Текст книги "Решение об интервенции. Советско-американские отношения, 1918–1920"

Именно в разгар этих событий конгресс получил 23 мая новую директиву от представителей Чехословацкого национального совета, находившихся тогда под давлением в Москве, о том, что все оружие должно быть передано советским властям. Сразу же была принята резолюция, также противоречащая этой директиве и провозглашающая намерение сохранить оружие и продолжить путь во Владивосток. К тому времени, когда чешские командиры 24 мая покинули Челябинск, чтобы вернуться в свои части, стало ясно, что они договорились между собой о своего рода оперативных планах «пробивания пути», которые должны быть реализованы немедленно, без дальнейших церемоний и в той мере, в какой это могло потребоваться по их возвращении на свои руководящие посты.

Челябинская резолюция стала известна в Москве через несколько часов, где она оказала сильное воздействие на советских лидеров, которые отреагировали практически немедленно. 25 мая Троцкий отправил местным Советам вдоль Сибирской железной дороги телеграмму, которая начиналась следующим образом: «Настоящим приказывается всем Советам немедленно разоружить чехословаков. Каждый вооруженный чехословак, обнаруженный на железной дороге, должен быть расстрелян на месте; каждый воинский эшелон, в котором обнаружен хотя бы один вооруженный человек, должен быть разгружен, а его солдаты интернированы в лагерь для военнопленных. Местные военные комиссары обязаны немедленно приступить к выполнению этого приказа; любое промедление будет рассматриваться как государственная измена и повлечет за собой суровое наказание нарушителя…»

Передавая этот приказ местным Советам, военные власти в Сибири добавили: «…Если для разоружения ваших сил окажется недостаточно, сделайте все возможное для остановки эшелонов: отведите их в сторону, заберите локомотивы, а в экстренных случаях разрушьте железнодорожные пути…»

Таким образом, несложно понять, что к 25 мая отношения между советским правительством и Чешским корпусом пришли к полному разрыву, и военные действия теперь стали неизбежны.

Впоследствии было много споров относительно того, предшествовал ли приказ Троцкого о расформировании корпуса решению пробиваться с боем или последовал позже. Этот аргумент празден. Чехи приняли свое решение еще до того, как у них появились сведения о телеграмме Троцкого. Отправляя телеграмму, он уже знал о резолюции челябинской встречи. В этом смысле можно сказать, что восстание начали чехи. Но они сделали это на фоне длинной череды осложнений, в которых сыграли свою роль слухи, неразбериха и ошибки со стороны всех заинтересованных сторон – и чехов, и большевиков, и союзников.

26 мая между чехами и большевиками вдоль всей железнодорожной линии от Пензы до Иркутска вспыхнули боевые действия.

С самого начала официальный коммунистический тезис заключался в том, что именно союзники спровоцировали чешское восстание. 29 мая, всего через три дня после начала военных действий между чехами и большевиками, Садуль отметил в одном из своих писем убежденность Троцкого в существовании заговора между союзниками и российскими оппозиционерами, спровоцировавшего чешскую акцию под руководством французских офицеров, представляющую своего рода генеральную репетицию будущей японской интервенции в Сибирь. Советские историки продолжают повторять этот взгляд на события в той или иной форме вплоть до сегодняшнего дня. Сначала к числу заговорщиков они относили французов и британцев, а несколько позже, в разгар антиамериканской кампании, последовавшей за Второй мировой войной, к числу виновных были причислены и Соединенные Штаты.

Сколько же правды в подобных обвинениях? Принимая во внимание важность восстания для последующей союзнической, а особенно американской, политики в отношении интервенции, нельзя удержаться от изучения этого вопроса.

Подробно рассмотрев дискуссии между представителями союзников в России о будущем Чешского корпуса, мы можем заметить, что в них ни разу не встречалось даже намека на идею чешского восстания, в одиночку бросившего вызов советской власти. Некоторые из союзных стратегов предполагали, что чехи частично останутся в России, но никто ничего не говорил о начале контрреволюции с их стороны в мае 1918 года. Более того, чешские лидеры за границей, особенно Масарик и Бенеш, все еще добивались скорейшего вывода всего корпуса во Францию.

Но какова была позиция представителей союзников в России на этот счет?

Следует напомнить, что корпус к этому времени стал неотъемлемой частью чехословацкой армии во Франции и юридически находился под французским командованием. Высокопоставленные французские чиновники в России – как военные, так и политические – несли непосредственную ответственность за то, чтобы давать указания от имени союзников командирам корпуса и представителям Чехословацкого национального совета в России. В сложившихся обстоятельствах, когда различные подразделения распределились по эшелонам на всем пути от Пензы до Владивостока, линии вертикального военного подчинения неизбежно потеряли прочность и стали крайне запутанными. Общепризнано, что оперативные решения в значительной степени были оставлены на усмотрение командиров и принимались в свете обстоятельств. Командиры, как мы видели, бросили вызов французам из-за предложения разделить корпус, однако принцип подчиненности (через Масарика и Чехословацкий национальный совет по делам союзников) непосредственному французскому командованию никогда не подвергался серьезному сомнению.

Легко предположить, что в неразберихе 1918 года в качестве исторической правды можно принять все, что угодно, кроме очевидного. Даже сегодня крайне интересно искать возможные тайные линии власти, идущие от союзников к чехам и передающие импульсы, которые привели к началу военных действий. Мы никогда не найдем в фактических записях указаний, что посол Нуланс или генерал Лаверн играли роль подставных лиц, либо что открытый и законный канал передачи приказов был чем-то иным, кроме подлинного. В любом случае к началу восстания в число командования корпусом входило не менее трех французских офицеров. Один из них добрался до Владивостока в конце апреля – начале мая, двое других оказались непосредственно «в центре» и находились вместе с частями, в которых начались беспорядки. Хотя их советы иногда и отвергались чехами-командирами на основании неотложной местной необходимости, право французов находиться в штабе и иметь свой голос на совещаниях никогда не оспаривалось. Офицерами центрального корпуса в районе Волги и Урала были майор Альфонс Гуине и капитан Паскаль. В дни, непосредственно предшествовавшие восстанию, они находились на южной ветке железной дороги, идущей от Пензы и Самары до Кургана, по которой тогда перемещались эшелоны корпуса. Они же присутствовали в качестве наблюдателей на челябинской встрече.

Французские представители в Москве и Вологде сильно встревожились известием об инциденте в Челябинске, последующим арестом двух представителей Чехословацкого национального совета и невыполнением приказа об эвакуации 1-й дивизии через Архангельск и Мурманск. Они правильно поняли в целом весь проект переброски чехов на Западный фронт, исполнение которого должны были обеспечить. Однако развитие событий грозило срывом намеченного плана. Старшие офицеры французской военной миссии в Москве сразу же пришли к выводу, что настал момент, когда следует отдать чехам твердый приказ о разоружении, а далее положиться на благожелательность и добросовестность советских властей, обеспечивающих дальнейшее продвижение корпуса во Владивосток.

После челябинского инцидента руководители французской военной миссии отправили (под свою личную ответственность) офицера-курьера к Гуине и Паскалю с инструкциями приказать чехам, чтобы они подчинились советским требованиям – другими словами, разоружились, а затем уехали в Вологду заручаться поддержкой Нуланса в отношении занятой ими позиции. Сам Нуланс приводит следующий отчет о своей встрече с этими офицерами:

«Представители Военной миссии примчались из Москвы, чтобы попросить нас принять условия Троцкого, как единственный способ, по их словам, избежать последствий его гнева. Я присоединился к другим руководителям миссий союзников, чтобы выслушать все мнения, однако доводы никак не повлияли на мое собственное убеждение. Взяв слово после их заявлений, я начал отстаивать перед коллегами противоположный тезис: чехи имеют полное право уйти с оружием в руках, и это право следует уважать. Военные атташе возражали против моей точки зрения с такой страстью, что один из них, американец, зашел слишком далеко, заявив мне: „Вы бы так не говорили, если речь шла о французах“.

Я яростно доказывал, что испытываю слишком большое уважение и симпатию к чехам, чтобы относиться к ним иначе, чем к нашим собственным солдатам».

По словам Нуланса, в результате его настойчивости было принято решение не принимать большевистский приказ о разоружении Чешского корпуса, однако к этому времени офицер-курьер, отправленный французской военной миссией, уже отбыл с полученными ранее инструкциями. Нуланс вспоминает о возникшей необходимости послать другого офицера с указанием отменить предыдущий приказ и сообщить чехам о новом решении.

Вот и все, что можно сказать по поводу участия посла Нуланса в этих событиях, но давайте еще раз обратим внимание на само время, когда они происходили. Все случилось вскоре после ареста двух главных чешских представителей в Москве 14–15 мая. Сразу же после этого происходит отправка первого курьера с приказом о разоружении. Робинс, как будет показано в другой главе, также покинул Москву вечером 14 мая, отправившись в Соединенные Штаты через Вологду и Сибирь. Должно быть, он проезжал через Вологду на следующий день, 15 мая, а Вологодское совещание, описанное Нулансом, проходило в период с 20 по 25 мая.

Американский наблюдатель профессор Э.Э. Росс впоследствии сказал в своей книге о русской революции: «Несомненно, что в поезде, который в мае перевозил миссию Американского Красного Креста через Сибирь [очевидно, имеется в виду поезд, в котором ехал Робинс], находились и французы, которые на каждой станции, где были чехословаки, проводили долгие и конфиденциальные беседы с офицерами».

Оглядываясь назад, Росс воспринял этот факт как доказательство того, что у истоков мятежа стояли французы (у Робинса, по-видимому, сложилось аналогичное впечатление). Этот эпизод вполне может служить примером опасности делать общие выводы из изолированных явлений в сложных ситуациях. Напрашивается вывод, что наблюдаемое Россом на самом деле было результатом деятельности первого французского офицера, посланного с приказом о подчинении[73]73
  Первоначальное намерение французских военных представителей в России проследить за тем, чтобы чехи продолжали движение во Владивосток и не участвовали ни в каких действиях против советских властей, находит подтверждение в сообщении Рагглза из Вологды, отправленном в военное министерство 10 мая. В этом сообщении Рагглз указывает, что французское правительство намерено отправить эти войска во Францию как можно скорее, при этом ни одно из них не должно использоваться для охраны железных дорог или для сотрудничества с интервенцией «без просьбы России». (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Второй эмиссар, отправленный после Вологодского совещания, едва ли мог добраться до Уральского региона до начала чешского восстания. Факт остается фактом: он действительно прибыл на место в последний день месяца, то есть через четыре или пять дней после начала военных действий.

Из вышесказанного можно сделать вывод, что, пока Нуланс в период между челябинским инцидентом (14 мая) и чехословацким восстанием (25 мая) активно навязывал своим собственным военным советникам и официальному сообществу союзников в Вологде свое мнение, что чехам не следует разоружаться и «пробивать себе дорогу» во Владивосток, и, хотя второй французский военный представитель действительно был направлен с новым решением на Урал и в Сибирь, – все эти события не имели никакого отношения к истокам мятежа. По состоянию на 25 мая военные представители находились на местах, при этом и Гуине, и Паскаль все еще пребывали в уверенности, что французское правительство стремилось избежать (даже ценой разоружения и расформирования корпуса) любого рода военного взаимодействия чехов с советскими властями. Даже если бы второй приказ дошел до этих французских офицеров до начала восстания (чего не произошло), его смысл сводился лишь к тому, что первый приказ отменен, а чехам не запрещается предпринимать вооруженные действия для обеспечения движения к Владивостоку. Нигде не говорится, что их каким-либо образом поощряли к участию в гражданской войне в России (или об их пребывании в России для участия в интервенции союзников). Подобные мысли, без сомнения, посещали отдельных представителей союзников еще до восстания, и вскоре они действительно получили широкое распространение в кругах альянса, оказывая значительное влияние на их политику союзников после начала восстания. Между тем ничто не свидетельствует, что эти настроения оказали хоть какое-то серьезное влияние на командование корпуса перед началом мятежа.

Стоит отметить, что даже Садуль, несмотря на его резкие разногласия с Нулансом и серьезные опасения в отношении политики альянса в целом, был убежден, что Троцкий ошибался в своей уверенности о провокационной роли союзников в чешском восстании. Похоже, он не задумывался (и это само по себе важно, поскольку Садуль был хорошо знаком с делами французской военной миссии), что подобное подстрекательство могло исходить от ответственных французских чиновников в Москве или Вологде. Единственная возможность, которая пришла ему в голову, заключалась в том, что Гуине и Паскаль могли выйти за пределы своей компетенции и подстрекать чехов к восстанию, но и эту возможность он сразу же отверг на основании своего личного знания обоих офицеров. Гуине казался ему по натуре неспособным участвовать в подобном заговоре; о другом, «моем друге, лейтенанте Паскале», Садуль писал следующее: «…Хотя меня законно подозревают в симпатиях к большевистскому правительству, я тем не менее не утратил всякого критического чувства, и мои симпатии не лишены оговорок. Восхищение, испытываемое католиком Паскалем перед толстовством (движением, евангельскую ценность которого он ценит превыше всего строго в умозрительной форме), никогда не знавшим истинную сущность большевика, не предрасполагает его к каким-либо военным действиям против Советов. Кроме того, он самый дисциплинированный и преданный из солдат. Я убежден, что как в соответствии с приказами, так и по личным убеждениям он чтил инструкции миссии, которые… определенно не должны раздувать пламя, даже если они и не должны его тушить. Я высказал это Троцкому. Совершенно очевидно, что Франции было что терять в столь прискорбной авантюре, которая рано или поздно могла закончиться только разгромом несчастных повстанцев. Единственное серьезное применение чехов находится на Западном фронте, где их ждут с нетерпением».

Несколько позже Садуль с немалой горечью напишет о роли союзников в дальнейшем ходе чешского восстания (но эта горечь в большей мере относилась к действиям союзников уже после мятежа, как будет показано в следующей главе). Вера Садуля в невиновность Гуине и Паскаля полностью подтверждается известными фактами поведения обоих офицеров во время самого восстания. На Челябинском конгрессе Гуине решительно настаивал на согласии чешских делегатов разоружиться и принять приказы Чехословацкого национального совета. Вскоре после начала военных действий Гуине оказался в Омске, где 31 мая принял участие в местном совещании с чешскими и советскими представителями. Цель этой встречи заключалась в попытке найти мирное решение ситуации в Исилькуле – небольшом поселении, расположенном к западу от Омска. В этом месте чешские подразделения вступили в открытое боевое противостояние с коммунистическими силами, грозящее военным тупиком. На конференции присутствовал американский вице-консул мистер Л.С. Грей. Советский представитель зачитал перехваченную телеграмму чешского командующего в Челябинске другим чешским командирам на линии фронта, в которой говорилось, что «…ситуация сложилась до такой степени, что французским контролем на время придется пренебречь».

После этой встречи Гуине отправил чешскому командованию в Исилькуль телеграмму следующего содержания: «Ваши действия вынуждают французскую миссию умыть руки в этом деле. Для чехов будет позором ввязываться в российские трудности. Если чехи будут упорствовать в своей деятельности, между ними и французским правительством все будет кончено. Чехи не должны предпринимать никаких действий до тех пор, пока французская миссия [которая немедленно покидала Омск] не прибудет в Исилькуль».

Из этого сообщения совершенно ясно следует, что по состоянию на 31 мая Гуине не получал никаких инструкций, предусматривающих сохранение чехами оружия или военное участие против большевиков в поддержку возможной интервенции.

И уж совсем никоим образом в подоплеке чешского восстания не были замешаны американцы, за исключением того факта, что Фрэнсис с вологодскими коллегами по союзу поддержал французского посла во мнении, что от чехов не следует требовать разоружения и сдерживания. Когда произошло восстание, американские официальные представители в сибирских городах, как мы увидим в следующей главе, сделали все, что было в их силах, для сглаживания разногласий между чешскими и местными советскими властями, мешающими мирному прохождению чешских военных эшелонов во Владивосток (вплоть до того, что поставили в неловкое положение чешское командование и даже вызвали раздражение). Нет ни малейшего признака, что американцы каким-либо образом предвидели мятеж или тем более его поощряли.

Вот, собственно, и все, что должно приниматься в качестве основного доказательства прямого участия союзников. В дополнение к этому мы должны принять к сведению еще одну возможность, подразумеваемую в некоторых заявлениях коммунистической стороны, а именно – восстание было результатом некой предварительной договоренности между чехами и российскими оппозиционными партиями, о которой союзникам было известно и которую (несмотря на их собственную противоположную официальную позицию) они молчаливо поощряли.

Мы уйдем слишком далеко от центральной темы этого исследования, если попытаемся описать на данном этапе различные оппозиционные группировки, активные в Европейской России весной 1918 года, или воспроизвести и детально проанализировать отдельные свидетельства, касающиеся их отношений с союзниками и чехами. Однако характер и значение этих свидетельств можно резюмировать следующим образом.

В своих работах, опубликованных еще в начале 1920-х годов, советский историк П.С. Парфенов утверждал, что центральный военный штаб эсеров в апреле 1918 года «узнал», что Лаверн и Локкарт вместе с членами консервативной подпольной офицерской группы разрабатывали планы свержения советской власти и восстановления российского военного сопротивления Германии, причем эти планы предусматривали использование чехов во взаимодействии с российскими оппозиционными группами для захвата сибирских железных дорог и уничтожения советских войск в сибирском регионе. Парфенов даже сообщает о встрече, состоявшейся 14 апреля во французской военной миссии в Москве, на которой якобы присутствовали представители британских, французских, чехословацких и российских оппозиционных групп. При этом, говоря о присутствующих, Парфенов называет и конкретные имена. В частности, упоминаются Локкарт и капитан Коньшин, поддерживающие контакт с подпольной офицерской группой в Ново-Николаевске (Новосибирске).

Аналогичный отчет можно найти в сообщении о возникновении режима Колчака в Сибири, написанном несколько позже (1919 г.) американским консулом Альфредом Р. Томсоном, находившимся тогда в Омске, как в ключевой точке чешского восстания. Томсон также упоминает о присутствии Локкарта и Лаверна на предполагаемой встрече и утверждает, что чехов «…должны были попросить начать военные действия против большевиков позже, чем они это сделали на самом деле, но германское правительство… убедило Троцкого разоружить чехословаков и, таким образом, устроить кризис раньше, чем было запланировано».

Утверждения Парфенова, не подкрепленные никакими доказательствами или ссылками на источники, производят – по разным пунктам – крайне ненадежное впечатление. Представляется, что они могли быть написаны кем-то, кто не был знаком ни с обстоятельствами, в которых оказался в то время Чешский корпус, ни с отношениями его командования с союзниками в целом. Сказанное о Локкарте и Лаверне не согласуется с известными фактами (а их вполне достаточно) об официальных инициативах и личных наклонностях этих двух людей. Заявление Томсона, представленное без указания источника, очевидно, основано на рассказах из вторых рук, услышанных от российских чиновников в Сибири времен Колчака, поэтому оно не может быть воспринято как надежное историческое свидетельство. Ссылка на немецкое правительство, кстати, категорически неверна и представляет собой просто сплетни, ходившие тогда в Сибири.

Ближайшими друзьями чехов на российской политической сцене были правые эсеры. С ними чехов связывали как идеологические узы (симпатии социалистов-революционеров лежали в основном где-то между «буржуазными» партиями и большевиками), так и организационные – через лидеров сибирской секции российского кооперативного движения. Кооперативы в значительной степени отражали интересы независимого крестьянства (особенно сильного в Западной Сибири). Естественно, они были близки к эсерам, которые в первую очередь представляли крестьянскую партию, и ряд лидеров кооперативного движения в Сибири был хорошо известен в эсеровских кругах. Чехи заключили контракт с сибирскими кооперативами на поставку продовольствия корпусу при его передвижении по Сибири, что позволило командирам корпусов установить тесный контакт с лидерами кооперативов и эсерами по всей линии фронта. Так как за чешским восстанием немедленно последовали (а в некоторых случаях даже начались одновременно) мятежи местных русских групп против большевиков, в которых социалисты-революционеры играли ведущую роль, сразу же возникает вопрос прямого подстрекательства Чешского корпуса к восстанию со стороны эсеров.

Существовало два основных центра, где русские группировки предпринимали военные и политические действия против большевиков сразу после чешской акции, причем в обоих случаях эсеры были явно вовлечены в это дело. К первому центру относилась Самара на Волге, ко второму – Центральная Сибирь, в частности – Омская и Ново-Николаевская области[74]74
  Так как продолжалась Гражданская война на территории региона, доходило до казуса: белые именовали административно-территориальную единицу Омская область, красные – Омская губерния. В этот период имелось одновременно два наименования (ситуация изменилась лишь в начале 1920 г. До 1921 г. территория Новониколаевской (Новосибирской) области входила в состав Томской губернии.


[Закрыть]. В каждом случае планы восстания эсеров и тайных групп бывших офицеров против большевиков разрабатывались задолго до чешской акции. Но исходя из обстоятельств предусмотренные сроки были значительно позднее конца мая. Нет причин сомневаться, что соответствующие антикоммунистические лидеры, хорошо осведомленные о положении Чешского корпуса, о его потенциальной силе и о трудностях, которые он испытывал с советскими властями, надеялись, что чехи каким-то образом внесут свой вклад в их собственные планируемые действия[75]75
  В предисловии к книге Б. Солодовникова об участии Гайды в Гражданской войне в Сибири («Сибирские авантюры и генерал Гайда», Прага, без даты) встречается следующий отрывок: «Еще в начале мая 1918 года я встретился в Москве на квартире адвоката Виленкина в присутствии полковника Генерального штаба Н. Пораделова с известным эсером полковником В.И. Лебедевым, где мы пришли к пониманию, что, готовя свое восстание, эсеры возлагали надежды на чехословаков». (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Но это совсем не соотносилось с подстрекательством чехословаков к мятежу 26 мая.

В случае с самарской группой наилучшие исторические свидетельства указывают на то, что местные подпольные лидеры эсеров понятия не имели о предстоящей в конце мая какой-либо акции и узнали о ней только из последующих сообщений из Москвы. Получив сведения, самарцы, конечно, сразу же связались с чехами, чтобы скоординировать дальнейшие действия.

В Омске и Ново-Николаевске сложилась совершенно иная ситуация. Последний был не только резиденцией военного штаба партии эсеров, но и вообще центром офицерской подпольной сибирской деятельности, а ведущей ее фигурой являлся молодой русский офицер Гришин-Алмазов. Хотя офицеры-заговорщики, как правило, не придерживались социалистических убеждений и относились к эсерам с большим подозрением, Гришин-Алмазов в то время верил в необходимость сотрудничества в борьбе против большевиков, поэтому тесно сотрудничал с военным штабом эсеров, размещавшимся в этом же городе.

Командиром центральной группы чешских эшелонов со штаб-квартирой в Ново-Николаевске был – так уж случилось – молодой чешский офицер, позже получивший широкую известность как политический авантюрист Радола Гайда (Рудольф Гейдель)[76]76
  В дополнение к тому, что Гайда причинил немало неприятностей в ходе сибирской интервенции, позже, в период правления Гитлера, он стал лидером небольшой чешской фашистской партии, с которой нацисты играли – нерешительно и безуспешно, видя в ней средство посеять раздор и завоевать влияние среди чехов. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Решительно настроенный против большевиков и жаждущий насильственных действий, Гайда был главной движущей силой принятого на Челябинской конференции решения бросить вызов советской власти и пробиваться во Владивосток. В результате препятствий, чинимых большевиками на всем пути чешского передвижения, его команда была на некоторое время задержана в Ново-Николаевске еще до восстания. Там Гайда познакомился с подпольной группой русских офицеров, взгляды которых и нетерпение к действию он полностью разделял. Не поддаваясь давлению со стороны новых знакомых к действиям против большевиков, он сделал все возможное, чтобы побудить подпольщиков к восстанию против местной советской власти, обещая поддержку Чехии, если они это сделают. «Вы только начните, – заверял он Гришина-Алмазова, – а уж мы позаботимся о большевиках». Позже, когда чехи сами перешли к открытой конфронтации с большевиками, Гайда сразу же скоординировал свою деятельность на местах с деятельностью русской группы, и две организации объединились на свержение советской власти на всей территории от Омска через Ново-Николаевск до Красноярска.

Благодаря контактам Гайды чехи были хорошо информированы о силе антисоветских настроений в Центральной Сибири и о существовании подпольных офицерских групп, стремившихся захватить власть в самые короткие сроки. Когда на Челябинской конференции принималось решение «пробиваться», то, несомненно, учитывалось и это обстоятельство, однако чехи преследовали одну-единственную цель – обеспечить свою собственную безопасность и безопасный проход к Владивостоку. Помимо чисто местной ситуации в Ново-Николаевске, похоже, вообще не было ничего, что можно было бы назвать «заговором» между чехами и русскими белыми. Эта ситуация была хорошо описана в официальном чешском отчете об истоках восстания, составленном Временным исполнительным комитетом чехословацкой армии, которому Челябинский конгресс поручил дальнейшее руководство военными операциями и политическими переговорами: «…чехословаки, основываясь на своем глубоком знании политических условий по всей России, пришли к выводу, что неприязнь к большевикам была наиболее сильной в тех самых регионах, где находилось большинство их эшелонов, а именно на Урале и в Западной Сибири. Таким образом, исполнительный комитет, планируя свои действия прорыва на восток, учитывал эти факты и рассчитывал воспользоваться как слабостью Красной армии, так и сильным настроем населения против большевиков. То, что прорыв будет сопровождаться свержением коммунистов и установлением нового правительства в Западной Сибири, никогда не входило в расчеты корпуса, хотя, когда падение Советов стало свершившимся фактом, чехословаки стали первыми, кто приветствовал новое правительство, поддержал его и оказал свою моральную и вооруженную поддержку».

Таким образом, в целом можно прийти к выводу, что ни внешнее подстрекательство, ни поощрение, либо со стороны союзников, либо из центрального штаба белого подполья, не сыграло никакой существенной роли в решении чехов взяться за оружие против советской власти. Начало военных действий оказалось спонтанным явлением, результатом решений и действий, почти одновременно обнародованных советскими властями в Москве и в Сибири, а также чешским командованием на местах. Такого развития событий не желала ни одна из заинтересованных сторон – ни большевики, ни союзники, ни большинство самих чехов.

Бесполезно искать в этих событиях отражение какого-то преднамеренного заговора или особой двуличности с той или иной стороны. Ни одна из этих сторон не была спровоцирована, но и не оказалась в положении «без вины виноватой». Причины лежат совсем в другом. Прежде всего, они кроются в общей атмосфере замешательства и подозрительности, царившей в этот кульминационный момент войны и революции, в чрезвычайной сложности ситуации, в которой тогда оказался чешский корпус, в осложняющем факторе присутствия большого числа военнопленных Центральных держав, частично большевизированных, а частично – нет, вдоль всей сибирской линии, в многочисленных слухах о подстрекательстве Германии и в неадекватности дисциплинарных связей, распространявшихся и от союзников, и от чехов, и от советского правительства в Москве до местных Советов по всей Сибири.

Принимая во внимание все перечисленное, легко понять, что Чешский корпус, являющийся тогда самой сильной компактной и сплоченной вооруженной единицей во всей Сибири, вряд ли мог не стать, вольно или невольно, фактором тлеющего гражданского конфликта, вызванного внезапным захватом власти коммунистами. Если бы корпусу удалось мирно пробраться через гигантскую пороховую бочку Центральной Сибири весной 1918 года, не высекая искр и не подняв никаких важных вопросов, это, а вовсе не то, что произошло на самом деле, стало бы настоящим чудом.