Текст книги "История работорговли. Странствия невольничьих кораблей в Антлантике"

Мятеж продолжался три дня, и, как выяснилось впоследствии, ашанти Квобах был руководителем заговора. Его недавно привезли из Африки и продали мистеру Флоссу, по приказу которого негра несколько раз били плетью, чтобы смирить его нрав. Это было обычное обращение Флосса со строптивыми рабами. Бедняга! Оно стоило ему жизни. Доктор Максвелл тоже не пользовался популярностью у черных. Я вспомнил некоторые из его прошлых сентенций. «С ниггерами следует обращаться как с ниггерами», – было одной из максим несчастного доктора, которую я запомнил.

1817–1818 годы были отмечены многими другими бунтами негров. На Барбадосе, Тринидаде, Сент-Томасе белые жили в постоянном страхе перед возможной резней. Говорили, что мятежи поднимали некоторые из диких африканцев, которых контрабандным путем перевезли в британские колонии с испанских и португальских островов. Принятые законы о регистрации всех рабов соблюдались лишь на немногих островах.

Бразильцам так и не удалось захватить ашанти Квобаха. С несколькими сторонниками он бежал в дикие прерии и был либо убит, либо схвачен индейцами. Следует заметить, что в то время у повстанцев уже были флаги и они явно укрепились организационно. Не приходится сомневаться, что существовал какой-то план общего восстания рабов. Впоследствии мне говорили, что негритянский флаг обнаружили на Барбадосе. Это было трехцветное полотнище, на одном поле которого был изображен повешенный белый, на другом – черный вождь, стоящий над белой женщиной, на третьем – негр с короной на голове и сидящая сбоку красивая белая женщина. В то время полагали, что негритянские агенты с Гаити возбуждали мятежные настроения среди рабов как на континенте, так и на островах. Повстанцы Барбадоса жгли целые приходы, подобные опустошения совершались и на островах. В результате тысячи рабов были убиты, повешены или голодали в своих убежищах, многие сахарные плантации остались без рабочей силы. Все это повышало цену негров и улучшало рыночную конъюнктуру. Диего Рамос предсказывал более чем среднюю прибыль для нас в следующие двенадцать месяцев. К счастью, живой товар «Кабенды» был реализован до смерти мистера Флосса. Его векселя котировались в торговых домах Парижа и почитались за золото во французских факториях на реке Сенегал. До этого Франция запретила работорговлю – на бумаге, однако ее граждане были не столь щепетильны или робки, как подданные его британского величества.

Мы снова бросили якорь в Рио-Понго в середине сезона дождей. Все было как прежде, хотя поселение удостоилось двух посещений британской эскадры, весьма активной у побережья в то время. Однако мой дядя выдержал испытание. Наши загоны для рабов были пусты, склады полны. Дон Рикардо показал португальские разрешения, которые предоставляли ему свободу вести работорговлю по его усмотрению. Более того, он вел дипломатическую деятельность другого рода. Он отправил одного из своих черных агентов на реку Конго, где попала в трудное положение британская исследовательская экспедиция, и умудрился выговорить там несколько льгот у местных вождей, что имело особое значение для британских исследователей. Этого было достаточно для наших легковерных соотечественников, и торговый дом «Виллено и К°», вместо того чтобы подвергнуться конфискации, приобрел еще большее влияние на африканском побережье.

У нас были сведения о британской суровости на реках Калабар, Конго и Гамбия, а также близ мыса Пальмас. Старую факторию Бангару на реке Конго ликвидировали, а ее американского управляющего по имени Куртис уволили в ускоренном порядке. Другой американец, по имени Кук, был переправлен в Сьерра-Леоне, а затем отослан в оковах в Портсмут. Близ поселения местного вождя Мунго Сатти уничтожили другую факторию и конфисковали около двадцати тонн слоновой кости. Британцы предприняли другие карательные меры, но как Нью-Тир, так и Рио-Бассо остались безнаказанными.

Мне было приятно почувствовать себя дома после жизни на корабле, но я заметил перемену в девушке-квартеронке Марине, как только бросил на нее взгляд. С ее щек сошел нежный румянец, а черные глаза, которые сверкали как звезды, были мрачными и полузакрытыми под длинными ресницами. Встречая нас, она слабо улыбалась, но вскоре тупела и становилась забывчивой. Донна Амелия в долине пальм тепло приветствовала меня, а дядя оставался в хорошем расположении духа с ней, самим собой и всеми другими.

За столом у дяди мы встретили двух незнакомцев – Педро Бланко, моряка из Малаги, и Бласа Ковадо, мексиканца. Первый скопил впоследствии полтора миллиона серебряных долларов на торговле в Африке и занял положение гораздо более значительное, чем положение дяди. И это было достигнуто в то время, когда почти каждое правительство стремилось к вооруженному подавлению работорговли. Что касается Ковадо, то он угождал всем и казался малодушным человеком. Он был доверенным лицом моего дяди и, очевидно, пользовался его доверием.

Состояние Марины все более и более озадачивало меня. Я мало что мог вытянуть из старшей женщины, кроме того, что белая леди в долине пальм владела черной магией, которая заколдовала Марину. Я узнал также, что девушка проводила все время моего отсутствия в коттедже донны Амелии в качестве ее прислуги. Раньше я слышал о странном африканском расстройстве, широко известном как сонная болезнь, и внешний вид Марины в некоторой степени соответствовал некоторым ее симптомам. Но ее старая мама, знавшая об этой болезни, не верила, что она поразила ее дочь, и вскоре я убедился, что она права. Старая женщина утверждала, что Марина всегда возвращалась домой после посещения дома донны «заколдованной». Это насторожило меня, я порылся среди мелких принадлежностей туалета квартеронки и нашел доказательство того, чего опасался. Там имелся маленький пузырек, наполовину наполненный жидкостью, несколько таблеток, несколько маринованных манго. Все это было пропитано стрихнином.

Смертельное отравление девушки-рабыни, даже медленным ядом, было нередким явлением в Африке. И если бы Марина была одной из наших негритянок, подлежащих продаже, то ее потеря оценивалась бы лишь в долларах и центах. «Колдовство», в которое верила мулатка, было бы отнесено на счет какого-нибудь недоброжелательного раба, и все дело было бы забыто через день или два. Но мой интерес к квартеронке, как к бывшей любовнице дяди, вкупе с ее страстной любовью к нему и ее недавнему пребыванию в долине пальм дали мне основание делать предположения, и я решил обстоятельно расспросить Марину. На следующий день, однако, ее приступы возобновились и, несмотря на мои лекарства, усиливались. Она умерла через три дня. Мулатка обезумела от горя и пережила свою «заколдованную» дочь лишь на несколько недель. Дядя выразил изумление и явное огорчение, а донна Амелия не жалела слов сочувствия тому, что называла моей тяжелой утратой. После похорон Марины донна настояла, чтобы я жил в долине пальм. Приглашение поддержал дон Рикардо. С этого времени начались мои несчастья.

Когда я ближе познакомился с донной, то обнаружил, что она довольно образованна. У нее была отлично подобранная библиотека, она пленяла своей речью и хорошими манерами. Долина пальм вскоре стала для меня маленьким раем, несмотря на замечания Рамоса, что в ней обитал ангел и дьявол одновременно. И я убедился, что это правда, в течение недели со дня, когда стал там жить. Она могла соблазнить ангела, полагаю, и я стал глупцом и злодеем. Она клялась, что полюбила меня со дня первой встречи, но в ее глазах мелькало нечто заставлявшее меня чувствовать неловкость. Временами она казалась безыскусной, как ребенок, но затем становилась коварной без всякой меры. Несмотря на ее двадцать лет, она была опытнее меня и моего дяди. Неудивительно, что мы оба были очарованы ею и оба обмануты.

Хорошая погода способствовала усилению активности в Нью-Тире и на всем побережье. Диего Рамос сходил на каботажном судне к реке Конго, и Педро Бланко с нашим добродушным голландцем совершили вояж в Сенегал на французском невольничьем корабле. К концу года возникла необходимость послать курьера в Рио-Бассо для приглашения одного-двух кораблей с целью освободить нас от большого скопления рабов, ожидавших погрузки в загонах Гамбии. Мой дядя не желал бросать прелести долины пальм, он послал курьером мексиканца Бласа Ковадо с секретными инструкциями. Тот оставил Нью-Тир на борту маленького шлюпа и вернулся в должное время, однако вместо того, чтобы привести невольничье судно, он явился на палубе британского крейсера, который бросил якорь напротив нашей фактории, высадил сто матросов и овладел местом от имени губернатора Сьерра-Леоне.

Это было как удар грома. Дон Рикардо мог едва поверить своим глазам, когда оказался вместе со мной и тремя другими белыми людьми, вызванным к капитану военного шлюпа его британского величества «Принцесса Каролина». Дядю обвинили в содержании рабовладельческого учреждения «вопреки миролюбию и достоинству правительства его величества». Он доказывал, конечно, свою невиновность и спросил, на каком основании британцы вторглись в факторию, над которой развевался португальский флаг.

– На том основании, – ответил британский офицер, – что вы не португалец, а гнусный английский беглец и бродяга работорговец!

Дядя отпрянул, и в его глазах мелькнул недобрый огонек, который я часто наблюдал в прошлом. Однако он проявил удивительную сдержанность.

– Можно спросить, что вы собираетесь делать в моем доме и под этим флагом? – поинтересовался он, указывая на флаг в нашем флагштоке перед верандой, где мы стояли.

– Сжечь дом и спустить флаг, – грозно ответил британский капитан. – Но сначала мы отошлем вас и ваших подчиненных на борт корабля! Эй, мистер Бейли, – продолжил он, обращаясь к гардемарину, – свяжите запястья этим разбойникам и отведите их к лодкам.

Молодой офицер козырнул. В ряду морских пехотинцев и матросов, выстроившихся на траве перед большой площадкой резиденции, прошло шевеление, когда дядя внезапно сунул руки под свою расстегнутую на груди синюю рубашку и достал два пистолета.

– Капитан, – произнес он сквозь стиснутые зубы, – я требую отменить приказание. Если ваш человек попытается надеть наручники на кого-нибудь из нас, я разнесу его мозги, даже если умру после этого!

Багровое лицо англичанина на мгновение побледнело, когда он увидел, что один ствол направлен в его грудь, а другой – нацелен на подчиненного. Выругавшись, он указал на мексиканца Бласа Ковадо, который как раз появился между двумя матросами.

– Веских доказательств достаточно, чтобы вас повесить! – выпалил он. – Он вам расскажет, что от загонов вашего Рио-Бассо не осталось ни одного камня, как не останется завтра утром ни одного камня от этого места, будь я проклят. Матросы, выполняйте свой долг!

Мы сразу поняли, чем обернулось дело. И как только британский офицер отдал свой последний приказ, прогремел выстрел из пистолета дона Рикардо. Он бросился в открытую дверь резиденции с криком: «Следуй за мной, Филип!» Ситуация была отчаянной, но мы побежали, преследуемые по пятам англичанами, которые рычали и подвывали, как гончие ищейки. Наше преимущество заключалось в знании троп, и мы почти достигли долины пальм, когда увидели, как с боковой тропы всего в сорока ярдах позади нас вышел десяток солдат. Их вел изменник, мексиканец Ковадо. Однако в это время мы были вблизи нашего убежища и могли позвать своих черных часовых. Мы еще не добежали до ворот, когда раздался залп матросов. Я почувствовал, как пуля царапнула мою щеку, и бросился стремглав через открытые ворота, полагая, что дядя следует за мной. Сразу после этого наш часовой-негр издал пронзительный крик, и я услышал выстрел мушкета. Быстро обернувшись, я увидел, как пошатнулся дон Рикардо с мушкетом часового в руке. Он выхватил ружье, когда пробегал ворота, пальнул по преследователям и прострелил голову изменнику-мексиканцу. В следующий момент мы закрыли и заперли ворота, обезопасив себя настолько, насколько позволял наш частокол. Затем я увидел, что дядю ранили. Пуля пробила его грудь справа, и едва я раскрыл руки, как он упал в них как подкошенный.

Рана дона Рикардо была опасной. Я понял это сразу, остановил кровотечение и перевязал ее, насколько возможно. Он ослабел, но к полуночи мог говорить, сообщив, что у него внутреннее кровотечение и он не выживет. Дядя говорил со всей горячностью и попросил меня обещать, что я возьму под защиту донну Амелию, даже ценой собственной жизни. Она обезумела, и мне следовало вызвать женщин-фула, чтобы увести ее. Затем дядя передал мне ключи от своего сундука и сказал взять оттуда деньги и бумаги. Вскоре после этого он начал бредить. Я вызвал Пабло подменить меня и отправился к донне Амелии передать ей то, что сказал мне дядя. Она бросилась в мои объятия с поцелуями, ласками и клятвами, что никогда не бросит меня и что нам следует жить или умереть вместе. Она никогда не была столь прекрасной, как в эту ночь со своими растрепанными, но глянцевыми завитушками, струящимися по вздымающейся груди, и большими черными глазами со сверкающими слезинками. Но она оказалась более практичной, чем я, и вскоре повела разговор о необходимости бежать из долины пальм.

Мне не хотелось покидать дядю, но креолка убедила меня, что помочь ему невозможно и мы лишь рискуем зря, оставаясь здесь. С помощью Пабло я упаковал то немногое, что представляло ценность, включая бумаги моего дяди, и все наличные деньги, которыми располагал. Затем нагрузил пару наших негров племени крумен провизией и одеждой донны Амелии и отправился к прогулочной лодке, которая стояла в небольшой бухте в четверти мили от нашего убежища на защищенном против течения участке реки в двух милях от фактории. Здесь я оставил бразильца с четырьмя неграми и одной из девушек фула, в то время как сам вернулся за донной. Я не посмел войти в комнату, где дядя лежал в бреду под присмотром других женщин, но вынес на руках Амелию мимо пикетов позади. За мной следовали двое черных с другими вещами креолки. Затем мы добрались до баркаса, оборудованного для коротких прогулок по реке.

Лишь после полуночи мы отправились в путь с полудесятком гребцов кру (крумен) и двинулись вверх по реке при блеске звезд. Когда лодка пошла по реке, бразилец вспомнил, что мы оставили дона Рикардо. Я успокоил его, как мог, доказав необходимость ехать. На рассвете мы зашли в небольшой рукав реки и прятались в густых зарослях осоки до наступления ночи, когда направились дальше к маленькой негритянской деревушке, где Пабло рассчитывал встретить людей дружественного вождя Мусси. Мы обнаружили селение покинутым, остались только старики и дети. Воинов вызвали на большую охоту за рабами внутри страны. Здесь, в просторных бамбуковых хижинах, мы и устроились. Креолке пришлось довольствоваться апартаментами менее роскошными, чем те, которые ей обеспечил мой несчастный дядя.

Мы отправили в каноэ на разведку одного из надежных туземцев кру. На следующий день он вернулся и сообщил, что наши склады, загоны для рабов и строения обращены в пепел. Не пощадили и коттедж в долине пальм, а Нью-Тир снова стал диким местом. Однако британский военный шлюп ушел, и вскоре мы оставили это место на каботажной шхуне, принадлежащей нашему торговому дому и прибывшей как раз вовремя.

Покинув реку Гамбию, мы двигались вдоль побережья сотню миль, пока не встретили французский бриг, направлявшийся в Сенегал. К этому времени креолка взяла с меня обещание, что мы немедленно покинем Африку. Среди бумаг дяди я обнаружил наличность, банкноты Банка Англии на сумму восемь тысяч фунтов стерлингов и акцептированные векселя компании «Виллено и К°» в испанских и французских торговых домах на сумму около восьми тысяч фунтов стерлингов, которые в сочетании с моей наличностью в золоте составляли свыше восьмидесяти тысяч долларов. Я велел Пабло вести шхуну к фактории на реке Конго и ждать прибытия Диего Рамоса. Сам перешел на борт французского брига и вскоре добрался до Сенегала. Там нам удалось обнаружить бриг «Элиза», приписанный к Бордо. Он отправлялся к своим хозяевам с грузом африканских изделий. Я устроил каюту донне Амелии, которая сошла за мою жену под вымышленным именем Морильо. По прибытии в Бордо мы добыли паспорта испанских путешественников, а через десять дней оказались в Париже.

Во французской столице я первым делом занялся реализацией ценных бумаг дяди и через неделю перевел все в наличность, а на другой неделе начал ее тратить. Наши деньги были гораздо лучшей аттестацией, чем чины или титулы. Перед тем как мы прожили шесть недель роскошной жизни, у нас было много ссор. Креолка выработала столь сильный характер, какого я не ожидал. За семь месяцев мы потратили почти семь тысяч фунтов стерлингов, и большую их часть на экстравагантные фантазии донны Амелии. Промотали почти половину нашего состояния, однако, когда я напомнил об этом моей супруге, она рассмеялась. Тогда я стал настаивать на нашем отъезде из Парижа, и наконец она согласилась. Через шесть месяцев мы поселились на прекрасном ранчо поблизости от Матансаса на Кубе, которое я купил за двадцать тысяч испанских долларов.

Выращивание сахарного тростника было для меня незнакомым бизнесом, но у меня был опытный управляющий, и в течение нескольких месяцев дело наладилось так, как мне хотелось. Но неукротимый характер донны Амелии требовал перемен. Временами мы совершали поездки в Гавану, но она всегда возвращалась неудовлетворенной, пока, наконец, не открыла для себя новую забаву дома. Однажды, когда я вернулся из Матансаса, меня встретил мой кучер с испуганным лицом. На мое требование объясниться, он сказал, что моя жена избивает хлыстом его супругу, прелестную экономку, которая заведовала прачечной. Три дня назад женщина обидела донну Амелию и с тех пор подвергается порке каждый день в мое отсутствие. Сейчас женщина в тюрьме. Слово «тюрьма» заставило меня вздрогнуть, и я пошел к своей жене. Донна была в хорошем расположении духа и смеялась. Она сказала, что супруга кучера по беспечности порвала дорогой кружевной воротник и поэтому была наказана и заключена в чулане, но этим вечером будет отпущена и вернется к мужу. Я закурил сигару и забыл об этом происшествии, пока через три дня мой кучер не бросился передо мной на колени и сказал, что его супруга мертва или умирает. Я был поражен и спросил, где несчастная женщина. Он повел меня в дворовую постройку, где я открыл запертый замок и обнаружил негритянку, лежащую абсолютно голой. У нее была содрана кожа на спине, а рана покрыта мухами. Она была прикована железной цепью к столбу. Рядом висел хлыст для рабов с запекшейся кровью. Цепь впилась в плоть женщины, ее бедра и живот покрылись язвами. Ее невозможно было спасти, и она умерла тем же вечером.

Меня шокировало известие, что рабыня была избита рукой самой донны Амелии до состояния, в котором я обнаружил жертву насилия. Моя жена приобрела привычку запираться со своей жертвой и бить ее до бесчувствия. По крайней мере, следовало установить число порок. Я сразу упрекнул ее в мягкой форме, сообщив о смерти женщины. Амелия расплакалась, поклялась, что рабыня оскорбила и спровоцировала ее. Она уверяла, что не помышляла о наказании, пока черная не перешла все границы недостойного поведения. Ее слезы и искренняя печаль наконец разжалобили меня, и я решил больше ничего не говорить.

У нас было много гостей. Донна устраивала концерты, танцы, прогулки на лодках и пела серенады. Среди прочих забав не была забыта игра в карты. Гости вовлекли меня в ее секреты, поживившись на моих проигрышах. В их числе был молодой человек по имени Де Соуза, который отрекомендовался бразильским офицером императорской гвардии Педру I, но, мне кажется, он был мулатом. Де Соуза постоянно сопровождал донну Амелию и всячески стремился снискать мое расположение. Со временем я стал терпеть его возле себя до такой степени, что мы были партнерами в игровых поединках.

Однажды меня попросили осмотреть больную конголезку. Я обнаружил у нее приступы, напомнившие мне странную болезнь моей бывшей квартеронки Марины. Когда я спросил, что девушка ела, она показала засахаренные лаймы, которыми ее угостила госпожа. Я взял этот фрукт на анализ и вскоре обнаружил, что он был пропитан стрихнином, как и плоды манго, которые ела Марина перед смертью. Теперь не оставалось сомнений в дьявольском характере донны Амелии. Она явно получала удовлетворение от жестокости и преступлений. Потеряв способность думать или действовать, я предался обычному средству улучшения настроения, пока не утратил контроля над собой.

Что я делал дальше, не знаю, но пришел в себя, когда был за игральным столом с Де Соузой и другими партнерами жены. Впоследствии мне рассказали, что я играл всю ночь и жуликоватые партнеры показали мои подписи на более чем двадцати векселях на общую сумму почти сорок тысяч долларов, или сумму, превышавшую стоимость моей плантации и всего, что я мог считать своей собственностью. Именно в это время моя жена проявила свой подлинный характер, обозвав меня пьяницей, проигравшим все. Я обвинил ее в ответ в убийстве, и она обезумела от ярости и страха. У нас состоялась ужасная ссора. Она созналась даже, что беременна не от меня, но от Де Соузы. Тогда я проклял бесстыжую женщину и выбежал из дома на поиски мулата. К счастью для него, мои поиски не увенчались успехом.

Через три недели я выздоровел в Гаване от жуткого запоя с менее чем сотней долларов в кармане и как раз тогда вдруг встретил моего дядю Рикардо с изможденным лицом и похудевшим, словно на последней стадии истощения. «Нам надо поговорить», – сказал он. И я последовал за ним, дрожа как лист, в комнату трактира у дамбы. Там он посмотрел на меня в упор и спросил, чего я заслуживаю. «Смерти! Собачьей смерти!» – ответил я исступленно, и, когда он схватил нож, я кожей ощутил его острие. Но дядя, видимо, изменил свое намерение и, закрыв лицо руками, разрыдался. Я опустился на колени и попытался поймать его руку. Сначала он отпихивал меня, но, когда я случайно упомянул имя Амелии, прислушался. Я не утаил ничего. Рассказал подробности последней сцены на нашей плантации Матансаса.

Дон Рикардо внимательно выслушал меня, а затем потребовал, чтобы я поклялся, что говорю правду. Я сделал это. Тогда он спросил, поеду ли я с ним к донне Амелии, и вскоре мы поспешили к моему бывшему ранчо. Ехали всю ночь.

Войдя на территорию плантации, я встретил раба, который тихонько провел нас в дом, освещенный свечами. В комнатах толпились мужчины и женщины, новые гости моего бывшего дома. Я оставался под апельсиновыми деревьями, но дон Рикардо пошел дальше и, переступив порог, пересек салун и подошел к дивану, на котором сидели донна Амелия с мулатом Де Соузой. Я видел, как засверкали его глаза, и слышал ее пронзительный крик, который последовал за выстрелом из пистолета. Дядя застрелился прямо в сердце».