Текст книги "Отель «Нью-Гэмпшир»"

Глава 5
Веселое Рождество 1956 года

Я помню конец 1956 года от Хеллоуина до Рождества как промежуток времени, за который Фрэнни отучилась принимать три ванны в день и снова стала снисходительно относиться к своему спелому запаху. Для меня Фрэнни всегда хорошо пахла – хотя иногда она пахла очень сильно; но от Хеллоуина до Рождества 1956 года запах Фрэнни был неприятен для нее самой. Именно поэтому она принимала так много ванн и вообще ничем не пахла.

В отеле «Нью-Гэмпшир» наша семья заняла еще одну ванную и начала оттачивать свои навыки в первом семейном бизнесе отца. Мать взяла на себя заботу о болезненной гордости миссис Урик и о простой, но качественной продукции ее кухни; миссис Урик взяла на себя наблюдение за мистером Уриком, несмотря на то что он хорошо спрятался от нее на четвертом этаже. Отцу досталась Ронда Рей – «не буквально», как уточняла Фрэнни.

Ронда была странно энергична. Она могла перезаправить все кровати за одно утро; она могла обслужить четыре столика в ресторане, не перепутав заказы и не заставляя никого ждать; она могла продиктовать отцу за стойкой бара все заказы (мы были открыты каждый вечер, кроме понедельника, до одиннадцати часов), и она могла накрыть столы до начала завтрака (в семь часов). Но когда она удалялась в свою «дневную комнату», она, казалось, впадала не то в оцепенение, не то в ступор и даже на пике своей энергии, когда она делала все вовремя, выглядела сонной.

– Почему вы называете это «дневной комнатой»? – спрашивал Айова Боб. – Я что имею в виду: если Ронда возвращается в Хэмптон-Бич, то когда она это делает? Я хочу сказать, что все в порядке, если она здесь живет, но почему мы не говорим, что она живет здесь, почему она этого не говорит?

– Она хорошо справляется со своей работой, – сказал отец.

– Но она живет в своей дневной комнате, – сказала мать.

– Что такое «дневная комната»? – спросил Эгг.

Но было похоже, что это хотели узнать все.

Мы с Фрэнни часами прослушивали комнату Ронды через интерком, но прошло несколько недель, прежде чем мы узнали, что такое «дневная комната». Утром, но не очень рано, мы подключались к комнате Ронды. Прислушавшись на какое-то время к дыханию, Фрэнни заявляла:

– Спит.

А иногда:

– Курит сигарету.

Поздно ночью мы с Фрэнни долго слушали, и потом я говорил:

– Возможно, читает.

– Издеваешься? – спрашивала Фрэнни.

Когда нам это надоедало, мы начинали прослушивать другие комнаты, одну за другой или все сразу. Проверяли атмосферные помехи Макса Урика, вместе с которыми мы иногда слышали его радио. Проверяли бульканье кастрюль в подвальной кухне миссис Урик. Мы знали, что «3F» принадлежит Айове Бобу, и время от времени улавливали там позвякивание гантелей; иногда мы прерывали его своими комментариями типа: «Давай, дед, еще быстрее! Заставь эти штуки трещать по-настоящему, ты что-то медлишь».

– Чертовы дьяволята, – бормотал Боб или иногда стучал друг об друга обеими гантелями рядом с интеркомом, так что мы с Фрэнни отскакивали в сторону и хватались за наши звенящие уши.

– Ха! – кричал тренер Боб. – Получили на этот раз, недоноски, а?

– Псих в номере «3F», – транслировала на всю гостиницу Фрэнни. – Закройте двери. Псих в номере «3F».

– Ха! – ворчал Айова Боб между качанием пресса, отжиманиями, приседаниями или работой с гантелями. – Да этот отель и создан для психов.

Как раз Айова Боб и подтолкнул меня к поднятию тяжестей. То, что случилось с Фрэнни, пробудило во мне желание стать сильнее. К Дню благодарения я пробегал шесть миль в день, хотя по программе школы Дейри бег по пересеченной местности не превышал двух с четвертью миль. Боб посадил меня на обильную диету из бананов, молока и апельсинов.

– И еще – макароны, рис, рыба, много зелени, уйма овсянки и мороженое, – сказал мне старый тренер.

Я поднимал тяжести два раза в день, а в дополнение к шести милям пробежки я бегал каждое утро спринтерскую дистанцию в Элиот-парке.

Сперва я просто начал набирать вес.

– Отставь бананы, – сказал отец.

– И мороженое, – сказала мать.

– Нет, нет, – сказал Айова Боб. – Мускулам нужно время.

– Мускулам? – переспросил отец. – Да он просто толстеет.

– Ты выглядишь как херувимчик, милый, – сказала мать.

– Ты выглядишь как плюшевый медвежонок, – сказала мне Фрэнни.

– Просто продолжай есть, – сказал Айова Боб. – С тем, как ты качаешься и бегаешь, скоро все переменится, не успеешь и глазом моргнуть.

– Прежде, чем его разорвет? – поинтересовалась Фрэнни.

Мне пошел, как говорят, пятнадцатый год; между Хеллоуином и Рождеством я набрал двадцать фунтов; я весил сто семьдесят фунтов, но по-прежнему был всего лишь в пять футов шесть дюймов высотой.

– Мужик, – сказал Младший Джонс, – если мы тебя выкрасим в черный с белым и нарисуем круги вокруг глаз, ты будешь совсем как панда.

– В один прекрасный день, очень скоро, – сказал Айова Боб, – ты внезапно сбросишь свои двадцать фунтов и станешь твердым как камень.

Фрэнни демонстративно вздрогнула и пнула меня под столом.

– Крепкий, как камень, – воскликнула она.

– Это уж слишком, – сказал Фрэнк, – все это: и поднятие тяжестей, и бананы, и беганье вверх-вниз по лестнице.

В те дни, когда по утрам шел дождь, вместо спринтерской дистанции в Элиот-парке я бегал вниз-вверх по лестнице отеля «Нью-Гэмпшир».

Макс Урик пообещал, что бросит в лестничный колодец гранату. А одним очень дождливым утром Ронда Рей остановила меня на площадке второго этажа; на ней была ночная рубашка, и она выглядела особенно заспанной.

– Позволь мне вот что тебе сказать: это все равно что подслушивать любовников в соседней комнате, – сказала она. Ее комната была ближе всего к лестнице. Она любила называть меня Джоником. – Я не возражаю против топота ног по лестнице, Джоник, – сказала она, – но твое дыхание меня достает. Я никак не могу понять, – сказала она, – то ли ты умираешь, то ли собираешься кончать, но позволь мне сказать, что у меня от этого волосы на голове шевелятся.

– Не слушай ты никого, – сказал Айова Боб, – ты первый в этой семье, кто правильно заботится о своем теле. Ты должен стать одержимым и не растерять одержимости, – сказал мне Боб. – А мы должны сначала тебя нашпиговать, а уж потом что-то сбрасывать.

Так это было, так это есть и сейчас: я обязан своим телом Айове Бобу – одержимости, которая никогда не покидала меня, – и бананам.

Потребовалось время, чтобы сошли эти двадцать фунтов, но они сошли и больше не появлялись. Я всю жизнь вешу сто пятьдесят фунтов[11]11
  ^68 кг.


[Закрыть].

И мне должно было исполниться семнадцать, прежде чем я набрал еще два дюйма роста и остановился на всю жизнь. Вот таков я: пять футов восемь дюймов[12]12
  ^172 см.


[Закрыть] в высоту и сто пятьдесят фунтов весом. И весь твердый как камень.

Скоро мне стукнет сорок, но даже сейчас, начиная свои упражнения, я вспоминаю рождественский сезон 1956 года. Теперь напридумывали столько разных замысловатых тренажеров; забыли, как вешают «блины» на штангу, как завинчивают их, как они вдруг скользят по штанге и зажимают тебе пальцы или падают прямо тебе на ноги. Но каким бы ни был современным спортзал, мне достаточно поднять небольшой вес, чтобы вспомнить комнату Айовы Боба, старую добрую «3F», и изношенный восточный ковер, где лежали его тяжести, ковер, на котором любил спать Грустец; после упражнений на ковре мы с Бобом были все в шерсти тогда уже мертвой собаки. И после того как я какое-то время поднимаю вес и долгожданная сладостная боль начинает охватывать все мышцы, мне на память приходят каждый случайный знакомый и каждое пятнышко на полотняном чехле, который покрывал маты в зале для тяжелой атлетики школы Дейри, где мы всегда ждали, пока закончит качаться Младший Джонс. Он забирал все блины, которые были в зале, и надевал их на свою штангу, а мы стояли возле своих пустых штанг и ждали, ждали. В те дни, когда Младший Джонс играл с «Кливленд браунс», он весил двести восемьдесят пять фунтов[13]13
  ^129 кг.


[Закрыть] и мог качнуть пресс пятьсот пятьдесят раз. Когда он учился в школе Дейри, он был еще не так силен – но уже достаточно, чтобы предложить мне достойный ориентир для качания пресса.

– Какой у тебя вес? – спрашивал он меня. – Ты точно знаешь?

И когда я говорил ему, сколько я вешу, он качал головой и говорил:

– Удвой-ка этот вес.

И я надевал на штангу что-то около трехсот фунтов, и он говорил:

– Отлично, ложись на мат на спину.

В школе Дейри тогда не было скамеек для качания пресса, поэтому я ложился на мат на спину, Младший Джонс поднимал трехсотфутовую штангу и аккуратно клал ее мне поперек горла, так что она слегка касалась адамова яблока; я хватался за штангу обеими руками и чувствовал, как мои локти погружаются в мат.

– А теперь – подними это над головой, – говорил Младший Джонс и уходил из зала попить воды или принять душ, а я лежал под штангой, как в капкане.

Ничего не выходило, когда я пытался поднять триста фунтов. Другие парни, посильнее меня, заглядывали в зал и с уважением спрашивали:

– Ты же не собираешься одолеть это?

– Какое там, просто отдыхаю, – говорил я, пыхтя, как жаба.

И они уходили и возвращались позже.

Младший Джонс тоже обязательно приходил попозже.

– Ну, как дела? – спрашивал он.

Он снимал двадцать фунтов, потом пятьдесят, потом сто.

– Попробуй это, – каждый раз говорил он и продолжал уходить и приходить, пока я не вылезал из-под штанги.

И все мои сто пятьдесят фунтов, конечно, никогда не отжимали трехсот, хотя дважды за свою жизнь я отжал двести пятнадцать, и, думаю, отжать свой двойной вес теоретически возможно. Во время этих упражнений я впадаю в какой-то волшебный транс.

Иногда, когда я разойдусь как следует, мне под силу увидеть, как Черная Рука Закона движется между деревьями, мурлыкая свои мелодии, а иногда я могу припомнить запах пятого этажа общежития, где жил Младший Джонс, этот жаркий ночной клуб в поднебесье, а когда я бегаю, примерно на третьей миле или на четвертой, а иногда перед концом шестой, мои легкие очень живо вспоминают, как я пытался угнаться за Гарольдом Своллоу. И вид пряди волос Фрэнни, упавшей поперек ее раскрытого безмолвного рта, а Ленни Метц сидит на ее руках, сжав ее голову тяжелыми коленями бегущего бека. И Честер Пуласки на ней: как автомат. Я иногда ускоряю его ритм вдвое, особенно когда отжимаюсь и считаю про себя («семьдесят пять, семьдесят шесть, семьдесят семь»). Или приседаю («сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три»).

Айове Бобу я обязан знакомством с азами, Младшему Джонсу – его советами и его собственным великолепным примером; отец научил меня бегать, а Гарольд Своллоу – как бегать быстрее. Техника и распорядок, даже диета тренера Боба были не так сложны. Труднее всего большинству людей дается дисциплина. Как сказал тренер Боб, ты должен стать одержимым и не растерять одержимости. Но для меня это тоже было несложно. Потому что все это я делал для Фрэнни. Я не жалуюсь, но все это делалось для Фрэнни, и она это знает.

– Слушай, мальчик, – сказала мне она в промежутке между Хеллоуином и Рождеством 1956 года. – Если ты не прекратишь есть бананы, они из тебя обратно полезут. А если ты не перестанешь есть апельсины, у тебя будет передозировка витаминов. Какого черта ты так много отжимаешься? Ты никогда не будешь таким же быстрым, как Гарольд Своллоу. Ты никогда не будешь таким здоровенным, как Младший Джонс… Мальчик, я же читаю тебя, как книгу, – сказала мне Фрэнни. – Это не может случиться снова, ты же знаешь. И даже если это случится и ты действительно будешь достаточно сильным, чтобы защитить меня, с чего ты взял, что будешь рядом? Если это случится еще раз, я буду где-нибудь далеко от тебя и, во всяком случае, надеюсь, что ты никогда не узнаешь об этом. Обещаю.

Но Фрэнни восприняла цель моих упражнений слишком буквально. Я хотел силы, воли, скорости – или же иллюзии обладания ими. Я не хотел никогда больше, ни в какой другой Хеллоуин, чувствовать себя снова беспомощным.

* * *

Еще напоминали о Хеллоуине одна или две раздавленные тыквы: одна на краю Сосновой улицы и Элиот-парка и другая, брошенная с трибуны на гаревую дорожку, огибающую футбольное поле, – когда школа Дейри принимала Эксетер для последней игры победного сезона Айовы Боба. Хеллоуин все еще чувствовался в воздухе, хотя Чиппера Доува, Ленни Метца и Честера Пуласки уже не было.

Запасные беки появились на поле как зачарованные: они все делали в замедленном темпе. Они бежали к дырам в защите, которые проделывал Младший Джонс, когда те уже затягивались; они подавали пасы прямо в небо, и мячу требовалась вечность, чтобы вернуться на землю. Ожидая такого паса, Гарольд Своллоу был сбит с ног и потерял сознание, и Айова Боб не разрешил ему больше играть до конца этого длинного дня.

– Кто-то прозвонил в твой колокол, Гарольд, – сказал тренер Боб скороходу.

– Нет у меня колокола, – жаловался Гарольд Своллоу. – Кто звонил? – спрашивал он. – Что значит «кто-то»?

В середине матча Эксетер вел 24:0. Младший Джонс играл как в защите, так и в нападении, участвовал в дюжине перехватов; он три раза терял мяч и два раза его отыгрывал, но защита Дейри три раза прозевала мяч, а два высоких паса были перехвачены. Во второй половине тренер Боб поставил Младшего Джонса в нападение, и тот, прежде чем защита Эксетера к нему приспособилась, сделал три последовательных прорыва. Приспособиться было очень просто: они поняли, что, пока Младший Джонс на заднем поле, он будет нести мяч. Так что Айова Боб выпустил его обратно на линию, где у него было более широкое поле деятельности, и единственный гол Дейри, который забили позже, в третьей четверти, можно было по праву отнести на счет Джонса. Он прорвался на заднюю площадку Эксетера, отобрал мяч у бека и вбежал в конечную зону, таща на себе двух игроков. Дополнительные очки были засчитаны за выбросы, и окончательный счет оказался таким: Эксетер – 45, Дейри – 6.

Фрэнни пропустила решающий бросок Младшего: она пришла на игру только ради него, она решила снова побыть болельщицей на игре с Эксетером, чтобы во всю силу своих легких покричать за Младшего Джонса. Но она повздорила с другой болельщицей, и мать увела ее домой. Другой болельщицей была прятавшая Чиппера Доува Минди Митчелл.

– Вертихвостка, – назвала мою сестру Минди Митчелл.

– Пизда с ручкой, – ответила Фрэнни и заехала Минди своим болельщицким рупором.

Рупор был сделан из картона и напоминал большую трубочку мороженого говнисто-коричневого цвета со смертельно-серой большой буквой «Д», означающей Дейри. «„Д“ означает дерьмо», – всегда говорила Фрэнни.

– Со смаком по буферам, – рассказала мне другая болельщица. – Фрэнни заехала Минди рупором – со смаком по буферам.

Конечно, я рассказал Младшему Джонсу, почему Фрэнни не пришла проводить его с поля до раздевалки.

– Какая она хорошая девочка! – сказал Младший. – Ты ей это передай, ладно?

И конечно, я передал. Фрэнни приняла очередную ванну и была одета, чтобы помочь Ронде Рей обслужить столы в ресторане; она была в удивительно хорошем настроении. Несмотря на довольно провальное завершение победного сезона Айовы Боба, почти все, казалось, были в хорошем настроении. Это был вечер открытия отеля «Нью-Гэмпшир»!

Миссис Урик превзошла себя со своей «простой, но добротной» кухней; даже Макс Урик надел белую рубашку и галстук; отец был совершенно лучезарен за стойкой бара, бутылки мерцали в зеркале у него над плечами и под уверенно мельтешащими локтями, как восход солнца, который, отец всегда в это верил, вот-вот настанет.

На ночь осталось одиннадцать пар и семь одиноких гостей; разведенный мужчина из Техаса проделал весь этот путь, чтобы посмотреть, как его сын будет играть против Эксетера; его сын вышел из игры в первой четверти из-за травмы коленки, но даже техасец был в хорошем настроении. В сравнении с ним пары и одинокие гости держались несколько робко – они не знали друг друга, и у них не было ничего общего, кроме детей в школе Дейри; но после того, как дети ушли в общежитие, техасец заставил их всех до единого разговориться.

– Разве это не великолепно – иметь детей? – спрашивал он. – Господи, разве не здорово смотреть, как они взрослеют, правда ведь?

Все согласились. И тогда техасец сказал:

– А почему бы вам всем не придвинуть стулья к моему столу и не выпить всем вместе!

Мать взволнованно замерла в дверях кухни вместе с миссис Урик и Максом Уриком; отец за стойкой бара стоял неподвижно, но уверенно; Фрэнк выбежал из своей комнаты; Фрэнни взяла меня за руку, и мы затаили дыхание; Айова Боб выглядел так, будто собирался от души чихнуть. И один за другим пары и одинокие гости начали подниматься со своих мест и пытаться пододвинуть свои стулья к столу техасца.

– Мой не двигается! – сказала женщина из Нью-Джерси, которая слегка перебрала; у нее был резкий писклявый смешок, бездумностью напоминающий усердие хомячка, накручивающего милю за милей в своей клетке с колесом.

Мужчина из Коннектикута даже покраснел, пытаясь оторвать свой стул от пола, пока его жена не сказала:

– Он прибит. Вон гвозди, которые уходят прямо в пол.

Мужчина из Массачусетса опустился на колени прямо у стула.

– Привинчены, – сказал он, – тут шурупы – по четыре или пять на каждый стул!

Техасец тоже встал на колени и уставился на свой стул.

– Все здесь привинчено, – внезапно выкрикнул Айова Боб.

Он ни с кем еще не разговаривал после игры с того момента, когда сказал «разведчику талантов» из университета Пенсильвании, что Младший Джонс может играть где угодно. Его лицо непривычно раскраснелось и блестело, словно он позволил себе выпить на одну рюмку больше обычного или наконец-то осознал, что уходит в отставку.

– Мы все на большом корабле, – заявил Айова Боб. – Мы в большом кругосветном круизе!

– Ура-а-а! – закричал техасец. – Я за это выпью!

Женщина из Нью-Джерси вцепилась в спинку своего привинченного стула. Некоторые начали снова садиться.

– Нас в любой момент может смыть за борт! – сказал Айова Боб.

И Ронда Рей с шуршанием прошла между Бобом и застывшими на своих привинченных стульях родителями; она начала раскладывать подставки и салфетки для коктейлей, водить влажным полотенцем по краю столов. Фрэнк выглядывал из дверей холла; мать и Урики, казалось, навсегда застыли в кухонных дверях; отец не потерял блеска, впитанного от зеркал, он уставился на своего отца Айову Боба так, будто опасался, что отставной тренер скажет что-нибудь безумное.

– Конечно, стулья привинчены! – сказал Боб, вознеся руки к небу, словно говорил последнюю речь между таймами и это была игра его жизни. – В отеле «Нью-Гэмпшир», – сказал Айова Боб, – когда дым пойдет коромыслом, с места никого не сдует.

– Ура! – снова закричал техасец, но остальные, похоже, затаили дыхание.

– Просто держитесь за свои места! – сказал тренер Боб. – И можете ни о чем не беспокоиться.

– Ура! Слава богу, что стулья привинчены! – закричал великодушный техасец. – Давайте все за это выпьем!

Было слышно, как жена мужчины из Коннектикута с облегчением вздохнула.

– Ну что же, мы все должны говорить громко, раз мы собираемся стать друзьями и поговорить друг с другом, – сказал техасец.

– Да! – сказала женщина из Нью-Джерси с небольшим придыханием.

Отец продолжал с удивлением смотреть на Айову Боба, но Боб был просто великолепен: он повернулся и подмигнул Фрэнку, заглядывающему в дверь из холла, и поклонился матери и Урикам, а Ронда Рей снова прошла через весь зал и весело потрепала старого тренера по щеке. Техасец наблюдал за Рондой так, словно вообще забыл про стулья, привинчены они там или нет. «Кому какое дело, что стулья нельзя двигать?» – подумал он про себя, глядя на Ронду Рей, которая порхала почище Гарольда Своллоу, проникшись, как и все, праздничным настроением.

– Ура! – прошептала Фрэнни мне в ухо, но я следил за баром, наблюдая, как отец смешивает коктейли.

Он сосредоточился на своих движениях, как никогда прежде на моей памяти. Усиливающиеся голоса плыли надо мной, и мне казалось, что так будет всегда: я должен запомнить ресторан и бар в этом отеле «Нью-Гэмпшир» как место, где всегда громко разговаривают, даже если там и не очень много народу. Как сказал техасец, каждый должен говорить громко, раз они сидят так далеко друг от друга.

И даже после того, как отель «Нью-Гэмпшир» просуществует достаточно долго, чтобы мы начали воспринимать многих наших посетителей из города как «постоянных» – тех, что приходят в бар каждый вечер и остаются там до закрытия, как раз до того момента, когда Айова Боб появляется, чтобы перед отходом ко сну пропустить стаканчик, – даже в эти семейные вечера, в этом семейном кружке он будет всякий раз откалывать свою шутку.

– Эй, давай-ка сдвинем наши стулья, – говорил он кому-нибудь, и тот всегда попадался на этот трюк.

На миг забыв, где он находится, жертва шутки попробует поднять стул, покряхтит, скривится в лице, и Айова Боб засмеется и громко воскликнет:

– Ничто не двигается в отеле «Нью-Гэмпшир»! Мы привинчены здесь на всю жизнь!

* * *

В тот первый вечер, после того как бар и ресторан закрылись и все пошли спать, мы с Фрэнни и Фрэнком встретились у панели уникальной громкоговорящей системы и с ее помощью устроили проверку каждой комнаты. Мы могли расслышать, кто спит беззвучно, а кто храпит; мы могли обнаружить, кто еще не спит (читает), и мы были удивлены (и расстроены), обнаружив, что ни одна из пар не разговаривает и не занимается любовью.

Айова Боб спал, как поезд метро, громыхающий милю за милей по тоннелю. Миссис Урик оставила на плите кастрюлю, а Макс по-прежнему издавал только эфирное потрескивание. Пара из Нью-Джерси читала, или один из них читал: медленное переворачивание страниц, частое дыхание бодрствующего. Пара из Коннектикута сопела, хрюкала и вскрикивала во сне; их комната была паровым котлом звуков. Пары из Массачусетса, Род-Айленда, Пенсильвании, Нью-Йорка и Мэна – все блаженствовали в мире и покое кто во что горазд.

Затем мы переключились на техасца.

– Ура-а-а! – сказал я Фрэнни.

– Агу-у-у, – прошептала она мне в ответ.

Мы ожидали услышать, как его ковбойские сапоги стучат по полу; мы ожидали услышать, что он пьет из своей шляпы или спит как лошадь: ноги дрыгаются под одеялом в ритме галопа, большие руки вцепились в кровать. Но мы не услышали ничего.

– Он мертвый, – сказал Фрэнк, заставив нас с Фрэнни подпрыгнуть.

– Господи, Фрэнк, – сказала Фрэнни, – может быть, он просто вышел из своего номера.

– У него сердечный приступ, – сказал Фрэнк. – Он слишком грузный и слишком много выпил.

Мы прислушались. Ничего. Ни галопа. Ни скрипа сапог. Ни дыхания.

Фрэнни переключила комнату техасца с приема на передачу.

– Ау? – прошептала она.

И тут до нас дошло; мы все трое (даже Фрэнк), похоже, ухватились за эту мысль. Чтобы переключить систему на «дневную комнату» Ронды Рей, Фрэнни хватило всего лишь секунды.

– Ты хотел узнать, что значит «дневная комната», Фрэнк? – спросила она.

И тут раздался незабываемый звук.

Как сказал Айова Боб, мы все в большом кругосветном круизе и нас в любой момент может смыть за борт.

Мы с Фрэнком и Фрэнни вцепились в стулья.

– О-о-о-о-о-о! – стонала Ронда Рей.

– Ух, ух, ух, – выкрикивал техасец.

Позже он сказал:

– Я действительно тебе благодарен.

– Фу-у-у, – сказала Ронда.

– Нет, правда. Я правда благодарен, – сказал он.

Мы услышали, как он мочится, словно лошадь. Это длилось целую вечность.

– Ты не представляешь, как трудно управиться с этим маленьким игрушечным туалетом на четвертом этаже, – сказал техасец. – Мне приходится сначала хорошо прицелиться, а потом стрелять.

– Ха! – усмехнулась Ронда Рей.

– Ура-а-а! – сказал техасец.

– Противно, – сказал Фрэнк и пошел спать, а мы с Фрэнни остались до тех пор, пока единственными звуками, доносящимися из системы внутренней связи, не стали звуки сна.

Утром шел дождь, и я задерживал дыхание каждый раз, когда пробегал мимо площадки второго этажа, не желая потревожить Ронду и учитывая, что она думает о моем «дыхании».

С посиневшим лицом я пробежал мимо техасца, который взбирался по лестнице между третьим и четвертым этажом.

– Ура-а-а! – сказал я.

– Доброе утро! Доброе утро! – крикнул он. – Очень хорошо! Знаешь – твое тело будет служить тебе до конца дней!

– Дассэр, – сказал я и пробежался вверх-вниз еще несколько раз.

Пробегая раз в тридцатый, я начал припоминать Черную Руку Закона и вид сорванного ногтя Фрэнни – сколько, казалось, боли собралось в этой небольшой точке на кончике ее пальца и, возможно, отвлекало ее от остальных частей тела, – когда Ронда Рей преградила мне дорогу на площадке второго этажа.

– Тпру, мальчик, – сказала она, и я остановился.

На ней была одна из ее ночных рубашек, и, если бы светило солнце, свет, пронизав материал, показал бы ее мне, но в то утро свет был тусклым, и в сумрачном лестничном пролете мне открывалось очень немногое. Только ее движения и ее прилипчивый запах.

– Доброе утро, – сказал я. – Ура-а-а!

– Ура и тебе, Джоник, – сказала она.

Я улыбнулся и начал бег на месте.

– Ты опять дышишь, – сказала мне Ронда.

– Я стараюсь сдерживать дыхание ради вас, – задыхаясь, сказал я, – но я слишком устал.

– Я могу слышать твое долбаное сердце, – сказала она.

– Мне это полезно, – сказал я.

– Зато мне это вредно, – сказала Ронда.

Она положила руку мне на грудь, как будто хотела сосчитать мой пульс. Я прекратил бег, мне надо было сплюнуть.

– Джоник, – сказала Ронда Рей, – если тебе нравится так дышать и заставлять свое сердце так биться, тебе следует навестить меня, когда в следующий раз будет дождь.

И я пробежал верх и вниз по лестнице еще раз сорок. Возможно, больше никогда не будет дождя, подумал я. Я слишком устал, чтобы есть что-нибудь за завтраком.

– Съешь просто банан, – сказал Айова Боб, но я отвернулся от банана. – Или один-два апельсина, – сказал Боб.

Я извинился и вышел из-за стола.

Эгг был в ванной и не пускал туда Фрэнни.

– Почему бы Эггу и Фрэнни не принимать ванну вместе? – спросил отец.

Эггу было шесть, и на следующий год ему, возможно, будет уже неловко принимать ванну вместе с Фрэнни. Сейчас он обожал принимать ванны из-за всех тех банных игрушек, которые у него были. Ванная комната после того, как там побывал Эгг, напоминала детский пляж, срочно покинутый во время авианалета. Гиппопотамы, лодки, водолазы, резиновые птицы, ящерицы, аллигаторы, акула с разинутой пастью, тюлень со вскинутыми плавниками, жуткая желтая черепаха – все мыслимые и немыслимые имитации водяной живности валялись мокрыми по всему полу и хрустели под ногами на коврике.

– Эгг! – обычно орал я. – Иди и убери отсюда это говно!

– Какое говно? – обычно кричал Эгг.

– Господи, что за выражения! – каждый раз повторяла нам мать.

Фрэнк по утрам, как правило, мочился за мусорными бачками у черного входа; он уверял, что никогда не может попасть в ванную комнату, когда ему приспичит. Я шел наверх и пользовался ванной, примыкающей к комнате Айовы Боба, и, конечно, там же занимался с гантелями.

– Что за пакость просыпаться таким образом! – жаловался старый Боб. – Никогда не думал, что у меня будет такая жизнь после отставки. Слушать, как кто-то писает и поднимает гантели. Ну и будильник!

– Ты же все равно любишь рано вставать, – говорил я ему.

– Я имею в виду не когда, – говорил старый тренер. – А как.

Так мы пережили ноябрь, мокрый снегопад в начале месяца; это должен был быть дождь, я знаю. «А что это значило, что это не был дождь?» – гадал я, думая о Ронде и ее дневной комнате.

Ноябрь выдался сухим.

Эгг подхватил какую-то ушную инфекцию; бо́льшую часть времени он казался наполовину оглохшим.

– Эгг, что ты сделал с моим зеленым свитером? – спрашивала Фрэнни.

– Что? – переспрашивал Эгг.

– Мой зеленый свитер! – орала Фрэнни.

– У меня нет зеленого свитера, – удивлялся Эгг.

– Я говорю про мой зеленый свитер! – кричала Фрэнни. – Вчера он одевал в него своего мишку, я это видела, – говорила она матери. – А теперь я не могу его найти.

– Эгг, где твой мишка? – спрашивала мать.

– У Фрэнни нет мишки, – возмущался Эгг. – Это мой мишка.

– Где моя шапка для пробежки? – спрашивал я мать. – Вчера вечером я оставлял ее на радиаторе в холле.

– Ее, наверное, надел медведь Эгга, – говорил Фрэнк, – и пошел на пробежку.

– Что? – интересовался Эгг.

У Лилли тоже были медицинские проблемы. Мы провели наш ежегодный медосмотр как раз перед Днем благодарения у нашего семейного доктора, старого чудака по фамилии Блейз, чье пламя[14]14
  ^Blaze (англ.) – пламя.


[Закрыть], как заметила Фрэнни, почти угасло. Во время этой проверки выяснилось, что за год Лилли совершенно не выросла. Ни на фунт, ни на долю дюйма. Она была совершенно тех же размеров, как и тогда, когда ей было девять лет, а это было не намного больше, чем когда ей было восемь лет или (проверим записи) семь.

– Она не растет? – спросил отец.

– Я это говорю уже не первый год, – сказала Фрэнни. – Она не растет, она просто существует.

На Лилли результаты анализов не произвели никакого впечатления, она пожала плечами.

– Ну что ж, что я маленькая, – сказала она. – Все всегда говорят, что я маленькая. А что в этом такого, что я маленькая?

– Ничего, дорогая, – сказала мать. – Ты можешь быть какой хочешь маленькой, но надо расти, хоть немножко.

– Она, должно быть, из тех, кто вымахивает в одно мгновение, – сказал Айова Боб, но даже он, похоже, сомневался в этом.

Лилли совершенно не производила впечатления той, кто «вымахивает в одно мгновение».

Мы заставили ее встать спиной к спине с Эггом; в свои шесть лет Эгг был примерно такого же роста, как Лилли в десять, и он определенно выглядел крепче.

– Стой спокойно! – сказала Лилли Эггу. – Прекрати вставать на цыпочки.

– Что? – спросил Эгг.

– Прекрати вставать на цыпочки! – сказала Фрэнни.

– Это мои цыпочки! – возразил Эгг.

– Может быть, я умираю, – сказала Лилли, и всех, особенно мать, от этого заявления передернуло.

– Ты не умираешь, – строго сказал отец.

– Уж если кто и умирает, так это Фрэнк, – сказала Фрэнни.

– Нет, – возразил Фрэнк, – я уже умер. А живые наскучили мне до смерти.

– Прекратите, – сказала мать.

Я пошел заниматься гантелями в комнату Айовы Боба. Каждый раз, когда блины соскальзывали со штанги, один из них катился по полу и ударялся о дверь чулана, которая открывалась, и оттуда что-нибудь выпадало. Чулан тренера Боба был ужасен: он просто швырял туда что попало. И в одно прекрасное утро, когда Айова Боб сбросил несколько блинов и один из них покатился к чулану, оттуда вывалился медведь Эгга. На медведе были моя беговая шапочка, Фрэннин свитер и мамины чулки.

– Эгг! – закричал я.

– Что? – закричал в ответ Эгг.

– Я нашел твоего чертова мишку! – закричал я.

– Это мой мишка! – завопил в ответ Эгг.

– Господи Исусе, – сказал отец.