Текст книги "Решение об интервенции. Советско-американские отношения, 1918–1920"

Возможность интервенции по советскому приглашению

Если первая из двух главных надежд, характеризовавших попытки советско-союзнического сближения в марте и апреле 1918 года, упиралась в согласие большевистских лидеров на сотрудничество в вопросе восстановлении русской армии, то вторая заключалась в возможности «приглашения» коммунистами сил союзных государств в Россию для фактической интервенции. Обе концепции тесно связывались и часто переплетались в мыслях и дискуссиях участников этих драматических событий и, вполне возможно, рассматривались как единая тема. Но пункты, поставленные на карту в этих двух вопросах, существенно различались, и по этой причине предпочтительнее рассмотреть их отдельно.

Следует напомнить, что возможность интервенции с согласия большевиков, как и возможность военного «сотрудничества», стали предметом обсуждения в разгар чрезвычайных тревог и вражеских вылазок, которыми были отмечены последние дни февраля и первые два-три дня марта, что, в свою очередь, связывалось с возобновлением немецкого наступления на Россию и ратификацией Брест-Литовского договора. Локкарт, телеграфируя из Петрограда в первых числах марта, внушал своему правительству надежду на то, что, если союзники воздержатся от самостоятельных действий, возможно, удастся получить прямое приглашение от советских лидеров английскому и американскому правительствам «к интервенции Владивостока, Архангельска и т. д.». Отметим и любопытное обстоятельство, что Троцкий был вынужден отправить 1 марта телеграмму Мурманскому Совету с указанием «принимать любое сотрудничество со стороны миссий союзников». В кругах союзников это было истолковано как выражение советского согласия на предварительную высадку в этом городе.

С особым рвением предположение, что интервенция может быть осуществлена по соглашению с советским правительством (или по приглашению), прозвучавшее как раз во время начала великого немецкого весеннего наступления, было воспринято британцами. Это была вполне естественная реакция на любую выдвигаемую идею, позволившую бы удержать большее количество немецких войск на Восточном фронте.

Здесь снова необходимо учесть, что в период, предшествовавший окончательной ратификации Брест-Литовского договора, надежды такого рода являлись отчасти оправданными. На этом этапе никто не знал, действительно ли договор будет ратифицирован и взаимно соблюдаться. В дни наивысшей напряженности, предшествовавшие ратификации, советские лидеры указывали – если немцы продолжат наступление и попытаются свергнуть их силой оружия, большевики, в качестве последнего и отчаянного средства, рассмотрят возможность принятия военной помощи союзников. Неудивительно, что в ходе англо-французских дипломатических дискуссий, проходящих в Лондоне в середине марта (непосредственно перед ратификацией договора), Бальфур высказался в пользу отсрочки вмешательства в надежде призыва к японской интервенции, исходящего от самих русских. На самом деле даже эта надежда, какой бы обоснованной она ни казалась в свете отчетов Локкарта, в целом являлась весьма призрачной и иллюзорной. В связи с мурманским инцидентом, как мы уже отмечали, ЦК большевиков никогда серьезно не рассматривал вопрос о молчаливом согласии на какое-либо фактическое передвижение союзных войск по советской территории. Нет никаких оснований полагать, что Ленин когда-либо одобрил бы действия подобного рода (за исключением крайней необходимости тотального немецкого нападения).

В этих обстоятельствах можно было бы подумать, что, как только Ленин вынудил своих несговорчивых товарищей принять «позорный мир» и договор был ратифицирован, все разговоры о вмешательстве союзников с согласия большевиков прекратились бы. Однако это не так. В ходе интенсивных бесед, которые Троцкий вел с Робинсом, Локкартом, Садулем и военными представителями союзников уже после ратификации, нарком продолжал обсуждать эту тему таким образом, чтобы создать впечатление существования реальной возможности согласия на военное вмешательство союзников при определенных условиях. Эти условия уже упоминались по меньшей мере дважды: в конце марта и 7 апреля. В первом случае это произошло при разговоре Троцкого и Садуля. Троцкий определил условия следующим образом (у нас есть только отчет Садуля, и мы должны учитывать его страстное желание увидеть пользу от соглашения между советским правительством и союзниками):

1. Интервенция должна быть осуществлена не исключительно японцами, а союзными державами, действующими сообща.

2. Она должна быть строго военной, то есть не должно быть никакого вмешательства во внутриполитические дела России, никакого заигрывания с оппозиционными группами, как это произошло на Украине и в казачьем Придонье.

3. Японцы должны точно указать, какие аннексии, контрибуции и другие уступки захотят получить от России.

Последнее условие, подразумевающее, что цели Японии носили чисто хищнический характер, безусловно, несло оскорбительный подтекст для Токио. Казалось, что в ранний период своего существования большевики получали удовольствие от формулировок при обращениях к «империалистическим» правительствам. Как только появлялась возможность, они непременно подчеркивали, что последние руководствуются наихудшими мотивами из всех возможных и не отвечают по существу.

В «долгой и бурной дискуссии», проведенной Троцким с военными представителями сразу после получения известия о высадке японцев (7 апреля), он, по-видимому, добавил еще два условия к трем вышеупомянутым. Одно из них заключалось в том, что в военных вопросах сотрудничество должно сохранять «лояльность», даже в случае отсутствия политического признания советской власти. Это, по-видимому, относилось к различным обсуждаемым формам военной помощи, за исключением прямого вмешательства. Второе, весьма любопытное по сути, гласило, что вмешательство должно служить интересам как России, так и союзников, при этом последним следует «изучить возможность территориальных и экономических уступок на дальневосточных территориях». Что это означало и кому должны были быть предоставлены эти уступки, совершенно неясно.

Одновременно Троцкий неоднократно подталкивал в этом направлении и Локкарта и, похоже, был даже еще более оптимистичен в своих предложениях. 28 марта Локкарт сообщал, что в ходе дискуссии накануне Троцкий сам упомянул «возможность отправки союзных войск в Россию через Сибирь», упомянув при этом желание России принять помощь союзных стран теперь, когда она вовлечена в борьбу не на жизнь, а на смерть. «При условии гарантий союзников по определенным пунктам и присутствия их вооруженных сил, – телеграфировал Локкарт, – Троцкий не имеет возражений против японских войск. Отношение большевиков к союзникам совершенно изменилось, причем изменилось осознанно. Это изменение, конечно, связано с необходимостью вести боевые действия…»

Последнее, конечно, относилось к убеждению Троцкого в том, что передышка продлится недолго. Дополнительную поддержку в этом направлении Локкарт получил в первых числах апреля от представителя финского коммунистического правительства в Москве Токоматта, который считал, что советскому руководству придется принять помощь от союзников, потому что «они ни на что не могли надеяться со стороны врага». 13 апреля у британца состоялась очередная беседа с наркомом, после которой он процитировал Троцкого в своем отчете в Лондон, как признавшего, что рано или поздно Россия будет вынуждена воевать с Германией и помощь союзников станет более ценной, когда настанет это время: «Троцкий… предложил союзным державам как можно скорее представить полное и надлежащее заявление о поддержке, которую они в состоянии предложить, и о гарантиях, которые они могли бы предоставить. Нарком полагает, что, если будут достигнуты удовлетворительные условия, было бы необходимо и желательно прийти к соглашению».

В дальнейшей беседе 8 мая, касающейся ситуации в Мурманске, Троцкий сказал (согласно отчету Локкарта в министерство иностранных дел), что его правительство вполне готово достичь договоренности с союзниками по общим уже обозначенным направлениям, и выразил сожаление по поводу неготовности мнения союзников в более конкретной форме.

Следует отметить, что на протяжении всех этих дискуссий Троцкий казался одержимым уверенностью, что возобновление полномасштабных военных действий с немцами будет неизбежно и неотвратимо. Обсуждение возможности интервенции по приглашению (или по согласию) фактически примерно совпадает с периодом, прошедшим между ратификацией Брест-Литовского договора и возобновлением официальных германо-советских контактов в мае, когда большевики стали сильно сомневаться в прочности брестских договоренностей. Идея принятия помощи союзников в конечном счете была отвергнута главным образом из-за того, что в ходе контактов с немцами выяснилось: какими бы неудовлетворительными эти отношения ни оставались, у немецкой стороны не было намерения использовать свои силы в России для уничтожения советского режима. В дополнение к этому имело место и растущее ухудшение отношений между правительствами союзников и большевиками, начавшееся в конце апреля (в основном в результате влияния и деятельности Нуланса), о котором еще предстоит рассказать в последующих главах.

Таким образом, к началу мая идея вмешательства по советскому приглашению (или, по крайней мере, по согласию) в значительной степени утратила реальность, которой когда-либо обладала, а к середине мая даже Локкарт признал, что момент упущен.

С этого времени идея перестала серьезно обсуждаться в Москве. Если она и умирала медленнее, чем в кругах западных союзников, то только потому, что там медленнее осознавали перемену, происшедшую в положении в Москве. Тем не менее, пока это продолжалось, вера в реальность такой возможности оказывала большое влияние как на местном уровне, так и на обсуждение проблемы интервенции в столицах союзников.

Фрэнсис, например, был очень этим тронут. Хотя посол никогда не разделял безоговорочного оптимизма Робинса и Садуля, он был убежден, что возможность вмешательства по приглашению – это то, ради чего стоит работать, и вся его позиция и личная политика с момента ратификации Брест-Литовского договора до начала мая основывались на этом расчете[61]61
  «Я полностью осознаю ошибки советского правительства и совершаемые им бесчинства, о которых сообщают Саммерс и консулы, – телеграфировал Фрэнсис в Госдепартамент 5 апреля, – но думаю, что лучший план – пока это игнорировать, чтобы побудить советское правительство обратиться за помощью к союзникам, так что, когда союзники войдут в Россию, они встретят не отказ советского правительства, а радушный прием…» (Примеч. авт.)


[Закрыть]. В этом отношении следует отметить, что Фрэнсис следовал советам не только Робинса, но и своих собственных официальных представителей – Рагглза и Риггса. Оба они, по-видимому, верили, что советская просьба об интервенции носила реальный характер и могла бы быть легко реализована, если союзники всерьез пожелали, чтобы это произошло[62]62
  См. среди прочего телеграмму Рагглза от 1 мая 1918 г. в военное министерство: «Я считаю… что мы должны вести переговоры с большевиками modus vivendi путем согласия на немедленную интервенцию союзниками Сибири и северных портов…» Эта телеграмма основывается на рекомендации Риггса от 25 апреля. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

С другой стороны, Генеральное консульство в Москве никогда не поддерживало тезис, что вмешательство по приглашению было реальной возможностью. Саммерс выступал за интервенцию без согласия большевиков и полагал, что совместное предприятие такого рода «приветствовало подавляющее большинство россиян». Но он никак не поощрял веру в возможность побудить советское правительство к обращению к союзникам с такой просьбой или что эта просьба того стоила, даже если бы она была возможна.

Именно британское правительство больше всего пострадало от перспективы интервенции с согласия большевиков. В течение апреля и мая свидетельства британского мышления по проблеме интервенции и официальная британская переписка с правительствами других союзных стран были пронизаны этим предположением. Вера в то, что такая возможность была реальной, на фоне безвыходной ситуации на Западном фронте во многом объясняла настойчивость и безотлагательность, с которыми британцы продолжали агитировать за интервенцию вплоть до конца мая.

Британцы практически были единственным среди союзных государств, озабоченных подобной возможностью: французам и итальянцам перспектива интервенции вообще никогда не нравилась. Французы по большому счету были не прочь обсудить вмешательство с официальным Вашингтоном, если существовала хоть какая-то вероятность, что эти переговоры могли бы склонить Вильсона к принятию интервенции в принципе. Но при этом они предполагали, что вмешательство должно произойти без согласия большевиков и предпочтительно с целью свержения советского правительства.

Что же касается Вильсона, он ни разу не проявил ни малейшего интереса к такой возможности. Это был единственный момент, в котором он не согласился с Хаусом, впечатленным предположением, что советское приглашение может быть получено, и считал полезным такой вариант рассмотреть. Главной причиной отсутствия энтузиазма у Вильсона, без сомнения, было его отвращение к интервенции в целом исходя из убеждения, что это не послужит серьезной военной цели и настроит российский народ против Америки. По мнению президента, именно этот последний эффект, несомненно, будет достигнут, даже если советское правительство обратится с просьбой о принятии мер – возможно, даже еще в большей степени.

Японское правительство также не проявило никакого интереса к возможности «советского приглашения». Если уж влиятельные в дальневосточном регионе японцы испытывали опасения по поводу вступления в Сибирь по соглашению с западными союзниками, у них тем более не было желания видеть свою свободу действий через ограничительную призму каких-либо договоренностей с советским правительством. Даже если бы они и проявили готовность рассмотреть эту альтернативу, то о принятии условий, названных Троцким, не могло идти и речи. В середине апреля заместитель министра иностранных дел в Токио сказал французскому послу (прекрасный пример дипломатического двуличия), что, хотя Япония, конечно, была бы готова дать гарантии, что не будет вмешиваться во внутренние дела России, лично он считает, что «[гарантии]… не следует формулировать с чрезмерной ясностью и точностью, поскольку любое сотрудничество с максималистами будет прямо противоречить намеченной цели, которая заключается в подавлении анархии и борьбе с немцами…».

Предположение о реальной возможности интервенции союзников по советскому приглашению (или согласию) не только сыграло важную роль в обсуждении проблемы интервенции правительствами союзников весной 1918 г., но и впоследствии стало центральным фактором упреков, которые так часто выдвигались в адрес союзных правительств со стороны либеральных или левых кругов Запада. Суть этих упреков сводилась к тому, что они – либо по недальновидности, либо по мотивам империалистической жадности – отвергли вполне приемлемую альтернативу интервенции, но предприняли ее позже, уже вопреки желанию большевиков и при их сопротивлении[63]63
  Интересно отметить, что советские пропагандисты и официальные историки, хотя, очевидно, и не прочь допустить вывод о несправедливости отказа правительств союзников от протянутой руки советской дружбы в первые месяцы власти большевиков, почти не упоминают об этих переговорах в материалах, предназначенных для внутреннего советского потребления. Там, где о переговорах вообще упоминается, это делается либо для доказательства, что союзники хотели поссорить советское правительство с немцами, либо для восхваления умений Ленина натравливать своих противников друг на друга (там же), либо для приведения доводов предательства Троцкого. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Особенно сильное впечатление произвело письмо, написанное Локкартом Робинсу 5 мая, призванное укрепить позиции Робинса в дальнейших дискуссиях с Фрэнсисом. В этом письме Локкарт перечислил пункты, по которым Троцкий пошел навстречу правительствам союзников, и сделал вывод, что «политика вмешательства при сотрудничестве и согласии большевистского правительства вполне осуществима». Робинс привез его домой в Соединенные Штаты, где оно было показано ряду людей и усилило подозрения, которые уже возникали во многих умах относительно обоснованности политики союзников по отношению к России. Сенатор Хайрам Джонсон, выступая в сенате 12 декабря 1918 года, задал администрации риторический вопрос, правда ли, что «советское правительство сотрудничало в оказании помощи союзникам и что вмешательство по согласию с большевиками было осуществимо еще 5 мая 1918 года?».

Шесть лет спустя анонимный автор книги «Архангельск: война Америки с Россией», горького рассказа об Архангельской экспедиции из первых рук, отмечал: «…Ни один представитель администрации или кто-либо другой так и не ответил и даже не пытался ответить на этот вопрос».

В этих обстоятельствах неплохо бы выяснить (в интересах ясности на протяжении оставшейся части этого повествования), какова именно была авторитетная советская точка зрения по этому вопросу, а для этого лучше всего обратиться к позиции и мнениям самого Ленина.

Взгляды Ленина на комплекс проблем, влияющих на отношения советского правительства с союзниками на рассматриваемом этапе, можно подытожить следующим образом. Положение новой Советской республики было в высшей степени трудным и опасным. Достигнутый «мир» являлся одновременно и обременительным, и крайне нестабильным. Тем не менее он дал большевикам передышку, имеющую огромное значение, поскольку она давала возможность укрепить новую структуру власти внутри страны и, возможно, использовать таким образом враждебность и соперничество различных «империалистических» держав для отсрочки (если не предотвратить навсегда), репрессии и нападения любой из них на слабую и борющуюся советскую власть. Само советское правительство, расценивающее эту передышку как единственную реальную надежду на спасение, не имело ни малейшего намерения возобновлять военные операции против немцев. Таким образом, нестабильность Брест-Литовского мира не заключалась в каких-либо скрытых намерениях советской стороны. Опасность для России заключалась в двух вероятных возможностях развития событий. Первая состояла в том, что немецкая партия войны, соблазненная сиюминутной слабостью России и подстрекаемая немецкими капиталистами с их ненавистью к социализму и жаждой грабежа, победит в Германии и будет настаивать на разрыве мирного договора и попытке полного завоевания и порабощения России. Во втором случае на Дальнем Востоке, где жестокое нападение «империалистов» на советскую власть до сих пор предотвращалось только соперничеством и подозрениями между американцами и японской буржуазией, эти две последние силы могли прийти к своего рода соглашению о разделе добычи, что позволило бы им наброситься на Советскую Сибирь и удовлетворить свои экономические аппетиты за счет России.

По мнению Ленина, из этих оценок вытекали три основных и главенствующих вывода. Во-первых, реальная надежда Советской республики на «постоянную» передышку и выживание заключалась только в созревании и окончательном осуществлении социальной революции на Западе. Во-вторых, сохранение передышки, от которой теперь зависело выживание Советской республики, висело как на волоске в зависимости от продолжения военных действий и соперничества между великими империалистическими державами, а это означало, среди прочего, продолжение великой войны. В-третьих, единственно возможная и правильная политика советского режима в этих обстоятельствах заключалась в том, чтобы маневрировать, отступать и выжидать своего часа.

Под «маневрированием» Ленин подразумевал быстрое и искусное тактическое изменение позиции, а также использование противоречий и соперничества между различными «империалистическими» врагами. Слово «отступать» использовалось им не в буквальном военном смысле, а в широком политическом значении. Имелось в виду, что, хотя человек должен делать все, что в его силах, для предотвращения посягательств на Советскую республику со стороны «империалистических» правительств, он не должен позволять заманивать себя на позиции, которые вынудили бы его встать и принять настоящий бой не на жизнь, а на смерть на неравных условиях с заведомо превосходящим противником. Таким образом, Ленин имел в виду, что «отступление» следует использовать, если невозможен никакой другой путь, кроме самоубийственного сопротивления (никакого героизма, никаких романтических и безумных поступков, сохранение любой ценой самого существования советской власти, пусть даже на ограниченной территории). Наконец, в выражение «выжидать» Ленин вкладывал значение «проявления терпения в течение опасного периода, пока распространение мировой революции не выдержит давления».

Резюмируя вышесказанное, следует обратиться к ленинской работе «Шесть тезисов об очередных задачах Советской власти», написанной 30 апреля и 3 мая 1918 года. Это дает хорошее представление о контексте, в котором Ленин использовал перечисленные выражения, и о языке, которым он излагал свою позицию:

«Международное положение Советской республики в высшей степени трудное и критическое, ибо самые глубокие и коренные интересы международного капитала и империализма побуждают его стремиться не только к военному натиску на Россию, но и к соглашению о дележе России и удушении Советской власти.

Только обострение империалистской бойни народов на западе Европы и империалистское соревнование Японии и Америки на Дальнем Востоке парализует или сдерживает эти стремления и то лишь отчасти и лишь на известное, вероятно, короткое время.

Поэтому обязательной тактикой Советской республики должно быть, с одной стороны, крайнее напряжение всех сил для быстрейшего экономического подъема страны, повышения ее обороноспособности, создания могучей социалистической армии; с другой стороны, в международной политике обязательна тактика лавирования, отступления, выжидания до того момента, когда окончательно созреет международная пролетарская революция, зреющая теперь быстрее, чем прежде, в целом ряде передовых стран» (Ленин В.И. ПСС. 5-е изд. Т. 36. С. 277).

Читатель заметит, что в этой базовой формуле нет ни малейшего намека на веру в то, что с советской точки зрения было из чего выбирать, морально и политически, между двумя «империалистическими» лагерями, участвовавшими тогда в мировой войне, ни малейшего основания для какого-либо обоснования, которое допускало бы приглашение войск одной из империалистических держав на территорию России в качестве противовеса другой. Если бы Ленин рассматривал это как одну из вероятных альтернатив, открытых для советской политики, он, несомненно, будучи идеологически последовательным человеком, сформулировал бы положение, на основе которого занял свою позицию таким образом, что учитывал такую возможность. Но ничто из того, что он сказал, не только в процитированном заявлении, но и в других упоминаниях о международных делах в течение рассматриваемых недель, при любом напряжении воображения не могло быть воспринято как подготовка его последователей к возможности любого подобного шага. То, что нужно стравливать противников друг с другом, действительно было неотъемлемой частью его концепции, однако предположение, что большевистский лидер мог пригласить вооруженные силы одной из империалистических держав на советскую территорию с целью противопоставить их силам другой, явно обречено на провал. Это было нечто такое, о чем можно было подумать (если вообще можно было подумать) только в условиях самой страшной чрезвычайной ситуации и катастрофы, то есть в том случае, если передышка уже закончилась в результате какого-то внешнего действия.

Но этого еще не произошло, и из мышления Ленина ясно следует, что он был категорически против любой советской политики, которая каким-либо образом ставила бы под угрозу сохранение передышки, но именно этот эффект был бы достигнут в случае приглашения союзникам вмешаться в дела России в любой форме.

В «Тезисах о современном политическом положении», написанных Лениным 10 мая и обсужденных на заседании ЦК РКП(б) 12–13 мая, большевистский лидер высказался еще более ясно: «Отнюдь не отказываясь вообще от военных соглашений с одной из империалистских коалиций против другой в таких случаях, когда это соглашение, не нарушая основ Советской власти, могло бы укрепить ее положение и парализовать натиск на нее какой-либо империалистской державы, мы в данный момент не можем пойти на военное соглашение с англо-французской коалицией. Ибо реальную важность для нее имеет отвлечение войск Германии с Запада, т. е. продвижение многих японских корпусов внутрь Европейской России, а это условие неприемлемо, как полный крах Советской власти. Если бы ультиматум такого рода предъявила нам англо-французская коалиция, мы бы ответили отказом, ибо опасность японского движения может быть парализована с меньшими трудностями (или может быть оттянута на более продолжительное время), чем опасность занятия германцами Питера, Москвы и большей части Европейской России» (Ленин В.И. ПСС. 5-е изд. Т. 36. С. 322).

Садуль, осознавая ту же базовую реальность, не мог скрыть своего удивления, смешанного с удовольствием, по поводу того, что Троцкий был готов обсудить с представителями союзников возможность ввода союзных войск в Россию. «Несомненно, – писал Садуль, – что, когда о таком шаге стало бы известно, немцы… „обиделись“ бы, обратились к большевикам с ворохом ультиматумов, а затем начали бы военное наступление, которое… быстро привело бы их к оккупации Петрограда и Москвы, что означало лишение [советского] правительства огромного числа пролетарских элементов, на которых оно почти исключительно базируется».

Трудно понять с расстояния почти сорока лет, как можно перед лицом этого признания и в свете заявлений Ленина полагать, что существовала серьезная вероятность приглашения союзников. В конце концов, Локкарт и Робинс были умными и искренними людьми, но их надежды несли лихорадочный оттенок многих ошибочных расчетов военного времени. Находясь отчасти в зависимости от русских переводчиков и секретарей, они сами не читали советской прессы и, возможно, не следили так внимательно, как следовало бы, за выступлениями Ленина перед своими соратниками. Наконец, их, несомненно, отвлекли и ввели в заблуждение заявления Троцкого, отражавшие отчасти его больший пессимизм (по сравнению с Лениным) в отношении шансов продлить передышку, а отчасти, без сомнения, его тревожное желание использовать интересы союзников как средство препятствовать японской интервенции.