Текст книги "Отель «Нью-Гэмпшир»"

И Эгг снова пошел к доктору Блейзу проверять свои уши, а Лилли пошла к доктору Блейзу снова проверять свой рост.

– Если она не выросла за два года, – сказала Фрэнни, – сомневаюсь, что она выросла за последние два дня.

Но Лилли надо было сделать какие-то анализы, и старый доктор Блейз, очевидно, пытался сообразить, какие именно.

– Ты просто недостаточно ешь, Лилли, – сказал я. – Не беспокойся, просто попробуй есть больше.

– Я не люблю есть, – сказала Лилли.

* * *

И не было дождя, ни капельки! Или когда шел дождь, то это всегда было днем или вечером, когда я сидел за «Алгеброй, часть вторая», за «Историей Тюдоровской Англии» или за «Началами латыни», и я в отчаянии слушал шум дождя. Или я лежал в постели, и было темно, темно в моей комнате, темно во всем отеле «Нью-Гэмпшир» и во всем Элиот-парке, а я слушал, как дождь шел и шел, и думал: «Завтра!» Но наутро дождь превращался в снег или просто моросил или было сухо и ветрено, и я отправлялся на пробежку в Элиот-парк – а мимо проходил Фрэнк, спеша в биолабораторию.

– Чокнутый, чокнутый, чокнутый, – ворчал он.

– Кто чокнутый? – спрашивал я.

– Ты чокнутый, – говорил он. – И Фрэнни всегда чокнутая. Эгг глухой, а Лилли урод, – говорил Фрэнк.

– А ты нормальный, Фрэнк? – спрашивал я его, продолжая бежать на месте.

– По крайней мере, я не играю со своим телом, словно это резиновая лента, – сказал Фрэнк.

Я знал, конечно, что Фрэнк играет со своим телом, очень много играет, но отец в одной из доверительных бесед, когда мы говорили о мальчиках и девочках, убедил меня, что мастурбируют все (и должны, время от времени), так что я решил быть с Фрэнком помягче и не дразнить его из-за этих его увлечений.

– Как там дела с чучелом, Фрэнк? – спросил я, и он моментально посерьезнел.

– Ну, – сказал он, – возникло несколько проблем. Например, очень важна поза. Я все еще не решил, какая поза будет лучшей, – сказал он. – С набивкой, собственно, уже все, но вот поза меня очень беспокоит.

– Поза? – удивился я, стараясь представить обычные для Грустеца позы, – кажется, он все время спал и пердел, делая это в самых произвольных позах.

– Видишь ли, – объяснял Фрэнк, – в таксидермии есть определенные классические позы.

– Понятно, – кивнул я.

– Есть «загнанная» поза, – сказал Фрэнк.

И он внезапно отскочил от меня, выставив руки, как передние лапы, оборонительно, и будто вздыбил загривок.

– Знаешь, да? – спросил он.

– Господи, Фрэнк, – сказал я, – не думаю, что это подойдет для Грустеца.

– Ну, это классика. Или вот эта, – сказал он, вполоборота повернувшись ко мне, и, казалось, начал красться среди зарослей, оскалившись через плечо. – Это «крадущаяся» поза, – объяснил он.

– Понятно, – сказал я, гадая, будут ли к этому варианту чучела прилагаться еще и заросли, сквозь которые крадется Грустец. – Знаешь, Фрэнк, Грустец все же был псом, – сказал я. – А не ягуаром.

Фрэнк нахмурился.

– Лично я, – сказал он, – предпочитаю «атакующую» позу.

– Не надо мне ее показывать, – сказал я. – Пусть это будет сюрпризом.

Именно это меня и беспокоило: никто не узнает бедного Грустеца. И первая – Фрэнни. Думаю, Фрэнк забыл о первоначальной цели того, что делает, и слишком увлекся этим проектом; он уже получил за него дополнительные баллы на внеклассных занятиях по биологии – Грустец ныне соответствовал целому семестровому курсу. Я не смог представить Грустеца даже в «атакующей» позе.

– Почему бы тебе просто не свернуть его калачиком, как он всегда спал? – предложил я. – Морду прикрыть хвостом, нос засунуть в задницу…

Фрэнк, как обычно, скорчил раздраженную мину, а я устал бежать на месте и сделал еще несколько кругов по Элиот-парку.

Я услышал, как на меня заорал из своего окна на четвертом этаже отеля «Нью-Гэмпшир» Макс Урик.

– Чертов дурак! – разносился его крик над замерзшей землей, опавшими листьями и удивленными белками в парке.

С пожарной лестницы, с ее стороны второго этажа, в сером небе колыхалась бледно-зеленая ночная рубашка; Ронда Рей, должно быть, спала этим утром в голубой, или в черной, или в шокирующе-оранжевой. Зеленая реяла передо мной, как флаг, и я сделал еще несколько кругов.

Когда я пришел в «3F», Айова Боб уже стоял на высоком мостике, упираясь макушкой в пол, с подушкой под головой, и строго вертикально держал над собой стопятидесятифунтовую штангу. У старого Боба шея была толщиной с мое бедро.

– Доброе утро, – прошептал я, и он закатил глаза.

Штанга наклонилась, а он не завинтил маленькие стопоры, которые удерживают блины, и несколько блинов слетели – с одного конца, затем с другого. Тренер Боб закрыл глаза и съежился, когда блины попадали с обеих сторон от его головы и раскатились кто куда. Я остановил несколько блинов ногой, но один из них подкатился к двери чулана и, конечно, открыл ее, и наружу выпало несколько вещиц: щетка, тренировочная футболка, кроссовки Боба и теннисная ракетка с обвязанной вокруг ручки кожаной лентой – бывшей тесьмой какой-то шляпы.

– Господи Исусе, – сказал отец, находившийся внизу, в нашей семейной кухне.

– Доброе утро, – сказал мне Боб.

– Как ты думаешь, Ронда Рей – ничего себе? – спросил я его.

– Ох, мальчик мой… – сказал тренер Боб.

– Нет, в самом деле? – переспросил я.

– В самом деле? – переспросил он. – Иди и спроси своего отца. Я слишком старый. Я не смотрел на девушек с того времени, как сломал нос – в последний раз.

Это, должно быть, случилось, когда он играл в Айове, потому что на носу у старика Боба было приличное число складочек. Он никогда до завтрака не вставлял своих зубов, поэтому ранним утром его лысая голова напоминала голову некой странной бесперой птицы – раскрытый рот под сломанным носом выглядел как нижняя часть клюва. У Айовы Боба была голова горгульи на теле льва.

– Ты думаешь, она симпатичная? – спросил я его.

– Я про это не думаю, – ответил он.

– Ну так подумай сейчас, – предложил я.

– Не то чтобы симпатичная, – сказал Айова Боб. – Но в ней есть что-то притягивающее.

– Притягивающее? – переспросил я.

– Сексуальная, – сказал голос из интеркома – голос Фрэнни.

Конечно, она, как обычно, сидела у пульта и подслушивала.

– Чертовы детишки, – сказал Айова Боб.

– Черт бы тебя побрал, Фрэнни, – сказал я.

– Тебе надо было спросить меня, – сказала Фрэнни.

– Ох, мальчик мой, – сказал Айова Боб.

Вот так и получилось, что я пошел и рассказал Фрэнни историю о том, как Ронда Рей сделала мне на лестнице явное предложение, о ее интересе к моему сердцебиению, моему дыханию и про план на дождливый день.

– Ну и что? – сказала Фрэнни. – Зачем ждать дождя?

– Ты думаешь, она шлюха? – спросил я Фрэнни.

– Ты хочешь сказать, думаю ли я, что она берет за это деньги?

Такая мысль не приходила мне в голову, слово «шлюха» использовалось в школе Дейри в более широком смысле.

– Деньги? – переспросил я. – Как ты думаешь, сколько она берет?

– Я не знаю, берет ли она вообще, – сказала Фрэнни, – но на твоем месте я бы выяснила это в первую очередь.

Мы переключили интерком на комнату Ронды и послушали дыхание. Это был ее обычный тип дыхания, когда она проснулась, но продолжала лежать. Мы довольно долго прислушивались к этому дыханию, как будто по нему могли понять, какую цену она себе назначает. В конце концов Фрэнни пожала плечами.

– Я пойду приму ванну, – сказала она и крутанула переключатель комнат.

Интерком прислушался к пустым комнатам.

«2А» – ни звука; «3А» – ничего; «4А» – вообще ничего; «1В» – ничего; «4В» – Макс Урик и его радиопомехи. Фрэнни отошла от пульта, собираясь идти наливать себе ванну, и я крутанул переключатель комнат: на «2С», «3С», «4С», затем быстро переключил на «2Е», «3Е»… вот там-то оно и было… и на «4Е», где не было ничего.

– Подожди-ка минутку, – сказал я.

– Что это такое? – спросила Фрэнни.

– Думаю, «три-Е», – ответил я.

– Попробуй еще раз, – сказала она.

Это был этаж над Рондой Рей, в другом конце коридора от нее и на другой стороне от Айовы Боба, которого дома не было.

– Давай, – сказала Фрэнни.

Мы испугались. У нас не было постояльцев в отеле «Нью-Гэмпшир», но из номера «3Е» доносилась чертова уйма звуков.

Было послеобеденное время, воскресенье. Фрэнк торчал в биолаборатории, Эгг и Лилли ушли на дневной сеанс в кино. Ронда Рей просто сидела в своей комнате, Айовы Боба не было дома. Миссис Урик возилась на кухне, а Макс Урик за треском помех слушал радио.

Я включил «3Е», и мы с Фрэнни услышали это снова.

– О-о-о-о-о! – стонала женщина.

– Ху, ху, ху, – вторил мужчина.

Но техасец уже давно уехал домой, и в «3Е» не проживала никакая женщина.

– Юк, юк, юк, – сказала женщина.

– Пуф, пуф, пуф, – сказал мужчина.

Было такое впечатление, будто интерком сам порождал эти звуки! Фрэнни крепко схватила меня за руку. Я попробовал выключить переговорное устройство или переключить его на другую, более спокойную комнату, но Фрэнни не дала мне этого сделать.

– И-и-и-ип! – закричала женщина.

– Нар! – сказал мужчина.

Упала лампа. Затем женщина начала смеяться, а мужчина что-то бормотать.

– Господи Исусе! – сказал мой отец.

– Еще одна лампа, – сказала мать и снова начала смеяться.

– Будь мы постояльцами, нам пришлось бы за нее заплатить, – сказал отец.

Они рассмеялись, как будто отец сказал самую смешную вещь на свете.

– Выключи, – сказала Фрэнни.

Я выключил.

– Забавно, правда, – отважился я заметить.

– Им приходится прятаться в отеле, – сказала Фрэнни, – чтобы мы не услышали!

Я не мог понять, о чем она думает.

– Господи! – сказала Фрэнни. – Они ведь действительно любят друг друга, на самом деле любят!

И меня поразило, почему для меня это было чем-то само собой разумеющимся, а мою сестру это, похоже, очень удивило. Фрэнни выпустила мою ладонь и обхватила себя руками, она сжала себя, как будто хотела окончательно проснуться или согреться.

– А что я буду делать? – сказала она. – Как это будет? Что случится потом? – спросила она.

Но я никогда не мог смотреть так далеко, как Фрэнни. Я не заглядывал вперед даже на мгновение; Ронда Рей и та была забыта.

– Ты собиралась принять ванну, – напомнил я Фрэнни, которая, кажется, нуждалась в напоминании или в каком-нибудь другом совете.

– Что? – переспросила она.

– Ванну, – сказал я. – Вот что должно случиться потом.

– Ха! – воскликнула Фрэнни. – Да черт с ней! – сказала она. – Насрать на ванну! – сказала Фрэнни и ушла, продолжая стискивать себя за плечи.

Она пошла такой походкой, как будто вот-вот была готова сама с собой пуститься в пляс. Я так и не мог понять, счастлива она или расстроена, но, когда я начал с ней дурачиться, танцевать с ней, толкать ее, щекотать под мышками, она принялась танцевать, толкать и щекотать меня в ответ, и мы выскочили из комнаты, где был установлен пульт, и взбежали по лестнице на площадку второго этажа.

– Дождик, дождик, дождик! – принялась орать Фрэнни, а я ужасно смутился.

Ронда Рей открыла дверь своей дневной комнаты и хмуро посмотрела на нас.

– У нас танец дождя[15]15
  ^{Танец-заклинание для вызова дождя у североамериканских индейцев.}


[Закрыть], – сказала Фрэнни. – Хотите потанцевать с нами?

Ронда улыбнулась. На ней была шокирующе-оранжевая ночная рубашка. В руках – журнал.

– Не сейчас, – сказала она.

– Дождик, дождик, пуще, – убежала Фрэнни, пританцовывая.

Ронда покачала мне головой, но очень мило и закрыла дверь.

Я нагнал Фрэнни уже снаружи, в Элиот-парке. Мы могли видеть мать и отца в окне номера «3Е» около пожарной лестницы. Мать открыла окно и позвала нас.

– Сходите за Эггом и Лилли в кино! – сказала она.

– Что вы делаете в той комнате? – крикнул я в ответ.

– Прибираемся! – сказала мать.

– Дождик, дождик, дождик! – орала Фрэнни, и мы побежали в город к кинотеатру.

Эгг и Лилли вышли из кино вместе с Младшим Джонсом.

– Это же детский фильм, – сказала Фрэнни Джонсу, – ты-то как здесь очутился?

– Я просто большой ребенок, – сказал Младший.

Пока мы шли домой, он держал ее за руку, и Фрэнни вышагивала рядом с ним через весь кампус; я шел домой с Эггом и Лилли.

– Фрэнни любит Младшего Джонса? – спросила Лилли серьезно.

– Ну, во всяком случае, он ей нравится, – сказал я. – Он ее друг.

– Что? – спросил Эгг.

Это было накануне Дня благодарения.

Младший Джонс оставался с нами на все выходные по случаю Дня благодарения, так как его родители не прислали ему достаточно денег, чтобы съездить домой на праздники. И несколько иностранных учащихся школы Дейри, которые жили слишком далеко, чтобы ехать домой на эти каникулы, должны были присоединиться к нам на обед в День благодарения. Всем нравилось, что Младший будет с нами, но пригласить иностранцев, которых никто не знал, – это была идея отца; мать его поддержала, сказав, что для этого-то День благодарения и был первоначально задуман. Может быть, оно и так – нас, детей, это вторжение не заботило. Постояльцы отеля – вот что было важно в первую очередь; некоторые из них оставались на праздник. Среди них был, как утверждали, знаменитый финский доктор, который приехал сюда навестить свою дочку, учившуюся в школе Дейри. Она была в числе тех иностранцев, которые должны были прийти на обед. Среди прочих был японец, которого Фрэнк знал по своему таксидермическому кружку; японцу пришлось, как мне сказал Фрэнк, поклясться держать в секрете изготовление чучела Грустеца, но английский у мальчика был настолько плохим, что он вполне мог бы пролепетать правду – и никто бы его не понял. Пришли две корейские девочки, у которых были такие милые и маленькие ручки, что Лилли весь обед не могла оторвать от них глаз. Они, возможно, разожгли в Лилли интерес к пище, который у нее полностью отсутствовал раньше. Они ели множество разных вещей своими маленькими пальчиками и делали это так изящно и красиво, что Лилли начала, подражая им, играть со своей едой и, возможно, что-то и съела. Эгг провел весь день, выкрикивая «что?» трагически не понимающему его японскому мальчику. А Младший Джонс все ел, и ел, и ел и чуть не заставил миссис Урик разорваться от гордости.

– Вот, вот это настоящий аппетит, – сказала она с восхищением.

– Если бы я был таким огромным, то ел бы не хуже, – сказал Макс.

– Куда уж тебе, – отмахнулась миссис Урик.

Ронда Рей не надела своей формы официантки; она сидела и ела вместе со всей семьей и вскакивала вместе с Фрэнни, матерью и крупной белокурой финкой (чей знаменитый отец приехал ее навестить), чтобы убрать тарелки и принести новые блюда из кухни. Финская девушка была огромной и делала стремительные движения, которые заставляли Лилли сжиматься. Она была этакой крупной сине-бело-лыжно-свитерной девушкой, которая постоянно обнимала своего отца, этакого крупного сине-бело-лыжно-свитерного мужчину.

– Хо! – постоянно выкрикивал он, когда из кухни приносили новое блюдо.

– Ура-а-а, – шептала Фрэнни.

– Бог ты мой, – говорил Младший Джонс.

Айова Боб сидел рядом с Джонсом, их конец стола был ближе всего к телевизору, закрепленному над стойкой бара, так что они во время обеда могли смотреть футбольный матч.

– Если это захват, то я съем свою тарелку, – сказал Младший Джонс.

– Что такое захват? – спросил знаменитый финский доктор, только у него это прозвучало как «сто тахое зухвот?»

Тогда Айова Боб предложил продемонстрировать захват на Ронде, которая с удовольствием согласилась, а корейские девочки стеснительно захихикали, японец продолжал бороться со своей индейкой при помощи ножа для масла, Фрэнк шепотом объяснял ему, как пользоваться столовыми приборами, а Эгг постоянно кричал «что?».

– Это самый громкий обед, который я когда-либо ела, – сказала Фрэнни.

– Что? – прокричал Эгг.

– Господи… – сказал отец.

– Лилли, – сказала мать, – пожалуйста, поешь. Тогда ты вырастешь.

– Что такое? – сказал известный финский доктор, только это прозвучало «сто такуе?»

Он посмотрел на мать и Лилли.

– Кто не растет? – спросил он.

– Я, – сказала Лилли, – я перестала расти.

– Еще не перестала, милая моя, – сказала мать.

– Похоже, у нее застопорился рост, – сказал отец.

– Хо, застопорился! – сказал финский доктор, уставившись на Лилли. – Не растешь, мм?

Она кивнула на свой манер, как кивают маленькие девочки. Доктор обхватил ее голову руками и уставился ей в глаза. Все, кроме японского мальчика и корейских девочек, прекратили есть.

– Как ты говоришь? – спросил доктор дочку, а затем сказал ей что-то невыговариваемое.

– Сантиметр, – ответила она.

– Хо, сантиметр! – воскликнул доктор.

Макс Урик побежал и принес сантиметр. Доктор обмерил Лилли повсюду – грудь, запястья, колени, плечи, голова.

– С ней все в порядке, – сказал отец. – Ничего страшного.

– Успокойся, – сказала мать.

Доктор записал все полученные цифры.

– Хо! – сказал он.

– Ешь, дорогая, – сказала мать Лилли, но Лилли уставилась на цифры, записанные доктором на салфетке.

– Как ты говоришь? – спросил доктор дочь и сказал еще одно непроизносимое слово, но на этот раз та ничего не ответила. – Не знаешь? – спросил ее отец, и та помотала головой. – Где словарь? – спросил он ее.

– У меня в общежитии, – ответила она.

– Хо! – сказал доктор. – Сходи за ним!

– Сейчас? – переспросила она и тоскливо посмотрела на свое блюдо с гусем, индейкой и гарниром, возвышавшимися на тарелке.

– Иди, иди, – сказал ей отец. – Конечно сейчас. Иди! Хо! Иди же! – сказал он, и крупная сине-бело-лыжно-свитерная девочка ушла.

– Это – как это по-вашему? – патологическое состояние, – спокойно сказал знаменитый финский доктор.

– Патологическое состояние? – переспросил отец.

– Патологическое состояние застопоривания роста, – сказал доктор. – Это частое явление, по разным причинам.

– Патологическое состояние застопоривания роста, – повторила мать.

Лилли пожала плечами; она сымитировала движения, которыми корейские девочки разделывались с ножкой.

Вернувшись, крупная запыхавшаяся блондинка с изумлением увидела, что Ронда Рей уже унесла ее тарелку; она протянула словарь отцу.

– Хо! – сказала мне сидевшая напротив Фрэнни, и я пнул ее под столом.

Она пнула в ответ, я пнул ее еще раз, но промахнулся и попал в Младшего Джонса.

– Ой, – сказал он.

– Извини, – извинился я.

– Хо! – сказал финский доктор, тыкая пальцем в словарь. – Карлик! – воскликнул он.

За столом установилась тишина, и только японский мальчик шумно терзал свою кукурузу со сливками.

– Вы хотите сказать, что она карлик? – спросил отец доктора.

– Хо, да! Карлик, – сказал доктор.

– Хрен в ступе, – сказал Айова Боб, – это не карлик, а просто маленькая девочка! Это ребенок, придурок!

– Что такое «придурок»? – спросил доктор свою дочь, но та ничего не ответила.

Ронда Рей принесла пироги.

– Ты не карлик, дорогая, – прошептала мать Лилли, но Лилли только пожала плечами.

– А что из того, если я и карлик? – смело сказала она. – Я хорошая девочка.

– Бананы, – сказал Айова Боб мрачно. – Кормить бананами – и все!

И никто не мог понять, считает ли он, что бананы ее вылечат, или это эвфемизм все того же «хрена в ступе».

Во всяком случае, это был День благодарения 1956 года, и так вот мы приближались к Рождеству: размышляя о росте, подслушивая любовь, отказываясь от ванн, подбирая подходящую позу для мертвой собаки, бегая, отжимая тяжести и надеясь на дождь.

* * *

Было раннее декабрьское утро, когда меня разбудила Фрэнни. В моей комнате было еще темно, и пыхтящий звук дыхания Эгга доносился до меня из открытого дверного проема, соединяющего наши комнаты; Эгг все еще спал. Но, кроме дыхания Эгга, было еще и более мягкое, осторожное дыхание рядом со мной; я уловил запах Фрэнни, запах, которого я некоторое время не чувствовал, – богатый, но никогда не буйный запах, немного солоноватый, немного сладковатый, сильный, но не приторный. И в темноте я понял, что Фрэнни излечилась от привычки постоянно принимать ванну. То, что мы подслушали наших родителей, вылечило ее от этого; думаю, что ее собственный запах вновь стал казаться Фрэнни совершенно естественным.

– Фрэнни? – прошептал я, потому что не мог ее видеть.

Ее рука погладила меня по щеке. Фрэнни скрючилась между стеной и изголовьем моей кровати; и как только она смогла туда протиснуться, не разбудив меня, я так никогда и не узнаю. Я повернулся к ней и унюхал, что она почистила зубы.

– Слушай, – прошептала она.

Я слышал сердцебиение, свое и Фрэнни, и глубоководное погружение Эгга в соседней комнате. И что-то еще, такое же мягкое, как дыхание Фрэнни.

– Это дождь, дурень, – сказала Фрэнни и погрузила колени мне в ребра. – Дождик, мальчик, – сказала она мне. – Это твой великий день!

– Еще темно, – сказал я. – Я еще сплю.

– Уже утро, – прошептала мне в ухо Фрэнни, затем укусила за щеку и начала щекотать меня под одеялом.

– Прекрати, Фрэнни! – сказал я.

– Дождик, дождик, дождик, – пропела она. – Не будь трусишкой. Мы с Фрэнком уже давно на ногах.

Она сказала, что Фрэнк – за пультом громкожалобной системы. Фрэнни вытащила меня из кровати, заставила почистить зубы и надеть тренировочный костюм, как будто я собираюсь, как обычно, делать пробежку по лестнице. Затем она отвела меня к Фрэнку в пультовую комнату, и они вдвоем отсчитали мне деньги и велели спрятать их в кроссовку, толстый сверток, в основном из одно– и пятидолларовых бумажек.

– Как я смогу бегать с этим в кроссовке? – спросил я.

– Ты не будешь сегодня бегать, разве ты забыл? – напомнила мне Фрэнни.

– Сколько здесь? – спросил я.

– Сначала выясни, берет ли она деньги, – сказала Фрэнни, – потом уж беспокойся, хватит ли тебе денег.

Фрэнк сидел за пультом, как чокнутый диспетчер на своей вышке в разгар воздушного налета.

– А что вы, ребята, собираетесь делать? – спросил я.

– Мы просто последим за тобой, – сказал Фрэнк. – Если ты действительно растеряешься, мы объявим пожарную тревогу или что-нибудь еще.

– Великолепно! – сказал я. – Мне это совершенно не нужно.

– Слушай, мальчик, – сказала Фрэнни. – Деньги наши, и мы имеем право послушать.

– Господи, – сказал я.

– У тебя все прекрасно получится, – сказала Фрэнни, – не нервничай.

– А что, если я просто неправильно понял? – спросил я.

– Я на самом деле так и думаю, – сказал Фрэнк. – В таком случае, – сказал он, – просто вынь деньги из кроссовки и бегай себе вверх-вниз по лестнице.

– Вот зануда, Фрэнк, – сказала Фрэнни, – замолкни и дай нам проверить спальни.

Щелк, щелк, щелк, щелк: Айова Боб снова изображал поезд метро, опущенный на несколько миль под землю; Макс Урик со своим потрескиванием, с окружавшими его радиопомехами; миссис Урик булькала за компанию с одной-двумя кастрюлями; постоялица в «3Н», хмурая тетушка одного из учащихся школы Дейри, по имени Боуер, храпела с таким звуком, будто затачивали зубило.

– И… доброе утро, Ронда! – прошептала Фрэнни, когда Фрэнк переключил на ее комнату.

О, очаровательные звуки спящей Ронды Рей! Морской бриз, раздувающий шелк! Я почувствовал, как у меня начали потеть подмышки.

– Поднимайся, черт подери, туда, – сказала Фрэнни, – пока не кончился дождь.

«Как же, кончится», – подумал я, выглянув через парадное окно у крыльца: Элиот-парк был затоплен, вода струилась по обочинам и образовывала лужи на бывшей спортивной площадке; серое небо набухло от дождя. Я задумался, не сделать ли мне кружок-другой вверх и вниз по лестнице, не то чтобы в память прошлого, а просто потому, что это был наиболее знакомый способ разбудить Ронду. Но когда я остановился перед ее дверью, мои пальцы онемели и я уже тяжело дышал – «тяжелее, чем я думаю», как сказала мне потом Фрэнни; она сказала, что они с Фрэнком могли слышать меня через прослушивающую систему еще до того, как Ронда проснулась и открыла дверь.

– Это либо Джоник, либо поезд без машиниста, – прошептала Ронда Рей, прежде чем меня впустить, но я не мог говорить. Я уже задыхался, как будто бегал по лестнице все утро.

В ее комнате было темно, но я разглядел, что на Ронде Рей голубая рубашка. Ее утреннее дыхание слегка кислило, но для меня этот запах был милым, и сама она пахла для меня мило, хотя, как мне пришло в голову потом, ее запах был запахом Фрэнни, но на несколько более поздней стадии.

– Господи, какие холодные коленки из-за этих коротких штанишек! – сказала Ронда Рей. – Иди сюда и согрейся.

Я вылез из своих кроссовок, и она сказала:

– Господи, какие холодные руки из-за этой рубашки без рукавов!

И я вылез из нее тоже. Я вылез из своих кроссовок, умудрившись спрятать скрученные деньги, засунув их в носок.

Я спрашиваю себя: не эти ли любовные утехи под включенной прослушивающей системой так окрасили с тех пор мои сексуальные чувства? Даже теперь, когда мне почти сорок, в постели я склонен шептать. Помню, я умолял Ронду тоже говорить шепотом.

– Я готова была закричать тебе: «Говори громче!» – сказала потом мне Фрэнни. – Весь этот дурацкий шепот чуть не свел меня с ума.

Но было многое, что я мог бы сказать Ронде Рей, если бы знал, что Фрэнни нас не подслушивает. Я ни разу не подумал по-настоящему о Фрэнке, хотя всегда мог представить его, всю свою жизнь, когда мы были рядом и когда в разлуке, устроившимся где-нибудь у прослушивающего устройства. Я представляю себе Фрэнка, подслушивающего чью-то любовь все с той же недовольной гримасой, которая сопровождала большинство его действий; неясное, но широко разлившееся недовольство, почти граничащее с отвращением.

– Ты скор, Джоник. Ты очень скор, – сказала мне Ронда Рей.

– Пожалуйста, говори шепотом, – попросил я ее, заглушая свой голос, уткнувшись в ее странно окрашенные волосы.

Своей сексуальной нервозностью я обязан этому дебюту. Меня преследует чувство, от которого я никак не могу убежать: мне кажется, что за мной наблюдают, следят за тем, что я говорю и делаю… Или чувство, что я могу предать Фрэнни. Это из-за свидания с Рондой Рей в том первом отеле «Нью-Гэмпшир» я всегда воображаю, будто Фрэнни подсматривает за мной.

– Звучало несколько приглушенно, – скажет мне потом Фрэнни, – но я уверена, что для первого раза все прошло хорошо.

– Спасибо, что не стала меня учить по интеркому, – сказал я ей.

– Ты действительно думаешь, что я могла бы такое сделать? – спросила она меня, и я извинился.

Но я никогда не знал заранее, что именно могла бы сделать Фрэнни, а что нет.

* * *

– Как идут дела с собакой, Фрэнк? – продолжал я спрашивать, по мере того как Рождество приближалось.

– А как тебе перешептывается? – спрашивал Фрэнк. – Я заметил, что большинство последних дней дождливые.

Или – если дождь в тот год перед Рождеством выпадал и не так часто – признаюсь, что я брал на себя вольность интерпретировать снег почти как дождь, а иногда даже и пасмурное утро, которое, возможно, обещало в дальнейшем дождь или снег. Именно тогда, перед самым Рождеством, когда я уже давно отдал Фрэнку и Фрэнни занятые у них деньги, которые я в то памятное утро запихал в носок кроссовки, Ронда сказала мне:

– Ты знаешь, Джоник, официанткам принято давать на чай!

И я сразу уловил ситуацию; мне было интересно, подслушивала Фрэнни меня в то утро или нет и услышала ли она характерный шелест бумажных купюр.

Я истратил все свои рождественские деньги на Ронду Рей.

Конечно, я купил какие-то мелочи для матери и отца. Мы не очень тратились на подарки: главное было подарить хотя бы какую-нибудь ерунду. Я придумал подарить отцу передник, чтобы он носил его за стойкой бара в отеле «Нью-Гэмпшир», – один из тех передников с непременным глупым лозунгом. Я придумал подарить матери фарфорового медведя. Фрэнк всегда дарил отцу галстук, а матери – шарф, а мать всегда передаривала шарф Фрэнни, которая носила их во всех случаях жизни, а отец передаривал галстук Фрэнку, который очень любил галстуки.

На Рождество 1956 года мы приготовили особый подарок для Айовы Боба: увеличенную фотографию в рамке, на которой было изображено, как Младший Джонс делает свой единственный победный бросок в игре школы Дейри и Эксетера. Этот подарок был, пожалуй, и не таким уж ерундовым, но все остальные – были. Фрэнни купила для матери сексуальное платье, которая та никогда бы не надела. Фрэнни надеялась, что мать отдаст это платье ей, но мать ни за что бы не позволила ей такое носить.

– Она может надевать его для отца, когда они навещают старый добрый номер «три-Е», – сказала мне Фрэнни, находясь в ворчливом настроении.

Отец купил Фрэнку, который так обожал всевозможные переодевания, форму водителя автобуса; Фрэнк надевал ее, когда изображал портье в отеле «Нью-Гэмпшир». В тех редких случаях, когда у нас на ночь оставалось больше одного постояльца, Фрэнк любил воображать, будто у нас в отеле «Нью-Гэмпшир» есть постоянный портье. Форма водителя автобуса была старого доброго цвета, смертельно-серого; брюки и рукава у пиджака были для Фрэнка коротковаты, кепка слишком велика, так что когда Фрэнк принимал гостей, то имел зловещий, поношенно-похоронно-гостиничный вид.

– Добро пожаловать в отель «Нью-Гэмпшир», – тренировался говорить он, но каждый раз это звучало так, будто на самом деле он имеет в виду совсем другое.

Никто не знал, что подарить Лилли, но, уж конечно, не гнома, не эльфа или вообще что-нибудь маленькое.

– Подарите ей что-нибудь съестное, – предложил Айова Боб за несколько дней перед Рождеством.

В нашей семье никогда не устраивали этой ерунды с организованными рождественскими закупками. У нас всегда все откладывалось на последнюю минуту, хотя Айова Боб заранее позаботился о елке, которую в одно прекрасное утро он срубил в Элиот-парке; она была слишком большой, чтобы поставить ее в зале ресторана отеля «Нью-Гэмпшир», если не распилить пополам.

– Вы срубили самое красивое дерево в парке, – сказала мать.

– Ну, ведь мы же владельцы парка, правда? – сказал тренер Боб. – А для чего еще существуют деревья?

В конце концов, он был из Айовы, где местами на несколько миль не увидишь ни одного дерева.

Главный поток подарков обрушивался на Эгга, потому что в этом году у него был самый подходящий возраст для Рождества. Эгг обожал вещи. Все дарили ему животных, мячики, резиновые игрушки для ванны и игрушки для прогулок, большинство этого хлама будет потеряно, или он из него вырастет или сломает, или оно будет укрыто под снегом до самого конца зимы.

Мы с Фрэнни обнаружили в антикварном магазине в Дейри банку с зубами шимпанзе и купили их для Фрэнка.

– Он может использовать их в каком-нибудь своем эксперименте с чучелами, – сказала Фрэнни.

А я просто был рад, что мы не дадим ему зубы до Рождества, я опасался, что Фрэнк может попробовать воспользоваться ими при изготовлении своей версии Грустеца.

* * *

– Грустец! – завопил Айова Боб однажды ночью перед самым Рождеством, и мы все подскочили в кроватях, и у нас зашевелились волосы. – Грустец! – звал старик, и мы слышали, как он бушует в пустом коридоре третьего этажа. – Грустец! – звал он.

– Старому дураку приснился дурной сон, – сказал отец, топая в банном халате наверх, но я тут же побежал в комнату Фрэнка и уставился на него.