Текст книги "Испытание Ричарда Феверела"

ГЛАВА XIX
Мелодия, наигранная на дудке

Довольно с нас всяких Систем! Довольно этого развращенного мира! Подышим лучше воздухом Зачарованного Острова.

Золотятся луга, золотятся потоки, красным золотом отливают стволы сосен. Солнце опускается все ниже и стелет свои лучи на полях и на водах реки.

Солнце опускается все ниже, а поля и воды преисполняются просветленной радости. Оно опускается, и герольды его бегут впереди и возвещают о нем листьям дубов и платанов, и светлой зелени буков, и отливающим бронзою стволам сосен; они оставляют горячие следы на густо заросших берегах, где клонятся долу последние цветы наперстянки и где из густой мокрой травы то тут, то там выглядывают кусты куманики. Весь лес горит, а за ним, на открытом пространстве, несутся растянувшиеся в длину тени; они мчатся по поросшим вереском низинам, взбираются на холмы, пока наконец вестники заходящего солнца не коснутся розовыми перстами самого дальнего края поднявшегося на востоке облака и не канут во тьму.

– Сколько прелести в сокрытых от глаз уголках леса! Крадучись пробирается туда солнечный луч. Отливающая радугой легкая дымка заволакивает тропу; сквозь нее прорываются полосы темного пурпура, и все это напоено запахами раскаленной сосны, перистого папоротника, глубоких мшарин. Бурая белочка свешивает хвост и прыгает; спрятавшаяся в чаще птица внезапно издает случайный, невыразительный крик. После всех стрекотаний и шорохов в лесу снова воцаряется тишина.

Созерцание буйного великолепия над головой и вокруг пробуждает к жизни глубины сердца. Пламенеющий закат, залитые багрянцем вершины льют свое сияние сквозь густую листву. А там, в потаенных убежищах обитает истинное блаженство, та царственная радость, которая не должна платить податей этому торжеству природы, вселяющему резвость в ягненка и веселящему человека. Снизойди же, великое сияние! Охвати все сущее благотворным пламенем, а потом продолжай свой путь! И ты, и тот серебряный свет, что следует за тобою, и все посланцы небес – все только слуги, только рабы высокой животворной радости, таящейся у нас в сердце.

Ибо оно-то и есть истинная обитель очарования. Здесь, вдали от мятежных берегов, встречаются владыка и владычица острова; здесь они пребывают подобно укрывшимся во тьме соловьям, здесь в глаза, и в уши, и в руки льются неиссякаемые сокровища их душ.

Пусть же кружатся неумолимые колеса мироздания; пусть отзвучат прощальные стоны тонущих в штиль кораблей; пусть, наконец, отхрипит ропот Системы, которая так и не узнает, когда ей дано будет восторжествовать; пусть стихнут стенания, обращенные ко вселенной. Здесь их никто не слышит.

Он называет ее по имени, Люси, а она, краснея от дерзости своей, зовет его Ричардом. Оба эти имени – ключевые ноты гармонического пения, что доносится к ним с небес.

– Люси! Любимая моя!

– Ричард!

Где-то там, в мире, за лесом мальчик-пастух встречает наступление тихого вечера игрою на дудке.

Инструмент, на котором играет любовь, столь же древен и незамысловат: у него ведь всего два тона; и, несмотря на это, какие звуки может извлечь из него искусный музыкант!

Кроме этих двух слов они не говорят почти ничего; светлая пена вьется на волнах охватившего их обоих чувства; оба держат его в узде, и вырывается оно только в минуты, когда у них уже нету сил справляться с ним, но и тогда – одним только нежным вздохом.

Может быть, любовь их была исполнена такой гармонии потому, что их ничем не притупленные души жаждали счастья; счастьем становилась для них сама жизнь. Знатных кавалеров и дам любовь тешит игрой на виоле, выписывая тончайшие фиоритуры; или обретает густой голос фагота; или пробуждает героические страсти трубы; или, может быть, даже дирижирует целым оркестром. И им это нравится. Она все еще остается хитрою чаровницей. Влюбленные млеют и – вкушают ее восторги; но как бы торжественно она ни звучала, это все же земная музыка. Небесные светила и не думают подчиняться двум этим тонам. Они потеряли – впрочем, может быть, им и вовсе было не дано ее знать – ту первозданную свежесть, когда созревшие чувства совершают какой-то стремительный прыжок и – преображаются в страсть; когда они увлекают за собою все остальное и обретают свойство духов – отрешиться от плоти и насладиться беспредельностью бытия. Либо же все эти свойства проявляются у одного, а другой – глух и нем. Что из того, что эти люди вкушают амброзию и упиваются нектаром: перед вами влюбленные, для которых хлеб и вода вкуснее всех яств.

Играй же на дудке, счастливый пастушок, имя которому Любовь! Сияющие ангелы, взмахните крылами и вознесите к небу свои голоса!

Далеко позади все философские рассуждения. Инстинкт взметнул их за поставленные разумом пределы. Они были рождены, чтобы обрести свой рай.

Возглас этот звучит в душе каждого из них: он становится непрестанным припевом звучащей мелодии. Как озарены им минувшие года и как залито все грядущее!

– Ты моя! Я твой!

– Мы созданы друг для друга!

Они убеждены, что ангелы-хранители с колыбели готовили их к этому дню. Небесное воинство положило немало труда на то, чтобы состоялась их встреча. И вот, о победа! О чудо! После всех тягостных усилий, преодолев все громоздившиеся на их пути преграды, небесное воинство сделало свое дело!

– Мы здесь вдвоем, и нам предначертано, что мы станем едины!

Труби же об этом счастье, любовь! Труби о себе этим чистым сердцам!

Синее покрывало сошло с небесных высот. Утихает полыхающее на горизонте море огня; звезды вспыхивают, и дрожат, и отступают перед восходящей луной; она все ближе и ближе; с плеч ее скользит вниз сплетенная из облаков серебрящаяся фата, и, остановившись над верхушками сосен, луна взирает на небо.

– Люси, а тебе никогда не мечталось об этой встрече?

– Да, Ричард, да! Я же тебя помнила с того дня.

– Люси! А ты просила бога о том, чтобы он нам послал эту встречу?

– Да, Ричард!

Такая же юная, как тогда, когда она взирала на обитателей рая, бессмертная красавица, луна продолжает свой путь[45]45
  Возможно, имеется в виду сцена отхода ко сну Адама и Евы в раю из четвертой песни поэмы «Потерянный рай» английского поэта Джона Мильтона (1608–1674). В поэме и романе перекликаются описания восхода луны.


[Закрыть]. И на пути ее не ночь, а окутанный дымкой день. Целых полнеба озарено пламенем. Нет! Это не ночь и не день, это обручение влюбленных.

– Моя! Моя навеки! Ты ведь предназначена мне, верно? Шепни мне, что да!

И до слуха его долетают дивные звуки:

– И ты мой!

Тонкий луч достиг зарослей папоротника под соснами, где они сидят, и она отвечает ему вскинутым на него взглядом; глаза ее робко мерцают, погруженные в глубины его глаз, после чего опускаются вниз, ибо сквозь этот мерцающий взгляд он видит ее обнаженную душу.

– Люси! Суженая моя! Жизнь моя!

Сидя на ветке сосны, козодой льет свою однозвучную песню. Тонкий луч обходит их кругом; ему слышно биение их сердец. Губы их слиты.

Помолчи немного, любовь! Сколько бы ты ни играла на своей дудочке, тебе все равно не передать первый поцелуй; ни сладость его, ни того, как он свят. Услыхать это можно лишь высоко в раю, где звучат серебряные органные трубы и где, играя на них, святая Цецилия[46]46
  Святая Цецилия (ум. 230) считается покровительницей музыки, особенно церковной, и обычно изображается играющей на каком-нибудь инструменте.


[Закрыть] пробуждает в человеческих душах чувства, имя одному из которых – любовь.

Итак, любовь тиха. Там, вдалеке, на самой окраине леса веселый пастушок, кончив играть, искоса оглядывает свою дудку и, предвкушая ужин, шагает домой в тишине. Лес замирает. Слышно только, как козодой все еще тянет свою песню на ветке в освещенном лунном круге.

ГЛАВА XX,
в которой прославляется узаконенное испокон веку обхождение героя с драконом

На Зачарованных Островах и по сию пору еще не перевелись драконы древних времен. Всюду, где только есть романтика, неизменно появляются эти чудовища, возгораясь лютой враждой. Именно потому, что небеса всякий раз покровительствуют влюбленным, гнездящиеся в земных глубинах гады объединяются, чтобы сжить их со свету, побуждаемые к тому бесчисленными победами, которые они уже одержали, и история каждой любви являет собою эпопею борьбы низших сил с высшими. Хочется, чтобы у добрых фей было побольше упорства. Слишком уж легко впадают они в благодушие, успокоенные безмятежным счастьем своих любимцев, в то время как злые феи всегда готовы напасть. Они ждут, пока юноша и девушка закроют глаза, вообразив, что им уже ничто не грозит, и тут-то приступают к своему черному делу.

Все эти сговоры и встречи, уводившие нашего героя из-за стола в послеобеденные часы, когда предаются перевариванию и попивают бордо; в часы, когда мудрый юноша Адриен наслаждался возможностью выговориться всласть, развалившись в кресле и ощущая благоденствие в теле; рассеянность его ученика во время занятий, приступы веселья или же, напротив, уныние, глубокие вздохи и другие странные признаки, но прежде всего недопустимое поведение питомца его за столом, несмотря на все весьма искусно подстроенные уловки, навели Адриена на мысль, что его подопечный так или иначе узнал о том, что существует вторая половина райского яблока, и что он пустился в дальнее плавание, дабы узнать, чем половинка эта отличается от первой. С присущим ему хладнокровием Адриен спрашивал себя, ограничивалось ли все одним наблюдением, или ученик его уже постигал все на опыте. Что до него самого, то, как человек и как философ, Адриен ничего не имел ни против первого, ни против второго; ему надо было только определить, что из двух сделалось на данное время более явной угрозой для нелепой Системы, считаться с которой ему поневоле приходилось. Отсутствие Ричарда было весьма ощутимо. Юноша был существом жизнерадостным, ему было с ним интересно; к тому же, когда тот покидал их, Адриену приходилось сидеть втроем с Гиппиасом и Восемнадцатым Столетием, а из их общества он успел уже извлечь все, что могло хоть сколько-нибудь его позабавить, и прекрасно понимал, что его собственное пищеварение может пострадать от постоянного общения с двумя людьми, у которых оно окончательно расстроено – общения особенно тягостного именно в эти самые приятные в его жизни часы. Несчастного Гиппиаса настолько уже ограничили во всем, что он всякий раз пускался в глубокомысленные рассуждения касательно вредных последствий, которые может иметь то или иное съеденное им блюдо или лишний бокал вина, – последствий, от которых ему будет не избавиться до гроба. У него была привычка пространно рассуждать о них вслух, причем все подсказанные горьким опытом опасения касательно того, что с ним может статься, яростно сражались с одолевавшим его чревоугодием. Выслушивать все эти излияния было непереносимо, поэтому великодушно простим Адриена за то, что он принялся склонять его на что-то решиться.

– С удовольствием выпью с вами вина, – говорил Адриен. Гиппиас же в тягостном раздумье взирал на графин и ссылался на запреты врача.

– Выпей, племянник Гиппи, а о докторе будешь думать завтра! – решительно предлагает ему Восемнадцатое Столетие, теребя свой чепец; бокал свой она уже осушила.

– Они-то и довели меня! – восклицает Гиппиас, продолжая терзаться угрызениями совести, но все же поднимая бокал. – Больше не на что думать. Вы не представляете себе, какая это мука! По ночам я не знаю покоя: мне снятся ужасные сны.

– Ничего удивительного, – говорит Адриен, находя особое удовольствие в детском простодушии, до которого бедного Гиппиаса довела его поглощенность своими недугами, – ничего удивительного. Десять лет заниматься выдумками и бреднями. Разве после этого будешь спать спокойно? Что же касается вашего пищеварения, дядюшка, то у того, кто попал в лапы докторов, его и вовсе не будет. В предписаниях своих они исходят из догм и никак не хотят считаться с человеческим организмом. Они вот свели вас от двух бутылок до двух бокалов. Это же нелепо. Вы не спите просто потому, что ваш организм требует то, к чему он привык.

Гиппиас потягивает мадеру, все еще одолеваемый сомнением, но вместе с тем уверяет Адриена, что теперь он ни за что уже не отважился бы на целую бутылку; выпить целую бутылку, говорит он, было бы сущим безумием. Вчера вечером, после того как он против воли поел это жирное блюдо французской кухни… А может быть, это от утки? Адриен посоветовал ему возложить всю вину на сию злосчастную птицу. Короче говоря, во всем виновата утка. Вчера вечером, едва только он улегся в постель, как ему стало казаться, что тело его растягивается до невероятных размеров: все в нем – нос, рот, пальцы ног – становится огромным, как у слона! Да что там говорить, слон перед ним был сущим пигмеем. И стоило ему только закрыть глаза, как ему чудилось, что он растет и растет. Он поворачивался то на один бок, то на другой; он ложился на спину, он пытался уткнуться лицом в подушку; и все равно тело продолжало пухнуть. Он не мог понять, как это он умещается в комнате; он был уверен, что стены не выдержат и вот-вот лопнут, и поторопился зажечь свечу и посмотреть на себя в зеркало. От этого рассказа Адриена и Ричарда одолел безудержный смех. У него, однако, нашелся внимательный слушатель в лице Восемнадцатого Столетия; старуха объявила, что это какой-то новый недуг, что в ее время такого не знали и что стоит его как следует изучить. Она рада была сопоставить собственные ощущения с тем, что испытывал он, но у нее все складывалось иначе, и выпитая микстура приносила ей известное облегчение. В самом деле, ее организм как будто становился ареной, где кушанья сражались с лекарствами, и по окончании этого поединка она оставалась такою же, как была, и она с радостью сообщала об этом Гиппиасу. Никогда, должно быть, селянин не смотрел с такой завистью на принца или деревенская девушка на придворную красавицу, как Гиппиас – несчастное дитя девятнадцатого века – глядел на Восемнадцатое Столетие. Он слишком был поглощен собою и не очень-то замечал, как молодые люди над ним смеются.

Эта «кухонная трагедия», как Адриен называл болезнь Гиппиаса, вечер за вечером повторялась. Было совершенно естественно, что юноше хочется поскорее унести ноги от стола, за которым так горячо обсуждалась деятельность желудка.

Адриен относился к поведению своего подопечного довольно терпимо, пока баронет не прислал письма, где рассказывалось о Системе воспитания девушек, созданной миссис Каролиной Грандисон[47]47
  Имя (женский эквивалент имени Чарлз) и фамилия дамы ассоциируют ее с героем романа «История сэра Чарлза Грандисона» (см. с. 514), чем лишний раз внимание читателя обращается на традиционный, архаический характер Системы сэра Остина, приведшей его к выбору невесты для сына в семье, где культивируются идеалы ушедшего века. О леди Каролине в первой редакции рассказывалось, что она происходила по прямой линии от сэра Чарлза, являя всем своим образом мысли и поведением «одетое в юбку подобие своего замечательного предка». Она жаждала иметь сына, который стал бы духовным потомком сэра Чарлза, но судьба дала ей восемь дочерей, младшую из которых, чтобы хоть как-нибудь удовлетворить свою мечту, она назвала Каролой. В сэре Остине она узрела осуществление идеала: «дух сэра Чарлза воскрес, чтобы смешать свою кровь с ее кровью и положить начало потомству нравственных Паладинов по образцу сэра Чарлза». Ирония состояла в том, что это был единственный доставшийся ей шанс пристроить хотя бы одну из дочерей.


[Закрыть], описывался ее дом и сообщалось о пока еще смутных надеждах, возлагаемых на младшую дочь, и тем самым заставил Адриена вспомнить о возложенных на него обязанностях и посмотреть, что же все-таки происходит с вверенным его попечительству юношей. Он дал Ричарду уйти, а спустя полчаса надел шляпу и пустился за ним по горячему следу, оставив Гиппиаса и Восемнадцатое Столетие пререкаться вдвоем.

На тропинке близ Белторпа ему повстречалась молодая молочница с фермы; он ее знал. Звали ее Молли Дейвенпорт, это была полногрудая здоровая девка. Завидев его, она разразилась шумными восклицаниями, как то принято у таких, как она, и, словно вспоминая о чем-то хоть и давнем, но еще свежем в памяти, захихикала.

– Вы никак молодого господина ищете? – сразу же спросила Молли.

Адриен огляделся вокруг, словно заправский разбойник, и, убедившись, что вокруг нет ни души, ответил:

– Да, ищу. Расскажи-ка мне, что ты о нем знаешь.

– Вот те на! – вскричала девушка. – Это вы затем и шагали сюда, чтобы разузнать?

Адриен отчитал ее, надо полагать, за ее нескладную речь.

– Потому как толковать с вами мне сегодня некогда, – сказала Молли, относя его издевательства исключительно к своему неумению правильно выражаться.

– Ну что же, поговорим в другой раз, красотка. А что, идет разве кто? Завернем-ка вот сюда, в тень.

– А ну вас! – возмутилась Молли. Адриен заговорил с ней решительным тоном.

– Вот что, Молли Дейвенпорт! – Тут он сунул ей в руку монету, чем сразу ее успокоил и заставил прислушаться к его словам. – Я хочу знать, видела ты его или нет?

– Кого это? Вашего молодого господина? Еще бы не видать! Сегодня вот я его тут увидала. И красавчик же он стал. Сейчас он все время в Белторпе торчит. Скирды-то уж больше не поджигает. Теперь он сам весь горит. Не видали вы, что ли, их вместе? Он тут за нашей девицей увивается…

Адриен попросил мисс Дейвенпорт выражаться уважительно и придерживаться одних только фактов. Толстушка сказала ему тогда, что ее барышня и интересующий Адриена молодой господин хорошая пара и что видятся они каждый вечер. Она побожилась, что худого ничего между ними не было.

– Что до мисс Люси, не горазда она на всякие хитрости, да и он, видать, тоже.

– Что и говорить, оба они – сама простота, – согласился Адриен. – А чего же это я никогда ее в церкви не вижу?

– Не то она католичка, не то еще кто, – пояснила Молли. – Отец-то у нее был католик, и лейтенант. В комнате у нее распятие висит. В церковь она не ходит. Я вот намедни в воскресенье вас там видала; такой вы были важный, – и Молли провела рукою по подбородку, оттягивая его вниз.

Адриен продолжал настаивать на том, чтобы она не отклонялась от существа дела. Было темно, и в этой темноте он был совершенно равнодушен к неожиданностям, которые подносила ему его собеседница, – ему надо было знать факты, и он снова пошел на подкуп, дабы она сообщила ему одни только факты. После этого она поведала ему, что юная госпожа – невинное бесхитростное создание, что она года три проучилась в монастыре, что у нее есть кое-какие собственные деньги, что она достаточно красива, чтобы, выйдя замуж за благородного, сделаться настоящей леди, и что она еще девочкой влюбилась в мастера Ричарда. Помнится, Молли раздобыла тогда от приятельницы своей Мери Гарнер, что служила в Рейнеме и убирала комнату мастера Ричарда, клочок бумаги, исписанной его почерком, и передала его мисс Люси, а мисс Люси заплатила ей за это золотой соверен, – и все только потому, что это был его почерк! Мисс Люси не очень-то хорошо живется на ферме из-за этого парня Тома; тот все время к ней пристает, а ведь что там говорить: она все равно что настоящая леди и может играть и петь, и наряжаться не хуже благородных девиц.

– Поглядеть на нее в ночной сорочке, так сущий ангел! – заключила Молли.

И тут же, в первый раз обратившись к нему так, как того требовало различие в их положении, она принялась упрашивать:

– Мистер Харли! Вы не станете делать им ничего худого из-за того, что я вам тут наговорила, не правда ли? Обещайте мне, что не станете, мистер Харли! Она девушка добрая, хоть и католичка. Так ходила за мной, когда я занемогла, и не дай бог я вреда наделаю… лучше пусть я бы наместо нее за все ответила.

Мудрый юноша ничего определенного не обещал, и ей оставалось только угадать, что он соглашается это сделать, по тому, что он изменил тон и заговорил с ней не так сурово. Чьи-то тяжелые громыхающие шаги на тропинке заставили девушку сразу прервать этот разговор. Молли обратилась в бегство; громыхающие шаги сделались быстрее, и, в то время как юбки ее развевались по ветру, послышался пастушеский оклик:

– Ты где, Мол! Это я, Бентем!

Однако резвая Сильвия осталась глуха к его призывам, и Адриен вернулся назад, посмеиваясь над этими обитателями Аркадии. Адриен был ленив. Он ограничился тем, что намекал и поддразнивал.

– Это неизбежное! – говорил он и спрашивал себя, чего ради он будет препятствовать тому, что все равно неминуемо должно случиться. У него не было веры в Систему. У грузного Бенсона вера была. Бенсон с его неповоротливостью, с его заплывшими, в тяжелых веках, как у допотопных чудовищ, глазами и морщинистой обвисшей кожей; Бенсон – этот Динозавр, этот женоненавистник, – Бенсон был все время настороже. Существовало своего рода соперничество между мудрым юношей и грузным Бенсоном. Последний выказал такую верность своему господину, что баронет решился доверить ему какую-то часть управления Рейнемским поместьем, а Адриену это пришлось не по вкусу. Никогда ведь не бывает, чтобы человек, замысливший почтенное дело – водить другого за нос, смирился с тем, что на это же метит кто-то другой. Безошибочное чутье подсказывало Бенсону, что пути его и мудрого юноши скрестились, и он решил представить своему господину разительное доказательство своей беззаветной преданности. Уже в течение нескольких недель Динозавр не спускал глаз с влюбленных, таивших от всех свои встречи. Грузный Бенсон видел, как днем туда и обратно идут письма, как с некоторых пор наследник Рейнема стал отлучаться каждый вечер из дому, и можно было подумать, что у него выросли крылья. Бенсон знал, куда он уходит и зачем. Его влекла к себе женщина, и этого было довольно. Глаза Динозавра разглядели, как греховодница заманивает единственного отпрыска Феверелов в ночную мглу. Он сочинил уже несколько писем, в которых ставил баронета в известность о том, что происходит у него дома; однако перед тем, как посылать их, ему хотелось записать хоть что-нибудь из услышанных им греховных речей, и вот сей верный слуга шагал и шагал по мокрой траве, лишь бы подслушать их разговор, пока не всполошил добрую фею, принявшую обличье Тома Бейквела, единственного, кому Ричард доверил свою тайну.

– Знаете ли вы, сэр, что за вами следят? – доложил Том своему юному господину.

Ричард пришел в ярость и потребовал, чтобы Том назвал ему имя этого подлеца, в ответ на что Том только опустил плечи и втянул голову наподобие того, как то делал дворецкий.

– Ах, так это вот кто? – вскричал Ричард. – Ничего, Том, теперь ему несдобровать. Если я только замечу его, когда мы будем вдвоем, то будет он меня помнить.

– Не бейте только очень уж сильно, – заметил Том. – Вы сами знаете, удар у вас сильный, когда вы разъяритесь.

Ричард ответил, что готов простить ему все, что угодно, только не это, и велел Тому быть на другой день вечером неподалеку в условленном месте. Но когда назначенный час настал, наш влюбленный начисто обо всем позабыл.

Леди Блендиш в этот вечер обедала в Рейнеме, куда ее нарочно пригласил Адриен. По обыкновению, Ричард вышел из-за стола и, пробормотав на ходу какие-то извинения, удалился. Леди Блендиш не выказала при этом ни малейшего удивления. Вместе с Адриеном они тоже вышли немного погулять и насладиться чудесным летним воздухом. Никаких намерений выслеживать юношу у них не было. И все-таки оба могли думать, что, встреть они на пути Ричарда и его возлюбленную, у них будет повод к тому, чтобы, подтрунивая над их чувством, его развенчать. Может статься, в мыслях у них такое действительно и было, но они ничего об этом не говорили друг другу.

– Видела я эту девочку, – сказала леди Блендиш, – недурна собой, могла бы даже стать привлекательной, получи она надлежащее воспитание. Она хорошо говорит. Как это нелепо, что люди этого круга воспитывают девушек выше положенного им уровня. Право же, она слишком хороша, чтобы стать женой фермера. Я приметила ее еще раньше, чем обо всем узнала; у нее восхитительные волосы. Как видно, она не подкрашивает веки. Словом, такие-то как раз и прельщают молодых людей. Я сообразила, что тут что-то неладно. Третьего дня я получила проникнутое страстью стихотворение, явно предназначавшееся не для меня. Я вдруг оказалась белокурой. Мне, видите ли, было суждено с ним встретиться. Глаза мои были обителями света, окаймленными тьмою. Я отослала письмо обратно, исправив цвета.

– И этим погубили все рифмы, – заметил Адриен. – Я видел ее сегодня утром. У мальчика неплохой вкус. Вы правильно говорите, что она слишком хороша собою, для того чтобы достаться фермеру. От такой искры взорвется любая Система. Она немножко задела и мою. Гурон наш совершенно от нее без ума[48]48
  Ричард сравнивается с героем философской повести Вольтера «Простодушный», чья бурная любовь не признавала препятствовавших ей законов и обычаев цивилизованного мира.


[Закрыть].

– Но мы непременно должны написать его отцу и поставить его обо всем в известность, – решила леди Блендиш.

Мудрый юноша не мог понять, чего ради надо делать из мухи слона. Леди Блендиш сказала, что сначала поговорит с Ричардом и только потом напишет баронету, но все равно считает своим долгом это сделать. Адриен только пожал плечами; он уже готов был начать объяснять поведение Ричарда с точки зрения науки, но леди Блендиш слушать ничего не хотела.

– Бедный мальчик! – она вздохнула. – Очень мне его жаль. Надеюсь, он не примет этого чересчур близко к сердцу. Они ведь оба все принимают близко к сердцу – и отец и сын.

– И при этом оба умеют сделать выбор, – добавил Адриен.

– Ну, это уже другое дело, – возразила леди Блендиш. После этого разговор у них перешел на то, какой скучный народ живет в округе, – ведь за все это время не произошло ни одной или почти ни одной скандальной истории; о том, что леди Блендиш пришлось пожертвовать всеми городскими развлечениями этой осени, о чем она, правда, не жалеет, хотя, вообще-то говоря, от всего очень устала; о том, сделает или нет мистер Мортон из Пуэр Холла предложение миссис Дорайе и не приведет ли это в отчаяние несчастного лобернского викария; были и другие темы для разговора, в котором они перешли потом на французский язык. Они обогнули пруд и очутились на проходившей через парк дороге в Лоберн. Взошла луна. Было тепло, и легко дышалось.

– Самая подходящая ночь для влюбленных, – сказала леди Блендиш.

– А у меня вот нет никого, кого бы я мог полюбить. Пожалейте меня! – мудрый юноша попытался вздохнуть.

– И никогда не будет, – отрезала леди Блендиш, – вы привыкли эту любовь покупать.

Адриен запротестовал. Однако он не нашелся ничего возразить на выдвинутое против него обвинение, хотя редкая проницательность леди Блендиш его поразила. Он начал проникаться к ней уважением, находя даже известное удовольствие в презрении, которое она ему только что выказала, и, задумавшись, пришел к выводу, что вдовы порой бывают ужасны.

Он надеялся, что сможет при ней немного расчувствоваться, ибо знал ее склонность к романтике. Эта смесь ничем не прикрытого здравого смысла и мотива «Знаю я вас, мужчин» с романтикой и с тонкостью чувств подействовала на мудрого юношу сильнее, чем какое-нибудь решительное обвинение, подтвержденное показаниями свидетелей. Он взглянул на свою собеседницу. Взоры ее были обращены к луне. Никаких твердых познаний у нее не было – она говорила просто от полноты собственного жизненного опыта и уже позабыла свои слова. В конце концов, может быть, все ее восхищение перед баронетом или какое-то другое чувство к нему было искренним и являло собою тоску по идеальному мужчине. Может быть, ей привелось слишком много иметь дела с теми, кто был от этого идеала далек. Адриен пожал плечами. Всякий раз, когда мудрый юноша сталкивался с какой-либо трудной проблемой, он инстинктивно приподнимал оба плеча на одинаковую высоту, как бы показывая этим, что нисколько не сомневается в том, что равновесие существует, что у каждой стороны есть свои неопровержимые доводы, а ведь это само по себе уже равносильно решению.

Свидевшись в соседнем с Рейнемским парком лесу, поглощенные друг другом, завороженные звучанием свирели – не знающей усталости Любовью, – Ричард и Люси радовались каждой минуте бесконечного счастья. Когда такие мгновения настают, то кажется, что им и в самом деле не будет конца! Но вот они гаснут, и остаются только искорки. Но потом эти искорки разгораются вновь, и светятся, и нам кажется тогда, что мгновения эти составляют для нас полжизни и ничто с ними не сравнится!

По мере того, как близость росла, счастливые влюбленные переставали смущаться вещей обыденных и, разговаривая друг с другом, не выбрасывали уже как ненужный хлам все то, что не было чистым золотом их обоюдного чувства. Люси упорно расспрашивала его обо всем, что касалось жизни в Рейнеме всех его обитателей. Она считала, что должна знать историю каждого, с кем соприкасался Ричард с самого своего рождения; он исполнял ее просьбу и в награду получал поцелуй.

Это был нежный дуэт:

– Тебе надо познакомиться с моим кузеном Остином, Люси… Милая! Любимая моя!

– Любовь моя, Ричард!

– Тебе надо познакомиться с Остином. Я тебя с ним познакомлю. Он понравится тебе больше всех остальных, а ты – ему. Он сейчас где-то в тропических странах, подыскивает место – только знай, это тайна – для бедных английских рабочих, чтобы те могли эмигрировать и основать в этой части мира свою колонию. Ангел ты мой!

– Любовь моя!

– У него такое благородное сердце! Никто здесь его не понимает, кроме меня. Не правда ли, странно? С тех пор, как я встретил тебя, я люблю его еще больше! Это потому, что я стал больше любить все высокое и благородное. Как это прекрасно! Люблю… люблю тебя!

– Милый Ричард!

– Знаешь, Люси, какое я принял решение! Если мой отец… впрочем, нет, отец меня любит… Нет! Он не станет противиться; и мы будем счастливы здесь все вместе. И я пробью себе дорогу с твоей помощью. И все, чего я добьюсь, будет твоим, потому что я буду этим обязан тебе. У меня сейчас такое чувство, что вся моя сила идет от тебя… что никакой другой у меня вообще нет! Это ты творишь меня, Люси!

Голос его затихает. Слышится шепот Люси:

– Твой отец, Ричард…

– Да что мой отец!

– Любимый мой! Я так его боюсь.

– Он любит меня и полюбит тебя, Люси.

– Ты думаешь так, потому что ты…

– Что я?

– Потому что ты меня любишь, – раздается смущенный шепот, и дуэт уступает место безмолвным вариациям, исполненным такой же гармонии.

Он возобновляется снова:

– Ты увлекаешься рыцарями, Люси. Остин храбростью своей никому из них не уступит… Суженая моя! До чего же я люблю тебя! Стоит тебе уйти, как мне хочется кинуться на траву, по которой ты только что ступала, и целовать ее. Точно из груди у меня вырвали сердце… Знаешь что, Люси! Если бы мы жили в те времена, я был бы рыцарем, и я сражался бы за тебя, стяжал бы честь и славу. Какая жалость, что сейчас это невозможно. Ты – моя дама сердца! Моя дама сердца! Что это? На глазах у тебя слезы?.. Люси?

– Любимый мой! Ричард! Никакая я не дама.

– Кто осмелится сказать, что это не так? Ты не только моя дама… ты ангел, и я тебя люблю!

– Подумай сам, Ричард, кто я на самом деле.

– Красавица моя! Я думаю, что тебя создал господь и подарил тебя мне.

Она поднимает глаза к небесам возблагодарить за все бога, и глаза ее наполняются слезами, и свет небесный их озаряет, и она так светится вся, и красота ее так чиста, что по всему телу его пробегает дрожь.

– Люси! Ангел ты мой! Люси!

Губы ее нежно приоткрываются.

– Я плачу не от горя.

Крупные светлые капли становятся еще светлее и скатываются вниз, и остаются в его душе.

Они склоняются друг к другу… отсвет немыслимой нежности играет на щеках у них и на лбу.

Он берет ее руку и прижимается к ней губами. Она еще совсем мало знает людей, но душа ее подсказывает ей, что человек этот отличен от всех других, и от этой мысли радость ее так велика, что сердце уже не выдержит, если вмиг не прольются слезы… слезы безмерной благодарности. А он, глядя на эти ласковые, озаренные закатными лучами, четко очерченные ресницами глаза и на спадающие с плеч пышные локоны, ощущает, как нестерпимое священное пламя охватывает его всего с головы до пят, струится по телу.