Электронная библиотека » Джордж Мередит » » онлайн чтение - страница 8


  • Текст добавлен: 4 ноября 2013, 13:49


Автор книги: Джордж Мередит


Жанр: Литература 19 века, Классика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

Шрифт:
- 100% +

ГЛАВА XI,
повествующая о том, как последний акт Бейквелской комедии находит себе завершение в письме

Из всех главных действующих лиц Бейквелской комедии хуже всего пришлось мастеру Риптону Томсону: он совершенно пал духом в ожидании рокового утра, которое должно было решить судьбу Тома, и не находил себе места от страха. Перед тем как расстаться с ним, Адриен, воспользовавшись удобным случаем, рассказал ему о положении преступников в современной Европе и заверил его, что Международный Договор творит теперь то, что некогда творила Великая Империя, и что среди населяющих острова Атлантического океана варваров каторжнику приходится не легче, чем пленнику в стане скифов.

Очутившись в отцовском доме, под кровом правосудия, и лишенный поддержки своего безрассудного юного вожака, Риптон ужаснулся при мысли о том, какое злодеяние он совершил и какой он теперь преступник. Сейчас только он впервые все это понял.

«Это почти что убийство!» – криком вырвалось из его смятенной души, и он бродил по дому, в то время как по телу его пробегала колючая дрожь. Он стал думать о побеге в Америку; мысли о том, что там можно начать жизнь сначала, как будто ничего не произошло, носились в его разгоряченном мозгу. Он написал другу своему Ричарду, предлагая ему собрать сколько можно денег и, в случае, если Том нарушит свое слово или если все вдруг раскроется, уплыть с ним за океан. Он не решался посвятить в свою тайну родных, ибо вожак строго наказал ему не поддаваться порывам слабости, а так как по натуре Риптон был общителен и прямодушен, для него запрет этот был очень чувствителен, и мальчик впал в уныние. Его мать решила, что сын влюбился. Дочери адвоката поддразнивали его; они думали, что предметом его любви сделалась мисс Клара Фори. Письма, которые он то и дело посылал в Рейнем, его молчание касательно всего, что относилось к этому дому и его обитателям, нервозность его и та легкость, с какой он теперь краснел, домашние его сочли за явные признаки влюбленности. Мисс Летицию Томсон, самую хорошенькую и наименее чопорную из сестер, ее родитель прочил в жены наследнику Рейнема, и, прекрасно понимая, какое блестящее будущее ее ожидает, она в чаянии этого будущего, с тех пор как Риптон уехал туда, старалась получше приодеться и гримасничала перед зеркалом, и понижала голос с таким успехом, что, хоть ей и не было пятнадцати лет, она уже томничала перед своей служанкой и растопила сердце мальчика на посылках. Мисс Летти, чью неуемную жажду выведать все подробности касательно юного наследника Риптон удовлетворить не мог, в отместку непрестанно терзала брата, и однажды дело неожиданно приняло страшный для мальчика оборот. После обеда, когда мистер Томсон, усевшись возле камина, погрузился в чтение газеты и, по обыкновению, готовился ко сну, а миссис Томсон и ее послушные дочери ловкими движениями направляли стремительные взмахи и выверты иглы, без умолку при этом болтая, мисс Летти подкралась к креслу Риптона, где он сидел за раскрытой книгой, и, став у него за спиной, сунула ему под нос листок бумаги, на котором была начертана и разукрашена некая буква, с которой, она была убеждена, и начиналось имя девушки, в которую брат ее влюблен. Неожиданно представшее перед ним изображение этой сверкающей и неотвязной избранницы алфавита, буквы «К», заставило Риптона растерянно откинуться на спинку кресла, в то время как вина, которая никогда не знает, в какой цвет ей себя окрасить, когда ее обнаружат, из красной становилась белой, а из белой – еще раз красной, и удрученное лицо его то пылало, то снова бледнело. Летти торжествующе смеялась. «Клара», слово, которое было у нее на уме, воображение его незамедлительно превратило в другое – «Каторга».

Однако, когда мастеру Риптону принесли письмо, она получила возможность узнать нечто новое и куда более похожее на правду. Едва только погрузившись в чтение упомянутого послания, он пришел в такое смятение, в какое сама эта, хоть и выросшая на томных вздохах, но вполне владеющая собой девица пришла бы разве что от известия о том, что наследник Рейнема просит ее руки. Мальчик сразу же выскочил из-за стола. Мгновенно сообразив, что он не один, он кинулся к себе в комнату. И тут сестра его употребила всю свою хитрость на то, чтобы завладеть письмом. Ей это, разумеется, удалось, ибо охотницу совесть не сдерживала, а дичь оказалась беспечной. В изумлении она прочла непонятную для нее эпистолу.

«Милый Риптон, если бы Тома осудили, я бы застрелил старика Блейза. Знаешь, оказывается, отец мой стоял за нашей спиной в ту ночь, когда кузине Кларе явилось привидение, и слышал весь наш с тобой разговор, перед тем как загорелась скирда. Совершенно бессмысленно от него что-то скрывать. Зная, что ты сейчас ужасно этим расстроен, расскажу тебе, как все было. После того как ты уехал, Риптон, у меня был разговор с Остином, и он уговорил меня пойти к старику Блейзу и попросить его помочь нам вызволить из тюрьмы Тома. Я пошел, я бы, кажется, сделал все что угодно ради Тома, после того что парень этот сказал Остину, и я не хотел, чтобы старый хрыч на нем отыгрался. И вот фермер сказал, что если отец заплатит ему и никто не станет подкупать его свидетелей, он согласится, чтобы Тома освободили, и призвал главного своего свидетеля, по прозванию Коротыш, на мой взгляд, очень похожего на своего хозяина; и, представь себе, этот Коротыш начинает мне вдруг отчаянно подмигивать и при этом говорит, что видел там Тома Бейквела, но что к присяге он не пойдет. Это значит, что он не станет присягать на Библии. Я расхохотался, но поглядел бы ты только, как разъярился старик Блейз. Веселая это была картина. После этого мы совещались у нас дома – Остин, Реди, мой отец, дядя Алджернон, который к нам снова вернулся, и твой друг в радости и в горе Р.Д.Ф. Отец сказал, что пойдет на ферму и даст Блейзу слово джентльмена, что никакого подкупа свидетелей не было, и когда он уже ушел, мы продолжили наш разговор, и тут Реди говорит, что отцу совершенно незачем идти к фермеру. Я убежден, что Коротыша подкупил именно Реди. Ну так вот, я побежал и догнал отца и попросил его не ходить к Блейзу, убедил его, что пойти к нему должен я сам, принести повинную и рассказать ему всю правду. Отец ждал меня на тропе. Не буду говорить о том, что было между мною и стариком Блейзом. Он заставил меня упрашивать себя не прижимать Тома, а потом в довершение всего привел девочку, племянницу свою, и говорит, что она за меня заступается, и велел мне ее поблагодарить. Девочке этой лет двенадцать. Чего это ради она лезет в мои дела! Помни, Риптон, где что дурное бывает, там без девочек не обходится. Она была так дерзка, что обратила внимание на мой печальный вид и стала просить меня не огорчаться. Разумеется, я был с ней учтив, но смотреть мне на нее совсем не хотелось. И вот наступает утро, и Тома должны привести к сэру Майлзу Пепуорту. Помогло то, что у сэра Майлза в тот день обострилась подагра, если бы не это, Тома привели бы к нему раньше, чем мы успели бы что-то сделать. Адриен был против того, чтобы я шел на суд, но отец велел мне идти с ним и все время держал меня за руку. Постараюсь больше никогда в такие истории не попадать. Когда совершишь какой-нибудь хороший поступок, то потом больше о нем и не вспомнишь, но стоит только угодить в полицию или суд, как начинаешь стыдиться самого себя. Сэр Майлз был очень внимателен к отцу и ко мне, к Тому он был безжалостен. Мы сидели с ним, когда Тома ввели. Сэр Майлз заявил отцу, что нет большей низости, чем поджечь чужое добро. Что ты на это скажешь? Я смотрел ему прямо в глаза, и он объявил, что еще окажет мне услугу тем, что осудит Тома и очистит наш край от таких проходимцев… И тут Реди расхохотался. Ненавижу я Реди. Отец сказал, что сын его не торопится вступать в права наследства и становиться владельцем поместий, за которыми придется смотреть, и тогда сэр Майлз в свою очередь рассмеялся. Поначалу я думал, что все раскрылось. Потом стали допрашивать Тома. Первым свидетелем был жестянщик, и он показал, что Том ругал старика Блейза и даже говорил о том, что не худо бы поджечь у него скирду. Хотел бы я встретиться с ним где-нибудь по дороге в Берсли один на один. Местный адвокат, которого мы наняли защищать Тома, стал задавать свидетелю перекрестные вопросы, и тогда тот ответил, что не может привести в точности слова, которые ему говорил Том, и подтвердить их под присягой. Понятно, что не может. Потом явился еще один; тот поклялся, что видел, как Том в ту ночь крадучись пробирался куда-то на угодьях фермера. Третьим был Коротыш, и я видел, как он воззрился на Реди. Я ужасно волновался, и отец все время держал меня за руку. Вообрази только, каково мне было чувствовать, что одно только слово этого парня может сделать меня несчастным на всю жизнь и что ему приходится давать ложные показания для того, чтобы меня выручить. Вот что значит давать волю чувствам. Отец говорит, что позволять себе такое все равно, что продать душу дьяволу. Итак, Коротышу было велено рассказать все, что он видел. Не успел он начать, как сидевший рядом со мною Реди весь затрясся, и я знаю, что его разбирал смех, хотя лицо его оставалось все время таким же серьезным, как у сэра Майлза. Невозможно даже вообразить, какую несусветную чепуху он нес, Рип, но мне было не до смеху. Он сказал, что уверен в том, что видел кого-то возле скирды, и что не знает никого, кто бы таил зло против фермера Блейза, кроме Тома Бейквела, и что если бы виденный им человек был чуть выше ростом, он не стал бы раздумывать и присягнул бы, что это именно Том, потому что был уверен, что это Том; только тот, кого он видел, был меньше ростом, а темно было так, что хоть глаз выколи. Его спросили, в котором часу он видел человека, что крался прочь от скирды, и тогда он принялся чесать затылок и сказал, что это было время ужина. Тогда его спросили, в котором часу он ужинает, и он ответил, что в девять, а нам удалось доказать, что в девять часов Том находился в Берсли, в кабачке, где распивал эль вместе с жестянщиком, и тогда сэр Майлз выругался и сказал, что боится, что не сможет осудить Тома, а когда Том услыхал это, он поглядел на меня, и, знаешь, я должен тебе сказать, он прекрасный парень, и пока я жив, я никому не позволю над ним глумиться. Запомни это. Кончилось тем, что сэр Майлз пригласил нас с ним отобедать; Тома оправдали, и если я захочу, я могу обучить его и взять потом к себе в услужение, что я и не премину сделать. И я дам денег его матери, и она станет богатой, и он никогда не пожалеет о том, что пути наши скрестились. Послушай, Рип. Видел-то Коротыш, должно быть, меня. Это было как раз тогда, когда я прятал спички. В тот вечер мы все вместе возвращались от сэра Майлза домой; у него столько краснощеких дочек, но я не танцевал ни с одной, хоть и играла музыка и все веселились, – я ничего этого вообще и не слышал – так радостно было у меня на душе. Когда мы распрощались с ними и ехали домой, Реди сказал отцу, что Коротыш не такой уж дурак, каким его все считали, отец же ответил, что только не владеющий собой человек способен наградить другого такою кличкой, и тогда Реди прикусил язык, а я от радости пришпорил моего пони. Должно быть, отец догадывается о том, что сделал Реди, и не одобряет его поступок. В самом деле, ему не следовало на это идти, он ведь мог этим все испортить. Я был вынужден попросить его не называть меня больше Ричи, он ведь не договаривает последней буквы, и тогда каждому ясно, что он имеет в виду. Мой милый Остин уезжает в Южную Америку. Мой пони чувствует себя отлично. На свете нет человека умнее и лучше, чем мой отец. Я так счастлив! Надеюсь, мы скоро с тобою увидимся, мой милый Рип, и больше уже никогда не попадем в такую ужасную историю. Остаюсь твоим верным и закадычным другом.

Ричард Дорайя Феверел.

Р. С. У меня будет славная речная яхта. До свидания, Рип. Помни, что тебе надо научиться боксу. Помни, что ты не должен показывать это письмо никому из твоих друзей, мне это было бы до крайности неприятно.

Леди Б. очень рассердилась, когда я рассказал, что решил к ней не обращаться. Она говорит, что сделала бы для меня все на свете. После отца и Остина я люблю ее больше всех.

Прощай, старина Рип».

Бедная Летиция после троекратного чтения этой хитроумной эпистолы, столь явно презревшей все правила пунктуации, водворила ее в один из карманов лучшей курточки Риптона, пораженная беспечностью того, кто ее писал. Этим и завершился последний акт Бейквелской комедии, причем занавес опускается на том, что сэр Остин обращает внимание своих друзей на действие в ней Системы и на то, сколь благотворна она с начала и до конца.

ГЛАВА XII
Пора цветения

Появление в доме привидений – дело, вообще-то говоря, немаловажное, и коль скоро загадку привидения, напугавшую маленькую Клару, никак нельзя было решить на самой сцене Рейнема в свете разыгравшихся там событий, когда ужас объял всех обитателей Абби, давайте заглянем на мгновение за кулисы. При том, что душа баронета отнюдь не была свободна от предрассудков, весь образ мыслей его был таков, что он никак не мог допустить какого-либо вмешательства духов в дела людей, и как только тайна раскрылась, он испытал известное облегчение, освободившись от тяготившей его слабости, и восстановил поколебавшееся было душевное равновесие; словом, с этого времени он вернулся к своей прежней сути, позволявшей ему более отчетливо представлять себе великую истину, гласившую, что этот мир разумно устроен. Больше того, он способен был смеяться, даже слыша, как Адриен, вспоминавший неудачу, постигшую одного из членов семьи, называл бродившего по дому призрака Ногой Алджернона.

Миссис Дорайя почувствовала себя оскорбленной. Она утверждала, что ее дочь видела… Не поверить ей в этом было все равно, что украсть у нее принадлежавшую ей вещь. Тщательно изучивший на ее примере знакомое ему самому в прежнее время душевное состояние, сэр Остин, проникшись жалостью к ней, отвел ее однажды в сторону и показал, что привидение, как выяснилось, умеет писать чернилами на бумаге. Это было письмо несчастной матери Ричарда – лаконичные холодные строки, ставящие его в известность, что она больше не будет появляться у него в доме. Это были холодные строки, но с каким близким к отчаянию самоотречением они были написаны, какая за ними слышалась щемящая сердце тоска! Как и большинство людей, которым случалось узнать баронета, леди Феверел считала своего мужа человеком предельно суровым и беспощадным, и она поступила так, как обычно поступают люди неумные, вообразившие, что в жизнь их вмешался рок: она не предъявляла своих прав, ничего не требовала, ни о чем не просила; она пыталась умиротворить свое исстрадавшееся сердце украдкой, втайне от всех. Миссис Дорайя, которая, как-никак была отзывчива и добра, содрогнулась, узнав, что брат ее так спокойно принял от бывшей своей жены эту жертву; в ответ он только попросил ее задуматься над тем, в какое смятение будет ввергнут мальчик, если он узнает о том, как сложились отношения между матерью и отцом. Пройдет еще несколько лет, и, став мужчиной, он все узнает, и рассудит сам, и полюбит ее. «Пусть это станет для нее покаянием, которое наложил не я!»

Миссис Дорайя согласилась распространить Систему на другую женщину; у нее и в мыслях не было, что и для нее самой пробил час ей безропотно подчиниться.

Заглянув еще дальше за кулисы, мы увидим Риччо и Марию состарившимися, разочаровавшимися друг в друге: ее – развенчанную, растрепанную; его – с узловатыми подагрическими пальцами, перебирающими струны засаленной гитары. Подававший большие надежды, Дайпер Сендо разменивает свое перо на мелочи, чтобы хоть что-нибудь заработать. Звезда его закатилась, зато заметно вырос живот. Он все еще любит говорить о том, что он может создать и что непременно создаст; меж тем ему нужно пить сок можжевельника, и кажется, что без него он не в силах заработать даже эти ничтожные деньги. Вернувшись из своей несчастной поездки под свой еще более несчастный кров, дама эта вынуждена была выслушивать вкрадчивый упрек беспечного Дайпера – он был до того вкрадчив, что легко уложился в белые стихи, ибо, почти отвыкший писать стихами, поэт наш стремился все же как-то излить душу. Сочувственно прослезившись, он принялся вразумлять ее, говоря, что подобными поступками она ущемляет их интересы; он даже не постеснялся разъяснить ей, в чем именно. На мясистых губах его заиграла улыбка, и он сказал, что женщине, получившей благородное воспитание, никак не пристало жить в той нищете, которая сейчас ее окружает, и что у него есть основания думать – и он в этом уверен, – что муж ее готов ежегодно выплачивать ей определенную сумму. Когда он сообщил ей это известие, проступившая на его лице улыбка расцвела пышным цветом. Она узнала, что он позволил себе обратиться к ее мужу с просьбою о деньгах. А как тягостно, когда претерпевающего крестные муки человека стараются лишить последнего оплота – чувства собственного достоинства. В течение пяти минут за кулисами между ними происходил трагический разговор – трагический прежде всего для Дайпера, который лелеял надежду понежиться на солнце, каким должна была стать эта ежегодная рента, и вырваться из прозябания и нищеты. Тогда-то и было написано письмо, которое сэр Остин потом дал прочесть сестре.

В той атмосфере, которая сейчас стоит за кулисами, дышится нелегко, и поэтому, вызвав привидение, мы вернемся назад и взглянем на занавес.

Сэр Остин решил, что та бесконечно малая доля общения с миром, которую предоставил Системе мастер Риптон Томсон и которая возымела столь неожиданный и поразительный эффект, сделала свое дело и что этого пока вполне достаточно; поэтому Риптона больше уже не приглашали в Рейнем, и Ричард лишился друга и наперсника, на которого направлялся избыток его жизненных сил, да и сам понял, что тот ему больше не нужен. Ему хватало теперь одного Тома Бейквела. К тому же, между ним и отцом установились теперь сердечные отношения. Душа мальчика раскрылась и, преисполненная уважения и любви, тянулась к отцу. В тот период, когда юный дикарь становится восприимчивым к влияниям более высокого порядка, склонность к обожанию в нем преобладает. Именно в этот период иезуиты формируют вверенные им души[33]33
  Речь идет о системе воспитания в иезуитских школах.


[Закрыть]
, и все те, кто воспитывают подростка по Системе и пристально следят за его развитием, знают, что в эту пору юные души бывают всего податливее и мягче. Мальчики, обладающие известной умственной и нравственной силой, позволяющей им избрать то или иное направление, именно тогда определяют свой жизненный путь; или, если кто-то главенствует над ними, следуют примеру, который видят перед собой, и идут по проторенной другими тропе, чаще всего уже не сбиваясь с нее, и только в очень редких случаях расстаются с ней навсегда.

В записной книжке сэра Остина можно было прочесть: «Между детством и отрочеством – порой Цветения, на пороге возмужалости есть некая пора Бескорыстия – иначе говоря, время духовного посева»[34]34
  Возможно, реминисценция автобиографической поэмы У. Вордсворта «Прелюдия» (соч. 1799–1805, изд., 1850), где, вспоминая детские годы, проведенные на лоне природы, автор говорит «Хороший был посев для моей души» («The Preludel», I, 301).


[Закрыть]
.

Он постарался заложить в Ричарда доброе семя и сделать так, чтобы самое плодоносное из семян, а именно – Пример, могло произрасти в нем в виде любви ко всем проявлениям благородства.

«Единственное, чего я добиваюсь, это сделать моего сына христианином», – сказал он, отвечая упорным противникам Системы. Давая эти наставления, он ставил определенную цель. «Прежде всего, ты должен быть добродетелен, – говорил он сыну, – а потом уже душою и сердцем служить стране». Мальчику прививались честолюбивые стремления сделаться государственным деятелем, и вместе с отцом они читали речи британских ораторов, произнесенные на тот или иной случай; и вот однажды сэр Остин увидел, как, положив ногу на ногу и подперев подбородок рукой, Ричард сидит, прислонившись к пьедесталу, на котором высится бюст Четема[35]35
  Речь идет об английском государственном деятеле Уильяме Питте, первом графе Четеме (1708–1778), занимавшем долгие годы руководящие посты в правительстве. В сознании англичан его имя связывалось с большими успехами экспансионистской политики, в результате которой Англия приобрела огромные владения в Индии и Северной Америке.


[Закрыть]
; в то время как он созерцал лицо прославившего наш парламент героя, на глазах у него были слезы.

Говорили, что, отдавая во всем предпочтение Примеру, баронет дошел до того, что удерживал своего любящего выпить и страдающего диспепсией брата Гиппиаса в Рейнеме, дабы мальчик мог воочию увидать, какая горькая расплата ожидает человека невоздержанного; на несчастного Гиппиаса смотрели как на ходячий недуг. На самом деле это было не так, однако несомненно то, что баронет пользовался каждым удобным случаем для того, чтобы на примере окружающих его людей от чего-то отвратить сына или, напротив, на что-то его воодушевить, и в этом отношении не пощадил даже собственного брата, которого Ричард все больше презирал, все больше восхищаясь отцом, и в негодовании своем доходил до крайностей, которые сэру Остину приходилось смягчать.

По утрам и по вечерам мальчик молился вместе с отцом.

– Скажите, сэр, – спросил он однажды вечером, – почему мне не удается склонить Тома Бейквела к молитве?

– А что, он не хочет молиться? – спросил сэр Остин.

– По всей видимости, он этого стыдится, – ответил Ричард. – Он хочет понять, в чем смысл молитвы. И я не знаю, что ему на это ответить.

– Боюсь, тут уж ничего не поделать, – сказал сэр Остин. – И до тех пор, пока ему не случится пережить настоящее горе, у него не возникнет потребности искать утешение в молитве. Сын мой, когда ты будешь представлять народ, делай все, что можешь, чтобы содействовать его воспитанию. Сейчас от понимания происходящего он отделен непроницаемою завесой. Просветиться означает приблизиться к небесам. Расскажи ему, сын мой, если он тебя когда-нибудь спросит об этом, как убедиться в действительности молитвы и в том, что она услышана; расскажи ему (он процитировал «Котомку пилигрима»): «Если, помолившись, ты чувствуешь, что сделался лучше, это значит, что молитва твоя услышана».

– Я непременно ему это скажу, – ответил Ричард и, ложась спать, почувствовал себя счастливым.

Счастье дарил ему отец, счастье научился он теперь находить и в себе самом. В нем начала пробуждаться совесть, и он привыкал нести ее груз, хорошо знакомый людям зрелым, но вместе с тем груз этот оказывался таким неудобным, что все время клонил его тело то на один бок, то на другой.

Мудрый юноша Адриен с трезвым цинизмом наблюдал за тем, как постепенно развивался его ученик. Он повиновался наложенному сэром Остином запрету и больше не подтрунивал над ним; язвительность его, вызванная тем, что воспитанника его из злодея – поджигателя скирды – превратили едва ли не в святого, находила выход в том, что, делая вид, что этому превращению сочувствует, он со всей пунктуальностью отмечал не очень далеко отстоявшие одна от другой во времени даты происходивших в Ричарде перемен. Период сидения на хлебе и на воде продолжался недели две; период религиозного проповедничества (когда он поставил себе целью обратить в христианскую веру язычников Лоберна и Берсли и рейнемских слуг, в том числе Тома Бейквела) – еще дольше, и перенести его Адриену было особенно трудно: ведь делались попытки обратить и его самого! Все это время Тома заставляли исполнять все, что положено новобранцу. Ричард специально нанял для него сержанта из ближайших казарм, для того чтобы парень постепенно приобретал уверенность в себе; он испытывал огромное удовлетворение, видя, как тот марширует по его указке, и наряду с этим до крайности огорчался, тщетно стараясь приобщить этого нескладного олуха к начаткам грамоты; он ведь возлагал на Тома неимоверные надежды, полагая, что тот рано или поздно станет героем.

Ричарду пришлось также отбросить собственную гордость. Он прикидывался скромником и в глубине души был уверен, что и на самом деле таков.

Но вот Адриен как бы невзначай поставил его перед фактом, что люди – животные и что он такое же животное, как и все остальные.

– Это я-то животное! – вскричал Ричард в негодовании, и на протяжении многих недель эти начатки познания себя самого приводили его в не меньшее смятение, чем Тома – начатки правописания. Для того чтобы помочь сыну вернуть потерянное уважение к себе, сэр Остин приобщил его к диковинам анатомии.

Таким образом, пора посева миновала легко, и на смену ей пришла юность; его кузина Клара ощутила, что значит принадлежать к другому полу. Она тоже взрослела, однако никому не было дела до того, как она росла. Казалось, даже ее собственная мать устремила все свое внимание на крепнущий побег древа Феверелов; Ричард же так привык каждый день видеть Клару, что просто ее не замечал.

Леди Блендиш по-настоящему любила мальчика. Она говорила ему: «Будь я девочкой, я бы непременно вышла за тебя замуж». На что он со свойственной его возрасту прямотой отвечал: «А откуда вы знаете, что я бы на вас женился?» Тогда она смеялась и называла его глупеньким мальчиком, не слышал он разве, как она сказала, что этого бы хотела она? Страшные слова, смысла которых он не понял!

– Ты не читаешь книгу своего отца, – сказала леди Блендиш. Принадлежавший ей экземпляр этой книги в пурпурном бархатном переплете и с золотым обрезом видом своим походил на книги более благочестивого содержания, какие бывают у светских дам, и она всюду носила его с собой, и цитировала, и (как Адриен выразился в разговоре с миссис Дорайей) охотилась за благородною дичью, иначе говоря, имела на баронета определенные виды; миссис Дорайя поверила в это и жалела о том, что ее брат не держится настороже.

– Вот прочти, – сказала леди Блендиш, отчеркивая своим миндалевидным коготком один из афоризмов, гласивший, что возраст и невзгоды должны сдерживать нас до тех пор, пока мы не научимся решительно противостоять чьему бы то ни было притягательному влиянию на нашем пути. – Ты можешь это понять, дитя мое?

Ричард ответил, что, когда она читала, он понимал.

– Ну раз так, сударь мой, – тут она коснулась его щеки и взъерошила ему волосы, – то как можно скорее научись не разбрасываться и не метаться в разные стороны, гоняясь за всем множеством соблазнов, как то было со мной, пока я не встретила человека мудрого, указавшего мне истинный путь.

– А что, мой отец действительно очень мудр? – спросил Ричард.

– Думаю, что да, – леди Блендиш постаралась подчеркнуть, что она-то во всяком случае в этом убеждена.

– А разве вы… – начал было Ричард, и сердце его вдруг забилось.

– Разве я… что? – спокойно спросила она.

– Я хотел сказать, разве вы… Знаете, я ведь так его люблю.

Леди Блендиш улыбнулась и слегка покраснела.

Они часто возвращались потом к этой теме и неизменно от нее отступали; и всякий раз сердце Ричарда начинало биться, и вслед за тем появлялось ощущение некой скрытой за всем этим тайны, которая, правда, по-настоящему его не тревожила.

В Рейнеме для него была создана очень приятная жизнь, ибо в принципы воспитания, которыми руководствовался сэр Остин, входило, чтобы мальчик был неизменно радостен и счастлив, и всякий раз, когда сведения, которые давал Адриен об успехах своего ученика, бывали удовлетворительными – а тот не скупился на похвалы, – для Ричарда затевались развлечения, подобно тому, как лучших учеников в школе поощряют наградами; если он учился прилежно, он вполне мог рассчитывать на то, что все его желания будут удовлетворены. Система процветала. Высокий, сильный, пышущий здоровьем, он был вожаком среди своих товарищей – на суше и на воде, и в услужении у него состоял не один покорный раб, помимо Риптона Томсона – мальчика, у которого не было предназначения! Может быть, тот, у кого это предназначение все отчетливее обозначалось, был в известной степени склонен его переоценивать. В великодушии Ричарда по отношению к его случайным товарищам было нечто аристократическое, но в том, как он его проявлял, аристократизм этот становился несколько непомерным; как он ни презирал простолюдинов, ему легче было простить им их низкое происхождение, чем обиду, наносимую его гордости. Стоило этой гордости пробудиться в нем, как она потребовала от людей беспрекословного повиновения. У Ричарда были не только сторонники, но и враги. Пепуорты раболепствовали перед ним, как и Риптон, однако юный Ралф Мортон, племянник мистера Мортона и соперник Ричарда во многих областях, в том числе и в благородном искусстве кулачного боя, – тот открыто высказывал все, что думал, и к тому же никогда не позволял себя унизить. Всем товарищам Ричарда приходилось выбирать между высокой дружбой и беспрекословным подчинением. Третьего быть не могло. Он был начисто лишен тех космополитических привычек и чувств, которые позволяют как мальчикам, так и взрослым мужчинам, поддерживать отношения, не думая друг о друге. И, как всякий живущий особняком индивид, он приписывал эту особенность свою, которую сам отлично сознавал, тому, что он выше всех, кто его окружает. Юный Ралф был многословен, поэтому Ричард в тщеславии своем решил, что он не умен. Он был учтив, а значит, и легкомыслен. Женщинам он нравился – значит, был вертопрах. Словом, юный Ралф пользовался всеобщим расположением, и наш гордец, лишенный возможности презирать его, кончил тем, что стал его ненавидеть.

Давно еще, когда они тягались между собой за право верховодить, Ричард понял, что напускать на себя презрение к своему сопернику было верхом нелепости. Ралф учился в Итонском колледже[36]36
  Итонский колледж – старинное привилегированное учебное заведение для мальчиков из дворянских семей; большое внимание в нем уделялось физической культуре.


[Закрыть]
и поэтому хорошо плавал, был физически развит, играл в крикет. К пловцам же и крикетистам у их юных сверстников презрения быть не может. Видя, что старания его ни к чему не приводят, Ричард как-то раз или два решил сыграть на своем богатстве и знатности; однако вскоре он должен был оставить эту попытку, во-первых, потому, что его тонкая натура подсказывала ему, что он легко может оказаться в смешном положении, а во-вторых, потому, что у него для этого было слишком благородное сердце. И вот он оказался втянут Ралфом в различные состязания и согласился попытать в них счастья. По игре в крикет и нырянью победителем вышел Ралф; пущенный Ричардом шар ударом своим сотрясал спицы средних ворот; и лишь изредка ему удавалось, нырнув, подобрать со дна больше трех яиц, в то время как Ралф легко доставал целых полдюжины. Победили его и в прыжках, и в беге. Чего это ради глупые люди выбиваются из сил, чтобы в чем-то добиться первенства? Или почему, когда один из них этого первенства добился, ему не хватает великодушия и благородства сразу же все оставить и зажить спокойною жизнью? Уязвленный понесенными поражениями, Ричард послал одного из послушных ему Пепуортов в Пуэр Холл с вызовом Ралфу Бартропу Мортону; он брался переплыть Темзу туда и обратно один раз, и два, и три – быстрее, чем это успеет сделать его соперник Ралф Бартроп Мортон. Вызов был принят, и он получил ответ, составленный по форме и тоже содержавший все имена обоих участников и гласивший, что Ралф Бартроп Мортон принимает вызов Ричарда Дорайя Феверела и готов помериться с ним силами. Состязание это произошло летним утром; судьею согласился быть Капитан Алджернон. Сэр Остин наблюдал за ходом его из-за деревьев на берегу реки так, что сын его об этом не знал, и, начисто пренебрегшая могущими возникнуть по этому поводу сплетнями кумушек, леди Блендиш была в этот день с ним. Он сам ее пригласил и был очень доволен, когда она, повинуясь велению сердца и памятуя о том, что в «Котомке пилигрима» говорится о ханжах, сразу же согласилась смотреть это состязание вместе с ним. Не делало ли ее это одно женщиной, достойною Золотого Века? Той, что могла смотреть на мужчину как на творение господне, не поддаваясь в то же время на соблазны и уговоры змия! Такие женщины встречались нечасто. Сэр Остин не стал смущать ее комплиментами. Она чувствовала, что он одобряет ее – уже по тому, что обращение его сделалось еще мягче, а в голосе появились совершенно особые нотки, возникающие только тогда, когда говорят с человеком близким, что с его стороны было уже высочайшею похвалой. Когда оба юноши ожидали сигнала, готовясь прыгнуть с поросшего дерном крутого склона в сияющие воды реки, сэр Остин обратил ее внимание на то, как оба они статны, и она вместе с ним восхитилась их телосложением и даже слегка подняла голову над его плечом, чтобы лучше их разглядеть. В это время и как раз тогда, когда состязание началось, Ричард заметил в кустах дамскую шляпу. Пятки юного Ралфа сверкнули в воздухе прежде, чем соперник его успел сдвинуться с места; потом он тяжело плюхнулся в воду. Он был опережен на несколько взмахов.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации