо меня в кухню, протянул руку к двери – и взял оба набора ключей. Я видел это. Он планировал зайти в офис! Но почему? И зашел ли он туда, прежде чем был убит?

– У него не было ключей, – сообщила Миллз.

– И нет никакого следа его автомобиля? – спросил я, стремясь отвлечь ее. Я не хотел говорить о ключах. Пока сам не узнаю, что это все означало. Почему Эзра должен был идти в офис? Я подумал о его исчезнувшем оружии и вспомнил о сейфе. Его необходимо вскрыть.

– Я не могу говорить об этом. Вы когда-либо получали от него известия?

– Нет.

– Телефонные звонки? Письма?

– Ничего.

– Почему вы не сообщили о его исчезновении? – спросила она.

– Я сообщил.

– Через полгода, – напомнила мне Миллз. – Долго ждали. Это меня беспокоит.

– Мы предполагали, что он пребывает в трауре, стараясь уйти от окружающих. Он взрослый человек.

– Взрослый человек.

– Какая у вас точка зрения?

– Моя точка зрения сводится к тому, что он даже не появился на похоронах, и тем не менее вы Не стали сообщать о его отсутствии. Достаточно подозрительно. Другого слова не нахожу.

Как объяснить ей? Отец не был на похоронах моей матери, потому что он убил ее.

Он столкнул ее вниз с лестницы и сломал ей шею! Я подумал, что эта вина уничтожила его. Он не мог встретить Джин и меня пустыми словами и крокодиловыми слезами. Никто, даже Эзра, не представлял, какого прекрасного человека он убил. Я предположил, что отец был мертвецки пьян или поднимался на корабельные сходни. По-моему, это имело смысл. Много смысла.

– Печаль заставляет людей совершать странные поступки, – заметил я.

Миллз бросила на меня язвительный взгляд.

– Это то, что я не перестаю говорить себе, – сказала она. – Если вы понимаете, что я имею в виду.

Я не знал того, что она имела в виду, но выражение ее лица помогло мне догадаться. Она все еще держала меня на крючке ради раскрытия преступления. Это было хорошо для Джин, а следовательно, хорошо и для меня. Но я не мог отправляться в тюрьму. Но такого может и не произойти, сказал я себе. Должен быть, выход.

– Я предполагаю, что это вызывает у вас большое сомнение, – проговорила Миллз. Мы были в парке. Она свернула в переулок и остановила автомобиль. Я мог видеть свой дом, куда пришло ее сообщение: «Вас все еще нет дома». Это она мне уже сама сейчас сообщила.

Двигатель охладился и прекратил гудеть. Я почувствовал ее взгляд на себе. Она не отводила теперь от меня глаз, чтобы сосредоточиться. Автомобиль начал нагреваться на солнце; воздух внутри стал несвежим, мне хотелось закурить. Я выдержал ее взгляд спокойно, как мог.

– Где был я в ту ночь? – произнес я.

– Убедите меня, – потребовала она.

Решающий момент. У меня было алиби. Ванесса поддержала бы меня в любом вопросе. Осознание этого прошло по мне, подобно прохладной воде. Хорошо продуманное алиби в случае судебного разбирательства было наиболее ценной вещью в мире. Это то, ради чего любой загнанный в угол преступник мог бы убить. Но хотел ли я правды? Ответ – да. Я жаждал правды так сильно, как только мог. Я хотел отвести испепеляющий взгляд Миллз подальше от себя. Я желал спать в своей собственной кровати и знать, что никогда не окажусь в шкуре преступника. Я хотел предъявить ей мое алиби как подарок. Обернуть его в симпатичную бумагу и преподнести с низким поклоном.

Но я не мог. Пока не прояснится все с Джин. Окажись я вне подозрения, они накинутся на нее. Копни они глубже, и тут же появится причина для совершения ею подобного преступления – смерть нашей матери, завещание Эзры или длительное жестокое обращение. Более того, насколько я знал, она может убить и за Алекс. Мысленно возвращаясь к той ночи, я знал, что Джин была способна на это. Все отразилось на ее лице – гнев из-за смерти матери и смятение от ощущения тотального предательства. Эзра уехал, и она тоже буквально сразу же. Она вполне могла последовать за ним. И, как все мы, Джин знала, где он хранил оружие. Мотив, средства и удобный случай – святая троица для предъявления обвинения в совершении преступления. Дуглас мог бы съесть ее живьем, если бы узнал подробности. Вот почему я должен быть верен, что она в безопасности, прежде чем бить картой алиби. Я взглянул на Миллз – ее лицо сплошь состояло из углов и резких линий. В стеклах ее очков я видел отражение своих собственных очертаний, искаженных и нереальных.

– Это похоже на то, что я сказал Дугласу. Отец уехал. Я пошел домой. Всю ночь я провел в постели с Барбарой.

Что-то шевельнулось в ее лице, мелькнул быстрый взгляд хищника, и она закивала, как будто услышала то, что ожидала. Или то, что надеялась услышать. Она улыбнулась, и я занервничал, не знаю почему.

– Именно тогда? – спросила она. – Подумайте хорошо.

– Именно тогда.

– Хорошо. – Она завела автомобиль и отвезла меня домой. – Не уезжайте из города, – сказала она напоследок, когда я выходил из автомобиля.

– Ха-ха, – сказал я. – Забавно.

– Кто шутит? – спросила она, сверкнув все той же приводящей меня в беспокойство улыбкой. После этого она отъехала назад по подъездной дороге и умчалась. Я закурил и уставился на пустое место на дороге, где недавно стоял ее автомобиль. И тут наконец-то меня осенило, почему ее улыбка беспокоила меня. Я виделэту улыбку прежде, в зале суда, прямо в тот момент, когда Миллз выдергивала «коврик» из-под ног адвоката, имевшего неосторожность недооценить ее.