Текст книги "Испытание Ричарда Феверела"

ГЛАВА XVII
Хорошее вино и хорошая кровь

Разговор между адвокатом и его клиентом возобновился.

– Может ли это быть, сэр Остин, – произнес мистер Томсон, как только он привел клиента к себе в кабинет и они остались вдвоем, – что вы соглашаетесь его еще видеть и принимать у себя в доме?

– Разумеется, – ответил баронет. – А почему бы и нет? Меня это нисколько не удивляет. Когда он перестанет быть опасен для моего сына, он будет таким же желанным гостем, каким был прежде. Он школяр. Я это знал. Я этого ожидал. Все это прямое следствие ваших принципов, Томсон!

– Одна из самых омерзительных книжонок подобного рода! – вскричал старый адвокат, открывая цветной фронтиспис, с которого соблазнительно улыбалась бесстыдная мисс Случайность: казалось, она была уверена, что соблазнит своими чарами и самое Время и всех его ветеранов. – Тьфу ты, пропасть! – он захлопнул книгу с такой силой, с какой он, вероятно, был бы рад отхлестать эту девицу при всех по щекам. – С этого дня он будет у меня сидеть на хлебе и воде… и перестанет получать карманные деньги! И где это он умудрился раздобыть такую пакость! Как это он!.. И что за мысли! И так хитро от меня все скрыть! Он затеял игру с пороком! Душа его погрязла в распутстве! А я ведь мог подумать, да я и подумал… я мог так думать и дальше… что мой сын Риптон – благопристойный молодой человек! – старый адвокат разразился сетованиями на то, как отцы обманываются в своих сыновьях, и опустился в кресло, растерянный и жалкий.

– Все тайное стало явным! – сказал сэр Остин. – Ведь это даже забавно, с какой целью он воспользовался юриспруденцией. Он действительно играет с пороком; только что вкусившие его молодые люди столь же дерзки, как и завсегдатаи, и забавы начинающего грешника похожи на те, что прельщают старого развратника. Всякая страсть, как ненасытная, так и пресытившаяся, обращается к крайностям. Вас удивляет то, что вы открыли в отношении вашего сына. А я этого ожидал, хотя, поверьте мне, я никак не подозревал, что все это может обнаружиться столь внезапно и столь бесспорно. Но я знал, что семя это все равно в нем заложено, потому-то я и не приглашал его в последнее время в Рейнем. Школа и царящая в ней распущенность рано или поздно приносят свои плоды. Я бы мог посоветовать вам, Томсон, что с ним делать: у меня есть свой план.

Как истый царедворец, мистер Томсон пробормотал, что он почел бы за большую честь услышать из уст сэра Остина добрый совет, втайне же он, как истый бритт, решил, что все равно поступит по-своему.

– Дайте ему увидеть, – продолжал баронет, – порок во всей его наготе. Пока в нем еще осталось что-то от невинности, сумейте вызвать в нем отвращение! Принимаемый малыми дозами, порок постепенно овладевает человеком целиком. Если хотите знать, то мой вам совет, Томсон, это поводить его по городским вертепам.

Мистер Томсон снова заморгал.

– Будьте спокойны, я сумею его наказать, сэр Остин! Не бойтесь, сэр. К пороку я беспощаден.

– Совсем не это сейчас нужно, Томсон. Вы неправильно меня поняли. Обращаться с ним надо мягко. Боже мой! Неужели вы надеетесь, что, сделав из него мученика, вы этим заставите его возненавидеть порок? Чтобы быть для него настоящим наставником, вы должны сойти с пьедестала ваших почтенных лет и на время сделаться его сверстником; вы должны показать ему, как непреложно и безжалостно порок наказует сам себя: сопровождать его во все прибежища порока.

– Водить его по городу? – спросил мистер Томсон.

– Да, по городу, – сказал баронет. – И можете не сомневаться, – добавил он, – что до тех пор, пока отцы не начнут как следует исполнять свой долг перед детьми, мы будем видеть те неприглядные картины, что видим сейчас в больших городах, и слышать все истории, которые слышим сейчас в деревушках, где есть и смерть, и приходящая в дом беда, и горе, и стыд, который мы завещаем тем, кто придет в мир после нас. Поверьте, – продолжал он, приходя в возбуждение, – что если бы не мой долг перед сыном и не надежда на то, что он оправдает мои ожидания, когда я думаю обо всем нагромождении бедствий и горя, которые мы готовим нашим потомкам, ибо содеянные нами грехи замутят всю первозданную свежесть жизни… то мне… верьте, что это так!.. то мне хочется, чтобы имя мое осталось скрытым! Ведь куда мы идем? Где тот дом, честь которого ничем не запятнана? Почему наши доктора и адвокаты бессильны нам это сказать?

Мистер Томсон многозначительно кивнул головой.

– К чему же это все приведет? – продолжал сэр Остин. – Ведь если грехи сыновей еще умножат грехи отцов, то разве все вместе взятое не приведет мир к погибели? Разве тогда жизнь из посланного нам господом блага не превращается безраздельно в игрище дьявола? Именно ради моего сына мне хочется, чтобы имя мое осталось в тайне. Я не хочу, чтобы над моей могилой с уст людей срывались проклятия!

Нарисованная баронетом картина была поистине страшна. Мистеру Томсону стало не по себе. В клиенте его было такое чувство собственного достоинства; слова его звучали так убедительно, что перед неопровержимостью его доводов умолкал и протестующий разум, и голос долгих лет благопристойной размеренной жизни. Мистер Томсон регулярно ходил в церковь; он исправно платил причитавшиеся с него подати и даже не особенно при этом ворчал, уж во всяком случае меньше, чем все остальные. На первый взгляд, это был добропорядочный гражданин, любящий отец, хороший муж, благочестиво поднимавшийся к уготованному на небесах блаженству по проложенной тысячелетиями тропе. И вдруг находится человек, разглядевший изнанку его жизни, и, хотя это был недозволенный, противный всем правилам, больше того, противный английским нравам способ вглядываться в себе подобных, мистер Томсон был всем этим смущен. Что из того, что его клиент несколько сгустил краски? В конце-то концов, за всеми словами его стояли факты. И он оказался проницателен – он разоблачил Риптона! С той минуты, когда Риптона вывели на чистую воду, отец его содрогался при мысли о том, что все, что проповедует его клиент, относится именно к нему. Может быть, это и являлось скрытой причиной того гнева, который отец обрушил на провинившегося юношу.

Мистер Томсон покачал головой; скорбно наморщив лоб и весь как-то жалобно съежившись, он тихо встал с кресла. По всей видимости, он собирался что-то сказать, однако вместо этого повернулся и задумчиво направился к стоявшему в нише шкафу; открыв дверцу, он вытащил оттуда поднос и графин с этикеткой «портвейн» и, налив бокал, почтительно предложил его своему клиенту, после чего налил еще один для себя и сразу же его осушил.

Это было его ответом.

Сэр Остин никогда не пил перед обедом вина. У Томсона был такой вид, как будто он все еще собирается что-то сказать; и баронет ждал, когда это произойдет.

Мистер Томсон увидел, однако, что его клиент не присоединяется к нему и не пьет, а следовательно, красноречивый ответ – бокалом портвейна – не достиг своей цели.

Неторопливо выпив и просмаковав сей драгоценный напиток, и смакуя его вновь и вновь с проникновенною мудростью истинного служителя Фемиды (можно было подумать, что он в эту минуту решает судьбу всего человечества), старый законник вздохнул и, облизав губы, сказал:

– Мир в очень печальном положении, сэр Остин!

Его клиент с любопытством на него посмотрел.

– Но это вот, – тут же добавил мистер Томсон, не в силах скрыть свою радость от разливавшейся по его телу теплоты, – это вот вы, надеюсь, признаете, сэр Остин, если только я уговорю вас его отведать, уверяю вас, это совсем неплохое вино.

– Стало быть, Томсон, добротность все-таки существует, – тихо сказал сэр Остин, стараясь не потревожить игравшей на лице его собеседника сладкой улыбки.

Старый законник, усевшийся, чтобы допить свой бокал, заметил, что такое вино найти нелегко.

Внешне оба они пребывали в молчании. Внутри же в одном из них все бушевало и было охвачено ликованием; можно было подумать, что на угодья юриспруденции вторглись целые сонмища вакханок и захватили их целиком; и для того чтобы физиономия его сохраняла пристойно сокрушенный вид и он мог как-то общаться со своим собеседником, нашему адвокату приходилось, подобно Арлекину, кривить лицо.

Мистер Томсон пригладил волосы назад. Баронет все еще выжидал. Мистер Томсон глубоко вздохнул и осушил свой бокал. Он все еще противился действию винных паров. Он пытался рассуждать здраво. Он пытался прикинуться несчастным, но у него это не получалось. Он говорил, стараясь уловить выражение лица своего клиента и изобразить нечто подобное на собственной физиономии, чтобы показать, что у них есть известная общность во взглядах.

– Боюсь, что близится ужасное вырождение!

Баронет кивнул.

– Если верить тому, что говорят мои поставщики вин, – продолжал мистер Томсон, – в этом не приходится сомневаться.

Сэр Остин изумленно на него воззрился.

– Дело не то в самом винограде, не то в почве, не то еще в чем-то, – снова принялся за свое мистер Томсон. – Могу только сказать, что детей наших ждет невеселое будущее! По мне, так правительству надлежало бы создать комиссию, которая бы расследовала, по какой причине все это происходит. Это сущее бедствие для англичан. Я все-таки удивляюсь: я слышу, как люди сидят и уныло говорят об этой необычной болезни виноградной лозы, и, как видно, никто не считает себя обязанным что-то предпринять, сделать все от него зависящее, чтобы ее пресечь, – он напустился на своего клиента, словно речь шла о некоем ужасающем преступлении. – Никто даже пальцем не пошевелит! Безучастность англичан войдет в поговорку. Прошу вас, отведайте его, сэр Остин! Позвольте, я вам налью. Такое вино можно пить когда угодно. Прошу вас! Мне вот разрешено два бокала за три часа до обеда. Улучшает пищеварение. Я нахожу, что мне это очень полезно: чувствую себя совсем другим человеком. Думается, на наш с вами век его хватит! Без него мы бы просто пропали! Никаких бы дел не могли вести. Законнику без него дня не прожить. Профессия у нас такая, что от нее сохнет кровь.

Сцена с Риптоном расстроила его, выпитое вино его освежило, а чувство благодарности к этому вину развязало ему язык. Он решил, что как ни привередлив его клиент, он смотрит на вещи здраво и поэтому непременно должен выпить налитый ему бокал портвейна.

– Так вот, насчет этого вина, сэр Остин… если не ошибаюсь, высокочтимый батюшка ваш, сэр Пилкер Феверел, был до него большим охотником и пивал его всякий раз, когда приезжал за советом к моему отцу. Я тогда еще был мальчишкой. И, помнится, как-то раз позвали меня, и сэр Пилкер сам мне налил бокал. Хорошо, если бы теперь я мог позвать Риптона и также вот его угостить. Как бы не так! Пусть он не ждет от меня никаких поблажек! Вино бы ему, правда, не повредило… боюсь только, что не очень-то много останется ему угощать своих гостей. Ха-ха! Знаете что, сэр Остин, коль скоро вы перед обедом вина не пьете, то мне хочется уговорить вас как-нибудь оказать мне честь и посетить мой загородный домик… Там-то уж у меня вино… не хуже этого… Думаю, что тогда вы… тогда вы… – Мистер Томсон хотел сказать, что, как он полагает, клиент его и сам придет в то состояние, какое воодушевляет законников после того, как они как следует выпьют, и позволяет им снисходительнее взирать на собратьев, но все же удержался от этого сладостного предсказания, сказав лишь: – Вы его оцените в полную меру.

Сэр Остин взирал на своего советчика по юридическим делам и раздумывал над его словами с кислой миной, презабавно сморщив губы.

Ему стало ясно, что Томсон до принятия портвейна и Томсон после этого – два совершенно разных человека. Переубеждать его теперь уже было поздно; но, может быть, была как раз удобная минута использовать его теперешнее состояние в своих интересах. Он взял карандаш и на первом попавшемся клочке бумаги написал:

«Два зубца одной вилки; мир зажат между ними – портвейн и чревоугодие. Одного не станет – и мир погиб». И еще: «Сквозь стекла портвейна».

– Я охотно поеду с вами сегодня вечером, Томсон, – сказал он; слова эти привели адвоката в восторг, и он весь преобразился; и эти самые слова составили костяк замечательного афоризма, приютившегося у баронета в кармане, чтобы обрасти там плотью и облечься в форму вместе с находившимися в подобном же положении многими другими.

«Я приехал сюда посоветоваться со своим адвокатом, – подумал он, – а случилось так, что я столкнулся с целым миром в его лице».

ГЛАВА XVIII
Система сталкивается с пагубными последствиями совершенных в юности сумасбродств

Разнесся слух, что сэр Остин Феверел, рейнемский отшельник, заядлый женоненавистник, богатый баронет, приехал в столицу и присматривает невесту для своего единственного сына и полноправного наследника. Доктор Бенджамин Бейрем был в этом вопросе непререкаемым авторитетом. Доктор Бейрем благополучно помог разродиться госпоже Молве этим слухом, и немало женщин качало потом у себя на коленях примечательного отпрыска. Доктор Бейрем мог похвастать тем, что был первым человеком, к которому обратился знаменитый отшельник. Он услышал из собственных уст баронета, что тот действительно приехал присмотреть невесту для своего единственного сына и полноправного наследника.

– И счастлива будет та, кому он достанется, – добавил доктор. Слова эти истолковали так, что юноша этот станет для кого-то лакомою добычей; может быть, впрочем, доктор имел в виду и все необычайные трудности, связанные с выбором невесты.

У издателя «Котомки пилигрима» затребовали все нераспроданные экземпляры книги. Условностями на этот раз пренебрегли. Визитные карточки дождем посыпались на стол баронета.

Среди мужчин у него не было друзей. В клубах он не бывал, считая их рассадниками сплетен. Представшие теперь его взору визитные карточки принадлежали в большинстве своем лицам женского пола, вместе с мужьями там, где таковые имелись; последних дамы притаскивали с собой, дабы посещения их выглядели благопристойно. Перебирая все эти карточки, баронет улыбался. Он знал, с какою целью они были оставлены. В каком неприглядном свете представали иные после всего, что он услышал о них от Томсона и того же доктора Бейрема! Боже ты мой! До чего же выродились в этой империи благородные семьи.

Прежде чем приступить к намеченному, баронет проведал двух своих старых друзей, лорда Хеддона и своего дальнего родственника Дарли Эбсуорти; оба они были членами Парламента и людьми для него полезными, хоть оба и страдали подагрой; в юные годы они вдосталь предавались сумасбродствам и старались оправдать все преимущества этого образа жизни, уверяя, что хуже от этого нисколько не стали. И вот он обнаружил, что у одного из них слабоумный сын, а у другого – целый выводок чахоточных дочерей. «Разоблачила сама себя «теория сумасбродств»!» – записал у себя в книжке баронет.

Дарли гордился белоснежною кожей и ярким румянцем своих дочерей. Он называл их не иначе, как «мои красавицы». Старшая уже выезжала в свет, и у нее было множество поклонников. Ей представили сэра Остина. Барышня была словоохотлива и приятна. Какой-нибудь неосмотрительный юноша, обыкновенный школьник или даже зрелый мужчина легко мог в нее влюбиться – так она была мила и так располагала к себе. В ней было что-то поэтическое.

«Прекрасно», – отвечала она всякий раз, когда баронет принимался расспрашивать ее, как она себя чувствует. Из слов ее можно было заключить, что она совершенно здорова; однако к концу разговора она все чаще прижимала руку к груди и ей трудно было перевести дыхание. «Странно, не правда ли? – говорила она тогда. – У Доры, у Адели и у меня бывает одинаковая непонятная тяжесть в сердце, и это случается после того, как мы много говорим».

Сэр Остин только кивнул головой и уныло замолчал, повторяя про себя: «Грехи молодости! Сумасбродства!»

Свидания с Дорой и Аделью он уже не стал добиваться.

Лорд Хеддон яростно отстаивал права молодых людей совершать сумасбродства.

– Все это глупости, Феверел, – сказал он, – пытаться воспитать сына не так, как все. Ему просто необходимо перебеситься, пока он юн, – он ощутит свою силу, станет увереннее в себе и, к тому же, узнает свет. Никогда ему не стать настоящим мужчиной, если он хоть раз в жизни не поиграет в эту старинную игру, и чем раньше это случится, тем лучше. Я всегда замечал, что больше всего проку бывало именно в тех, кому в юности доводилось перебеситься. Пусть делает все, что хочет, пока он молод; в эти годы все проступки его легко можно оправдать. Не следует думать, что мужчиной можно стать, не отведав мужской пищи. Тогда это будет уже не мужчина, а молокосос. И помни, стоит такому раз сорваться, как все полетит вверх тормашками, и никто его не пожалеет. Посмотри, как ведут себя лавочники, когда они берут молодого парня… как бишь это зовется… в ученики. Они знают, что мальчишка сластена. И что же! Они предоставляют ему в лавке полную свободу, оставляют там одного, и очень скоро он перестает поддаваться соблазну – он ничего не тронет, даже ради одного удовольствия что-то стащить. Я знаю, что ты держишься противоположного мнения. По-твоему, молодой приказчик должен подняться выше пристрастия к сахару. Не выйдет этого! Поверь мне, Феверел, опасная затея – пытаться удержать в упряжке кипучую кровь. Никакому жеребцу этого не выдержать, разве что он не лучше клячи. И подумай, есть во всем этом и медицинские соображения. Ранние излишества нисколько не опасны для человека, поздние – подрывают его здоровье. Вот к чему все сводится. Ну, а как твой сын?

– Здоров и благополучен! – ответил сэр Остин. – А твой?

– О, Липском все тот же! – лорд Хеддон только вздохнул; он был раздражен. – Это тихоня – единственное, что в нем есть хорошего; только представь себе, в присяжные заседатели его не берут, я уже потерял всякую надежду.

Как раз в эту минуту лорд Липском вошел в комнату. Сэр Остин оглядел его с ног до головы и нисколько не удивился, что его отказались принять.

«Грехи молодости!» – подумал он, всматриваясь в тупого, совершенно выродившегося дряблого отпрыска.

Дарли Эбсуорти и лорд Хеддон, оба заговорили о предстоящей женитьбе их наследников как о чем-то само собой разумеющемся.

«Не будь я трусом, – признался сам себе сэр Остин, – я бы поднял голос и запретил подобные браки! Просто ведь ужасно, как это люди не знают, к каким неизбежным последствиям приводит грех; поощрять сумасбродства юношей – все равно что подложить бомбу, ту, что успела уже сотрясти весь мир и заглушить в нем всякое нравственное начало». Однако он смолчал: он вынужден был щадить чувства этих людей касательно предмета, который для него самого был священным. Образ его пышущего здоровьем сына возник перед ним как торжествующее живое опровержение любого из аргументов, которые могли бы привести его противники.

Он довольствовался тем, что заметил своему доктору, что третье поколение предающихся сумасбродствам людей будет совсем хилым!

Таких семей, у которых ни адвокат Томсон, ни доктор Бейрем не могли найти какого-либо изъяна в прошлом по мужской или по женской линии, оказалось совсем мало.

– Право же, – сказал доктор, – вы не должны быть в наши дни таким требовательным, сэр Остин. Нет никакой возможности оспаривать ваши принципы, и вы оказываете человечеству неоценимую услугу, призывая его обратить внимание на то, что является его прямым долгом, но коль скоро цивилизация наша неудержимым потоком рвется вперед, приходится думать о всех нас в целом. Могу вас уверить, что мир – и знайте, что я далек от того, чтобы смотреть на вещи поверхностно, – мир начинает понимать всю важность этого вопроса для жизни.

– Доктор, – ответил сэр Остин, – если бы, например, у вас был чистокровный берберийский конь, неужели бы вы случили его с какой-нибудь захудалой клячей?

– Разумеется, нет, – ответил доктор.

– Тогда позвольте вам сказать, что я употреблю все силы на то, чтобы женить моего сына так, как он того заслужил, – решительно сказал сэр Остин. – Вы правы, мир действительно начинает пробуждаться от сна, я в это верю. Приехав в город, я побывал у своего издателя и отвез ему рукопись моих «Предложений по новой Системе воспитания юных англичан», которые со временем могут быть осуществлены на деле. Я, как мне кажется, вправе говорить об этом.

– Ну конечно же, – сказал доктор. – Согласитесь, сэр Остин, что по сравнению с народами, живущими на континенте, нашими соседями, например, мы выше, у нас есть перед ними явные преимущества в отношении нравственном, как, впрочем, и во всем остальном. Надеюсь, вы со мною согласны?

– Нашли, чем утешить – быть выше низости, – возразил баронет. – Если я, например, начну сравнивать ваши просвещенные взгляды – вы ведь разделяете мои принципы – с тупым невежеством какого-нибудь сельского лекаря, который не видит дальше своего носа, то вряд ли вам это будет особенно лестно, не правда ли?

Доктор Бейрем подтвердил, что, конечно же, ему бы это ни в малейшей степени не польстило.

– К тому же, – добавил баронет, – французы не прибегают к притворству и тем самым избегают одного из самых жестоких наказаний, которые ждут лицемеров. В то время как мы!.. Только поверьте, я отнюдь не хочу быть их адвокатом. Лучше все-таки, может быть, воздать должное добродетели. Во всяком случае, этим можно как-то задержать распространение всеобщей испорченности.

Доктор Бейрем пожелал баронету успеха и со своей стороны постарался помочь ему присмотреть достойную чистокровного берберийского коня партию, посетив за это время несколько семейств и всполошив нескольких маменек, озабоченных судьбами своих дочерей.